Сюзанна Кэри. Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

отношение к судьбе принца Джальма, с нетерпением ждал ответа. Наконец,
стараясь сохранить хладнокровие, он повторил:
- С кем имею честь говорить?
- Вы меня не узнали? - сказал Феринджи, делая два шага по направлению к
Родену.
- Мне кажется, я никогда не имел чести вас видеть, - возразил тот
холодно:
- А я вас узнал, - сказал Феринджи. - Я видел вас в замке Кардовилль в
день двойного кораблекрушения.
- В замке Кардовилль? Быть может, сударь. Я был там однажды во время
кораблекрушения.
- И в тот день я назвал вас по имени. Вы меня спросили, что мне от вас
надо... Я ответил: "Пока ничего... потом очень много". Время пришло... Я
явился к вам за многим.
- Знаете, месье, - бесстрастно отвечал Роден, - прежде чем продолжать
этот разговор... довольно-таки неясный, я желал бы знать, с кем я
говорю... Вы проникли сюда под предлогом поручения от месье Жозюе ван
Даэля... почтенного негоцианта в Батавии, и...
- Вы знаете почерк господина Жозюе? - прервал Феринджи речь Родена.
- Превосходно знаю.
- Ну, так взгляните... - И он вытащил из кармана своего достаточно
жалкого европейского платья длинное послание, которое он взял у
контрабандиста Магаля после того, как задушил его на побережье Батавии. Не
выпуская пакета из рук, ой показал его Родену.
- Это действительно почерк господина Жозюе, - сказал последний,
протягивая руку за письмом.
Но Феринджи проворно и благоразумно спрятал его в карман.
- Позвольте вам заметить, месье, что у вас странный метод исполнять
поручения, - сказал Роден. - Письмо адресовано мне... И раз его доверил
вам месье Жозюе... то вы должны...
- Это письмо не было доверено мне господином Жозюе, - прервал Феринджи
Родена.
- Как же оно к вам попало?
- Один контрабандист на Яве предал меня. Жозюе заказал место на
пароходе для этого человека и поручил ему это письмо. Я задушил
контрабандиста, взял письмо, воспользовался билетом и явился сюда...
Душитель произнес эти слова с мрачным хвастовством. Его дерзкий,
угрюмый взор не опустился под проницательным взором Родена, который с
живостью поднял голову и не без любопытства взглянул на человека,
сделавшего это странное признание.
Феринджи думал поразить или запугать Родена своим кровожадным
хвастовством, но, к его великому изумлению, социус, по-прежнему
бесстрастный как труп, просто заметил:
- А!.. Так на Яве душат?
- Так же, как и в других местах, - с горькой улыбкой отвечал Феринджи.
- Я не желаю вам верить... но нахожу, что вы необыкновенно откровенны,
месье... Ваше имя?
- Феринджи.
- Итак, господин Феринджи, чего же вы хотите? Благодаря ужасному
преступлению вы захватили адресованное мне письмо, а теперь отдать мне его
не решаетесь...
- Потому что я его прочел, и оно может мне быть полезно.
- А... вы его прочли? - спросил, слегка смутившись, Роден; затем он
продолжал: - Правда, принимая во внимание способ, каким вы достаете чужие
письма, трудно ожидать от вас большой скромности... Что же вы узнали
полезного для себя в этом письме господина Жозюе?
- Я узнал, брат... что вы, как и я, - сын доброго дела.
- О каком добром деле вы толкуете? - спросил изумленно Роден.
С горькой иронией Феринджи продолжал:
- В письме господин Жозюе вам пишет: "Послушание и смелость. Тайна и
терпение. Хитрость и отвага. Союз между нами, кому родиной служит весь
мир, семьей наш орден, а главой Рим!"
- Может быть, он действительно мне и писал это. Но что вы отсюда
заключаете?
- Наше дело, как и ваше, брат, имеет весь мир родиной, семьей -
сообщников, а главой - Бохвани!
- Я не знаю такой святой, - смиренно заметил Роден.
- Это наш Рим! - отвечал душитель и продолжал: - Господин Жозюе говорит
также о тех служителях вашего дела, которые рассеялись по всему миру,
чтобы работать во славу Рима. Служители Бохвани также рассеялись по всему
миру работать в ее славу.
- Что же это за служители Бохвани, господин Феринджи?
- Люди решительные, смелые, терпеливые, хитрые, упорные, которые для
торжества своего дела пожертвуют родиной, отцом, матерью, братом, сестрой
и которые смотрят на тех, кто не с ними, как на врагов.
- Мне кажется, что в упорном и исключительно религиозном духе вашего
дела много хорошего, - набожно и скромно произнес Роден. - Только я хотел
бы узнать его, цели и стремления.
- Как и вы, брат... мы делаем трупы.
- Трупы? - воскликнул Роден.
- В своем письме господин Жозюе говорит вам: "Высочайшая слава нашего
ордена в том, что он делает из человека труп" (*8). Мы тоже делаем из
человека труп... Смерть людей услаждает Бохвани.
- Но позвольте, сударь! - воскликнул Роден. - Господин Жозюе говорит о
душе... о воле, о мысли, которые должны быть убиты дисциплиной.
- Это правда... Вы убиваете душу... а мы тело. Руку, брат: вы такие же
охотники за людьми, как и мы.
- Повторяю вам, месье, что тут говорится об убиении воли... мысли...
- А чем же являются тела, лишенные воли и мысли, как не трупами?..
Полно, полно, брат: мертвецы, удавленные нашим шнуром, не более
безжизненны и не более холодны, чем те, которых создает ваша дисциплина.
Давайте вашу руку, брат... Рим [в латинском языке - слово женского рода] и
Бохвани - сестры!
Несмотря на кажущееся спокойствие, Роден не без тайного страха думал о
том, что письмо Жозюе, где, конечно, была речь о Джальме, находится в
руках негодяя, каким казался Феринджи. Роден был уверен, что принц не
сможет явиться завтра, но, не зная отношений, которые возникли у него с
метисом после кораблекрушения, он считал этого человека очень опасным. Чем
сильнее была его внутренняя тревога, тем спокойнее и пренебрежительнее
казался его тон:
- Ваше сопоставление Рима и Бохвани очень остроумно... - сказал он. -
Но что же вы из этого заключаете?
- Я хочу только вам показать, кто я и на что я способен, чтобы вы
убедились, что меня лучше иметь другом, чем врагом.
- Другими словами, - с презрительной иронией заговорил Роден, - вы
принадлежите к индийской секте убийц и прозрачно намекаете на участь
человека, у которого вы украли адресованные мне письма. Со своей стороны я
могу только со всей скромностью заметить вам, господин Феринджи, что, если
вам здесь придет охота превратить кого-нибудь в труп из любви к Бохвани,
вашей богине, то, так как душить людей не принято, вам отрубят голову из
любви к другой богине, которую в обиходе зовут Правосудием.
- А что мне сделают за попытку кого-нибудь отравить?
- Я должен позволить себе заметить вам, господин Феринджи, что мне
некогда проходить с вами курс уголовного права. Советую только
воздержаться от желания кого-нибудь задушить или отравить. Последнее
слово: угодно вам отдать мне письмо господина Жозюе?
- Где речь идет о принце Джальме? - сказал метис и пристально уставился
на Родена, который, несмотря на внезапную и мучительную тревогу, оставался
непроницаем и совершенно спокойно и просто отвечал:
- Так как я писем не читал, то и ответить вам не могу. Прошу вас, а
если нужно, так буду требовать через суд отдать мне эти письма. Иначе
извольте выйти.
- Через несколько минут вы будете умолять, чтобы я остался, брат.
- Сомневаюсь.
- Несколько слов совершат это чудо... Что, если я вам скажу, что вы
послали в замок Кардовилль врача, чтобы отравить принца Джальму... не
совсем... хотя бы на время?
Роден невольно вздрогнул и сказал:
- Я вас не понимаю...
- Правда, я бедняк, иностранец, произношение у меня плохое... но я
постараюсь выразиться яснее... Я знаю из писем господина Жозюе, как важно
для вас, чтобы принц Джальма не мог быть здесь завтра... и знаю, что вы
для этого предприняли. Поняли вы меня теперь?
- Мне нечего вам отвечать!
Два удара в дверь прервали беседу.
- Войдите! - сказал Роден.
- Письмо доставлено, и вот ответ! - сообщил, почтительно кланяясь,
слуга.
Роден взял письмо и прежде, чем его распечатать, вежливо обратился к
Феринджи.
- Вы позволите?
- Не стесняйтесь, пожалуйста, - отвечал метис.
- Вы очень добры! - сказал Роден; пробежав глазами ответ, он написал на
нем несколько слов и, отдавая слуге, прибавил:
- Послать по тому же адресу.
Слуга поклонился и исчез.
- Можно продолжать? - спросил метис.
- Пожалуйста.
- Итак, я продолжаю... Третьего дня, когда принц, несмотря на свои
раны, решился по моему совету ехать в Париж, в замок явилась карета с
богатыми подарками для Джальмы от неизвестного друга. В карете приехали
Два человека: один от неизвестного друга, а другой... доктор от вас,
посланный сопроводить его в Париж... Это очень милосердно, не так ли,
брат?
- Продолжайте, месье...
- Джальма выехал вчера... Объявив, что принц должен ехать лежа, чтобы
не ухудшить состояния раны, доктор выжил из кареты посланца от
неизвестного друга, который поехал отдельно; ему хотелось выжить и меня,
но Джальма настоял, чтобы я остался с ним. Мы втроем и двинулись в путь.
Вчера вечером мы добрались до половины пути, и врач счел необходимым
переночевать в гостинице. "Мы, конечно, успеем добраться до Парижа завтра
к вечеру", - успокаивал он Джальму, который сказал, что ему необходимо
быть здесь вечером 12 февраля. Ввиду того, что доктор очень желал ехать с
принцем один, и, зная из писем господина Жозюе, как важно для вас, чтобы
Джальма не было здесь 13 февраля, я начал кое-что подозревать. Спросив
доктора, знает ли он вас, и заметив его смущение, я получил полную
уверенность, что мои подозрения основательны... По приезде в гостиницу,
пока врач был занят с принцем, я забрался в его комнату и в числе его
склянок нашел одну с опиумом... Я все понял.
- Что же вы поняли, месье?
- Сейчас узнаете... Уходя, доктор сказал принцу: "Ваша рана в отличном
состоянии, но путешествие может вызвать воспаление. Недурно будет завтра
днем принять успокоительную микстуру, которую я приготовлю сегодня же,
чтобы она была под рукой". Расчет у доктора был очень простой, - прибавил
Феринджи. - На другой день (т.е. сегодня) принц, приняв лекарство, заснет
глубоким сном... в пятом часу вечера... а доктор остановит карету и
объявит, что этот сон его тревожит и необходимо остановиться... Ночь мы
проведем снова в гостинице, а позаботиться о том, чтобы принц не проснулся
ранее удобного для вас часа, было бы для врача нетрудно. Вот каков был ваш
замысел. Он так мне понравился, что я решил воспользоваться им. Мне это
удалось.
- Все, что вы тут рассказываете, месье, - сказал Роден, покусывая
ногти, - для меня китайская грамота?
- Вероятно, мешает мое дурное произношение!.. Скажите... имеете вы
понятие об array-mow?
- Нет.
- Очень жаль. Это один из превосходных продуктов острова Ява, богатого
разными ядами.
- Но мне-то что за дело до всего этого? - резко ответил Роден, едва
справляясь с усиливающейся тревогой.
- Очень большое дело! Мы, сыновья Бохвани, ненавидим кровопролитие, -
отвечал Феринджи. - Для того чтобы без борьбы надеть петлю на шею жертве,
мы ждем, чтобы она заснула... Если сон недостаточно глубок, мы его
усиливаем по своей воле, причем действуем очень ловко: змея не проворнее и
лев не смелее нас. Джальма носит на себе следы нашей ловкости... Array-mow
- мельчайший порошок. Несколько пылинок, вдыхаемых во время сна или
примешанных к табаку, погружают человека в такой сон, из которого его
ничем не выведешь. Можно даже вдыхать его понемногу несколько раз в
течение сна, чтобы не дать сразу слишком большой дозы, и таким образом
продлить сон человека на столько времени, сколько можно без опасности
прожить без пищи... т.е. на тридцать или сорок часов... Видите, насколько
груб по сравнению с этим опиум... Я привез немного этого дивного порошка с
острова Ява... так, из любопытства... конечно, не забыв захватить и
противоядие...
- А есть и противоядие? - спросил машинально Роден.
- Конечно, есть, как есть люди, нам противоположные, брат доброго дела.
Яванцы называют сок этого растения touboe. Он так же рассеивает сон после
array-mow, как солнце рассеивает тучи... И вот вчера я забрался ползком в
комнату врача и дал ему понюхать array-mow... он еще и теперь спит!
- Несчастный! - воскликнул в ужасе Роден, так как Феринджи нанес
страшный удар по махинациям социуса и его друзей. - Но вы рисковали
отравить доктора?
- Да, брат, настолько же, насколько он рисковал отравить принца
Джальму. Итак, сегодня утром мы уехали, оставив доктора в гостинице крепко
спящим. Мы были вдвоем в карете с Джальмой. Как всякий индус, он много
курит; несколько пылинок array-mow усыпили его, и теперь он спит в
гостинице, где мы остановились, и будет спать, пока я хочу... Все будет
зависеть от вас; если вы исполните мое требование, принц не проснется до
завтрашнего вечера и не будет на улице св.Франциска, иначе я разбужу его
сейчас же.
С этими словами Феринджи вынул из кармана медаль Джальмы и, показав ее
Родену, прибавил:
- Видите, я снял медаль с шеи спящего принца... без нее он не будет
знать, куда направиться... Теперь я кончу тем же, с чего начал: брат, я
пришел у вас потребовать многого!
Роден давно уже изгрыз до крови свои ногти, что было у него признаком
сильного гнева и злобы. В это время звонок в привратницкой позвонил три
раза через известный промежуток времени.
Казалось, Роден не обратил внимания на этот шум, однако в змеиных
глазках блеснула искорка, пока Феринджи, со сложенными на груди руками,
смотрел на него с выражением торжествующего и презрительного
превосходства.
Социус сидел молча, с опущенной головой, машинально грызя кончик пера,
которое он взял с письменного стола. Казалось, он размышлял о том, что ему
сказал метис. Наконец, он бросил перо на стол и, с живостью обернувшись к
Феринджи, произнес самым презрительным тоном:
- Вы смеяться, что ли, вздумали, рассказывая ваши сказки?
Изумленный метис отступил шага на два, несмотря на всю свою смелость.
- Как же это, - продолжал Роден, - на что это похоже: вы являетесь к
почтенным людям и начинаете хвастаться, как воруете чужие письма, душите
одного, отравляете другого! Да вы бредите! Я нарочно слушал вас молча,
желая знать, до чего дойдет ваша дерзость... Ведь самый презренный
преступник не решится хвастаться такими злодействами. Но я хочу верить,
что все они существуют только в вашем воображении!..
Роден проговорил все это с необычным для него оживлением. При этом он
вскочил с места и подошел к камину, пока Феринджи, совершенно
растерявшийся от изумления, молча смотрел на него. Через несколько минут
метис, однако, оправился от смущения и мрачным тоном заметил:
- Берегитесь, брат. Не заставляйте меня доказывать вам, что я говорю
правду.
- Да полноте! Надо действительно явиться с другого конца Земли, чтобы
вообразить, что французов так легко надуть. Вы хвастаетесь мудростью змеи
и смелостью льва! Не знаю, как насчет львиной отваги... ну, а уж змеиную
мудрость я у вас начисто отрицаю. Как? У вас есть компрометирующее меня
письмо (если и это не выдумка); принц Джальма погружен в глубокий сон,
весьма полезный для моих планов, вывести из которого можете его только вы;
по вашим словам, в вашей власти нанести ужасный удар по моим замыслам, и
вы не подумали, отважный лев, мудрый змий, что мне нужно выиграть только
двадцать четыре часа? Вы явились сюда из Индии; никто вас не знает, вы
считаете меня таким же негодяем, как и себя, так как зовете братом, и не
думаете о том, что вы целиком в моей власти, потому что улица здесь
пустынна, а дом стоит в стороне... Неужели вам не пришло в голову, что я
могу моментально связать вас, с помощью трех или четырех людей, хотя вы и
душитель? Поверьте, что для этого мне стоит только дернуть за этот
шнурок... - сказал Роден, взявшись за сонетку. - Не бойтесь, - прибавил он
с дьявольской улыбкой, увидев, что Феринджи вздрогнул от испуга, - разве я
стал бы предупреждать вас, если бы решился действовать таким образом...
Подумайте-ка... Если бы я вас связал, забрал у вас бумаги Жозюе и медаль
Джальмы и засадил на сутки куда-нибудь в надежное место, как бы вы тогда
стали вредить мне? Ведь Джальма, погруженный в сон, из которого без вас
его никто до завтрашнего вечера вывести не может, был бы тогда для меня
совершенно безопасен?.. Видите, сударь, как мало значения я придаю вашим
пустым угрозам... как мало я им верю... потому что не может быть, чтобы
принц Джальма был в вашей власти... и поэтому я отпускаю вас с миром...
уходите, и в другой раз, когда вздумаете кого дурачить, то узнайте
сначала, с кем имеете дело.
Феринджи был поражен. Действительно, все то, что он только что услышал,
было вполне осуществимо. Роден мог схватить его, завладеть письмом Жозюе и
медалью, сделать невозможным побуждение Джальмы - и вдруг Роден приказал
уйти ему, Феринджи, который считал себя таким опасным.
Стараясь понять необъяснимое поведение социуса, Феринджи остановился на
предположении: несмотря на доказательства, Роден не верит, что Джальма в
его власти, и поэтому относится к его угрозам с таким презрением. Роден
играл смелую и ловкую игру. Хотя он казался очень разгневанным и сердито
ворчал сквозь зубы, он с жадной тревогой наблюдал исподтишка за
физиономией душителя. Тот был почти уверен, что угадал тайные мотивы
поведения Родена, и продолжил:
- Я уйду... но еще одно слово... Вы думаете, я лгу?
- Я в этом уверен... я и то потерял слишком много времени, слушая ваши
сказки... Оставьте меня в покое... теперь уж очень поздно.
- Подождите еще минутку; я вижу, от вас нельзя ничего скрывать, -
сказал Феринджи. - От Джальмы мне нечего ждать, кроме какой-нибудь жалкой
подачки. Сказать ему с его характером, что заплатите, мол, мне за то, что
я вас не предал, значит, только возбудить его гнев и презрение... Я
двадцать раз мог бы уже его убить... но его час еще не настал, - с мрачным
выражением заметил метис. - Чтобы дождаться этого дня... и других роковых
дней, мне нужно золото... много золота... Вы один могли его дать... за
измену принцу, потому что только вам она принесет выгоду. Вы отказываетесь
меня выслушать, принимая за лжеца... Но вот вам адрес гостиницы, где мы
остановились: пошлите кого-нибудь проверить мои слова. Но цена за мою
измену велика: повторяю, я потребую многого.
Говоря это, Феринджи протягивал ему напечатанный адрес. Но социус, не
упускавший из вида ни одного движения метиса, сделал вид, что не замечает
ничего и даже не слышит его слов.
- Возьмите адрес... и уверьтесь, что я не лгу! - протягивая бумагу,
сказал Феринджи.
- А?.. Что? - сказал Роден, жадно прочитав украдкой адрес издали, но не
беря его в руки.
- Возьмите этот адрес, и вы увидите, что...
- Нет... право, ваше бесстыдство выводит меня из себя! - воскликнул
Роден, отталкивая бумагу. - Повторяю вам еще раз, что я не желаю иметь с
вами дела. В последний раз говорю вам - убирайтесь вон!.. Я не имею
понятия ни о каком принце Джальме... Вы утверждаете, что можете мне
навредить... да на здоровье вредите, только убирайтесь вон!
При этих словах Роден с силой позвонил. Феринджи насторожился и
приготовился защищаться. Но в комнату вошел старый слуга с добродушной
физиономией.
- Лапьерр, посветите этому господину, - сказал Роден, указывая на
Феринджи.
Тот, пораженный спокойствием Родена, не решался уйти.
- Что же вам наконец нужно? - воскликнул Роден, заметив его смущение. -
Я сказал вам, что желаю остаться один!
- Итак, - ответил Феринджи, медленно отступая к двери, - вы
отказываетесь от моих услуг?.. Берегитесь... Завтра будет поздно.
- Месье, мое почтение!
И Роден вежливо раскланялся.
Душитель вышел. Дверь за ним затворилась. В эту же минуту из боковой
двери появился бледный и взволнованный д'Эгриньи.
- Что вы наделали! - воскликнул он. - Я все слышал... Я уверен, что
этот негодяй говорил правду... Принц в его власти... Он сейчас же пойдет к
нему...
- Не думаю! - смиренно заметил Роден, принимая обычное выражение
покорности и кланяясь.
- Что же ему помешает?
- Позвольте... Когда этот злодей сюда вошел, я тотчас же его узнал и
прежде, чем с ним заговорить, написал несколько слов Мороку, который
вместе с Голиафом ждал внизу свидания с вами. Позднее, когда во время
нашей беседы мне принесли ответ от Морока, я, видя, какой оборот принимает
разговор, послал новые инструкции.
- Но к чему теперь все это, раз этот человек вышел из дома?
- Ваше преподобие, может быть, обратит внимание на то, что, благодаря
разыгранному мною презрению, метис сообщил мне адрес... Феринджи не ушел
бы из рук Морока и Голиафа, но мы не знали бы адреса Джальмы... что очень
важно.
- Опять насилие! - с отвращением сказал аббат.
- Жаль... очень жаль! - отвечал Роден. - Но надо следовать одобренному
ранее плану.
- Что это? Упрек? - сказал д'Эгриньи, начинавший думать, что секретарь
вовсе не пишущая машина.
- Разве я осмелился бы упрекать ваше преподобие?.. - смиренно возразил
Роден, кланяясь чуть не до земли. - Необходимо было только задержать этого
человека на двадцать четыре часа.
- А потом? Если он вздумает жаловаться?
- Такой злодей не осмелится на это. Кроме того, отсюда он вышел
совершенно свободно... Морок и Голиаф завяжут ему глаза, а у дома есть
выход на улицу Вией-дез-Урсен. В такой поздний час, да еще в такую бурю,
прохожих в нашем квартале нет. Негодяй не будет знать, что его введут сюда
же, посадят в подвал нового здания, а завтра с теми же предосторожностями
выведут... Что касается принца, то теперь известно, где он находится.
Остается только послать к нему надежного человека на тот случай, если он
проснется... Есть очень простое средство и без всякого насилия, по моему
смиренному суждению, - униженно прибавил Роден, - не допустить его
появления завтра на улице св.Франциска.
Тот же слуга вошел в комнату, сперва скромно постучавшись, и подал
Родену замшевую сумку со словами:
- От господина Морока. Он прошел через улицу Вией-дез-Урсен.
Слуга вышел.
Роден открыл сумку и сказал д'Эгриньи:
- Вот медаль и письмо Жозюе... Морок ловок и исполнителен.
- Еще одной опасностью меньше, - сказал маркиз. - Неприятно, конечно,
прибегать к таким мерам...
- А кто же виноват в этом, как не сам негодяй? Он заставил нас к этому
прибегнуть. Я сейчас пошлю кого-нибудь в гостиницу к индусу.
- А завтра в семь часов утра вы приведете Габриеля на улицу
св.Франциска. Я там поговорю с ним, о чем он просит уже три дня.
- Я дал ему об этом знать. Он явится.
- Наконец-то, - сказал аббат д'Эгриньи, - после тяжкой борьбы,
препятствий и страхов, только несколько часов отделяют нас от долгожданной
минуты!


Мы проводим теперь читателя на улицу св.Франциска.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. 13 ФЕВРАЛЯ

1. ДОМ НА УЛИЦЕ СВ.ФРАНЦИСКА

Выходя со стороны улицы Дорэ на улицу св.Жерве (в квартале Марэ)
прохожий видел прямо перед собой - во времена, о которых мы повествуем, -
очень высокую каменную стену, почерневшую и выветрившуюся от времени. Эта
стена тянулась почти вдоль всей пустынной улицы, служа контрфорсом высокой
террасе, затененной столетними деревьями, которые росли на сорок футов
выше мостовой. Сквозь густую листву этих деревьев можно было рассмотреть
каменный фронтон, остроконечную крышу и высокие кирпичные трубы старинного
дома, подъезд которого выходил на улицу св.Франциска, N_3, недалеко от
угла улицы св.Жерве.
Вид этого жилища производил чрезвычайно унылое впечатление. Со стороны
улицы св.Франциска тянулась все та же высокая, мрачная стена, с двумя или
тремя отверстиями, вроде бойниц, прочно заделанных решетками. Громадные
дубовые ворота, окованные железом и усеянные громадными гвоздями, шляпки
которых были покрыты таким слоем грязи, пыли и ржавчины, что невозможно
было угадать их первоначальный цвет, закруглялись кверху и вплотную
примыкали к своду, который благодаря толщине стен был похож на глубокую
арку. В створке ворот находилась небольшая калитка, служившая для входа и
выхода еврею Самюэлю, хранителю мрачного жилища. Переступив порог, сейчас
же попадали под свод здания, выходившего на улицу. В этом здании
находилось жилье Самюэля. Его окна были обращены на обширный внутренний
двор, разделенный решеткой, за которой виднелся сад. Среди сада возвышался
двухэтажный дом из тесаного камня. Этот дом был причудливо высок: чтобы
достигнуть входной двери, замурованной полтораста лет назад, надо было
подняться на крыльцо в двадцать ступеней. Вместо оконных ставней тут
имелись толстые свинцовые листы, наглухо запаянные и закрепленные
железными полосами, концы которых были заделаны в стене. Кроме того, чтобы
помешать проникновению воздуха и света в это жилище и спасти последнее от
внутреннего и внешнего разрушения, крыша также была покрыта толстыми
свинцовыми листами, как и отверстия кирпичных труб, которые были
предварительно заложены кирпичом и заделаны. Так же поступили и с
маленьким четырехугольным бельведером на самой верхушке дома: он был
покрыт свинцовым колпаком, припаянным к крыше. Но по какой-то странной
фантазии со всех четырех сторон бельведера, расположенных соответственно
четырем сторонам света, в свинце было проделано по семи маленьких
отверстий в форме креста. Они были ясно видны снаружи. Кроме этих
отверстий, повсюду свинцовые листы были сплошные. Благодаря этим
предосторожностям и прочности постройки можно было ограничиваться только
внешним ремонтом, а внутренность дома, защищенная от проникновения
воздуха, должна была остаться неприкосновенной в том же виде, как сто
пятьдесят лет назад.
Но если бы стены этого дома превратились в развалины, если бы его
ставни сломались и были источены червями, если бы крыша наполовину
провалилась, а окна густо заросли вьющимися растениями, он и тогда не