Кернок беглым взглядом окинул бриг и осмотрел мигом все ли в порядке.
— Шкипер, — сказал он Зели повелительным и грозным тоном, — когда будет полная вода?
— В два часа с четвертью, капитан.
— Если ветер не утихнет, мы отплываем через два с половиной. Прикажи поднять флаг и сделать пушечный выстрел к отправлению, вертеть шпиль, сняться с фертоинга, и когда якорь будет апанер, дать мне знать. Где лейтенант? Где остальной экипаж?
— Не берегу, капитан.
— Послать шлюпку за ними. Тот, кто не явится на бриг через два часа, получит двадцать ударов линьками и просидит неделю в кандалах. Ступай!
Никогда Зели не видел Кернока столь суровым и строгим. И потому, против своего обыкновения, не делал тысячи возражений на каждое приказание своего капитана и удовольствовался на сей раз уходом для поспешного исполнения распоряжений.
Кернок, посмотрев внимательно на направление ветра и на компасы, дал знак своему спутнику и сошел в каюту.
Это тот самый спутник, который ходил за ним в вертеп колдуньи. Приятный и звучный голос, говоривший: «Кернок, мой Кернок», был его, и мог ли быть не сладостным сей голос! Он был так мил с его нежными, правильными чертами лица, большими очами, осененными длинными ресницами, с его каштановыми, волнистыми волосами, выпадавшими из под широких краев лакированной шляпы, и с этим стройным гибким станом, который обрисовывался грубым из синего сукна камзолом, с этими живыми и ловкими приемами! Как свободно и легко он шел, выпрямив шею, приподняв голову! Ах! que Salero! только лицо его казалось загорелым от солнечных лучей под тропиками.
Ибо из этого знойного климата вывез Кернок этого миловидного спутника, который был не кто иной, как Мели, прелестная девушка из креолок.
Бедная Мели! дабы следовать за своим любезным, она оставила Мартинику с ее смоковницами, и смолистые леса, и свою светелку с зелеными занавесями.
За него она отдала бы свою пеструю койку, свои пестрые Мадрасские платки, красные с голубым, свои запястья литого серебра, надетые на ноги и на руки; она отдала бы все, все даже самую ладанку, заключавшую в себе три змеиных зуба и сердце вяхиря, сей талисман, долженствовавший покровительствовать ей, пока она будет носить его на шее.
Видите, как Мели любила своего Кернока.
Он любил ее так же, он любил ее страстно, ибо окрестил именем Мели длинную восемнадцатифунтовую пушку, помещенную на баке его брига; и ни одного ядра не посылал к неприятелю, чтоб не вспомнить о своей возлюбленной. Вероятно, он ее любил, ибо позволял ей прикасаться к своему превосходному Толедскому кинжалу и к своим добрым английским пистолетам. Что мне сказать более? Ей одной он поручал смотреть за собственным его запасом хлеба и водки!
Но более всего доказывал любовь Кернока широкий и глубокий рубец, который имела Мели на шее. Это произошло от удара ножом, нанесенного Керноком в пылу ревности. А как силу любви надлежит измерять всегда по степени ревности, то видно, что Мели должна была проводить дни, унизанные золотом и шелком, подле своего милого обожателя.
Она сошла с ним.
Войдя в каюту, Кернок бросился в кресло, и закрыл лицо свое руками, как бы для изгнания какой-либо убийственной мечты.
Он сильно содрогнулся, взглянув на окно, через которое покойный капитан упал в море, как всякому известно.
Мели печально на него смотрела, потом робко к нему приблизилась и, став на колени, взяла его за руку, которую он ей отдал на волю. — Что с вами, Кернок? У вас горит рука. — Ее голос заставил его трепетать, он приподнял голову, горько улыбнулся и, охватив рукой шею юной мулатки, прижал ее к себе; его уста касались щеки ее, как вдруг губы его встретили роковой рубец.
— Ад, проклятие на мне! — вскрикнул он с ожесточением. — Проклятая старуха, адская колдунья, откуда она узнала?
Он устремился к окну подышать воздухом, но как бы отторгнутый невидимой силой, отошел от него с ужасом, и оперся на край своей постели.
Глаза его были красны и горели огнем, его взор, долго неподвижный смежился мало-помалу, и изнемогшие веки закрылись. Сначала он побеждал сон, наконец предался ему...
Тогда Мели, со слезами на глазах, тихо положила голову Кернока на грудь свою, которая тяжело поднималась и опускалась. Он, уступая этому усладительному колебанию, моментально крепко заснул, между тем, она удерживая дыхание и устраняя черные волосы, скрывавшие широкое чело ее любовника, порой дарила легкий поцелуй, то проводила стройный свой пальчик между его густых бровей, которые судорожно сходились даже во время сна.
— Капитан, якорь апанер, — войдя сказал Зели.
Напрасно Мели подавала ему знак молчать, указывая на спящего Кернока. Зели, помня только отданное ему приказание, повторил громче: Якорь апанер!
— Гам! Что там? что это? — сказал Кернок, освобождаясь из юной девы.
— Якорь апанер, — повторил Зели в третий раз, возвысив еще больше голос.
— А кто отдал это приказание, дурачина?
— Вы, капитан.
— Я!
— Вы, капитан, возвратясь на бриг, два часа тому назад, и сие также справедливо, как эта рыбачья лодка поднимает свой тринкет-парус, — сказал Зели с выражением твердого убеждения, указывая в окно на лодку, на которой действительно производился этот маневр.
Кернок взглянул на Мели, которая в подтверждение слов Зели наклонила, улыбаясь, свою прелестную головку.
Тогда он быстро провел рукой по челу своему, и сказал: — Да, да, хорошо, снимайтесь, готовьте все к отплытию, я сейчас выйду. Ветер не уменьшился?
— Нет, капитан, напротив, крепчает.
— Пошел, и торопись!
Голос Кернока не был более свиреп и грозен, но только несколько суров, и Зели, видя, что штиль последовал за бурливостью его капитана, не мог удержаться чтоб не вымолвить одного но...
— Опять ты начинаешь свои но и если? Берегись или я обломаю мой рупор об твою голову! — вскричал Кернок громовым голосом, подходя к Зели.
Последний поспешно ускользнул, заключив, что его капитан не был еще в том кротком расположении духа, чтоб терпеливо выслушивать бесконечные его противоречия.
— Успокойтесь, Кернок, — сказала с робостью Мели. — Как вы теперь себя чувствуете?
— Хорошо, очень хорошо! Слава Богу! Этих двух часов достаточно было, чтоб меня успокоить и изгнать глупые мысли, которые эта проклятая колдунья вбила мне в голову. Однако пора, ветер свежеет, мы сейчас выйдем из гавани. В самом деле, что нам тут делать, когда есть в Ла-Манше трехмачтовые суда, гальоны в Гасконском заливе, и богатые Португальские корабли в Гибралтаре?
— Как! — вы отплываете сегодня, в пятницу?
— Послушай, что я тебе скажу, душа моя. Мне должно было тебя строго наказать за то, что ты умолила меня идти слушать бредни сумасшедшей. Я простил, так не терзай же более своим болтаньем моих ушей, иначе...
— Разве ее предсказания злополучны?
— Ее предсказания! Я им так же верю, как этому... Только такое я и сам могу предсказать старой сычевке. И ты увидишь, ошибусь ли, когда при первом моем пристанище в Пампуле пойду с дюжиной марсовых[18] и отдам ей визит, о котором она не забудет. Пусть гром разразит меня, если останется хотя бы один камень от ее лачуги, и если я не раскрашу ей спину радужными цветами.
— Не говори таким образом женщине двузрячей[19]; сделай милость, не отплывай сегодня, этот час черно-белый водорез вился над бригом, испуская пронзительные крики, это худое предзнаменование, не отплывай!
Сказав слова эти, Мели бросилась к ногам Кернока, который слушал ее сперва довольно терпеливо, но наскучив, он оттолкнул ее от себя так сильно, что Мели ударилась головой об пол.
В ту же минуту, Кернок, угадав по непомерному потрясению корабля, что якорь подался на шпиль, устремился с рупором в руке на палубу.
ГЛАВА VI
Едва Кернок явился на палубу, как наступило глубокое безмолвие.
Слышен был только резкий звук свистка шкипера Зели, который, склонившись на шхафут брига, приказывал крепить якорь. Маневр означался различными изменениями тонов свистка.
— Поднимать ли плехт? — закричал он секунду, который передал этот вопрос Керноку.
— Подождать, — сказал сей последний, — и послать людей наверх.
Едва раздался особенный сигнал в свисток, повторенный подшкипером, как пятьдесят два матроса и пять штурманских учеников, составлявших экипаж «Копчика», стояли уже на палубе, выстроенные в две линии, с приподнятыми головами, неподвижными взорами и опущенными руками.
Эти молодцы не имели кроткой и простодушной наружности молодого семинариста, о, нет! Но, судя по их угрюмым лицам, по их сморщенным лбам, заметно было, что страсти, — и какие страсти! — обладали ими, и что эти удалые ребята вели жизнь, увы, слишком бурную.
При том же, это был космополитный экипаж, так сказать, живой перечень почти всех народов в мире: французов, русских, англичан, немцев, испанцев, американцев, египтян, голландцев, словом тут были все, даже китаец, которого Кернок завербовал в Манилье. Однако это общество, столь мало соплеменное, благодаря строгой дисциплине, установленной Керноком, жило между собой в совершенном согласии.
— Делай перекличку, — сказал он секунду, и каждый матрос откликался на свое имя.
Недоставало одного Лекоэ, кормчего, соотечественника Кернока.
— Отметь его к двадцати ударам линька и заключению на неделю в кандалы, — сказал Кернок лейтенанту.
И лейтенант записал в своей памятной книжке: Лекоэ 20 у. л. и нед. в к., с таким же хладнокровием, как купец, выставляющий срок векселю.
Тогда Кернок взошел на вахтенную скамью, положил свой рупор подле себя, и начал в следующих выражениях:
— Ребята, мы отплываем в море. Два месяца мы плесневели здесь, как испорченный плашкоут наши пояса пусты, но крюткамера[20] полна, наши пушки разинули рты, и ожидают только слова. Мы выйдем при свежем норд-весте, пустимся к берегам Гибралтарского пролива, и если Святой Николай и Святая Варвара нам помогут, ей-ей! ребята, мы возвратимся с полными карманами плясать с девушками Сен-Польскими и пить Пампульское вино.
— Ура, ура! — воскликнул экипаж в знак одобрения.
— Поднимай плехт, готовь кливер, ставь грот, — кричал Кернок, отдавая тотчас приказание к отплытию, дабы не охладить ревность своего экипажа.
Бриг, не удерживаемый более своими якорями, двинулся по направлению ветра и покатился на правую сторону.
— Готовь марсели, держи круче, тяни брасы на левой стороне, поднимай марса-фалы! — продолжал Кернок.
И бриг, почувствовав силу дуновения, побежал. Широкие, серые его паруса напрягались мало-помалу, ветер засвистел в снастях; уже Пампуль, берег Трегъерский, остров Сент-Ан-Рос-Истан и Белая башня, исчезая постепенно, бежали от глаз матросов, которые стояли группами на вантах и на марсах, и, устремив взор на берег, казалось, прощались с Францией на долгую и вечную разлуку.
— Лево руля, лево руля, спускайся, — закричал вдруг Зели с ужасом.
Штурвал быстро повернулся, и «Копчик», накренясь, задрожал под волной.
— Что там такое? — спросил Кернок, когда маневр был исполнен.
— Лекоэ догнал нас, капитан, ялик его не успел пристать, и мы потопили бы его, как ореховую скорлупу, если бы я не пустил его к правому борту, — отвечал Зели.
Опоздавший, проворно вспрыгнув на борт, приблизился со смущением к Керноку.
— Отчего ты так опоздал?
— У меня умерла престарелая мать, я хотел остаться до последней минуты, чтоб закрыть ей глаза.
— Ага! — сказал Кернок. Затем обратился к своему помощнику, — прикажи рассчитаться с этим добрым сыном.
И лейтенант сказал слова два на ухо Зели, который повел Лекоэ на переднюю часть брига.
— Дружок, — сказал тогда шкипер, размахивая длинным и тонким линьком, — нам приходится пить с тобой одну чашу.
— Понимаю, — отвечал Лекоэ, побледнев, — а сколько?
— Безделица.
— Однако же, я хочу знать.
— Вот увидишь, тебя не станут обижать, впрочем ты сам сосчитаешь.
— Я отомщу.
— Все говорят это сначала, а после столько же думают о мщении, сколько о ветре, бывшем накануне. Проворней, любезный, торопись; я вижу, капитан теряет терпение, и может быть, вздумает отпотчевать меня тем же гостинцем.
Лекоэ привязали к вант-трапу, подняв руки и обнажив ему спину по пояс.
— Готово, — сказал шкипер Зели. Кернок подал знак, линек засвистал и раздался на спине Лекоэ. До шестого удара, он был тверд: слышалось только глухое стенание, сопровождавшее каждый удар веревки. Но при седьмом, бодрость его оставила, и действительно ему надлежало много переносить, ибо каждый удар оставлял на теле Лекоэ красные рубцы, которые тотчас становились синими и белковатыми, потом кожа вздулась, мясо отделилось и окровавилось. Видно, что пытка сделалась нестерпимой, ибо совершенное изнеможение заступило место судорожного раздражения, поддерживавшего до этого Лекоэ.
— Ему дурно, — сказал Зели приподняв линек...
Тогда Дюран, корабельный тимерман-хирург-констапель, подошел, пощупал пульс у страдальца, потом сделав какую-то ужимку, пожал плечами, и подал выразительный знак шкиперу Зели.
Линек снова запрыгал, но издаваемый им звук не был уже тверд и громок, как прежде, когда он отражался от гладкой и крепкой кожи, но глухой и мягкий, подобный стуку веревки, ударяющей по густой грязи.
Спина Лекоэ была пробита до костей, кожа падала клочками, до того, что шкипер заслонял рукой глаза, дабы не быть обрызганным кровью, разлетающейся от каждого удара.
— И двадцать, — сказал он с видом удовольствия, смешанного с сожалением, как девушка, дающая своему любезному последний, обещанный ему поцелуй.
Или, если угодно, как банкир, считающий последнюю свою пачку ефимков.
Как бы то ни было, Лекоэ отнесли без малейшего признака жизни.
— Теперь, — сказал Кернок, — хороший пороховый пластырь с уксусом на его царапины, завтра все пройдет. — Потом обратясь к рулевому: — Держи за зюйд-вест, если увидите судно, дайте мне знать.
И он сошел в свою каюту, чтобы отыскать Мели.
ГЛАВА VII
Еще чувствовалось сладостное влияние полуденного воздуха, когда трехмачтовик «Сан-Пабло» находился на высоте Гибралтарского пролива. Подгоняемый тихим ветерком, со всеми выставленными парусами от самых бом-брамселей до фор-стакселей он шел из Перу в Лиссабон под английским флагом, не зная ничего о разрыве Франции с Англией.
Капитанскую каюту занимал Дон Карлос Тоскано со своей женой, богатый негоциант из Лимы, нанявший «Сан-Пабло» в Калао.
Дон Карлос с такой роскошью и щегольством убрал корабельную каюту, что невозможно было узнать ее. На серых и голых перегородках расширялись богатые обои, которые разделяясь над окнами, ниспадали волнистыми складками. Пол был устлан лимскими циновками, сплетенными из тонкой белой соломы, украшенными по краям широкими пестрыми узорами. Длинные ящики из красного полированного акапского дерева, сохраняли в себе камелии, мексиканские жасмины и широколиственные кактусы. Далее в прекрасном птичнике из лимонного дерева, накрытом легкой золотой сетью, порхали бенгальские зяблики с зелеными головками, пурпуровыми крыльями с золотым отливом и миловидные пуэрториканские попугайчики, совершенно голубые, с оранжевыми хохолками и клювами черными, как гебеновое дерево.
Воздух был чист и прохладен, небо ясно, море великолепно, и если бы не легкое колебание судна, вызываемое зыбью, то можно было бы посчитать себя на земле.
Сидя на богатом диване, Карлос улыбался жене своей, которая держала в руках гитару.
— Браво, браво, моя Анита! — вскричал он, — никто лучше тебя не поет про любовь.
— Потому, что никто сильнее не чувствовал ее, мой ангел.
— Да, и навсегда... — сказал Карлос.
— На веки... — сказала Анита.
И уста их встретились, и он прижал ее к себе порывистым движением. Гитара, упав к ногам их, издала сладостный, гармоничный аккорд, подобный последнему, затихающему звуку органа.
Карлос смотрел на свою жену взором, идущим прямо к сердцу, взором, который заставляет трепетать любовь, который производит болезненное ощущение. И она, распаленная этим огненным пронзительным взором, лепетала, закрыв свои утомленные очи: — Пощади, пощади, мой Карлос!
Потом сжав руки, она тихо опустилась к ногам Карлоса и оперла свою голову на его колени, так, что ее бледное лицо было как бы прикрыто ее длинными черными волосами, только глаза ее блистали сквозь них, подобно звездам среди мрачного неба.
— И все это мое, — думал Карлос, — мое, одного меня в мире, и навеки, ибо мы состаримся вместе, морщины покроют также это свежее, юное лицо, эти чудесные кольца свернутся в серебристые локоны, — говорил он себе, расправляя рукой волнистые волосы Аниты, — и став уже старой, старой бабушкой, она угаснет в прекрасный весенний вечер, посреди своих внучат, и последние слова ее будут: — Я соединяюсь с тобой, мой Карлос.
— О, да, ибо я умру раньше ее. Но пока, до той поры, какое будущее, сколько прекрасных дней! Мы молоды и здоровы, богаты, счастливы чистой совестью и воспоминанием некоторых добрых дел, мы снова увидим нашу благословенную Андалузию, Кордову и ее Альгамбру, с ее золотой мозаикой, портиками, прорезанными насквозь, ее воздушной архитектурой. Увидим нашу прекрасную виллу, с ее благовонными прохладными померанцевыми рощами, и с ее беломраморными бассейнами, где дремлют прозрачные воды.
— И моего отца, и дом, где я родилась, и зеленые жалюзи, которые я так часто приподнимала, когда ты проходил, и старую церковь, Сан-Жуана, где в первый раз, в продолжение моей молитвы, твои уста прошептали мне на ухо: «Моя Анита, я люблю тебя!» И конечно Пресвятая услышала мою молитву, ибо в ту минуту, как ты говорил мне: «Я люблю тебя», я просила Ее о любви твоей и дала ей обет девятидневного Поста.
Так говорила Анита, ибо муж ее окончил размышление вслух.
— Послушай, мой Карлос, — сказала она со вздохом, — поклянись мне, мой ангел, что через двадцать лет мы отправим другой девятидневник Богородице, дабы возблагодарить ее за то, что она благословила наш союз.
— Клянусь тебе, душа моей жизни, ибо через двадцать лет мы будем еще молоды любовью и счастьем.
— О, да! наше будущее столь весело, столь блаженно, что...
Она не могла договорить, цепное ядро, влетело со свистом в корму, раздробило ей голову, разорвало надвое Карлоса, и разбило птичник и ящики с цветами.
Какое счастье для зябликов и попугаев, которые вырвались в окна, хлопая радостно своими крыльями!
ГЛАВА VIII
— Славный удар, черт возьми! Смотри-ка, Зели... Ядро вошло под гакаборт, и вышло в третий порт правой стороны. Брависсимо, Мели, ты творишь чудеса!
Так говорил Кернок, держа в руке подзорную трубу, и поглаживая еще дымящуюся пушку, которую он сам навел на «Сан-Пабло», за то, что это судно не слишком быстро подняло свой флаг.
Это было то ядро, которым убиты Карлос и жена его.
— А! насилу-то, — продолжал Кернок, завидев английский флаг, развертывающийся мало-помалу на конце гафеля трехмачтового купеческого корабля.
Наконец-то отзывается, говорит, из какого государства, но я не ошибаюсь... Англичанин, точно англичанин, и собака смеет его выставлять, не имея ни одной пушки!
— Зели, Зели, — закричал он громовым голосом, — ставь все паруса брига и выкидывай весла, через полчаса будем мы у него в кильватере. Вы, лейтенант, велите выносить койки наверх, поставьте людей по местам, и раздайте сабли и абордажные копья.
Затем, вскочив на коронаду, продолжал. — Дети, если я не ошибаюсь, этот трехмачтовик идет из южного моря, по этому короткому и вздернутому носу, по устройству этой кормы я признаю в нем португальское или испанское судно, которое плывет в Лиссабон под английским флагом, не зная, может быть, что Англии объявлена война. Да это и не мешает! Но внутри этого пса должны находиться пиастры. Посмотрим, прах его возьми, один его кузов стоит двадцать тысяч гурдов! Но постойте, дети, «Копчик» уже расправляет крылья и скоро выпустит свои когти. Ну же, друзья, гребите, гребите сильней!
И он подбадривал голосом и жестами матросов, которые, склонясь на длинные весла, удвоили скорость брига, сообщаемую ему дуновением ветра.
Остальные моряки поспешно вооружались саблями и кинжалами, а шкипер Зели распределял на всякий случай абордажные орудия.
Кернок, окончив все распоряжения, сошел вниз и замкнул дверь каюты, в которой спала Мели.
Все было готово на «Копчике». Капитан несчастного «Сан-Пабло», признав бриг Кернока за военное судно, и горюя о своем бедствии, поднял английский флаг, в надежде отдаться под его покровительство.
Но когда он увидел маневр «Копчика», ход которого был ускоряем длинными веслами, то уразумел, что попал на корсара.
Бежать было невозможно. За тихим ветром, сопровождаемым временными порывами, последовало совершенное безветрие, и весла пирата доставляли ему очевидное преимущество в ходе. Нельзя было и помышлять о своей защите. Что могли сделать две негодные пушки «Сан-Пабло» против двадцати коронад «Копчика», раскрывших грозные свои пасти?
Поэтому рассудительный капитан лег в дрейф и в ожидании развязки приказал своему экипажу преклонить колена и вознести мольбы к Сан-Пабло, святому заступнику корабля, дабы он явил свое могущество в этом случае.
И, экипаж, следуя примеру своего капитана, прочел Pater.
Но Копчик приближался...
Два Ave.
Слышен был уже шум его весел, ударявших мерно по волнам. Пять Credo.
— Vale me Dios! — раздался голос Кернока, голос грозный и ужасный, поразивший слух испанцев.
— Ого! — говорил пират, — он ложится в дрейф, мерзавец спускает флаг, он наш. Зели, спустись к нему, готовь шлюпку и баркас, я еду сам туда.
И Кернок, засунув пистолеты за пояс и вооружась широким ножом, одним прыжком очутился в шлюпке.
— Если это одна хитрость, если купец только пошевельнется, — кричал он лейтенанту, — то прибавь весел и стань на шпринг в ближайшем расстоянии.
...Спустя десять минут Кернок спрыгнул на палубу «Сан-Пабло» с пистолетами в руках и саблей в зубах.
Но он так расхохотался, что добрый клинок выпал у него изо рта. Причиной этого смеха было представившееся ему положение испанского капитана и его экипажа: они стояли на коленях перед грубым изображением Святого Пабло и били неутомимо себя в грудь. Сверх того, капитан целовал эту святыню с особым жаром, повторяя: — Святой Пабло, ora pro nobis...
Увы, Сан-Пабло не молился!
— Перестань обезьянничать, старая ворона, — сказал Кернок, насмеявшись досыта, — веди лучше меня к твоему гнезду.
— Сеньор, no entiendo, — отвечал с трепетом несчастный капитан.
— Да точно, — сказал Кернок, — ты не понимаешь по-французски.
И так как Кернок знал европейские языки, настолько, насколько его ремесло требовало, то и продолжал приветливо:
— El dinero, compadre — Деньги, приятель...
Испанец снова забормотал было: по entiendo.
Но Кернок, применив все свое знание и заменив разговор пантомимой, приставил к его носу дуло своего пистолета.
При этом приглашении капитан испустил тяжкий, болезненный, глубокий вздох и дал знак пирату за ним следовать.
Что касается остальных людей, составлявших экипаж «Сан-Пабло», то матросы брига, чтобы не быть разобщенными в своих действиях, перевязали их.
Вход в камеру, в которой хранились деньги дона Карлоса, находился под рогожкой, покрывавшей пол. Почему Кернок был вынужден проходить каюту, где лежали окровавленные остатки двух супругов. Бедный капитан отвернулся, и закрыл рукой глаза.
— Ага, — сказал Кернок, толкнув труп ногой, — вот как Мели управилась. Тьфу пропасть! Как отделала! Да не в том дело, но el dinero... el dinero, приятель, это всего важнее.
Отворили камеру, и Кернок едва не упал в обморок при виде сотни бочек, обитых железными обручами, где на каждой было написано: 20 000 пиастров (50 000 франков).
— Возможно ли! — вскричал он, — четыре, пять... может быть, десять миллионов!
И в пылу восторга, он обнимал своего лейтенанта, обнимал испанского капитана, обнимал всех, даже окровавленные трупы Карлоса и Аниты!
Через два часа перевезены были на бриг последние пять бочек серебра — остатки богатств разграбленного купеческого корабля, на котором Кернок оставил десять человек своих матросов, и экипаж которого был скручен и брошен на палубе. Капитана привязали к грот-мачте.
— Шкипер, — сказал он Зели повелительным и грозным тоном, — когда будет полная вода?
— В два часа с четвертью, капитан.
— Если ветер не утихнет, мы отплываем через два с половиной. Прикажи поднять флаг и сделать пушечный выстрел к отправлению, вертеть шпиль, сняться с фертоинга, и когда якорь будет апанер, дать мне знать. Где лейтенант? Где остальной экипаж?
— Не берегу, капитан.
— Послать шлюпку за ними. Тот, кто не явится на бриг через два часа, получит двадцать ударов линьками и просидит неделю в кандалах. Ступай!
Никогда Зели не видел Кернока столь суровым и строгим. И потому, против своего обыкновения, не делал тысячи возражений на каждое приказание своего капитана и удовольствовался на сей раз уходом для поспешного исполнения распоряжений.
Кернок, посмотрев внимательно на направление ветра и на компасы, дал знак своему спутнику и сошел в каюту.
Это тот самый спутник, который ходил за ним в вертеп колдуньи. Приятный и звучный голос, говоривший: «Кернок, мой Кернок», был его, и мог ли быть не сладостным сей голос! Он был так мил с его нежными, правильными чертами лица, большими очами, осененными длинными ресницами, с его каштановыми, волнистыми волосами, выпадавшими из под широких краев лакированной шляпы, и с этим стройным гибким станом, который обрисовывался грубым из синего сукна камзолом, с этими живыми и ловкими приемами! Как свободно и легко он шел, выпрямив шею, приподняв голову! Ах! que Salero! только лицо его казалось загорелым от солнечных лучей под тропиками.
Ибо из этого знойного климата вывез Кернок этого миловидного спутника, который был не кто иной, как Мели, прелестная девушка из креолок.
Бедная Мели! дабы следовать за своим любезным, она оставила Мартинику с ее смоковницами, и смолистые леса, и свою светелку с зелеными занавесями.
За него она отдала бы свою пеструю койку, свои пестрые Мадрасские платки, красные с голубым, свои запястья литого серебра, надетые на ноги и на руки; она отдала бы все, все даже самую ладанку, заключавшую в себе три змеиных зуба и сердце вяхиря, сей талисман, долженствовавший покровительствовать ей, пока она будет носить его на шее.
Видите, как Мели любила своего Кернока.
Он любил ее так же, он любил ее страстно, ибо окрестил именем Мели длинную восемнадцатифунтовую пушку, помещенную на баке его брига; и ни одного ядра не посылал к неприятелю, чтоб не вспомнить о своей возлюбленной. Вероятно, он ее любил, ибо позволял ей прикасаться к своему превосходному Толедскому кинжалу и к своим добрым английским пистолетам. Что мне сказать более? Ей одной он поручал смотреть за собственным его запасом хлеба и водки!
Но более всего доказывал любовь Кернока широкий и глубокий рубец, который имела Мели на шее. Это произошло от удара ножом, нанесенного Керноком в пылу ревности. А как силу любви надлежит измерять всегда по степени ревности, то видно, что Мели должна была проводить дни, унизанные золотом и шелком, подле своего милого обожателя.
Она сошла с ним.
Войдя в каюту, Кернок бросился в кресло, и закрыл лицо свое руками, как бы для изгнания какой-либо убийственной мечты.
Он сильно содрогнулся, взглянув на окно, через которое покойный капитан упал в море, как всякому известно.
Мели печально на него смотрела, потом робко к нему приблизилась и, став на колени, взяла его за руку, которую он ей отдал на волю. — Что с вами, Кернок? У вас горит рука. — Ее голос заставил его трепетать, он приподнял голову, горько улыбнулся и, охватив рукой шею юной мулатки, прижал ее к себе; его уста касались щеки ее, как вдруг губы его встретили роковой рубец.
— Ад, проклятие на мне! — вскрикнул он с ожесточением. — Проклятая старуха, адская колдунья, откуда она узнала?
Он устремился к окну подышать воздухом, но как бы отторгнутый невидимой силой, отошел от него с ужасом, и оперся на край своей постели.
Глаза его были красны и горели огнем, его взор, долго неподвижный смежился мало-помалу, и изнемогшие веки закрылись. Сначала он побеждал сон, наконец предался ему...
Тогда Мели, со слезами на глазах, тихо положила голову Кернока на грудь свою, которая тяжело поднималась и опускалась. Он, уступая этому усладительному колебанию, моментально крепко заснул, между тем, она удерживая дыхание и устраняя черные волосы, скрывавшие широкое чело ее любовника, порой дарила легкий поцелуй, то проводила стройный свой пальчик между его густых бровей, которые судорожно сходились даже во время сна.
— Капитан, якорь апанер, — войдя сказал Зели.
Напрасно Мели подавала ему знак молчать, указывая на спящего Кернока. Зели, помня только отданное ему приказание, повторил громче: Якорь апанер!
— Гам! Что там? что это? — сказал Кернок, освобождаясь из юной девы.
— Якорь апанер, — повторил Зели в третий раз, возвысив еще больше голос.
— А кто отдал это приказание, дурачина?
— Вы, капитан.
— Я!
— Вы, капитан, возвратясь на бриг, два часа тому назад, и сие также справедливо, как эта рыбачья лодка поднимает свой тринкет-парус, — сказал Зели с выражением твердого убеждения, указывая в окно на лодку, на которой действительно производился этот маневр.
Кернок взглянул на Мели, которая в подтверждение слов Зели наклонила, улыбаясь, свою прелестную головку.
Тогда он быстро провел рукой по челу своему, и сказал: — Да, да, хорошо, снимайтесь, готовьте все к отплытию, я сейчас выйду. Ветер не уменьшился?
— Нет, капитан, напротив, крепчает.
— Пошел, и торопись!
Голос Кернока не был более свиреп и грозен, но только несколько суров, и Зели, видя, что штиль последовал за бурливостью его капитана, не мог удержаться чтоб не вымолвить одного но...
— Опять ты начинаешь свои но и если? Берегись или я обломаю мой рупор об твою голову! — вскричал Кернок громовым голосом, подходя к Зели.
Последний поспешно ускользнул, заключив, что его капитан не был еще в том кротком расположении духа, чтоб терпеливо выслушивать бесконечные его противоречия.
— Успокойтесь, Кернок, — сказала с робостью Мели. — Как вы теперь себя чувствуете?
— Хорошо, очень хорошо! Слава Богу! Этих двух часов достаточно было, чтоб меня успокоить и изгнать глупые мысли, которые эта проклятая колдунья вбила мне в голову. Однако пора, ветер свежеет, мы сейчас выйдем из гавани. В самом деле, что нам тут делать, когда есть в Ла-Манше трехмачтовые суда, гальоны в Гасконском заливе, и богатые Португальские корабли в Гибралтаре?
— Как! — вы отплываете сегодня, в пятницу?
— Послушай, что я тебе скажу, душа моя. Мне должно было тебя строго наказать за то, что ты умолила меня идти слушать бредни сумасшедшей. Я простил, так не терзай же более своим болтаньем моих ушей, иначе...
— Разве ее предсказания злополучны?
— Ее предсказания! Я им так же верю, как этому... Только такое я и сам могу предсказать старой сычевке. И ты увидишь, ошибусь ли, когда при первом моем пристанище в Пампуле пойду с дюжиной марсовых[18] и отдам ей визит, о котором она не забудет. Пусть гром разразит меня, если останется хотя бы один камень от ее лачуги, и если я не раскрашу ей спину радужными цветами.
— Не говори таким образом женщине двузрячей[19]; сделай милость, не отплывай сегодня, этот час черно-белый водорез вился над бригом, испуская пронзительные крики, это худое предзнаменование, не отплывай!
Сказав слова эти, Мели бросилась к ногам Кернока, который слушал ее сперва довольно терпеливо, но наскучив, он оттолкнул ее от себя так сильно, что Мели ударилась головой об пол.
В ту же минуту, Кернок, угадав по непомерному потрясению корабля, что якорь подался на шпиль, устремился с рупором в руке на палубу.
ГЛАВА VI
Снятие с якоря
Alertel alerte! voici les pirates d'Ochali qui partent.
LE CAPTIF D'OCHALI.
Едва Кернок явился на палубу, как наступило глубокое безмолвие.
Слышен был только резкий звук свистка шкипера Зели, который, склонившись на шхафут брига, приказывал крепить якорь. Маневр означался различными изменениями тонов свистка.
— Поднимать ли плехт? — закричал он секунду, который передал этот вопрос Керноку.
— Подождать, — сказал сей последний, — и послать людей наверх.
Едва раздался особенный сигнал в свисток, повторенный подшкипером, как пятьдесят два матроса и пять штурманских учеников, составлявших экипаж «Копчика», стояли уже на палубе, выстроенные в две линии, с приподнятыми головами, неподвижными взорами и опущенными руками.
Эти молодцы не имели кроткой и простодушной наружности молодого семинариста, о, нет! Но, судя по их угрюмым лицам, по их сморщенным лбам, заметно было, что страсти, — и какие страсти! — обладали ими, и что эти удалые ребята вели жизнь, увы, слишком бурную.
При том же, это был космополитный экипаж, так сказать, живой перечень почти всех народов в мире: французов, русских, англичан, немцев, испанцев, американцев, египтян, голландцев, словом тут были все, даже китаец, которого Кернок завербовал в Манилье. Однако это общество, столь мало соплеменное, благодаря строгой дисциплине, установленной Керноком, жило между собой в совершенном согласии.
— Делай перекличку, — сказал он секунду, и каждый матрос откликался на свое имя.
Недоставало одного Лекоэ, кормчего, соотечественника Кернока.
— Отметь его к двадцати ударам линька и заключению на неделю в кандалы, — сказал Кернок лейтенанту.
И лейтенант записал в своей памятной книжке: Лекоэ 20 у. л. и нед. в к., с таким же хладнокровием, как купец, выставляющий срок векселю.
Тогда Кернок взошел на вахтенную скамью, положил свой рупор подле себя, и начал в следующих выражениях:
— Ребята, мы отплываем в море. Два месяца мы плесневели здесь, как испорченный плашкоут наши пояса пусты, но крюткамера[20] полна, наши пушки разинули рты, и ожидают только слова. Мы выйдем при свежем норд-весте, пустимся к берегам Гибралтарского пролива, и если Святой Николай и Святая Варвара нам помогут, ей-ей! ребята, мы возвратимся с полными карманами плясать с девушками Сен-Польскими и пить Пампульское вино.
— Ура, ура! — воскликнул экипаж в знак одобрения.
— Поднимай плехт, готовь кливер, ставь грот, — кричал Кернок, отдавая тотчас приказание к отплытию, дабы не охладить ревность своего экипажа.
Бриг, не удерживаемый более своими якорями, двинулся по направлению ветра и покатился на правую сторону.
— Готовь марсели, держи круче, тяни брасы на левой стороне, поднимай марса-фалы! — продолжал Кернок.
И бриг, почувствовав силу дуновения, побежал. Широкие, серые его паруса напрягались мало-помалу, ветер засвистел в снастях; уже Пампуль, берег Трегъерский, остров Сент-Ан-Рос-Истан и Белая башня, исчезая постепенно, бежали от глаз матросов, которые стояли группами на вантах и на марсах, и, устремив взор на берег, казалось, прощались с Францией на долгую и вечную разлуку.
— Лево руля, лево руля, спускайся, — закричал вдруг Зели с ужасом.
Штурвал быстро повернулся, и «Копчик», накренясь, задрожал под волной.
— Что там такое? — спросил Кернок, когда маневр был исполнен.
— Лекоэ догнал нас, капитан, ялик его не успел пристать, и мы потопили бы его, как ореховую скорлупу, если бы я не пустил его к правому борту, — отвечал Зели.
Опоздавший, проворно вспрыгнув на борт, приблизился со смущением к Керноку.
— Отчего ты так опоздал?
— У меня умерла престарелая мать, я хотел остаться до последней минуты, чтоб закрыть ей глаза.
— Ага! — сказал Кернок. Затем обратился к своему помощнику, — прикажи рассчитаться с этим добрым сыном.
И лейтенант сказал слова два на ухо Зели, который повел Лекоэ на переднюю часть брига.
— Дружок, — сказал тогда шкипер, размахивая длинным и тонким линьком, — нам приходится пить с тобой одну чашу.
— Понимаю, — отвечал Лекоэ, побледнев, — а сколько?
— Безделица.
— Однако же, я хочу знать.
— Вот увидишь, тебя не станут обижать, впрочем ты сам сосчитаешь.
— Я отомщу.
— Все говорят это сначала, а после столько же думают о мщении, сколько о ветре, бывшем накануне. Проворней, любезный, торопись; я вижу, капитан теряет терпение, и может быть, вздумает отпотчевать меня тем же гостинцем.
Лекоэ привязали к вант-трапу, подняв руки и обнажив ему спину по пояс.
— Готово, — сказал шкипер Зели. Кернок подал знак, линек засвистал и раздался на спине Лекоэ. До шестого удара, он был тверд: слышалось только глухое стенание, сопровождавшее каждый удар веревки. Но при седьмом, бодрость его оставила, и действительно ему надлежало много переносить, ибо каждый удар оставлял на теле Лекоэ красные рубцы, которые тотчас становились синими и белковатыми, потом кожа вздулась, мясо отделилось и окровавилось. Видно, что пытка сделалась нестерпимой, ибо совершенное изнеможение заступило место судорожного раздражения, поддерживавшего до этого Лекоэ.
— Ему дурно, — сказал Зели приподняв линек...
Тогда Дюран, корабельный тимерман-хирург-констапель, подошел, пощупал пульс у страдальца, потом сделав какую-то ужимку, пожал плечами, и подал выразительный знак шкиперу Зели.
Линек снова запрыгал, но издаваемый им звук не был уже тверд и громок, как прежде, когда он отражался от гладкой и крепкой кожи, но глухой и мягкий, подобный стуку веревки, ударяющей по густой грязи.
Спина Лекоэ была пробита до костей, кожа падала клочками, до того, что шкипер заслонял рукой глаза, дабы не быть обрызганным кровью, разлетающейся от каждого удара.
— И двадцать, — сказал он с видом удовольствия, смешанного с сожалением, как девушка, дающая своему любезному последний, обещанный ему поцелуй.
Или, если угодно, как банкир, считающий последнюю свою пачку ефимков.
Как бы то ни было, Лекоэ отнесли без малейшего признака жизни.
— Теперь, — сказал Кернок, — хороший пороховый пластырь с уксусом на его царапины, завтра все пройдет. — Потом обратясь к рулевому: — Держи за зюйд-вест, если увидите судно, дайте мне знать.
И он сошел в свою каюту, чтобы отыскать Мели.
ГЛАВА VII
Карлос и Анита
...Ce tumulte affreux, cette fievre
devorante... c'est l'amour...
O.P.
Aver la morte innanzi gli peche per me.
PETRARCA.
Еще чувствовалось сладостное влияние полуденного воздуха, когда трехмачтовик «Сан-Пабло» находился на высоте Гибралтарского пролива. Подгоняемый тихим ветерком, со всеми выставленными парусами от самых бом-брамселей до фор-стакселей он шел из Перу в Лиссабон под английским флагом, не зная ничего о разрыве Франции с Англией.
Капитанскую каюту занимал Дон Карлос Тоскано со своей женой, богатый негоциант из Лимы, нанявший «Сан-Пабло» в Калао.
Дон Карлос с такой роскошью и щегольством убрал корабельную каюту, что невозможно было узнать ее. На серых и голых перегородках расширялись богатые обои, которые разделяясь над окнами, ниспадали волнистыми складками. Пол был устлан лимскими циновками, сплетенными из тонкой белой соломы, украшенными по краям широкими пестрыми узорами. Длинные ящики из красного полированного акапского дерева, сохраняли в себе камелии, мексиканские жасмины и широколиственные кактусы. Далее в прекрасном птичнике из лимонного дерева, накрытом легкой золотой сетью, порхали бенгальские зяблики с зелеными головками, пурпуровыми крыльями с золотым отливом и миловидные пуэрториканские попугайчики, совершенно голубые, с оранжевыми хохолками и клювами черными, как гебеновое дерево.
Воздух был чист и прохладен, небо ясно, море великолепно, и если бы не легкое колебание судна, вызываемое зыбью, то можно было бы посчитать себя на земле.
Сидя на богатом диване, Карлос улыбался жене своей, которая держала в руках гитару.
— Браво, браво, моя Анита! — вскричал он, — никто лучше тебя не поет про любовь.
— Потому, что никто сильнее не чувствовал ее, мой ангел.
— Да, и навсегда... — сказал Карлос.
— На веки... — сказала Анита.
И уста их встретились, и он прижал ее к себе порывистым движением. Гитара, упав к ногам их, издала сладостный, гармоничный аккорд, подобный последнему, затихающему звуку органа.
Карлос смотрел на свою жену взором, идущим прямо к сердцу, взором, который заставляет трепетать любовь, который производит болезненное ощущение. И она, распаленная этим огненным пронзительным взором, лепетала, закрыв свои утомленные очи: — Пощади, пощади, мой Карлос!
Потом сжав руки, она тихо опустилась к ногам Карлоса и оперла свою голову на его колени, так, что ее бледное лицо было как бы прикрыто ее длинными черными волосами, только глаза ее блистали сквозь них, подобно звездам среди мрачного неба.
— И все это мое, — думал Карлос, — мое, одного меня в мире, и навеки, ибо мы состаримся вместе, морщины покроют также это свежее, юное лицо, эти чудесные кольца свернутся в серебристые локоны, — говорил он себе, расправляя рукой волнистые волосы Аниты, — и став уже старой, старой бабушкой, она угаснет в прекрасный весенний вечер, посреди своих внучат, и последние слова ее будут: — Я соединяюсь с тобой, мой Карлос.
— О, да, ибо я умру раньше ее. Но пока, до той поры, какое будущее, сколько прекрасных дней! Мы молоды и здоровы, богаты, счастливы чистой совестью и воспоминанием некоторых добрых дел, мы снова увидим нашу благословенную Андалузию, Кордову и ее Альгамбру, с ее золотой мозаикой, портиками, прорезанными насквозь, ее воздушной архитектурой. Увидим нашу прекрасную виллу, с ее благовонными прохладными померанцевыми рощами, и с ее беломраморными бассейнами, где дремлют прозрачные воды.
— И моего отца, и дом, где я родилась, и зеленые жалюзи, которые я так часто приподнимала, когда ты проходил, и старую церковь, Сан-Жуана, где в первый раз, в продолжение моей молитвы, твои уста прошептали мне на ухо: «Моя Анита, я люблю тебя!» И конечно Пресвятая услышала мою молитву, ибо в ту минуту, как ты говорил мне: «Я люблю тебя», я просила Ее о любви твоей и дала ей обет девятидневного Поста.
Так говорила Анита, ибо муж ее окончил размышление вслух.
— Послушай, мой Карлос, — сказала она со вздохом, — поклянись мне, мой ангел, что через двадцать лет мы отправим другой девятидневник Богородице, дабы возблагодарить ее за то, что она благословила наш союз.
— Клянусь тебе, душа моей жизни, ибо через двадцать лет мы будем еще молоды любовью и счастьем.
— О, да! наше будущее столь весело, столь блаженно, что...
Она не могла договорить, цепное ядро, влетело со свистом в корму, раздробило ей голову, разорвало надвое Карлоса, и разбило птичник и ящики с цветами.
Какое счастье для зябликов и попугаев, которые вырвались в окна, хлопая радостно своими крыльями!
ГЛАВА VIII
Приз
...Vil metal!
BURKE.
...Passible!
BALZAC.
— Славный удар, черт возьми! Смотри-ка, Зели... Ядро вошло под гакаборт, и вышло в третий порт правой стороны. Брависсимо, Мели, ты творишь чудеса!
Так говорил Кернок, держа в руке подзорную трубу, и поглаживая еще дымящуюся пушку, которую он сам навел на «Сан-Пабло», за то, что это судно не слишком быстро подняло свой флаг.
Это было то ядро, которым убиты Карлос и жена его.
— А! насилу-то, — продолжал Кернок, завидев английский флаг, развертывающийся мало-помалу на конце гафеля трехмачтового купеческого корабля.
Наконец-то отзывается, говорит, из какого государства, но я не ошибаюсь... Англичанин, точно англичанин, и собака смеет его выставлять, не имея ни одной пушки!
— Зели, Зели, — закричал он громовым голосом, — ставь все паруса брига и выкидывай весла, через полчаса будем мы у него в кильватере. Вы, лейтенант, велите выносить койки наверх, поставьте людей по местам, и раздайте сабли и абордажные копья.
Затем, вскочив на коронаду, продолжал. — Дети, если я не ошибаюсь, этот трехмачтовик идет из южного моря, по этому короткому и вздернутому носу, по устройству этой кормы я признаю в нем португальское или испанское судно, которое плывет в Лиссабон под английским флагом, не зная, может быть, что Англии объявлена война. Да это и не мешает! Но внутри этого пса должны находиться пиастры. Посмотрим, прах его возьми, один его кузов стоит двадцать тысяч гурдов! Но постойте, дети, «Копчик» уже расправляет крылья и скоро выпустит свои когти. Ну же, друзья, гребите, гребите сильней!
И он подбадривал голосом и жестами матросов, которые, склонясь на длинные весла, удвоили скорость брига, сообщаемую ему дуновением ветра.
Остальные моряки поспешно вооружались саблями и кинжалами, а шкипер Зели распределял на всякий случай абордажные орудия.
Кернок, окончив все распоряжения, сошел вниз и замкнул дверь каюты, в которой спала Мели.
Все было готово на «Копчике». Капитан несчастного «Сан-Пабло», признав бриг Кернока за военное судно, и горюя о своем бедствии, поднял английский флаг, в надежде отдаться под его покровительство.
Но когда он увидел маневр «Копчика», ход которого был ускоряем длинными веслами, то уразумел, что попал на корсара.
Бежать было невозможно. За тихим ветром, сопровождаемым временными порывами, последовало совершенное безветрие, и весла пирата доставляли ему очевидное преимущество в ходе. Нельзя было и помышлять о своей защите. Что могли сделать две негодные пушки «Сан-Пабло» против двадцати коронад «Копчика», раскрывших грозные свои пасти?
Поэтому рассудительный капитан лег в дрейф и в ожидании развязки приказал своему экипажу преклонить колена и вознести мольбы к Сан-Пабло, святому заступнику корабля, дабы он явил свое могущество в этом случае.
И, экипаж, следуя примеру своего капитана, прочел Pater.
Но Копчик приближался...
Два Ave.
Слышен был уже шум его весел, ударявших мерно по волнам. Пять Credo.
— Vale me Dios! — раздался голос Кернока, голос грозный и ужасный, поразивший слух испанцев.
— Ого! — говорил пират, — он ложится в дрейф, мерзавец спускает флаг, он наш. Зели, спустись к нему, готовь шлюпку и баркас, я еду сам туда.
И Кернок, засунув пистолеты за пояс и вооружась широким ножом, одним прыжком очутился в шлюпке.
— Если это одна хитрость, если купец только пошевельнется, — кричал он лейтенанту, — то прибавь весел и стань на шпринг в ближайшем расстоянии.
...Спустя десять минут Кернок спрыгнул на палубу «Сан-Пабло» с пистолетами в руках и саблей в зубах.
Но он так расхохотался, что добрый клинок выпал у него изо рта. Причиной этого смеха было представившееся ему положение испанского капитана и его экипажа: они стояли на коленях перед грубым изображением Святого Пабло и били неутомимо себя в грудь. Сверх того, капитан целовал эту святыню с особым жаром, повторяя: — Святой Пабло, ora pro nobis...
Увы, Сан-Пабло не молился!
— Перестань обезьянничать, старая ворона, — сказал Кернок, насмеявшись досыта, — веди лучше меня к твоему гнезду.
— Сеньор, no entiendo, — отвечал с трепетом несчастный капитан.
— Да точно, — сказал Кернок, — ты не понимаешь по-французски.
И так как Кернок знал европейские языки, настолько, насколько его ремесло требовало, то и продолжал приветливо:
— El dinero, compadre — Деньги, приятель...
Испанец снова забормотал было: по entiendo.
Но Кернок, применив все свое знание и заменив разговор пантомимой, приставил к его носу дуло своего пистолета.
При этом приглашении капитан испустил тяжкий, болезненный, глубокий вздох и дал знак пирату за ним следовать.
Что касается остальных людей, составлявших экипаж «Сан-Пабло», то матросы брига, чтобы не быть разобщенными в своих действиях, перевязали их.
Вход в камеру, в которой хранились деньги дона Карлоса, находился под рогожкой, покрывавшей пол. Почему Кернок был вынужден проходить каюту, где лежали окровавленные остатки двух супругов. Бедный капитан отвернулся, и закрыл рукой глаза.
— Ага, — сказал Кернок, толкнув труп ногой, — вот как Мели управилась. Тьфу пропасть! Как отделала! Да не в том дело, но el dinero... el dinero, приятель, это всего важнее.
Отворили камеру, и Кернок едва не упал в обморок при виде сотни бочек, обитых железными обручами, где на каждой было написано: 20 000 пиастров (50 000 франков).
— Возможно ли! — вскричал он, — четыре, пять... может быть, десять миллионов!
И в пылу восторга, он обнимал своего лейтенанта, обнимал испанского капитана, обнимал всех, даже окровавленные трупы Карлоса и Аниты!
Через два часа перевезены были на бриг последние пять бочек серебра — остатки богатств разграбленного купеческого корабля, на котором Кернок оставил десять человек своих матросов, и экипаж которого был скручен и брошен на палубе. Капитана привязали к грот-мачте.