Страница:
темными облаками на горизонте.
Солнце, падая прямо на эти удивительные лица, увеличивало блеск красок
на обоих портретах, которые и без того производили глубокое и неизгладимое
впечатление.
Самюэлю они показались почти живыми.
- Какие благородные и красивые лица! - воскликнул он, подходя ближе. -
Чьи это портреты? Не членов ли семьи Реннепон? Их портреты все в траурной
зале, по словам моего отца... Увы! - прибавил старик, - по выражению
глубокой грусти, запечатлевшемуся на их чертах, они могли бы висеть в
траурной зале...
Затем, после минутного раздумья, Самюэль заметил:
- Однако пора все приготовить для торжественной минуты... Десять часов
уже пробило.
С этими словами он поставил кресла кругом стола и задумчиво проговорил:
- Время приближается, а из потомков благодетеля моего деда явился пока
только один священник... с ангельским лицом... Неужели он - единственный
представитель семьи Реннепонов?.. Он - священник... Значит, с ним должна
угаснуть эта семья?.. Однако пора... Сейчас Вифзафея приведет сюда
нотариуса... надо отпереть дверь... Стучат... Это она...
И, бросив последний взгляд на дверь той комнаты, где таинственно
пробили часы, он поспешно пошел в вестибюль, за дверями которого слышались
голоса.
Два раза повернув ключ в замке, старик распахнул обе половинки двери. К
его великому огорчению, за ней стоял один Габриель; Роден стоял слева от
него, а отец д'Эгриньи справа. Нотариус и Вифзафея, служившая провожатой,
держались сзади.
Самюэль не мог удержаться от вздоха и, низко поклонившись, проговорил:
- Все готово, господа... пожалуйте...
Совершенно разные чувства волновали Габриеля, Родена и отца д'Эгриньи
при входе в красную гостиную.
Габриель, бледный и грустный, с болезненным нетерпением ждал, когда
можно будет уйти. Он чувствовал себя избавленным от большой тяжести с той
минуты, как с помощью нотариуса и акта он передал со всеми законными
гарантиями свои права аббату д'Эгриньи. Ему и в голову не приходило, что
д'Эгриньи воспитал его и заставил принять с помощью святотатственного
обмана духовный сан для того лишь, чтобы довести до счастливого конца свою
темную интригу. Габриель считал, что руководствуется только порядочностью
и хочет расплатиться за оказанные благодеяния. Он, как ему казалось, сам,
без принуждения, сделал этот дар несколько лет тому назад и почел бы
низостью отказаться от своих слов. Достаточно горько было выслушивать уже
упреки в трусости, чтобы подвергать себя еще подозрениям в алчности.
Только редкая и исключительно благородная натура Габриеля могла сохранить
истинное понимание чувства и чести среди растлевающего влияния иезуитского
воспитания. Но ледяная атмосфера, в которой протекло его детство, по
счастью, - подобно тому, как холод, замораживая, предохраняет от гниения,
- только притупила на время, но не испортила его благородные качества,
которые могли сразу же воспрянуть в живительном и горячем воздухе свободы.
Отец д'Эгриньи, гораздо более взволнованный, чем Габриель, старался
объяснить свое смущение печалью, охватившей его при мысли о разрыве
воспитанника с общиной. Роден, как всегда спокойный и владеющий собой, с
тайным гневом смотрел на видимое волнение отца д'Эгриньи, которое
несомненно бросилось бы в глаза всякому человеку, менее доверчивому, чем
Габриель. Но, несмотря на это показное хладнокровие, социус с не меньшим,
чем его начальник, нетерпением ждал благополучного исхода столь важного
дела.
Самюэль был поражен... Кроме Габриеля, никаких наследников больше не
появилось... Конечно, этот молодой человек внушал глубокую симпатию, но...
он был священник, и с ним, значит, должно было угаснуть имя Реннепонов.
Кроме того, в этом случае громадное состояние, так трудолюбиво
скапливаемое, вряд ли было бы использовано, как того желал завещатель.
Все действующие лица этой сцены стояли у круглого стола.
Когда, по приглашению нотариуса, все стали садиться, Самюэль сказал,
показывая на реестр, переплетенный в черную шагреневую кожу.
- Мне приказано было положить эту книгу здесь. Она заперта. После
прочтения завещания я вручу господину нотариусу ключ от нее.
- Это предусмотрено в примечаниях к завещанию, - сказал господин
Дюмениль, - когда оно в 1682 году было вручено г-ном Томасом Ле-Семелье,
королевским советником, нотариусу Шатле в Париже, жившему в то время на
Королевской площади, N_11.
Говоря это, господин Дюмениль вынул из красного сафьянного портфеля
большой пакет из пожелтевшего от времени пергамента. К пакету на шелковой
нитке был дополнительно прикреплен еще один пергаментный лист.
- Господа, - сказал нотариус, - если вам угодно будет сесть, то я
прежде всего прочту эту пометку, указывающую все формальности, которые
должны быть выполнены при вскрытии завещания.
Нотариус, д'Эгриньи, Роден и Габриель заняли места. Габриель,
поместившийся спиной к камину, не мог видеть висевших по его сторонам
портретов.
Самюэль, несмотря на приглашение нотариуса, остался на ногах. Он стоял
за стулом господина Дюмениля, который начал чтение:
- "13 февраля 1832 года мое завещание должно быть доставлено на улицу
св.Франциска, N_3.
Ровно в десять часов утра дверь красной гостиной будет открыта для
наследников. Вероятно, они прибудут в Париж заранее и в ожидании этого дня
будут иметь время доказать свое происхождение.
Как только они соберутся, мое завещание будет прочитано. При последнем
ударе двенадцати часов в правах наследства будут утверждены лишь
находящиеся в это время в красной гостиной наследники, лично, а не
представленные поверенными. Надеюсь, что это условие сохранится, благодаря
преданию, в моей семье в течение ста пятидесяти лет, и они прибудут до
полудня 13 февраля в улицу св.Франциска".
Прочитав эти слова звучным и громким голосом, нотариус заявил:
- Господин Габриель-Франциск-Мари де Реннепон, священник, подтвердивший
нотариальными актами свое происхождение, с отцовской стороны, от семьи
Реннепон и приходящийся праправнукам завещателю, находится здесь пока
единственным представителем наследников. Согласно воле завещателя,
приступаю к чтению завещания.
После этого заявления нотариус вынул из пакета завещание,
предварительно вскрытое с соблюдением законных формальностей председателем
суда. Отец д'Эгриньи облокотился на стол. Он был не в состоянии сдержать
прерывистого дыхания. Габриель ожидал чтения скорее с чувством
любопытства, чем нетерпения.
Роден сидел в некотором отдалении от стола. На коленях он держал старую
шляпу, на дне которой, прикрытые грязным клетчатым платком, лежали его
часы... Чутко-настороженное внимание социуса все время раздваивалось: он
то прислушивался к малейшему шуму, доносившемуся из-за дверей, то наблюдал
за медленным движением часовой стрелки, казалось, торопя ее гневным
взглядом маленьких глаз. Трудно было выразить, с каким нетерпением он ждал
наступления полудня.
Нотариус развернул пергамент и посреди глубочайшего молчания
внимательных слушателей начал читать следующее:
"Деревня Вильтанез, 13 февраля 1682 г.
Я решился избавиться смертью от позора ссылки на каторгу, к которой
меня приговорили, как вновь впавшего в ересь, неумолимые враги моей семьи.
Жизнь и без того мне слишком горька со времени смерти сына, ставшего
жертвой таинственного преступления... Бедный Анри: ему было всего
девятнадцать лет... Его убийцы остались неизвестными... Нет... я их
знаю... если можно верить предчувствиям... Чтобы сохранить состояние этому
ребенку, я сделал вид, что отрекаюсь от протестантской религии... Пока он
был жив, я строго исполнял все требования католической веры... Как ни
возмущала меня эта ложь, но дело шло о благе любимого существа... Когда
его убили, терпеть насилие над собой стало мне больше невмоготу... За мной
шпионили, меня обвинили и судили как неисправимого еретика... Все мое
состояние было конфисковано, самого же меня приговорили к каторжным
работам.
Ужасное время!..
Рабство и нищета! Кровавый деспотизм и религиозная нетерпимость!.. Как
сладко покидать жизнь... не видеть больше ни таких страданий, ни такого
горя!.. Какой покой!.. И через несколько часов я буду испытывать этот
полный покой... Я умру, но надо подумать о тех из моих близких, кто
остается в живых... лучше сказать, кто будет жить... в иные, быть может,
лучшие времена... От всего моего состояния у меня осталось только
пятьдесят тысяч экю. Я доверил их своему другу. Сына у меня больше нет, но
есть много родных, изгнанных и рассеянных по свету. Разделить между ними
эти пятьдесят тысяч было бы для них слишком ничтожной помощью... Я
поступил с этими деньгами иначе. Сделал я это по совету человека, которого
почитаю за живое воплощение Божества на земле: его разум, мудрость и
доброта почти Божественны. Два раза в жизни видел я его... оба раза при
самых мрачных обстоятельствах... Два раза я был обязан ему своим
спасением... Однажды он спас мою душу... в другой раз - жизнь...
Увы! Он спас бы, может быть, и моего сына... Но он явился слишком
поздно... слишком поздно...
Прежде чем со мной расстаться, он хотел уговорить меня не умирать,
потому что ему было известно все. Но голос его был бессилен: я чувствовал
себя слишком разбитым, угнетенным и несчастным. Странное дело!.. Когда, он
уверился в моей непоколебимой решимости покончить с жизнью, у него
невольно вырвался горький намек... как будто он завидовал мне... завидовал
моей смерти!.. Разве он был осужден на жизнь?
Да... Он сам себя присудил к жизни, к жизни на пользу человечества... А
между тем жизнь ему, видимо, была в тягость; я помню, с каким отчаянием, с
какой болезненной усталостью он воскликнул однажды: "О! жизнь... Жизнь!..
Кто избавит меня от нее?.."
Нелегка же она ему была... Он ушел... Его последние слова заставили
меня с ясным спокойствием ждать смертного часа...
Благодаря ему смерть моя не будет бесполезной... Благодаря ему эти
строки, начертанные рукой человека, который через несколько часов
перестанет существовать, породят, быть может, спустя полтораста лет
великие и замечательные дела. Да, великие и благородные дела... если моя
воля будет свято выполнена потомками, потому что я обращаюсь к ним. Для
того, чтобы они поняли и оценили мою последнюю волю... волю, которую я
умоляю их выполнить... их, теперь еще не существующих на земле и
находящихся в небытии, к которому стремлюсь и я, - я должен указать им на
своих преследователей. Тогда они сумеют отметить за своего предка... но
отметить благородной местью.
Мой дед был католик. Увлеченный не столько религиозным рвением, сколько
коварными наущениями, он вступил, оставаясь светским человеком, в
таинственное и ужасное общество, именно, в _общество Иисуса_".
При этих словах завещания отец д'Эгриньи, Роден и Габриель невольно
переглянулись.
Нотариус, ничего не заметивший, продолжал тем временем чтение:
"По прошествии нескольких лет, в течение которых он верой и правдой
служил названному обществу, он внезапно сделал чудовищное открытие, к
какой тайной цели оно стремилось и какие предполагали употребить средства.
Это было в 1610 году, за месяц до убиения Генриха IV. Приведенный в
ужас тайной, невольным хранителем которой он стал и значение которой
вполне ему выяснилось после смерти лучшего из королей, мой прадед не
только вышел из общества иезуитов, но и совсем порвал с католической
религией, одобрявшей, как казалось ему, злодейства этого общества, и
сделался протестантом.
Неопровержимые доказательства союза между двумя членами ордена иезуитов
и Равальяком, союза, доказанного также при злодеянии Жана Шателя,
цареубийцы, находились в руках моего деда. Вот где лежит корень
ожесточенной вражды этого Общества к нашей семье. Слава Богу, эти бумаги
находились в надежном месте и были переданы мне отцом моим. Если моя
последняя воля будет исполнена, то эти бумаги, помеченные шифром
A.M.C.D.G., найдут в шкатулке из черного дерева, стоящей в траурной зале
дома на улице св.Франциска.
Отца моего также преследовали втайне. Быть может, он поплатился бы и
состоянием и жизнью, если бы не вмешательство божественной женщины,
воспоминание о которой он свято чтил. Портрет этой женщины, которую я
видел несколько лет тому назад, а также портрет человека, которого я
благоговейно чту, были мною нарисованы по памяти и помещены в красной
гостиной дома на улице св.Франциска. Надеюсь, что они станут для моих
потомков предметом благодарного поклонения".
Габриель все внимательнее и внимательнее прислушивался к чтению. Он
глубоко задумался над таким странным совпадением, что полтораста лет тому
назад его предок так же порвал с иезуитами, как час назад порвал и он... и
что с минуты этого разрыва, происшедшего два века тому назад, длилась
ненависть иезуитов к его семье... Не менее странным казалось ему и то, что
наследство, вручаемое ему через полтораста лет, было наследством после
человека, ставшего жертвой иезуитов, и что это самое состояние, благодаря
его дарственной, снова попало в руки тех же иезуитов...
Когда нотариус прочел строки, относящиеся к портретам, молодой
священник, сидевший так же, как и отец д'Эгриньи, к ним спиной, невольно
обернулся...
Едва он взглянул на портрет женщины, как испустил крик изумления, почти
ужаса. Нотариус прервал чтение и с беспокойством взглянул на Габриеля.
При возгласе Габриеля отец д'Эгриньи поспешно подошел к молодому
священнику.
Тот, бледный и дрожащий, стоял перед портретом женщины с видом
крайнего, все более возрастающего изумления. Наконец он прошептал
несколько слов, обращаясь к себе:
- Возможно ли это, Боже мой! Такое сходство не может быть игрой
случая!.. Эти глаза, гордые и грустные в одно и то же время! это ее
глаза... А лоб... а эта бледность!.. Да, это она!.. она!..
- Сын мой, что с вами? - спрашивал отец д'Эгриньи, удивленный, как
Самюэль и нотариус.
- Восемь месяцев тому назад, - начал глубоко взволнованным голосом
Габриель, не сводя глаз с портрета, - я был во власти индейцев в Скалистых
горах... Меня распяли на кресте и начали скальпировать... Я умирал... И
вдруг провидение послало мне неожиданную помощь... Да... вот женщина,
которая меня спасла...
- Эта женщина?.. - разом воскликнули д'Эгриньи, Самюэль и нотариус.
Роден один только, казалось, совсем не заинтересовался этим разговором;
его лицо было искажено злобным нетерпением, он ожесточенно, до крови грыз
ногти, с тревогой наблюдая за медленным ходом часовой стрелки.
- Как? Эта женщина спасла вам жизнь?.. - переспросил отец д'Эгриньи.
- Да, именно она, - тихим и потрясенным голосом продолжал Габриель. -
Да... эта женщина, или, скорее, женщина, которая до такой степени была
похожа на нее, что, если бы этот портрет не висел здесь в продолжение
полутораста лет, я подумал бы, что он написан с нее... Не могу понять, в
силу какой случайности может появиться такое поразительное сходство...
Впрочем, - прибавил он после минутного молчания и глубоко вздохнув, -
тайны природы... и воля Божия неисповедимы.
И Габриель упал в кресло с подавленным видом посреди глубокого
молчания. Последнее было вскоре нарушено отцом д'Эгриньи:
- Это просто случайное поразительное сходство, сын мой, - сказал он, -
и ничего больше... Конечно, чувство благодарности к этой женщине
заставляет вас придавать странной игре природы особое значение.
Роден, пожираемый нетерпением, обратился к нотариусу и заметил:
- Мне кажется, месье, вся эта романическая история не имеет никакого
отношения к завещанию?
- Вы правы, - отвечал, занимая свое место, нотариус, - но это такой
удивительный, романический, как вы заметили, факт, что трудно было не
разделить глубокого изумления господина де Реннепона...
При этом он указал на Габриеля, облокотившегося на ручку кресла и
казавшегося погруженным в глубокое раздумье.
Нотариус продолжал прерванное чтение:
"Таковы были преследования, каким подвергалась моя семья со стороны
ордена иезуитов. Этому обществу принадлежит теперь все мое состояние,
конфискованное в его пользу. Я умираю... Пусть закончится с моей смертью
вражда и пощадит мой род!.. Ему, моему роду, и посвящена моя последняя
мысль в эту торжественную минуту.
Сегодня я призвал к себе человека многократно испытанной честности,
Исаака Самюэля. Он обязан мне спасением жизни, и нет дня, чтобы я не
порадовался, что спас миру такого превосходного, честнейшего человека. До
конфискации моих имений Исаак управлял ими столь же разумно, как и
бескорыстно. Ему я и передал те пятьдесят тысяч экю, которые хранились у
моего друга. Исаак Самюэль и его наследники должны хранить эту сумму и
увеличивать ее законным путем в течение полутораста лет с сегодняшнего
дня. За это время сумма достигнет громадных размеров... станет поистине
королевским состоянием, если события тому не помешают.
Да будут выслушаны и исполнены моими наследниками мои последние желания
относительно раздела и употребления этого колоссального богатства.
В течение полутораста лет произойдет, несомненно, столько переворотов и
перемен, что, вероятно, в моей семье окажутся представители всевозможных
классов общества и совершенно различных социальных положений. Быть может,
среди них будут люди громадного ума, или великого мужества, или особенно
добродетельные, ученые, люди славные в военном деле или в искусствах, а
также, быть может, простые рабочие, скромные мещане и даже, увы, великие
преступники...
Но как бы и что бы ни случилось, мое пламенное желание заключается в
том, чтобы мои наследники сблизились и соединились в одну тесную, дружную
семью, поставив своим девизом великие слова Христа: "Любите друг друга".
Этот союз может явиться спасительным примером... Я убежден, что будущее
счастье всего человечества произойдет именно от союза, сообщества людей.
Общество, так давно преследующее мою семью, являет блестящий пример
того, какая сила заключается в подобной ассоциации, даже если она служит
злу. В этом принципе есть нечто столь божественное, сулящее успех, что
даже самые дурные и опасные объединения бывают иногда побуждаемы к добру.
Например, миссии, имеющиеся у мрачного ордена иезуитов, выделяют порою
редких, чистых, благородных проповедников. А между тем отвратительная и
нечестивая цель ордена заключается в том, чтобы поработить убийственным
воспитанием волю, разум и свободу народов, уничтожить их в самом зародыше
и предать эти народы безоружными, невежественными и отупелыми деспотизму
королей, которыми, в свою очередь, благодаря влиянию духовников, будут
управлять иезуиты..."
При этих словах Габриель и отец д'Эгриньи снова обменялись взглядами.
"Если подобное извращенное сообщество, основанное на унижении человека,
на страхе и на деспотизме, ненавидимая и проклинаемая людьми, пережила
века и не раз хитростью или устрашением овладевала всем миром... то какова
же будет сила союза, целью которой станет освобождение человечества от
рабства, а средствами - евангельская любовь и братство?! Призвать к
счастью на земле всех тех, кто познал в жизни только горести и нищету,
прославлять труд, доставляющий пищу, просветить развращенных невежеством,
поощрять свободное развитие всех страстей, которые Господь в своей
бесконечной мудрости и неисчерпаемой доброте дал человеку в качестве
полезных орудий, освятить все, что идет от Бога, - любовь и материнство,
силу и разум, красоту и гений, - сделать, наконец, людей глубоко
религиозными и искренно признательными своему Создателю, который, даровав
людям познание красот природы, дал им и законную долю в благах, которыми
Он нас с избытком награждает? О, если бы небу угодно было, чтобы мои
потомки через полтораста лет, повинуясь последней воле человека, бывшего
другом человечества, соединились в такое святое сообщество! Если бы между
ними нашлись милосердные души, страстно сочувствующие страдающим, высокие
умы, боготворящие свободу, горячие и благородные сердца, решительные
характеры, женщины, соединяющие красоту, ум и доброту, - как плодотворен и
могущественен сделался бы этот союз, гармонический союз идей, силы и
привязанностей, вместе с обладанием громадным богатством, которое, при
совокупности усилий и разумного управления всем сообществом, сделает
возможным применение на деле самых дивных утопий!
Какое дивное средоточие благородных, плодотворных мыслей! Какой
здоровый и живительный свет будет непрестанно изливаться из этого
источника милосердия, свободы и любви! Как много великого можно попытаться
создать, какие великолепные примеры показать всему миру! Какая дивная
апостольская миссия! Наконец, какой непреодолимый толчок вперед может дать
всему человечеству семья, так тесно связанная и обладающая такими
средствами! И тогда подобное сообщество, стремящееся к добру, будет в
состоянии бороться с тем губительным обществом, жертвой которого я стал, и
которое через полтораста лет, быть может, будет столь же
опасно-могущественно, как и теперь. И этому делу тирании, насилия и мрака
мои потомки противопоставят дело свободы, света и любви. Гений добра и
гений зла станут лицом к лицу. Начнется борьба, и Бог будет
покровительствовать правым...
И для того, чтобы не истощались богатства, которые придадут такое
громадное могущество моим потомкам, я советую своим наследникам отложить
на тех же условиях двойную против моего сумму... Тогда... через полтораста
лет после них... явится новый источник для могущественной деятельности их
потомков!!! Какая вечная преемственность добра!!!
В траурной зале, в письменном столе из черного дерева, найдется более
подробный проект такого союза.
Такова моя последняя воля или, лучше сказать, последняя надежда... Вот
почему я высказываю требование, чтобы мои потомки _лично_ присутствовали
при вскрытии завещания, чтобы в эту торжественную минуту они познакомились
между собой и узнали друг друга: быть может, их поразят мои слова, и они
соединятся воедино, вместо того, чтобы существовать врозь, - и от этого
выиграют их интересы и будет исполнено мое желание.
Рассылая всем членам моей семьи, рассеянным по всей Европе, медали, где
выгравирована дата их встречи через сто пятьдесят лет, я должен был
сохранить в тайне главную причину моих действий и ограничился тем, что
упомянул только о важности для интересов каждого из них явиться на
свидание.
Я поступил таким образом потому, что знаю хитрость и упорство иезуитов,
моих преследователей. Если бы они знали, что в определенное время мои
потомки будут обладателями громадного богатства, то моему роду грозили бы
великие опасности и коварные проделки, так как зловещие приказания
передавались бы из века в век членам общества Иисуса. Да будет эта
предосторожность действенна! Да будет верно сохранено из поколения в
поколение мое предсмертное желание, выбитое на медали! Я назначаю
предельным сроком 13 февраля 1832 года, потому что должен же быть назначен
какой-нибудь срок, и мои потомки заранее будут о нем знать. После
прочтения завещания лице, в чьих руках будут находиться причитающиеся
деньги, объявит их количество, и, с последним ударом двенадцати часов, вся
сумма будет разделена между присутствующими наследниками. Тогда для них
отворятся все двери дома. Они найдут немало вещей, достойных интереса,
жалости и почтения... особенно в траурной зале...
Мое желание, чтобы дом этот не продавался. Пусть он послужит в том же
виде, как есть, местом собрания моих потомков, если они пожелают, как я
надеюсь, выполнить мою последнюю волю.
Если же, напротив, они разделятся, если вместо братского соединения для
исполнения самых великодушных и добрых начинаний они разъединятся и
уступят чувствам эгоистических страстей, если они предпочтут бесплодное
одиночество плодотворному сообществу, если это громадное богатство явится
для них только источником безумной расточительности или алчной скупости, -
то да будут они прокляты всеми теми, кого бы они могли спасти, любить,
освободить... Да будет этот дом разрушен и стерт с лица земли, а бумаги,
оставленные Исааку Самюэлю по списку, и портреты, находящиеся в красной
гостиной, да будут сожжены хранителем дома.
Я кончил...
Мой долг исполнен... Во всем я следовал советам и указаниям человека,
почитаемого мной за истинное воплощение Божества на земле.
Друг, у которого хранились мои деньги, один знает, что я хотел с ними
сделать... я доверил это его дружбе... но должен был скрыть имя Исаака
Самюэля, иначе тот и его потомки подверглись бы жестокой опасности. Сейчас
сюда придет мой друг с нотариусом; он не знает моего решения умереть; им
обоим я вручу, как того требует закон, мое завещание.
Такова моя последняя воля.
Я оставляю на милость Божию исполнение моей последней воли. Господь,
вероятно, не откажет в покровительстве желаниям, основанным на чувствах
любви, мира, союза и свободы.
Добровольно и собственноручно написав это мистическое (*17), духовное
завещание, я желаю и требую, чтобы оно было в точности исполнено и по духу
и буквально.
Сего 13 февраля 1682 года, в час пополудни.
Мариус де Реннепон".
Пока нотариус продолжал чтение, Габриеля все более и более охватили
тяжелые и противоречивые мысли. Сперва, как мы уже говорили, ему стало
Солнце, падая прямо на эти удивительные лица, увеличивало блеск красок
на обоих портретах, которые и без того производили глубокое и неизгладимое
впечатление.
Самюэлю они показались почти живыми.
- Какие благородные и красивые лица! - воскликнул он, подходя ближе. -
Чьи это портреты? Не членов ли семьи Реннепон? Их портреты все в траурной
зале, по словам моего отца... Увы! - прибавил старик, - по выражению
глубокой грусти, запечатлевшемуся на их чертах, они могли бы висеть в
траурной зале...
Затем, после минутного раздумья, Самюэль заметил:
- Однако пора все приготовить для торжественной минуты... Десять часов
уже пробило.
С этими словами он поставил кресла кругом стола и задумчиво проговорил:
- Время приближается, а из потомков благодетеля моего деда явился пока
только один священник... с ангельским лицом... Неужели он - единственный
представитель семьи Реннепонов?.. Он - священник... Значит, с ним должна
угаснуть эта семья?.. Однако пора... Сейчас Вифзафея приведет сюда
нотариуса... надо отпереть дверь... Стучат... Это она...
И, бросив последний взгляд на дверь той комнаты, где таинственно
пробили часы, он поспешно пошел в вестибюль, за дверями которого слышались
голоса.
Два раза повернув ключ в замке, старик распахнул обе половинки двери. К
его великому огорчению, за ней стоял один Габриель; Роден стоял слева от
него, а отец д'Эгриньи справа. Нотариус и Вифзафея, служившая провожатой,
держались сзади.
Самюэль не мог удержаться от вздоха и, низко поклонившись, проговорил:
- Все готово, господа... пожалуйте...
Совершенно разные чувства волновали Габриеля, Родена и отца д'Эгриньи
при входе в красную гостиную.
Габриель, бледный и грустный, с болезненным нетерпением ждал, когда
можно будет уйти. Он чувствовал себя избавленным от большой тяжести с той
минуты, как с помощью нотариуса и акта он передал со всеми законными
гарантиями свои права аббату д'Эгриньи. Ему и в голову не приходило, что
д'Эгриньи воспитал его и заставил принять с помощью святотатственного
обмана духовный сан для того лишь, чтобы довести до счастливого конца свою
темную интригу. Габриель считал, что руководствуется только порядочностью
и хочет расплатиться за оказанные благодеяния. Он, как ему казалось, сам,
без принуждения, сделал этот дар несколько лет тому назад и почел бы
низостью отказаться от своих слов. Достаточно горько было выслушивать уже
упреки в трусости, чтобы подвергать себя еще подозрениям в алчности.
Только редкая и исключительно благородная натура Габриеля могла сохранить
истинное понимание чувства и чести среди растлевающего влияния иезуитского
воспитания. Но ледяная атмосфера, в которой протекло его детство, по
счастью, - подобно тому, как холод, замораживая, предохраняет от гниения,
- только притупила на время, но не испортила его благородные качества,
которые могли сразу же воспрянуть в живительном и горячем воздухе свободы.
Отец д'Эгриньи, гораздо более взволнованный, чем Габриель, старался
объяснить свое смущение печалью, охватившей его при мысли о разрыве
воспитанника с общиной. Роден, как всегда спокойный и владеющий собой, с
тайным гневом смотрел на видимое волнение отца д'Эгриньи, которое
несомненно бросилось бы в глаза всякому человеку, менее доверчивому, чем
Габриель. Но, несмотря на это показное хладнокровие, социус с не меньшим,
чем его начальник, нетерпением ждал благополучного исхода столь важного
дела.
Самюэль был поражен... Кроме Габриеля, никаких наследников больше не
появилось... Конечно, этот молодой человек внушал глубокую симпатию, но...
он был священник, и с ним, значит, должно было угаснуть имя Реннепонов.
Кроме того, в этом случае громадное состояние, так трудолюбиво
скапливаемое, вряд ли было бы использовано, как того желал завещатель.
Все действующие лица этой сцены стояли у круглого стола.
Когда, по приглашению нотариуса, все стали садиться, Самюэль сказал,
показывая на реестр, переплетенный в черную шагреневую кожу.
- Мне приказано было положить эту книгу здесь. Она заперта. После
прочтения завещания я вручу господину нотариусу ключ от нее.
- Это предусмотрено в примечаниях к завещанию, - сказал господин
Дюмениль, - когда оно в 1682 году было вручено г-ном Томасом Ле-Семелье,
королевским советником, нотариусу Шатле в Париже, жившему в то время на
Королевской площади, N_11.
Говоря это, господин Дюмениль вынул из красного сафьянного портфеля
большой пакет из пожелтевшего от времени пергамента. К пакету на шелковой
нитке был дополнительно прикреплен еще один пергаментный лист.
- Господа, - сказал нотариус, - если вам угодно будет сесть, то я
прежде всего прочту эту пометку, указывающую все формальности, которые
должны быть выполнены при вскрытии завещания.
Нотариус, д'Эгриньи, Роден и Габриель заняли места. Габриель,
поместившийся спиной к камину, не мог видеть висевших по его сторонам
портретов.
Самюэль, несмотря на приглашение нотариуса, остался на ногах. Он стоял
за стулом господина Дюмениля, который начал чтение:
- "13 февраля 1832 года мое завещание должно быть доставлено на улицу
св.Франциска, N_3.
Ровно в десять часов утра дверь красной гостиной будет открыта для
наследников. Вероятно, они прибудут в Париж заранее и в ожидании этого дня
будут иметь время доказать свое происхождение.
Как только они соберутся, мое завещание будет прочитано. При последнем
ударе двенадцати часов в правах наследства будут утверждены лишь
находящиеся в это время в красной гостиной наследники, лично, а не
представленные поверенными. Надеюсь, что это условие сохранится, благодаря
преданию, в моей семье в течение ста пятидесяти лет, и они прибудут до
полудня 13 февраля в улицу св.Франциска".
Прочитав эти слова звучным и громким голосом, нотариус заявил:
- Господин Габриель-Франциск-Мари де Реннепон, священник, подтвердивший
нотариальными актами свое происхождение, с отцовской стороны, от семьи
Реннепон и приходящийся праправнукам завещателю, находится здесь пока
единственным представителем наследников. Согласно воле завещателя,
приступаю к чтению завещания.
После этого заявления нотариус вынул из пакета завещание,
предварительно вскрытое с соблюдением законных формальностей председателем
суда. Отец д'Эгриньи облокотился на стол. Он был не в состоянии сдержать
прерывистого дыхания. Габриель ожидал чтения скорее с чувством
любопытства, чем нетерпения.
Роден сидел в некотором отдалении от стола. На коленях он держал старую
шляпу, на дне которой, прикрытые грязным клетчатым платком, лежали его
часы... Чутко-настороженное внимание социуса все время раздваивалось: он
то прислушивался к малейшему шуму, доносившемуся из-за дверей, то наблюдал
за медленным движением часовой стрелки, казалось, торопя ее гневным
взглядом маленьких глаз. Трудно было выразить, с каким нетерпением он ждал
наступления полудня.
Нотариус развернул пергамент и посреди глубочайшего молчания
внимательных слушателей начал читать следующее:
"Деревня Вильтанез, 13 февраля 1682 г.
Я решился избавиться смертью от позора ссылки на каторгу, к которой
меня приговорили, как вновь впавшего в ересь, неумолимые враги моей семьи.
Жизнь и без того мне слишком горька со времени смерти сына, ставшего
жертвой таинственного преступления... Бедный Анри: ему было всего
девятнадцать лет... Его убийцы остались неизвестными... Нет... я их
знаю... если можно верить предчувствиям... Чтобы сохранить состояние этому
ребенку, я сделал вид, что отрекаюсь от протестантской религии... Пока он
был жив, я строго исполнял все требования католической веры... Как ни
возмущала меня эта ложь, но дело шло о благе любимого существа... Когда
его убили, терпеть насилие над собой стало мне больше невмоготу... За мной
шпионили, меня обвинили и судили как неисправимого еретика... Все мое
состояние было конфисковано, самого же меня приговорили к каторжным
работам.
Ужасное время!..
Рабство и нищета! Кровавый деспотизм и религиозная нетерпимость!.. Как
сладко покидать жизнь... не видеть больше ни таких страданий, ни такого
горя!.. Какой покой!.. И через несколько часов я буду испытывать этот
полный покой... Я умру, но надо подумать о тех из моих близких, кто
остается в живых... лучше сказать, кто будет жить... в иные, быть может,
лучшие времена... От всего моего состояния у меня осталось только
пятьдесят тысяч экю. Я доверил их своему другу. Сына у меня больше нет, но
есть много родных, изгнанных и рассеянных по свету. Разделить между ними
эти пятьдесят тысяч было бы для них слишком ничтожной помощью... Я
поступил с этими деньгами иначе. Сделал я это по совету человека, которого
почитаю за живое воплощение Божества на земле: его разум, мудрость и
доброта почти Божественны. Два раза в жизни видел я его... оба раза при
самых мрачных обстоятельствах... Два раза я был обязан ему своим
спасением... Однажды он спас мою душу... в другой раз - жизнь...
Увы! Он спас бы, может быть, и моего сына... Но он явился слишком
поздно... слишком поздно...
Прежде чем со мной расстаться, он хотел уговорить меня не умирать,
потому что ему было известно все. Но голос его был бессилен: я чувствовал
себя слишком разбитым, угнетенным и несчастным. Странное дело!.. Когда, он
уверился в моей непоколебимой решимости покончить с жизнью, у него
невольно вырвался горький намек... как будто он завидовал мне... завидовал
моей смерти!.. Разве он был осужден на жизнь?
Да... Он сам себя присудил к жизни, к жизни на пользу человечества... А
между тем жизнь ему, видимо, была в тягость; я помню, с каким отчаянием, с
какой болезненной усталостью он воскликнул однажды: "О! жизнь... Жизнь!..
Кто избавит меня от нее?.."
Нелегка же она ему была... Он ушел... Его последние слова заставили
меня с ясным спокойствием ждать смертного часа...
Благодаря ему смерть моя не будет бесполезной... Благодаря ему эти
строки, начертанные рукой человека, который через несколько часов
перестанет существовать, породят, быть может, спустя полтораста лет
великие и замечательные дела. Да, великие и благородные дела... если моя
воля будет свято выполнена потомками, потому что я обращаюсь к ним. Для
того, чтобы они поняли и оценили мою последнюю волю... волю, которую я
умоляю их выполнить... их, теперь еще не существующих на земле и
находящихся в небытии, к которому стремлюсь и я, - я должен указать им на
своих преследователей. Тогда они сумеют отметить за своего предка... но
отметить благородной местью.
Мой дед был католик. Увлеченный не столько религиозным рвением, сколько
коварными наущениями, он вступил, оставаясь светским человеком, в
таинственное и ужасное общество, именно, в _общество Иисуса_".
При этих словах завещания отец д'Эгриньи, Роден и Габриель невольно
переглянулись.
Нотариус, ничего не заметивший, продолжал тем временем чтение:
"По прошествии нескольких лет, в течение которых он верой и правдой
служил названному обществу, он внезапно сделал чудовищное открытие, к
какой тайной цели оно стремилось и какие предполагали употребить средства.
Это было в 1610 году, за месяц до убиения Генриха IV. Приведенный в
ужас тайной, невольным хранителем которой он стал и значение которой
вполне ему выяснилось после смерти лучшего из королей, мой прадед не
только вышел из общества иезуитов, но и совсем порвал с католической
религией, одобрявшей, как казалось ему, злодейства этого общества, и
сделался протестантом.
Неопровержимые доказательства союза между двумя членами ордена иезуитов
и Равальяком, союза, доказанного также при злодеянии Жана Шателя,
цареубийцы, находились в руках моего деда. Вот где лежит корень
ожесточенной вражды этого Общества к нашей семье. Слава Богу, эти бумаги
находились в надежном месте и были переданы мне отцом моим. Если моя
последняя воля будет исполнена, то эти бумаги, помеченные шифром
A.M.C.D.G., найдут в шкатулке из черного дерева, стоящей в траурной зале
дома на улице св.Франциска.
Отца моего также преследовали втайне. Быть может, он поплатился бы и
состоянием и жизнью, если бы не вмешательство божественной женщины,
воспоминание о которой он свято чтил. Портрет этой женщины, которую я
видел несколько лет тому назад, а также портрет человека, которого я
благоговейно чту, были мною нарисованы по памяти и помещены в красной
гостиной дома на улице св.Франциска. Надеюсь, что они станут для моих
потомков предметом благодарного поклонения".
Габриель все внимательнее и внимательнее прислушивался к чтению. Он
глубоко задумался над таким странным совпадением, что полтораста лет тому
назад его предок так же порвал с иезуитами, как час назад порвал и он... и
что с минуты этого разрыва, происшедшего два века тому назад, длилась
ненависть иезуитов к его семье... Не менее странным казалось ему и то, что
наследство, вручаемое ему через полтораста лет, было наследством после
человека, ставшего жертвой иезуитов, и что это самое состояние, благодаря
его дарственной, снова попало в руки тех же иезуитов...
Когда нотариус прочел строки, относящиеся к портретам, молодой
священник, сидевший так же, как и отец д'Эгриньи, к ним спиной, невольно
обернулся...
Едва он взглянул на портрет женщины, как испустил крик изумления, почти
ужаса. Нотариус прервал чтение и с беспокойством взглянул на Габриеля.
При возгласе Габриеля отец д'Эгриньи поспешно подошел к молодому
священнику.
Тот, бледный и дрожащий, стоял перед портретом женщины с видом
крайнего, все более возрастающего изумления. Наконец он прошептал
несколько слов, обращаясь к себе:
- Возможно ли это, Боже мой! Такое сходство не может быть игрой
случая!.. Эти глаза, гордые и грустные в одно и то же время! это ее
глаза... А лоб... а эта бледность!.. Да, это она!.. она!..
- Сын мой, что с вами? - спрашивал отец д'Эгриньи, удивленный, как
Самюэль и нотариус.
- Восемь месяцев тому назад, - начал глубоко взволнованным голосом
Габриель, не сводя глаз с портрета, - я был во власти индейцев в Скалистых
горах... Меня распяли на кресте и начали скальпировать... Я умирал... И
вдруг провидение послало мне неожиданную помощь... Да... вот женщина,
которая меня спасла...
- Эта женщина?.. - разом воскликнули д'Эгриньи, Самюэль и нотариус.
Роден один только, казалось, совсем не заинтересовался этим разговором;
его лицо было искажено злобным нетерпением, он ожесточенно, до крови грыз
ногти, с тревогой наблюдая за медленным ходом часовой стрелки.
- Как? Эта женщина спасла вам жизнь?.. - переспросил отец д'Эгриньи.
- Да, именно она, - тихим и потрясенным голосом продолжал Габриель. -
Да... эта женщина, или, скорее, женщина, которая до такой степени была
похожа на нее, что, если бы этот портрет не висел здесь в продолжение
полутораста лет, я подумал бы, что он написан с нее... Не могу понять, в
силу какой случайности может появиться такое поразительное сходство...
Впрочем, - прибавил он после минутного молчания и глубоко вздохнув, -
тайны природы... и воля Божия неисповедимы.
И Габриель упал в кресло с подавленным видом посреди глубокого
молчания. Последнее было вскоре нарушено отцом д'Эгриньи:
- Это просто случайное поразительное сходство, сын мой, - сказал он, -
и ничего больше... Конечно, чувство благодарности к этой женщине
заставляет вас придавать странной игре природы особое значение.
Роден, пожираемый нетерпением, обратился к нотариусу и заметил:
- Мне кажется, месье, вся эта романическая история не имеет никакого
отношения к завещанию?
- Вы правы, - отвечал, занимая свое место, нотариус, - но это такой
удивительный, романический, как вы заметили, факт, что трудно было не
разделить глубокого изумления господина де Реннепона...
При этом он указал на Габриеля, облокотившегося на ручку кресла и
казавшегося погруженным в глубокое раздумье.
Нотариус продолжал прерванное чтение:
"Таковы были преследования, каким подвергалась моя семья со стороны
ордена иезуитов. Этому обществу принадлежит теперь все мое состояние,
конфискованное в его пользу. Я умираю... Пусть закончится с моей смертью
вражда и пощадит мой род!.. Ему, моему роду, и посвящена моя последняя
мысль в эту торжественную минуту.
Сегодня я призвал к себе человека многократно испытанной честности,
Исаака Самюэля. Он обязан мне спасением жизни, и нет дня, чтобы я не
порадовался, что спас миру такого превосходного, честнейшего человека. До
конфискации моих имений Исаак управлял ими столь же разумно, как и
бескорыстно. Ему я и передал те пятьдесят тысяч экю, которые хранились у
моего друга. Исаак Самюэль и его наследники должны хранить эту сумму и
увеличивать ее законным путем в течение полутораста лет с сегодняшнего
дня. За это время сумма достигнет громадных размеров... станет поистине
королевским состоянием, если события тому не помешают.
Да будут выслушаны и исполнены моими наследниками мои последние желания
относительно раздела и употребления этого колоссального богатства.
В течение полутораста лет произойдет, несомненно, столько переворотов и
перемен, что, вероятно, в моей семье окажутся представители всевозможных
классов общества и совершенно различных социальных положений. Быть может,
среди них будут люди громадного ума, или великого мужества, или особенно
добродетельные, ученые, люди славные в военном деле или в искусствах, а
также, быть может, простые рабочие, скромные мещане и даже, увы, великие
преступники...
Но как бы и что бы ни случилось, мое пламенное желание заключается в
том, чтобы мои наследники сблизились и соединились в одну тесную, дружную
семью, поставив своим девизом великие слова Христа: "Любите друг друга".
Этот союз может явиться спасительным примером... Я убежден, что будущее
счастье всего человечества произойдет именно от союза, сообщества людей.
Общество, так давно преследующее мою семью, являет блестящий пример
того, какая сила заключается в подобной ассоциации, даже если она служит
злу. В этом принципе есть нечто столь божественное, сулящее успех, что
даже самые дурные и опасные объединения бывают иногда побуждаемы к добру.
Например, миссии, имеющиеся у мрачного ордена иезуитов, выделяют порою
редких, чистых, благородных проповедников. А между тем отвратительная и
нечестивая цель ордена заключается в том, чтобы поработить убийственным
воспитанием волю, разум и свободу народов, уничтожить их в самом зародыше
и предать эти народы безоружными, невежественными и отупелыми деспотизму
королей, которыми, в свою очередь, благодаря влиянию духовников, будут
управлять иезуиты..."
При этих словах Габриель и отец д'Эгриньи снова обменялись взглядами.
"Если подобное извращенное сообщество, основанное на унижении человека,
на страхе и на деспотизме, ненавидимая и проклинаемая людьми, пережила
века и не раз хитростью или устрашением овладевала всем миром... то какова
же будет сила союза, целью которой станет освобождение человечества от
рабства, а средствами - евангельская любовь и братство?! Призвать к
счастью на земле всех тех, кто познал в жизни только горести и нищету,
прославлять труд, доставляющий пищу, просветить развращенных невежеством,
поощрять свободное развитие всех страстей, которые Господь в своей
бесконечной мудрости и неисчерпаемой доброте дал человеку в качестве
полезных орудий, освятить все, что идет от Бога, - любовь и материнство,
силу и разум, красоту и гений, - сделать, наконец, людей глубоко
религиозными и искренно признательными своему Создателю, который, даровав
людям познание красот природы, дал им и законную долю в благах, которыми
Он нас с избытком награждает? О, если бы небу угодно было, чтобы мои
потомки через полтораста лет, повинуясь последней воле человека, бывшего
другом человечества, соединились в такое святое сообщество! Если бы между
ними нашлись милосердные души, страстно сочувствующие страдающим, высокие
умы, боготворящие свободу, горячие и благородные сердца, решительные
характеры, женщины, соединяющие красоту, ум и доброту, - как плодотворен и
могущественен сделался бы этот союз, гармонический союз идей, силы и
привязанностей, вместе с обладанием громадным богатством, которое, при
совокупности усилий и разумного управления всем сообществом, сделает
возможным применение на деле самых дивных утопий!
Какое дивное средоточие благородных, плодотворных мыслей! Какой
здоровый и живительный свет будет непрестанно изливаться из этого
источника милосердия, свободы и любви! Как много великого можно попытаться
создать, какие великолепные примеры показать всему миру! Какая дивная
апостольская миссия! Наконец, какой непреодолимый толчок вперед может дать
всему человечеству семья, так тесно связанная и обладающая такими
средствами! И тогда подобное сообщество, стремящееся к добру, будет в
состоянии бороться с тем губительным обществом, жертвой которого я стал, и
которое через полтораста лет, быть может, будет столь же
опасно-могущественно, как и теперь. И этому делу тирании, насилия и мрака
мои потомки противопоставят дело свободы, света и любви. Гений добра и
гений зла станут лицом к лицу. Начнется борьба, и Бог будет
покровительствовать правым...
И для того, чтобы не истощались богатства, которые придадут такое
громадное могущество моим потомкам, я советую своим наследникам отложить
на тех же условиях двойную против моего сумму... Тогда... через полтораста
лет после них... явится новый источник для могущественной деятельности их
потомков!!! Какая вечная преемственность добра!!!
В траурной зале, в письменном столе из черного дерева, найдется более
подробный проект такого союза.
Такова моя последняя воля или, лучше сказать, последняя надежда... Вот
почему я высказываю требование, чтобы мои потомки _лично_ присутствовали
при вскрытии завещания, чтобы в эту торжественную минуту они познакомились
между собой и узнали друг друга: быть может, их поразят мои слова, и они
соединятся воедино, вместо того, чтобы существовать врозь, - и от этого
выиграют их интересы и будет исполнено мое желание.
Рассылая всем членам моей семьи, рассеянным по всей Европе, медали, где
выгравирована дата их встречи через сто пятьдесят лет, я должен был
сохранить в тайне главную причину моих действий и ограничился тем, что
упомянул только о важности для интересов каждого из них явиться на
свидание.
Я поступил таким образом потому, что знаю хитрость и упорство иезуитов,
моих преследователей. Если бы они знали, что в определенное время мои
потомки будут обладателями громадного богатства, то моему роду грозили бы
великие опасности и коварные проделки, так как зловещие приказания
передавались бы из века в век членам общества Иисуса. Да будет эта
предосторожность действенна! Да будет верно сохранено из поколения в
поколение мое предсмертное желание, выбитое на медали! Я назначаю
предельным сроком 13 февраля 1832 года, потому что должен же быть назначен
какой-нибудь срок, и мои потомки заранее будут о нем знать. После
прочтения завещания лице, в чьих руках будут находиться причитающиеся
деньги, объявит их количество, и, с последним ударом двенадцати часов, вся
сумма будет разделена между присутствующими наследниками. Тогда для них
отворятся все двери дома. Они найдут немало вещей, достойных интереса,
жалости и почтения... особенно в траурной зале...
Мое желание, чтобы дом этот не продавался. Пусть он послужит в том же
виде, как есть, местом собрания моих потомков, если они пожелают, как я
надеюсь, выполнить мою последнюю волю.
Если же, напротив, они разделятся, если вместо братского соединения для
исполнения самых великодушных и добрых начинаний они разъединятся и
уступят чувствам эгоистических страстей, если они предпочтут бесплодное
одиночество плодотворному сообществу, если это громадное богатство явится
для них только источником безумной расточительности или алчной скупости, -
то да будут они прокляты всеми теми, кого бы они могли спасти, любить,
освободить... Да будет этот дом разрушен и стерт с лица земли, а бумаги,
оставленные Исааку Самюэлю по списку, и портреты, находящиеся в красной
гостиной, да будут сожжены хранителем дома.
Я кончил...
Мой долг исполнен... Во всем я следовал советам и указаниям человека,
почитаемого мной за истинное воплощение Божества на земле.
Друг, у которого хранились мои деньги, один знает, что я хотел с ними
сделать... я доверил это его дружбе... но должен был скрыть имя Исаака
Самюэля, иначе тот и его потомки подверглись бы жестокой опасности. Сейчас
сюда придет мой друг с нотариусом; он не знает моего решения умереть; им
обоим я вручу, как того требует закон, мое завещание.
Такова моя последняя воля.
Я оставляю на милость Божию исполнение моей последней воли. Господь,
вероятно, не откажет в покровительстве желаниям, основанным на чувствах
любви, мира, союза и свободы.
Добровольно и собственноручно написав это мистическое (*17), духовное
завещание, я желаю и требую, чтобы оно было в точности исполнено и по духу
и буквально.
Сего 13 февраля 1682 года, в час пополудни.
Мариус де Реннепон".
Пока нотариус продолжал чтение, Габриеля все более и более охватили
тяжелые и противоречивые мысли. Сперва, как мы уже говорили, ему стало