Свирский Григорий. Ленинский тупик

поедет вместе с ними? Или позвонит?
Ермаков потянулся к телефонной трубке, но тут же убрал руку.
Прокурор знает его, Ермакова, как облупленного. Скажет: "Опять
ангелочков своих вытягиваешь за волосья.."
Предложил везти в Прокуратуру весь постройком. Всех, кто у вас
погорластее...
-- Прокурор поймет оборот дела, он тоже не лыком шит, -- заверил
Ермаков.
-- А если лыком?
-- Прострочите его суровыми нитками!
Огнежка повернула к двери со стесненным сердцем. Не преувеличивает ли
Ермаков их портняжных возможностей?
Но прокурор и в самом деле оказался не лыком шит.
Правда, поначалу он, гладколицый и бесстрастный, произвел на Огнежку
впечатление юного языческого бога из умело отесанного камня-железняка. На
подоконнике, неподалеку от прокурорского стола, стоял небольшой магнитофон в
синем ящике. Огнежка не могла избавиться от ощущения, что именно из этого
синего ящика и доносился время от времени механический голос: "Ничего не
могу поделать, делу дан законный ход.." Этот же ящичек выразил убеждение,
что Горчихину, судя по материалам следствия, давно надо было изолировать.
Привыкла она рукам волю давать. Тогда Чумаков ее пожалел...
-- Пожалел волк кобылу -- оставил хвост да гриву -- донесся от дверей
закипающий гневом голос Силантия. -- Убоялся, оглоед, что его и в самом
деле, сковырнут, вот и ходит, стращает...
Языческий бог вдруг воскликнул с непосредственностью юности:
-- Сняли Чумакова?! -- Он повел в сторону своим выбритым до глянцевого
блеска подбородком, поджал нитяные губы, точно проверял, не отмерли ли его
лицевые мускулы, пока он пребывал в божественном состоянии. -- Сняли с какой
формулировкой?
Из-за плеча Огнежки прозвучал громкий, на самых высоких нотах,
голос монтажницы, привыкшей объясняться на подмостях:
-- Наатаманился он, набалбесил. А нынче, сами видите, и вовсе озмеился.
-- Простите, меня интересует формулировка. Кто его снял? -- торопливо
повторил прокурор.
Огнежка, отступив на шаг, показала на Нюру, на Силантия и других
рабочих-строителей в выходных, тщательно отутюженных костюмах; на груди
Силантия алела орденская планка, которую он вынул из сундучка, наверное,
впервые со дня окончания войны. Огнежка обвела монтажников широким,
подчеркнуто почтительным жестом обеих рук. Таким жестом представляют
зрителям вышедшую на сцену знаменитость.
И именно жест этот, Огнежка видела, круто переломила весь их разговор.
Прокурор одернул форменный китель с засаленными локтями и надраенными
до блеска белыми пуговицами, как всегда, когда он заключал морозным голосом:
"Делу дан законный ход". Но он... не произнес этой фразы. Брови его были
приподняты. Задумался над тем, действительно ли законный ход дан делу?
Огнежка, Нюра, Силантий и их товарищи были так возбуждены тем, что
вроде бы "отбили Тоню от прокуроров" что, выйдя на улицу, двинулись в
направлении, противоположном троллейбусной остановке. Когда спохватились,
остановка была уже далеко. Огнежка заметила весело, что сейчас самое время
устроить марафонский бег. Достигший постройки первым принесет весть о
победе.
Они и в самом деле бросились, смеясь, наперегонки-- к остановке. Подле
них затормозил грузовик, за рулем которого сидел знакомый шофер. Огнежка и
Нюра затиснулись в кабину. Остальные забрались в красноватый от песка кузов,
постучали по выгоревшему верху кабины.
-- Жми, парень!
Закопченные, облупленные дома вскоре остались за спиной. Навстречу
расхлябанной, бренчавшей полуторке медленно плыл, как караван судов, новый
квартал.
Солнце -- торжествующий строитель -- густо подмешало во все краски
стройки охры и сурику. Пакеты кирпича рдели на стропах портальных кранов,
как вымпелы на мачтах. Вымпелов становилось все больше. Они то взмывали
вверх, то опускались.
Огнежка оглядывалась обвеваемая сыроватым ветром. Ей грезилось в эту
минуту, что она взлетает на взревевшем, как самолет, грузовике не на новую
улицу -- в новый мир,ощущая на своих губах соленый привкус ЕГО победы.
Предвкушала девчушка, как обрадует Игоря Некрасова: сегодня они влетали в
его родной мир, о котором он столько раз рассказывал: мир побратимства во
фронтовом Заполярье. Где снег не знал копоти. Палубы -- грязи. Летчики-
низости.

Разрешила прокуратура товарищеский суд над Тоней или снова будет
"темнить", вечером, после работы он продолжался. "Кишка у них тонка - на нас
плевать - твердо решил Силантий. - Супротив всех не попрут.
Начался с возгласа, на котором был прерван.
-- Прос-стить! -- донеслось откуда-то сбоку со знакомым присвистом.
Силантий вытянул бурую шею:
-- Кто сказал?
Ни звука в ответ. Точно кто-то выкрикнул из-за штабеля бревен, лежащих
возле раздевалки, и тут же скрылся за ними.
В раздевалку втиснулась разве что половина пришедших. Распахнули
вначале двери, а затем и окна. Но и такой суд -- при открытых дверях и окнах
-- не вызвал умиротворения.
В конце концов, пришлось перекочевать во двор. Монтажники разместились
на вынесенных из раздевалки скамейках, чурбачках, взгромоздились на штабеля
бревен и кирпича, а кто помоложе --на балконы второго этажа недостроенного
корпуса. Какой-то парень в черной шинели ученика ФЗО уселся там, свесив ноги
вниз, и кинул Тоне, -- видно, для поддержания духа,-- ириску.
Лишь для судейского стола не сразу отыскалось, место. Александр
предложил приспособить тракторные сани, застрявшие неподалеку в грязи. Сани
-- широкую дощатую площадку на полозьях из огромных, в обхват, бревен --
прицепили металлическим тросом к бульдозеру. Бульдозер, натужно взревев
мотором, вытянул сани из глинистой жижи к раздевалке. На них поставили
накрытый кумачом стол и три стула, для судей. Некрашенную табуретку--для
Тони. .
По краям саней тут же уселись опоздавшие; они гомонили, то и дело
заглушали судей, взятых ими, что называется, в кольцо.
Огнежка просила Александра Староверова выступить, вручила ему с
шутливой торжественностью листочек из своего блокнотика- для памяти, на
набросала на нем несколько фраз в защиту твердого мнения его бригады..
Сейчас, когда Александр проталкивался к судейскому столу, Огнежка ощутила
чувство досады и неловкости. Словно бы она обещала Александру перенести его
через перекресток на руках, как малого ребенка. А Александр-то вон какой
вымахал... .
Александр стоял на санях, полуобернувшись к Тоне, и... молчал.
Стало вдруг слышно, как скрипнули доски под его валенками. Наконец он
произнес с усилием: судить надо не Тоню, а его самого, бригадира
Староверова.
-- Видел я, как Тоня чужой панелевоз к нам завернула, своими глазами
видел. И встал к Тоне спиной: авось сойдет...
"Сашочек, зачем себя выдал?! Себя-то?!" -- Тоня вскочила с табуретки.
-- Для нового корпуса. Заказ "Правды".
-- С-се-бе она взяла что ли!-- просвистели на бревнах с возмущением. --
На общее дело!
Этого Силантий уже не выдержал.
- Не для себя... значит, что, уже не ворюга ?!
На бревнах, где только что кричали, перекликались, стало вдруг
тихо-тихо. Куда клонит?
.-- Кто-то "не для себя" украл у нашей бригды - тайно, по воровски,
панели "П-24".
-- Гад! -- донесся с балкона мальчишеский голос.
Силантий взглянул наверх:
-- Вот как! Кто тащит у тебя -- гад, кто для тебя- клад?
На бревнах хохотнули, кто-то сокрушенно качнул головой.
Протиснулся поближе, с усилием вытягивая из липкой глины свои сапожищи,
Ермаков. Присел на подножке панелевоза.
Тут за судейским столом поднялась на ноги Ксана Гуща, самая тихая и
незаметная изо всех подсобниц, - "утенок".
-- Чумакова - то, говорят, соседям подсуропили! -- воскликнула она
смятенно, с тревогой. -- Начальником сызнова. Мол, не для себя - сойдет...
-- Она тут же опустилась на стул, испуганная своим неожиданным для нее самой
возгласом.
Огнежка заметила боковым зрением: Ермаков сделал движение шеей, словно
давился чем-то.
"Смущен? Казнит самого себя? - подумала Огнежка с удивлением.- Ох,
неплохо бы...."
Был у Ермакова -- Огнежка хорошо знала об этом -- давний, видно,
неискоренимый порок. Неискоренимым он, этот порок, считался, строго говоря,
потому, что его и не пытались всерьез искоренять.
Ермаков мог уволить человека за тяжкий проступок, и то если его
вынуждали к этому. Но за бездарность или за невежество он не выгонял.
Никогда! "Вытуришь тупицу или лентяя -- он настрочит во все концы, --
оправдывал себя Ермаков, -- поналетят сороки-белобоки с портфелями, насмерть
замучают своей трескотней: "За что обидели человека? Не крал. В морду не
бил. Тра-та-та... Ра-ра-ра..."
Чумаковых или инякиных он либо выдвигал (чаще всего на свою голову, как
и случилось с Зотом Ивановичем), либо уступал соседям, "продавал", по его
выражению.
"Продал" он и Чумакова. Правда, с трудом. Часа два обзванивал знакомых
управляющих трестами, крича на весь коридор: "Как лучшему другу, уступлю...
Как лучшему другу..."
.. .Огнежка и виду не подала, что приметила нечто похожее на
замешательство Ермакова. Он, и в самом деле, побледнел так, что и на
его круглых, точно надутых, щеках и на высоком, с залысинами лбу резко
проступила примета весны--рыжеватые, крупные, мальчишеские веснушки.
Стройка знавала Ермакова и гневным до запальчивости, и шутливым, и
грубым, и самоотверженным до самоотречения. Но стройка никогда не видала
Ермакова растерянным. .
Во всяком случае, Силантием, председателем суда, состояние управляющего
было понято по-своему.
-- Довела людей, Горчихина! До горя-потрясения! -- вскричал он, опуская
на стол кулак. -- Сергей Сергеевич более других понимает, чего ты на нас
навлекла. Теперь все, кто спят и видят, как рабочего человека... вот этак,
-- Силантий сделал кулаком вращательное движение, как бы наматывая на руку
узду, -- все они будут на тебя, Горчихина, пальцами показывать. Де вот они
какие! Ворье! Им не только хозяйства -- гвоздя ржавого доверить нельзя.
Всех ты нас. Горчихина, окатила как из помойного ведра. Всех до
единого! Кроме бригадира, который, оказывется, "не заметил". С ним у меня
еще будет разговор особый... Можно держать в бригаде ворье?! Ни часу!
Как нередко бывает в подобных случаях, обсуждение вдруг начало походить
на палубу судна при бортовой качке.
-- Гнать!-- гаркнули сразу с нескольких сторон.
Как на накренившейся палубе, случается, отброшенный к леерам,
ушибленный человек кричит что-то не всегда осмысленное, так и сейчас вдруг
послышалось откуда-то сбоку визгливое:
-- Они все, из Перевоза, хапуны! Вся деревня такая... А я говорю--все!
В войну мне огород дали. Глина. С одного боку вспахал из Перевоза. И из
другого. Меня ужали с обеих сторон. Один клинышек остался.
На балконе вскипела молоденькая арматурщица; темный комбинезон ее
поблескивал красновато-бурыми от ржавой проволоки пятнами.
-- Горчихина вчера нас от беседы отвела! Университетские только
показались -- Тонька давай кричать: "Гасите огонь, агитаторы идут!"
Ее перебил паренек в черной шинели, из ремесленного:
-- Ты выключателем щелкнула! Ты! А сваливаешь.
Ломкий, мальчишеский голос заглушило, точно грохотом рухнувшей стены:
-- Гря-азной метлой...
-- Осрамила Перевоз!
-- Во-он! Убра-ать!


Огнежка в испуге взглянула на Тоню. Невольно вспомнилась
отчаянно-нагловатая усмешечка, появившаяся на лице Тони в тот момент, когда
она услышала, что ею занялась прокуратура. Девчонка пыталась храбриться. Во
всяком случае, делала вид, что тюрьма ее не страшит нисколько: "И в тюрьме
люди живут..."
Сейчас ей было не до шуток. Выпуклые, блестящие, как у галчонка, глаза
Тони остановились.
Огнежка вскинул руку: "Дайте сказать!"
Но к судейскому столу уже проталкивалась Нюра. До той минуты она не
вымолвила ни слова, Она сидела на пахнущем сыростью бревне, спрятав руки в
рукава ватника. Мысли ее вертелись вокруг давнего случая. Когда муж из-за
Тоньки упал с мотоциклетки.
Вернулся домой, волоча машину на себе. Она, Нюра, не только что словом,
и взлядом не попрекнула. Все себе, да в себе.
"Опять Тонька его раскачала--не в ту сторону..."

От земли тянуло свежестью талого снега. Казалось, этот холодок и
сковывал Нюру по рукам и ногам.
Ожесточенное "убра-а-ать!" над ухом вывели ее из оцепенения.
-- Убрать?! -- воскликнула она с ходу, обеими ногами впрыгивая на
тракторные сани.-- Куда убрать?! Ее и без вас, дурни, за решетку
заталкивают! Вы забудьте про это слово. Слышите?! Убирать Тоню некуда. Среди
нас оступилась, среди нас выровняется.
Порыв ветра донес откуда-то сверху, с балкона, одобрительное
восклицание. Оно точно эхом отразилось от изжелта-ноздреватого снега,
повторяясь и дробясь в разноголосых "в-верна!"
. Кто-то махнул Нюре рукой, подбадривая ее. Но Нюра сейчас вряд ли
нуждалась в одобрении. Она никогда не ощущала себя увереннее, необоримее,
чем в эту минуту, когда одержала победу, о которой смутно догадывалась, -
над собой.
Здесь Тоня и выровняется! - повторила она, ища кого-то взглядом. -- С
кем Тоня дольше всего работала? Кто ее воспитывал? Гуща, ты где хоронишься?
Ты куда?! Куда, говорю! Пропил совесть-то...
-- Я... Уф! На твои пью?!--досадливо вскричал Гуща, привалясь спиной к
дощатой стене раздевалки. Еще шаг-другой---он успел бы завернуть за угол.
--Тоня у тебя в забросе почему? Ты с работы летишь, вытаращив глаза, на
халтуру. Бросай халтуру! Ты член профсоюза...
-- Коли ты в мой кошель полезешь, я профбилет кину! . -- Кидай! Он тебе
легко достался.
-- И кину! К свиньям!
Гуща одолел расстояние до угла двумя прыжками. Утирая рукавом ватника
пот с лица и петляя между развороченными холмами рыжей глины, он выбрался
наконец на черную от растаявшего снега, с оранжевыми масляными кругами
мостовую. На ней у "Гастронома" стояли его знакомые -- слесарь-водопроводчик
и монтер, с которыми он прихалтуривал в рабочем поселке.
Небритые, с испитыми лицами, они кинулись к нему, обхватили его за
плечи с обеих сторон, как обхватывали и год, и два, и пять лет назад.
Потащили в "Гастроном".
Гуща сбросил их руки со своих плеч, сказал, пересиливая себя и уставясь
в землю.
-- Не пойду.
--Угощаю, дядя Вань!-- вскричал гигант водопроводчик, сдирая с головы
мятую, с цолуоторванным козырьком кепку. Вытянул из-под ее замасленной
подкладки полусотенную бумажку.
Гуща от огорчения крякнул, переступил с ноги на ногу,
-- Приболел?! -- обеспокоенно воскликнул водопроводчик, пригибаясь к
Гуще. -- Вирусный? Так ты его с перчиком.
Гуща отрицательно покачал головой..
-- Животом? Тогда с сольцой... Не-эт?,-- Водопроводчик натянул кепку на
самые уши, теряясь в догадках: какие могли быть причины, чтобы Гуща
отказался от водочки?
-- В висках ломит. Давление, -- убежденно произнес монтер в солдатских
галифе и в галошах.
Водопроводчик остервенело потер свою небритую щетину, вскричал,
осененный догадкой:
-- Собака тебя покусала, дядя Вань? Тут уж действительно ни грамма!
Гуща протянул сиротским голосом:
-- Вли-ип!
-- Куда? Выручим!
-- Какое там! Влип. И ка-ак влип!
-- Выручим, дядя Вань. Деньжонками? Иль чем? Да мы за тебя...
Гуща безнадежно махнул рукой:
-- Влип!
-- Да куда же?! В самую орательную бригаду на постройке, как ее?
Коммунисцкую....

...На тракторных санях в ту минуту уже никого не было. Судьи
отправились совещаться в прорабскую, перевезенную вперед, в новый квартал.
Но из "зала" не ушел ни один человек. На бревнах стало даже теснее:
спустились вниз те, кто располагались на балконах. Приземистая, потемневшая
от ветра и дождя прорабская с покатой, полукругом, крышей, выкрашенной
суриком, алела на пустыре, как буй на Москва-реке, остерегающий от
мелководья и прочих опасных мест.
...Едва Силантий показался из прорабской, держа в заскорузлых пальцах
под самой бородой листок бумаги, к нему бросились монтажники:
-- Ну?
Но он прошествовал мимо них в молчаливой торжественности патриарха,
который не отступит от освященного временем ритуала ни на шаг, как бы ни
дергали его за патриаршью мантию.
Силантий не повернул головы и к Тоне, которая ждала своей участи,
сгорбившись на табуретке. Бросил непримиримый из-под седых страшноватых
бровей взгляд на заседателя Ульяну Анисимовну, которая пыталась делать Тоне
какие-то знаки. Медлительным жестом надел очки в железной оправе.
Как только Силантий произнес негромким хрипловатым голосом:
"Общественное порицание...", как только стало очевидно, что Тоню в бригаде
оставляют, случилось непредвиденное.
Рыжий Васек, который устроился на железном сиденье бульдозера, спиной к
рычагам, издал какой-то гортанный звук и, не зная, видимо, как выразить
обуревавшие его чувства, вдруг волчком крутанулся на сидеиье. Мотор
бульдозера дико взревел, выстреливая соляровой гарью, и... тракторные сани
дернулись.
Судьи покачнулись, но устояли на ногах, схватившись за стол. Силантий
выронил приговор. Поймал его на лету. Лишь Тоня, сидевшая с краю саней,
скатилась вместе со своей табуреткой на землю. Поднялась она вся в песке и
глине. Кто-то принялся отряхивать ее.
Пока судьи ошалело озирались и соображали, что произошло, сани уже
съехали со снежного, наста и волочились по вздувшейся апрельской дороге.
Спрыгни в эту минуту с саней - увязнешь по колено в мазутно-черной,
перемешенной колесами жиже.
Рыжий Васек оглянулся на честивших его судей, вскинул обе руки над
собой, вскричав с самозабвенным восторгом:
--Круг почета!

12.

... Вернулись рабочие после товарищеского суда, увидели -- у подъезда
треста стоит милицейский фургон. Синий, с красной полосой.
Навстречу бегут мальчишки, кричат:
- "Раковая шейка" прикатила! За Тонькой! Спрашивают - где она?! Сказали
- не видали никогда!
Позднее выяснилось, что еще не было. приказа арестовать Тоню. Ее
доставляли в прокуратуру "приводом". Для первого допроса.
Но Тоня в юридических тонкостях не разбиралась. Услышала возгласы
мальчишек, разглядела старшину милиции по давней кличке "скуловорот".
"Скуловорот" направлялся прямохонько к ней - и закричала дурным голосом.
К ней бросились отовсюду. Кто-то из парней крикнул: - Беги, Тонька!
Какое! Настигли. Кинули в черную "Волгу", стоявшую подаль, и та
рванулась со стройки...
Прошло всего несколько минут, а уже сотни полторы рабочих обступили
пустой милицейский фургон, недоумевая и матерясь...
- Тоньку уже умчали, а эта за кем?
-За Нюркой! Не выгораживай бандитку!
Кто-то хохотнул, другие заматерились люто...

Увидев "раковую шейку" и поняв, что произошло, Огнежка решила
немедля ехать в прокуратуру. Кликнув Нюру, она забралась вместе с ней в
милицейский фургон, постучала в стеклышко шоферу:
-- Давай!
В фургоне разило водкой и еще чем-то нестерпимо вонючим, -- видно,
только что возили пьянчуг. У Огнежки голова пошла кругом. И от вони и от
подступившей к вискам ярости.
Отец много раз говорил, что на Руси издавна существуют не только
уголовное и гражданское право, как учат в институтах. Существует еще и
царево право. Самое могучее - телефонное. Раздастся в прокурорском кабинете
чей-то "высоковольтный звонок"-- и следствие меняет курс...
На всю жизнь осталось в памяти также и страшное ЧП в их институте,
когда в их комнатке обнаружили исчерканный карандашом учебник по
судоустройству. Приведенная там статья Конституции: "Суд независим и
подчиняется только закону" -- была подправлена и читалась так: "Суд
независим и подчиняется только райкому". Владельца учебника вышвырнули из
института, хотя чиркал, кажется, не он.
Все это и многое другое всплыло в памяти Огнежки, пока она тряслась на
жесткой скамье, морщась от едкой вони.
Опять вторгся чей-то "высоковольтный звонок"?!
Тоню выручат, в этом она не сомневалась. Страшило другое.
Завтра на всех, постройках собьются рабочие в группки, спросят друг у
друга: "На кой ляд товарищеский суд собирали? О рабочем контроле пели? Где
она, наша власть? На бумаге? .."
Она поглядел на запыленные оконца фургона, за которыми мелькали корпуса
Заречья.
"Ну, погодите, законники!
Ну, погодите!"

Прокурор встретил Огнежку и Нюру стоя. Руки не подал. Похоже, изменил о
Тоне свое мнение.
На прокурорском столе громоздились бухгалтерские книги в серых
обложках, захватанных пальцами.
Профсоюзный архив увезли не так давно в Главмосстрой, а он вот где...
Едва Огнежка гневно сказала о надругательстве над мнением рабочих,
прокурор похлопал ладонью по груде бухгалтерских книг. .
-- Извините! Мнение коллектива нами изучено. -- Он полистал книгу с
закладками, прочитал одно решение комиссии постройкома о Горчихиной
Антонине, другое, третье... -- Вот, выговор... общественное порицание. ..
Вот, поставлен вопрос об увольнении. Можем ли мы не считаться с законно
выраженным мнением рабочих? С документами?.. Мы действительно проявили
торопливость и либерализм, на что нам только что было справедливо указано..
Есть прямое указание: не раскачивать стихии!
Что, девушка?.. Напраслина? Все это?! --он снова положил руку на
пожухлые страницы бухгалтерской книги. -- Вы отдаете отчет своим словам? ..
Допускаю, что Тихон Инякин был в постройкоме человеком... э... Э,
случайным,.. Допускаю, что Чумаков не ангел. Но разве ж только они решали?
Вот, к примеру, один из лучших ваших бригадиров. В газетах о нем писали
неоднократно. В "Огоньке" портрет был. Староверов Александр! Уважаемый
человек? -- Прокурор помолчал, ожидая возражений. -- Уважаемый! Так вот!
Староверов присутствовал на всех заседаниях... Не на всех? .. Допускаю.
Покажите-ка мне хотя бы один его протест! Хоть одно слово, которое бы
расходилось с мнением Тихона Инякина или Чумакова. Прошу вас!-- И жестом,
полным достоинства, он протянул Нюре толстую, отдающую прелью бухгалтерскую
книгу.
Нюра вяло листала ее, бледнея...

Весь вечер она сидела за своим письменным столом до полуночи,
Составляла характеристику Тони. Для прокуратуры. Она и подумать не могла,
что ее Александр и слыхом не слыхивал о том, что грозит Тоне. Досадовала?: "
И чего возмущается. Ровно он ни при чем." - Она заранее решила, что не
станет попрекать мужа профсоюзным архивом. Даже не скажет о нем. Как
говорится, кто старое помянет... Но муж будто с цепи сорвался. Кричит и раз
и другой:
-... Нет, ты договаривай! До конца! Какой, значит, он стал твой муж? А?
Последней сволочью?!
Нюра долго не отвечала, затем круто обернулась к мужу, сказала
вполголоса, через силу:

- Изменщиком!

...Твердое желание прокурора непремено упрятать Тоню в тюрьму привела
Огнежку, по выражению ее обеспокоенного отца, в состояние лунатическое. Она
ходила по улицам, ничего вокруг себя не замечая. Не сразу отзывалась на свое
имя. Огнежка не разгуливала лунными ночами по карнизу, -- что правда, то
правда,--но зато вскакивала посреди ночи с постели, шлепала в своих
спортивных, с подмятыми задниками тапочках в отцовский, кабинет и
позванивала там стареньким арифмометром, который лежал на ее коленях. И
дома, и на работе.
- Тоня вернулась? - спросила она, едва появившись в тресте. - Когда
вернется? Ну, слава Богу!... Кто искал меня? Ермаков? .. Я на постройке!
Передайте ему, вернусь через час!
--Для Тони и Александра случай с панелевозом --урок. И какой урок!-
произнесла вполголоса она, влетев в кабинет Ермакова.- Однако Гуща! .. Каков
Гуща! А?! Слышали, Сергей Сергеевич, как о нем в бригаде отзываются? "Он за
копейку удавится..." За свою собственную копейку. Что же касается денег
стройки, сэкономим мы миллион или растранжирим миллион, -- на это ему
наплевать. На чужой миллион и коробок спичек не купишь.
Ермаков по-прежнему то и дело хватался за телефонную трубку, вызывал
секретаршу, передавая ей какие-то папки; но стоило Огнежке хоть на секунду
умолкнуть, он поворачивался к ней. Он слушал не слова, а голос Огнежки.
Огнежка простыла на стройке, сильный, напряженно-гибкий голос ее то и дело
срывался, становясь вдруг жалобным, режущим ухо, как у чайки.
В памяти Ермакова мелькнуло неутешное: "Чайка ходит по песку, моряку
сулит тоску..."
Он вздохнул.
Единственное, что уловил, -- это то, что Огнежка сердита на Гущу и не
прочь прижать его рублем. Он заметил весело, что Огнежке не прошло даром
сидение в "каталажке". Нет-нет да прорежется у нее скрипучий голос инженера
по труду и зарплате.
-- Огне-эжка, -- протянул он. -- Нашла на кого пыл растрачивать! На
Гущу!.. Гуща -- тормозящая сила?! Да у него золотые руки... -- Ермаков
возражал скорее механически, чем осмысленно. С наслаждением, с болью и
горечью внимал он уличающим интонациям Огнежки: в них звучала страсть. В
конце концов он рывком поднялся с кресла, прошелся по кабинету из угла в
угол, испытывая какое-то подмывающее, радостное ощущения бытия. Хотелось
крикнуть, как некогда в лесу: "Живем!"
-- Я преувеличиваю значение Гущи?! -- негодовала Огнежка. -- Да, поэм о
нем не пишут. И даже очерков в лакировочном "Огоньке".. О Гуще вспоминают
чаще всего в графе "убытки".
Огнежка достала из потертого спортивного чемоданчика брошюру в серой
обложке. Отчет ГлавМосстроя за последний год. На одной из страниц скупо, в
одном абзаце, сообщалось, что за один лишь год в Главмосстрое было разбито
при разгрузке двадцать миллионов штук кирпича.. Половину корпусов остекляли
дважды.
-- Понятно вам, что такое Гуща, Сергей Сергеевич?! .
Ермаков приблизился к Огнежке чуть не вплотную, остановился за спинкой
стула, на котором она сидела. Огнежка умолкла. Он встрепенулся:
-- Так... да! Гуща... Горбатого могила исправит!..