Страница:
– Судя по тому, что я вижу, – сказал он, – легко и просто их сломить не удастся. Ничего другого не остается, как получше укрепить наши позиции и начать длительную осаду…
Он тщательно укреплял свой лагерь и, казалось, не собирался переходить в наступление. Прошла вся третья луна, наступила четвертая, а враждующие стороны так и стояли друг против друга, и тут наконец сам князь Кацуиэ двинулся к Янагасэ. Даже у нас, на севере, уже отцвела сакура, настало время, когда с грустью видишь, что весна уже позади. То был первый после свадьбы отъезд мужа в поход, и госпожа с особым усердием позаботилась об угощении для прощального пира. Были приготовлены разного рода лакомства – устрицы, каштаны, морская капуста, – и в большом зале торжественно отпраздновали «выступление в поход». Князь Кацуиэ пил сакэ в хорошем расположении духа, говорил, что разобьет врага в первой же битве, срубит голову мерзавцу Токитиро и, вот увидите, в этом же месяце победоносно вступит в столицу! «Жди хороших вестей!» – сказал он, направляясь к главным воротам. Госпожа его провожала, но, когда, опираясь на лук, князь хотел сесть верхом, конь внезапно заржал, и мне рассказывали потом, что госпожа побледнела.
Во всяком случае, князь Нобутака, сидевший у себя, в замке Гифу, по-видимому, находился в тайном сговоре с нашим господином и тоже должен был выступить против Хидэёси. Другой союзник нашего недруга, господин Дзюнкэй Цуцуи из провинции Ямато, тоже должен был через несколько дней перейти на нашу сторону. Добавлю к этому, что, хотя Хидэёси несомненно был талантливым, опытным полководцем, князь Кацуиэ славился исключительной храбростью и в совершенстве владел военным искусством. Кроме того, в прошлом старший вассал семейства Ода, он вел за собой многих блестящих воинов. Кто мог подумать, что его ожидает столь сокрушительный разгром? Не буду распространяться о битвах при Янагасэ и Сидзугатакэ – историю этих сражений знают даже малые дети, скажу только, что нельзя без великой досады вспоминать о безрассудном непослушании господина Гэмбы. Если бы он выполнил приказ князя Кацуиэ, немедленно отступил и укрепил свою оборону, господин Дзюнкэй Цуцуи успел бы прийти на помощь, а наши союзники в провинции Мино ударили бы по неприятелю с тыла. Конечно, кто знает, как обернулось бы дело даже и в этом случае, но факт тот, что Гэмба обозвал князя Кацуиэ, своего дядю, выжившим из ума стариком и полностью игнорировал его предостережения, хотя князь чуть ли не семь раз посылал к нему нарочных, все высокопоставленных самураев. В итоге все многочисленное воинство Гэмбы было уничтожено. А между тем ведь лагерь Гэмбы находился всего в пяти-шести ри от ставки князя, это если в обход, а напрямик – так их разделяло и вовсе не больше одного ри. Говорили, будто князь Кацуиэ ужасно разгневался на племянника, но если это правда, так почему же он сам не помчался туда и не заставил господина Гэмбу, хотя бы силком, отвести свое войско? Такое поведение как-то не вяжется с его бурным, решительным темпераментом… Нет, дело не в том, что он постарел… Но может быть, любовь к жене-красавице как-то размягчила его непреклонный нрав… Слишком уж обидно все это кончилось, вот и получается, что даже я и то готов во всем его обвинять…
Двадцатого числа пятой луны в замке Китаносё получили известие, что господин Гэмба разгромил укрепления врага и снял голову Сакёэ-но-дзё Накагаве. Все радовались, посчитав это хорошим предзнаменованием. А тем временем к северу от озера Бива на всех окрестных холмах и горах и по дороге, идущей вдоль побережья со стороны провинции Мино, в ту же ночь небо озарилось светом бесчисленных факелов, затмивших сияние луны, и постепенно стало этих огней так много, словно на празднике Десяти тысяч фонарей. Князь Хидэёси примчался из своей ставки, скакал без передышки всю ночь, очевидно меняя коней, и уже на рассвете двадцать первого числа по ту сторону озера послышался шум сражения и поползли слухи, будто войску господина Гэмбы грозит опасность. Гонец, доставивший эту весть, прибыл в замок в тот же день, на исходе часа Овна[147], но к этому времени сюда уже стали одна за другой стекаться группы бегущих солдат, искавших убежища в стенах замка. Наши войска были разбиты наголову, передавали, что опасность угрожает самому князю. «Да как же это возможно?..» – думали ошеломленные, перепуганные обитатели замка. А к концу дня в замок вернулся князь Кацуиэ в ужасном виде, призвал господ Яэмона Сибату, Кодзиму, Бункасая Накамуру, Токуана и прочих и сказал:
– Гэмба Моримаса не выполнил моих приказаний, я тоже допустил промах… Погибла слава всей моей жизни. Такова, наверное, моя карма! – Было видно, что он уже смирился со своей участью и принимает ее с мужеством, достойным такого замечательного воина.
Никто не знал, уцелел или погиб его сын Гонроку в сумятице тяжелого, беспорядочного сражения. Сам князь тоже хотел найти смерть в бою, но вмешался его вассал Кацуноскэ Кэккэ и уговорил его отступить: «Хотя бы возвратитесь домой, там вы сумеете в спокойной обстановке покончить с жизнью… А здесь я все беру на себя». Князь согласился и передал ему свой жезл полководца. По дороге он заехал к господину Тосииэ Маэде, в его замок Футю, где наскоро подкрепился чашечкой риса, и оттуда спешно прискакал в замок Китаносё. Господин Маэда хотел сопровождать его, но князь Кацуиэ настоял, чтобы тот с полдороги возвратился к себе; минуту спустя, однако, он вернул его и сказал:
– Ты издавна был в хороших отношениях с Хидэёси, не то что я, а клятву в верности, которую ты мне дал, ты уже выполнил до конца. Заключи теперь мир с Хидэёси, чтобы владения твои остались в покое и благоденствии. А за то, что помог мне, – благодарю! – И, говорят, распрощался с Маэдой очень тепло.
Все это произошло вечером двадцать первого, а на следующий день, двадцать второго, первая волна вражеских войск во главе с Таро Хирохисой прихлынула вплотную к замку Китаносё, вскоре сюда же прибыл князь Хидэёси, поднялся на вершину Атаго и оттуда руководил войсками – они окружили замок плотным кольцом, без малейших зазоров. К этому времени в замке остались только те, кто твердо решил принять смерть в его стенах, поэтому никакой паники не было, все хранили спокойствие. Князь Кацуиэ еще накануне призвал вассалов и объявил:
– Я намерен встретить врагов лицом к лицу здесь, в этом замке, сразиться с ними в последний раз, а затем вспороть себе живот. Кто хочет остаться со мной, пусть остается, но у многих из вас еще живы родители-старики, у других дома остались жена и дети. Пусть такие люди без малейших укоров совести как можно скорее возвращаются по домам, я не хочу ненужных смертей! – С этими словами он отпустил всех, кто пожелал уйти, даже заложников, и хотя в замке осталось мало народа, зато все это были люди, ценившие честь дороже жизни, в том числе, разумеется, такие выдающиеся воины, как господин Яэмон или господин Кодзима. Но что сказать, например, о Сингоро, восемнадцатилетнем сыне господина Кодзимы? Прикованный болезнью к постели, он тем не менее поспешил в паланкине явиться в замок и написал на главных воротах:
«Я, Сингоро, сын Кодзимы, правителя Вакасы, не участвовал в сражении при Янагасэ по причине болезни, но ныне прибыл в замок, дабы исполнить долг верности». Были даже еще более молодые, господину Дзюдзо Сакуме было четырнадцать лет, он был зятем князя Маэды, владельца замка Футю, и, кроме того, был еще слишком молод.
– Укройтесь в замке у тестя, – уговаривали его вассалы, – совсем не обязательно вам сидеть здесь в осаде! – Но он отвечал:
– Во-первых, я всем обязан князю Кацуиэ за его милости, он с детских лет моих заботился обо мне и пожаловал мне обширные земли. Я мог бы остаться жить, чтобы выполнить сыновний долг по отношению к матери, но это было бы малодушием. Во-вторых, я считаю низостью цепляться за жизнь, пользуясь тем, что я в родстве с князем Маэдой. В-третьих, уронить свое имя означало бы оскорбить память предков. Вот три причины, по которым я хочу разделить со всеми общую участь. – И он твердо решил сложить голову в осажденном замке.
Назову еще господина Мацууру, ревностного приверженца секты Хоккэ[148]. Он построил небольшую келью для некоего святого праведника; когда этот отшельник услыхал, что господин Мацуура остался в осажденном замке, он сказал: «Связь между вами и мной, недостойным монахом, была глубока в этой жизни. Чтобы отплатить за ваши милости и отблагодарить за благодеяния, я непременно пребуду с вами также в мире ином!» – и, не слушая уговоров господина Мацууры, тоже заперся в замке. Был еще некто по имени Гэнку. Этот человек, правда, с детских лет был приближен к князю, но после того, как однажды получил тяжелое ранение в бою, сказал: «С таким увечьем я больше не смогу служить вам, поэтому ухожу. Больше я не самурай, стану теперь простым горожанином!» – «Вот как? – ответил князь. – В таком случае будь торговцем, торгуй соевой пастой!» – и каждый год посылал ему сто мешков соевых бобов. «Вот и на сей раз останусь с вами, чтобы по-прежнему снабжать вас соевой пастой в мире ином!» – сказал этот Гэнку и пришел из города в замок. Были еще актеры – танцовщики Вакадаю, Итиросай Ямагути, Камидзака, – они тоже остались. Но были и плохие люди – например, господин Токуан, все считали его одним из самых верных монахов-воинов князя, а он тем не менее выкрал одного из заложников и вместе с ним бежал в замок Футю, понадеявшись на князя Маэду, но тот его не принял, назвав бесчестным негодяем, так что расчеты его не оправдались. Не знаю, что с ним стало потом, никто не хотел с ним знаться, рассказывали, будто встречали его в столице, он блуждал там по улицам совсем как опустившийся нищий…
А вот господин Рокудзаэмон Мураками оставался все время в замке, одетый в саван, но князь приказал ему тайно вывести из замка свою сестру госпожу Суэмори с дочерью и скрыться где-нибудь вместе с ними. Господин Мураками просил поручить это кому-нибудь другому, но ответ гласил: «Нет, я поручаю это тебе. Это и будет доказательством твоей верности!» Делать нечего, сопровождая обеих дам, он укрылся с ними в селении Такада, но, когда двадцать четвертого числа, в час Обезьяны[149], они увидели столбы дыма над главной башней замка, все трое покончили жизнь самоубийством…
Вот примерно те, кого я запомнил. В то время их имена были у всех на устах, так что вы, сударь, тоже, конечно, все это знаете…
…Вы спрашиваете, как сам-то я спасся? Я маленький человек, не то что эти замечательные люди, никакой пользы от меня при осаде быть не могло… В минувшие годы, когда пал замок Одани, моя жизнь уцелела, так что теперь я смирился с мыслью, что на этот раз мне не избежать смерти, и оставался в замке, но, честно говоря, мне все еще было неясно, что будет с, госпожой, и я решил, прежде чем расстаться с жизнью, сперва убедиться, что с нею станет, а там будь что будет… Вы можете посчитать меня большим трусом, но посудите сами – не прошло еще даже года с тех пор, как госпожа вышла замуж за князя Кацуиэ и поселилась здесь. В замке Одани она прожила в супружестве целых шесть лет и тем не менее, из любви к детям, решилась на горестную разлуку с мужем. Значит, теперь и подавно такая возможность не исключалась. Может быть, и сам князь уже говорил с ней об этом… Ведь он пощадил и отпустил даже врагов-заложников, так неужели захочет, чтобы она сошла с ним в загробный мир? Конечно, она ему жена, но ведь они были вместе совсем недолго, к тому же ведь она – родная сестра, а ее дочери – родные племянницы его покойного господина, которому он столь многим обязан… Или, может быть, из упрямой гордыни он не хочет, чтобы его любимая жена досталась князю Хидэёси? Нет, нет, недаром же это благородный князь Кацуиэ, у него не может быть таких низменных побуждений… Таков в общих чертах был ход моих рассуждений; дело не в том, что я хотел спастись сам, – нет, я решил, что жить или умереть – все зависит от того, что будет с госпожой, в любом случае я хотел разделить с ней ее судьбу.
Неприятель начал штурм с первыми петухами утром двадцать второго числа. Враги предали огню все призамковые посады и поселки вдоль дорог, густые клубы дыма заволокли все кругом, так что солнечный свет померк; куда ни кинь взгляд, вся местность представлялась сплошным морем тумана, говорили мне люди. Под этой туманной завесой неприятель, стараясь не издавать ни звука, не производить шума, скрытно приблизился к замку, прикрываясь кто чем мог – связками бамбука, циновками, дощатыми щитами. Тем временем немножко посветлело – они были уже у края рва, похожие на ползущие полчища муравьев. Из замка непрерывно палили из мушкетов, и в этой стороне поубивали всех. Неприятель слал все новые цепи воинов, наши яростно отбивались, видно было, что на этом направлении прорвать оборону замка нипочем не удастся. В этот день сражение так и закончилось, обе стороны отступили, имея множество раненых и убитых.
На рассвете следующего, двадцать третьего дня в неприятельском лагере внезапно смолк барабанный бой, призывающий к наступлению, воцарилась полная тишина, и, пока мы дивились, что сие означает, на той стороне рва появились несколько самураев верхом на конях и что было сил закричали:
– С прискорбием извещаем вас, что вчера мы взяли живыми в плен сына вашего князя, господина Гонроку Сибату, и господина Гэмбу Сакуму!
Когда в замке услышали это, все разом пали духом и уж только кое-как старались оборонять главные ворота, стрельба из мушкетов тоже прежнего успеха не приносила. А я, признаться, втайне надеялся, что от князя Хидэёси вот-вот прибудет какой-нибудь посланец, непременно должен прибыть, если князь все еще помнит о госпоже… Я не ошибся – в это время и в самом деле прибыл посол, кто именно – я уже позабыл, помню только, что то был не самурай, а какой-то монах.
Но кто мог бы поручиться, что таковы искренние намерения Хидэёси? Не только у нас, но и во вражеском лагере люди шептались, что Хидэёси прибег к такому маневру, чтобы заполучить госпожу О-Ити, поэтому никто не принял всерьез его предложение. А уж князь Кацуиэ – тем более…
– Негодяй! Как он смеет предлагать мне такое?! – обрушился он на посланца-монаха. – Давно известно, что победа и поражение зависят лишь от судьбы. Уж не собирается ли он просвещать меня, поведав мне эту истину? Если бы в мире все вершилось по справедливости, если бы счастье оказалось на моей стороне, это я гнал бы сейчас эту мерзкую обезьянью рожу и уж позаботился бы, чтобы он, а не я вспорол бы себе живот! Я проиграл битву при Сидзугатакэ, потому что Гэмба Сакума не выполнил моих приказаний, – горько сознавать, что пришлось опозориться перед этой обезьяной! Теперь мне осталось лишь поджечь эту башню, чтобы грядущие поколения брали пример, как нужно кончать жизнь! Но знайте – здесь, в замке, хранится запас пороха, накопленный в течение десяти лет. Когда он взорвется, будет много убитых, так что пусть ваши воины отступят подальше, я говорю это потому, что не хочу напрасных убийств! Так и передай Хидэёси! – И, сказав это, князь Кацуиэ встал и вышел. Посланец помчался прочь, его миссия полностью провалилась.
Когда я услышал об этом, рухнула моя последняя надежда, я был вне себя от отчаяния, и горько мне было, и зло меня разбирало, но, раз уж так получилось, раз надежда на спасение госпожи исчезла, мне осталось только сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве[150], чтобы вечно служить ей на том свете. Единственное, о чем я теперь молился, – это стать зрячим в будущей жизни, чтобы любоваться ее прекрасным, как луна, ликом. Вот единственное, о чем я тогда мечтал, и смерть стала казаться мне, напротив, даже желанной.
Потом князь Кацуиэ сказал:
– Как ни больно очутиться в таком безвыходном положении, горевать бесполезно. Давайте же проведем нашу последнюю ночь все вместе, веселясь и пируя, а наутро исчезнем вместе с рассветными облаками! – Он распорядился сделать приготовления к пиру, приказал слугам достать все оставшиеся бочонки сакэ, а также нагромоздить целые охапки сухой соломы на главной башне и в других важнейших помещениях замка.
Пока шли эти приготовления, быстро наступил вечер. Враги несколько ослабили кольцо осады и отступили на дальнее расстояние – наверное, поняли, какой решимости преисполнены люди в замке.
– Ага, видите, недаром сторожевые огни противника горят теперь далеко! Хидэёси знает, что я не бросаю слов на ветер! – спокойно сказал наш князь, и голос его звучал как-то по-особому проникновенно.
Вечером, примерно в час Петуха[151], начался пир. Подали сакэ не только господам, но и на все сторожевые башни; князь распорядился, чтобы повара на кухне постарались на славу – угощение было редкостное, роскошное, повсюду в замке шел пир горой. В женских покоях, в большом зале, на возвышении, покрытом медвежьей шкурой, сидел сам князь, рядом с ним – госпожа и три ее дочери. Пониже расположились господа Бункасай, Яэмон-но-дзё, правитель Вакасы, и другие самые прославленные, заслуженные вассалы. Первую чарку князь передал госпоже. По его указанию дамы свиты и все мы, слуги, тоже удостоились чести присутствовать и почтительно занимали места поблизости от господ. Все понимали, что собрались сегодня в последний раз, поэтому и сам князь, и все самураи облачились в парадные кафтаны и разноцветные доспехи, соперничая друг с другом роскошью и блеском мечей и остального убранства. Женщины тоже надели яркие кимоно, стараясь перещеголять друг друга нарядами, и самая прекрасная среди них была госпожа. Белила и румяна она наложила ярче обычного, густо умастила волосы ароматическим маслом. Мне рассказали, что под стать ее белой как снег коже на ней было белое кимоно узорного шелка с широким поясом из золотой парчи, а сверху наброшено одеяние из китайского атласа, затканного золотыми, серебряными и разноцветными нитями.
– Пить сакэ молча – радости мало, – сказал князь, когда чарка обошла круг. – Враги будут насмехаться над нами и, чего доброго, вообразят, будто мы совсем приуныли из-за того, что завтра расстанемся с жизнью… Давайте же, на удивление недругам, проведем этот вечер с песнями, плясками и прочими изящными развлечениями! – Не успел он это сказать, как на одной из башен раздались звуки веселой песни:
– Слышите, они нас опередили! Не будем же отставать! – сказал князь и сам первый запел арию Ацумори[152]:
Затем господа Бункасай и Итиросай в свою очередь спели арии из театральных пьес, господин Вакадаю исполнил пляску, нашлись и другие господа, весьма искусные в пении и танцах. По мере того как снова и снова наполнялись чарки, каждый стремился в последний раз блеснуть своим мастерством. Ночь постепенно сгущалась, а в зале становилось все оживленнее, веселью не видно было конца. Но вот чей-то звучный голос запел: «Как ветка абрикосовых цветов…» – и весь зал невольно затаил дыхание, прислушиваясь к дивному пению, – пел Тёрокэн, монах-самурай. Господин этот, искусный во всех делах, на лютне и сямисэне тоже играл отлично, это нас сблизило, я был хорошо с ним знаком и давно уже восхищался также и его пением. Теперь я слушал, как он поет, – оказалось, он выбрал арию из пьесы «Дама Ян»[154].
– Слепой хорошо играет на сямисэне. С разрешения госпожи, пусть он сыграет нам и споет!
Вслед за тем послышался голос князя:
– Спой, Яити! Не смущайся!
А я и не собирался отнекиваться, мне как раз очень хотелось спеть, я тотчас взял в руки сямисэн и спел ту самую маленькую песенку: «…только я, томясь любовью, слезы вечно лью…»
– Да, он, как всегда, большой искусник… Ну-ка, попробую теперь я… – сказал господин Тёрокэн и взял у меня сямисэн.
«Нет, наверное, мне почудилось… Откуда взяться здесь человеку с такими мыслями? Ну, пусть не почудилось – просто из случайного сочетания звуков сами собой сложились такие слова…» – не доверяя сам себе, мысленно твердил я, а в это время господин Тёрокэн опять запел:
Он тщательно укреплял свой лагерь и, казалось, не собирался переходить в наступление. Прошла вся третья луна, наступила четвертая, а враждующие стороны так и стояли друг против друга, и тут наконец сам князь Кацуиэ двинулся к Янагасэ. Даже у нас, на севере, уже отцвела сакура, настало время, когда с грустью видишь, что весна уже позади. То был первый после свадьбы отъезд мужа в поход, и госпожа с особым усердием позаботилась об угощении для прощального пира. Были приготовлены разного рода лакомства – устрицы, каштаны, морская капуста, – и в большом зале торжественно отпраздновали «выступление в поход». Князь Кацуиэ пил сакэ в хорошем расположении духа, говорил, что разобьет врага в первой же битве, срубит голову мерзавцу Токитиро и, вот увидите, в этом же месяце победоносно вступит в столицу! «Жди хороших вестей!» – сказал он, направляясь к главным воротам. Госпожа его провожала, но, когда, опираясь на лук, князь хотел сесть верхом, конь внезапно заржал, и мне рассказывали потом, что госпожа побледнела.
* * *
Во всяком случае, князь Нобутака, сидевший у себя, в замке Гифу, по-видимому, находился в тайном сговоре с нашим господином и тоже должен был выступить против Хидэёси. Другой союзник нашего недруга, господин Дзюнкэй Цуцуи из провинции Ямато, тоже должен был через несколько дней перейти на нашу сторону. Добавлю к этому, что, хотя Хидэёси несомненно был талантливым, опытным полководцем, князь Кацуиэ славился исключительной храбростью и в совершенстве владел военным искусством. Кроме того, в прошлом старший вассал семейства Ода, он вел за собой многих блестящих воинов. Кто мог подумать, что его ожидает столь сокрушительный разгром? Не буду распространяться о битвах при Янагасэ и Сидзугатакэ – историю этих сражений знают даже малые дети, скажу только, что нельзя без великой досады вспоминать о безрассудном непослушании господина Гэмбы. Если бы он выполнил приказ князя Кацуиэ, немедленно отступил и укрепил свою оборону, господин Дзюнкэй Цуцуи успел бы прийти на помощь, а наши союзники в провинции Мино ударили бы по неприятелю с тыла. Конечно, кто знает, как обернулось бы дело даже и в этом случае, но факт тот, что Гэмба обозвал князя Кацуиэ, своего дядю, выжившим из ума стариком и полностью игнорировал его предостережения, хотя князь чуть ли не семь раз посылал к нему нарочных, все высокопоставленных самураев. В итоге все многочисленное воинство Гэмбы было уничтожено. А между тем ведь лагерь Гэмбы находился всего в пяти-шести ри от ставки князя, это если в обход, а напрямик – так их разделяло и вовсе не больше одного ри. Говорили, будто князь Кацуиэ ужасно разгневался на племянника, но если это правда, так почему же он сам не помчался туда и не заставил господина Гэмбу, хотя бы силком, отвести свое войско? Такое поведение как-то не вяжется с его бурным, решительным темпераментом… Нет, дело не в том, что он постарел… Но может быть, любовь к жене-красавице как-то размягчила его непреклонный нрав… Слишком уж обидно все это кончилось, вот и получается, что даже я и то готов во всем его обвинять…
* * *
Двадцатого числа пятой луны в замке Китаносё получили известие, что господин Гэмба разгромил укрепления врага и снял голову Сакёэ-но-дзё Накагаве. Все радовались, посчитав это хорошим предзнаменованием. А тем временем к северу от озера Бива на всех окрестных холмах и горах и по дороге, идущей вдоль побережья со стороны провинции Мино, в ту же ночь небо озарилось светом бесчисленных факелов, затмивших сияние луны, и постепенно стало этих огней так много, словно на празднике Десяти тысяч фонарей. Князь Хидэёси примчался из своей ставки, скакал без передышки всю ночь, очевидно меняя коней, и уже на рассвете двадцать первого числа по ту сторону озера послышался шум сражения и поползли слухи, будто войску господина Гэмбы грозит опасность. Гонец, доставивший эту весть, прибыл в замок в тот же день, на исходе часа Овна[147], но к этому времени сюда уже стали одна за другой стекаться группы бегущих солдат, искавших убежища в стенах замка. Наши войска были разбиты наголову, передавали, что опасность угрожает самому князю. «Да как же это возможно?..» – думали ошеломленные, перепуганные обитатели замка. А к концу дня в замок вернулся князь Кацуиэ в ужасном виде, призвал господ Яэмона Сибату, Кодзиму, Бункасая Накамуру, Токуана и прочих и сказал:
– Гэмба Моримаса не выполнил моих приказаний, я тоже допустил промах… Погибла слава всей моей жизни. Такова, наверное, моя карма! – Было видно, что он уже смирился со своей участью и принимает ее с мужеством, достойным такого замечательного воина.
Никто не знал, уцелел или погиб его сын Гонроку в сумятице тяжелого, беспорядочного сражения. Сам князь тоже хотел найти смерть в бою, но вмешался его вассал Кацуноскэ Кэккэ и уговорил его отступить: «Хотя бы возвратитесь домой, там вы сумеете в спокойной обстановке покончить с жизнью… А здесь я все беру на себя». Князь согласился и передал ему свой жезл полководца. По дороге он заехал к господину Тосииэ Маэде, в его замок Футю, где наскоро подкрепился чашечкой риса, и оттуда спешно прискакал в замок Китаносё. Господин Маэда хотел сопровождать его, но князь Кацуиэ настоял, чтобы тот с полдороги возвратился к себе; минуту спустя, однако, он вернул его и сказал:
– Ты издавна был в хороших отношениях с Хидэёси, не то что я, а клятву в верности, которую ты мне дал, ты уже выполнил до конца. Заключи теперь мир с Хидэёси, чтобы владения твои остались в покое и благоденствии. А за то, что помог мне, – благодарю! – И, говорят, распрощался с Маэдой очень тепло.
* * *
Все это произошло вечером двадцать первого, а на следующий день, двадцать второго, первая волна вражеских войск во главе с Таро Хирохисой прихлынула вплотную к замку Китаносё, вскоре сюда же прибыл князь Хидэёси, поднялся на вершину Атаго и оттуда руководил войсками – они окружили замок плотным кольцом, без малейших зазоров. К этому времени в замке остались только те, кто твердо решил принять смерть в его стенах, поэтому никакой паники не было, все хранили спокойствие. Князь Кацуиэ еще накануне призвал вассалов и объявил:
– Я намерен встретить врагов лицом к лицу здесь, в этом замке, сразиться с ними в последний раз, а затем вспороть себе живот. Кто хочет остаться со мной, пусть остается, но у многих из вас еще живы родители-старики, у других дома остались жена и дети. Пусть такие люди без малейших укоров совести как можно скорее возвращаются по домам, я не хочу ненужных смертей! – С этими словами он отпустил всех, кто пожелал уйти, даже заложников, и хотя в замке осталось мало народа, зато все это были люди, ценившие честь дороже жизни, в том числе, разумеется, такие выдающиеся воины, как господин Яэмон или господин Кодзима. Но что сказать, например, о Сингоро, восемнадцатилетнем сыне господина Кодзимы? Прикованный болезнью к постели, он тем не менее поспешил в паланкине явиться в замок и написал на главных воротах:
«Я, Сингоро, сын Кодзимы, правителя Вакасы, не участвовал в сражении при Янагасэ по причине болезни, но ныне прибыл в замок, дабы исполнить долг верности». Были даже еще более молодые, господину Дзюдзо Сакуме было четырнадцать лет, он был зятем князя Маэды, владельца замка Футю, и, кроме того, был еще слишком молод.
– Укройтесь в замке у тестя, – уговаривали его вассалы, – совсем не обязательно вам сидеть здесь в осаде! – Но он отвечал:
– Во-первых, я всем обязан князю Кацуиэ за его милости, он с детских лет моих заботился обо мне и пожаловал мне обширные земли. Я мог бы остаться жить, чтобы выполнить сыновний долг по отношению к матери, но это было бы малодушием. Во-вторых, я считаю низостью цепляться за жизнь, пользуясь тем, что я в родстве с князем Маэдой. В-третьих, уронить свое имя означало бы оскорбить память предков. Вот три причины, по которым я хочу разделить со всеми общую участь. – И он твердо решил сложить голову в осажденном замке.
Назову еще господина Мацууру, ревностного приверженца секты Хоккэ[148]. Он построил небольшую келью для некоего святого праведника; когда этот отшельник услыхал, что господин Мацуура остался в осажденном замке, он сказал: «Связь между вами и мной, недостойным монахом, была глубока в этой жизни. Чтобы отплатить за ваши милости и отблагодарить за благодеяния, я непременно пребуду с вами также в мире ином!» – и, не слушая уговоров господина Мацууры, тоже заперся в замке. Был еще некто по имени Гэнку. Этот человек, правда, с детских лет был приближен к князю, но после того, как однажды получил тяжелое ранение в бою, сказал: «С таким увечьем я больше не смогу служить вам, поэтому ухожу. Больше я не самурай, стану теперь простым горожанином!» – «Вот как? – ответил князь. – В таком случае будь торговцем, торгуй соевой пастой!» – и каждый год посылал ему сто мешков соевых бобов. «Вот и на сей раз останусь с вами, чтобы по-прежнему снабжать вас соевой пастой в мире ином!» – сказал этот Гэнку и пришел из города в замок. Были еще актеры – танцовщики Вакадаю, Итиросай Ямагути, Камидзака, – они тоже остались. Но были и плохие люди – например, господин Токуан, все считали его одним из самых верных монахов-воинов князя, а он тем не менее выкрал одного из заложников и вместе с ним бежал в замок Футю, понадеявшись на князя Маэду, но тот его не принял, назвав бесчестным негодяем, так что расчеты его не оправдались. Не знаю, что с ним стало потом, никто не хотел с ним знаться, рассказывали, будто встречали его в столице, он блуждал там по улицам совсем как опустившийся нищий…
А вот господин Рокудзаэмон Мураками оставался все время в замке, одетый в саван, но князь приказал ему тайно вывести из замка свою сестру госпожу Суэмори с дочерью и скрыться где-нибудь вместе с ними. Господин Мураками просил поручить это кому-нибудь другому, но ответ гласил: «Нет, я поручаю это тебе. Это и будет доказательством твоей верности!» Делать нечего, сопровождая обеих дам, он укрылся с ними в селении Такада, но, когда двадцать четвертого числа, в час Обезьяны[149], они увидели столбы дыма над главной башней замка, все трое покончили жизнь самоубийством…
Вот примерно те, кого я запомнил. В то время их имена были у всех на устах, так что вы, сударь, тоже, конечно, все это знаете…
* * *
…Вы спрашиваете, как сам-то я спасся? Я маленький человек, не то что эти замечательные люди, никакой пользы от меня при осаде быть не могло… В минувшие годы, когда пал замок Одани, моя жизнь уцелела, так что теперь я смирился с мыслью, что на этот раз мне не избежать смерти, и оставался в замке, но, честно говоря, мне все еще было неясно, что будет с, госпожой, и я решил, прежде чем расстаться с жизнью, сперва убедиться, что с нею станет, а там будь что будет… Вы можете посчитать меня большим трусом, но посудите сами – не прошло еще даже года с тех пор, как госпожа вышла замуж за князя Кацуиэ и поселилась здесь. В замке Одани она прожила в супружестве целых шесть лет и тем не менее, из любви к детям, решилась на горестную разлуку с мужем. Значит, теперь и подавно такая возможность не исключалась. Может быть, и сам князь уже говорил с ней об этом… Ведь он пощадил и отпустил даже врагов-заложников, так неужели захочет, чтобы она сошла с ним в загробный мир? Конечно, она ему жена, но ведь они были вместе совсем недолго, к тому же ведь она – родная сестра, а ее дочери – родные племянницы его покойного господина, которому он столь многим обязан… Или, может быть, из упрямой гордыни он не хочет, чтобы его любимая жена досталась князю Хидэёси? Нет, нет, недаром же это благородный князь Кацуиэ, у него не может быть таких низменных побуждений… Таков в общих чертах был ход моих рассуждений; дело не в том, что я хотел спастись сам, – нет, я решил, что жить или умереть – все зависит от того, что будет с госпожой, в любом случае я хотел разделить с ней ее судьбу.
* * *
Неприятель начал штурм с первыми петухами утром двадцать второго числа. Враги предали огню все призамковые посады и поселки вдоль дорог, густые клубы дыма заволокли все кругом, так что солнечный свет померк; куда ни кинь взгляд, вся местность представлялась сплошным морем тумана, говорили мне люди. Под этой туманной завесой неприятель, стараясь не издавать ни звука, не производить шума, скрытно приблизился к замку, прикрываясь кто чем мог – связками бамбука, циновками, дощатыми щитами. Тем временем немножко посветлело – они были уже у края рва, похожие на ползущие полчища муравьев. Из замка непрерывно палили из мушкетов, и в этой стороне поубивали всех. Неприятель слал все новые цепи воинов, наши яростно отбивались, видно было, что на этом направлении прорвать оборону замка нипочем не удастся. В этот день сражение так и закончилось, обе стороны отступили, имея множество раненых и убитых.
На рассвете следующего, двадцать третьего дня в неприятельском лагере внезапно смолк барабанный бой, призывающий к наступлению, воцарилась полная тишина, и, пока мы дивились, что сие означает, на той стороне рва появились несколько самураев верхом на конях и что было сил закричали:
– С прискорбием извещаем вас, что вчера мы взяли живыми в плен сына вашего князя, господина Гонроку Сибату, и господина Гэмбу Сакуму!
Когда в замке услышали это, все разом пали духом и уж только кое-как старались оборонять главные ворота, стрельба из мушкетов тоже прежнего успеха не приносила. А я, признаться, втайне надеялся, что от князя Хидэёси вот-вот прибудет какой-нибудь посланец, непременно должен прибыть, если князь все еще помнит о госпоже… Я не ошибся – в это время и в самом деле прибыл посол, кто именно – я уже позабыл, помню только, что то был не самурай, а какой-то монах.
Но кто мог бы поручиться, что таковы искренние намерения Хидэёси? Не только у нас, но и во вражеском лагере люди шептались, что Хидэёси прибег к такому маневру, чтобы заполучить госпожу О-Ити, поэтому никто не принял всерьез его предложение. А уж князь Кацуиэ – тем более…
– Негодяй! Как он смеет предлагать мне такое?! – обрушился он на посланца-монаха. – Давно известно, что победа и поражение зависят лишь от судьбы. Уж не собирается ли он просвещать меня, поведав мне эту истину? Если бы в мире все вершилось по справедливости, если бы счастье оказалось на моей стороне, это я гнал бы сейчас эту мерзкую обезьянью рожу и уж позаботился бы, чтобы он, а не я вспорол бы себе живот! Я проиграл битву при Сидзугатакэ, потому что Гэмба Сакума не выполнил моих приказаний, – горько сознавать, что пришлось опозориться перед этой обезьяной! Теперь мне осталось лишь поджечь эту башню, чтобы грядущие поколения брали пример, как нужно кончать жизнь! Но знайте – здесь, в замке, хранится запас пороха, накопленный в течение десяти лет. Когда он взорвется, будет много убитых, так что пусть ваши воины отступят подальше, я говорю это потому, что не хочу напрасных убийств! Так и передай Хидэёси! – И, сказав это, князь Кацуиэ встал и вышел. Посланец помчался прочь, его миссия полностью провалилась.
* * *
Когда я услышал об этом, рухнула моя последняя надежда, я был вне себя от отчаяния, и горько мне было, и зло меня разбирало, но, раз уж так получилось, раз надежда на спасение госпожи исчезла, мне осталось только сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве[150], чтобы вечно служить ей на том свете. Единственное, о чем я теперь молился, – это стать зрячим в будущей жизни, чтобы любоваться ее прекрасным, как луна, ликом. Вот единственное, о чем я тогда мечтал, и смерть стала казаться мне, напротив, даже желанной.
Потом князь Кацуиэ сказал:
– Как ни больно очутиться в таком безвыходном положении, горевать бесполезно. Давайте же проведем нашу последнюю ночь все вместе, веселясь и пируя, а наутро исчезнем вместе с рассветными облаками! – Он распорядился сделать приготовления к пиру, приказал слугам достать все оставшиеся бочонки сакэ, а также нагромоздить целые охапки сухой соломы на главной башне и в других важнейших помещениях замка.
Пока шли эти приготовления, быстро наступил вечер. Враги несколько ослабили кольцо осады и отступили на дальнее расстояние – наверное, поняли, какой решимости преисполнены люди в замке.
– Ага, видите, недаром сторожевые огни противника горят теперь далеко! Хидэёси знает, что я не бросаю слов на ветер! – спокойно сказал наш князь, и голос его звучал как-то по-особому проникновенно.
* * *
Вечером, примерно в час Петуха[151], начался пир. Подали сакэ не только господам, но и на все сторожевые башни; князь распорядился, чтобы повара на кухне постарались на славу – угощение было редкостное, роскошное, повсюду в замке шел пир горой. В женских покоях, в большом зале, на возвышении, покрытом медвежьей шкурой, сидел сам князь, рядом с ним – госпожа и три ее дочери. Пониже расположились господа Бункасай, Яэмон-но-дзё, правитель Вакасы, и другие самые прославленные, заслуженные вассалы. Первую чарку князь передал госпоже. По его указанию дамы свиты и все мы, слуги, тоже удостоились чести присутствовать и почтительно занимали места поблизости от господ. Все понимали, что собрались сегодня в последний раз, поэтому и сам князь, и все самураи облачились в парадные кафтаны и разноцветные доспехи, соперничая друг с другом роскошью и блеском мечей и остального убранства. Женщины тоже надели яркие кимоно, стараясь перещеголять друг друга нарядами, и самая прекрасная среди них была госпожа. Белила и румяна она наложила ярче обычного, густо умастила волосы ароматическим маслом. Мне рассказали, что под стать ее белой как снег коже на ней было белое кимоно узорного шелка с широким поясом из золотой парчи, а сверху наброшено одеяние из китайского атласа, затканного золотыми, серебряными и разноцветными нитями.
– Пить сакэ молча – радости мало, – сказал князь, когда чарка обошла круг. – Враги будут насмехаться над нами и, чего доброго, вообразят, будто мы совсем приуныли из-за того, что завтра расстанемся с жизнью… Давайте же, на удивление недругам, проведем этот вечер с песнями, плясками и прочими изящными развлечениями! – Не успел он это сказать, как на одной из башен раздались звуки веселой песни:
затем послышались удары в барабанчик, отбивающий ритм, – очевидно, там кто-то уже плясал.
Я за тысячу ри от тебя вдалеке грущу,
Утешения только в чарке сакэ ищу…
– Слышите, они нас опередили! Не будем же отставать! – сказал князь и сам первый запел арию Ацумори[152]:
Это была любимая ария покойного князя Нобунаги, он пел ее во время битвы при Окэхадзаме[153], когда одержал победу над господином Имагавой, ария эта считалась чуть ли не священной в семействе Ода.
Что наша жизнь, ничтожные полвека,
Коль их сравнить с величьем Поднебесной?
Я слышал, как он пел громким чистым голосом эту песню, и мне до боли ясно вспомнились времена, когда был еще жив повелитель всех этих мужественных, одетых в доспехи воинов. Слезы невольно выступали у меня на глазах при мысли о том, как быстротечно все в нашем мире, и сидящие в ряд самураи тоже увлажнили слезами рукава своих одежд.
Что наша жизнь, ничтожные полвека,
Коль их сравнить с величьем Поднебесной?
Всего лишь наважденье, краткий сон.
Увы, кому из наделенных жизнью,
Кому из человеческого рода
Уничтоженья избежать дано?..
* * *
Затем господа Бункасай и Итиросай в свою очередь спели арии из театральных пьес, господин Вакадаю исполнил пляску, нашлись и другие господа, весьма искусные в пении и танцах. По мере того как снова и снова наполнялись чарки, каждый стремился в последний раз блеснуть своим мастерством. Ночь постепенно сгущалась, а в зале становилось все оживленнее, веселью не видно было конца. Но вот чей-то звучный голос запел: «Как ветка абрикосовых цветов…» – и весь зал невольно затаил дыхание, прислушиваясь к дивному пению, – пел Тёрокэн, монах-самурай. Господин этот, искусный во всех делах, на лютне и сямисэне тоже играл отлично, это нас сблизило, я был хорошо с ним знаком и давно уже восхищался также и его пением. Теперь я слушал, как он поет, – оказалось, он выбрал арию из пьесы «Дама Ян»[154].
Это была хвала госпоже, ее красоте, я мог только так воспринимать эту песню, хотя господин Тёрокэн, конечно, не имел в виду ничего такого. Даже в этом миг, когда приближался наш смертный час, я все еще не мог смириться с мыслью, что сегодня вечером этот прекрасный цветок цветет в последний раз и неминуемо обречен увянуть… В это время господин Тёрокэн сказал:
Как ветка абрикосовых цветов,
дождем обрызганных, ее краса,
как орошенные дождем цветы на ветке,
так хороша она.
И соком напоенный свежий лотос,
тюльпаны алые и зелень нежных ив
ее красою превзойти не могут.
Средь женщин при дворе ей равных нет,
среди красавиц ни одна так не прекрасна.
Все меркнет перед ней![155]
– Слепой хорошо играет на сямисэне. С разрешения госпожи, пусть он сыграет нам и споет!
Вслед за тем послышался голос князя:
– Спой, Яити! Не смущайся!
А я и не собирался отнекиваться, мне как раз очень хотелось спеть, я тотчас взял в руки сямисэн и спел ту самую маленькую песенку: «…только я, томясь любовью, слезы вечно лью…»
– Да, он, как всегда, большой искусник… Ну-ка, попробую теперь я… – сказал господин Тёрокэн и взял у меня сямисэн.
«Любопытные слова!» – подумал я, весь обратившись в слух: между словами он вставлял длинные пассажи аккомпанемента. Эти места звучали очень красиво, но вдруг я заметил, что среди музыкальных фраз дважды повторяется какая-то причудливая мелодия. Нет, я не ошибся, – нам, слепым музыкантам, всем прекрасно это известно… Дело в том, что каждая струна сямисэна имеет шестнадцать ладов, а так как струн – три, получается ровнехонько сорок восемь. Поэтому, когда начинают учиться игре на сямисэне, каждый из сорока восьми ладов обозначают определенным знаком нашей слоговой азбуки и даже надписывают, чтобы легче было запомнить, так что всем музыкантам известно это соотношение, в особенности слепым, – читать знаки они не могут, зато запоминают их наизусть. К примеру, гласному «и» соответствует звук, так и обозначенный «и», а если произносят слог «ро», сразу вспоминается звук, обозначенный знаком «ро». Поэтому, когда слепые хотят в присутствии зрячих незаметно обменяться какими-нибудь словами, они пользуются звуками сямисэна, чтобы тайно сообщить друг другу свои мысли. И вот теперь я явственно уловил: «Нельзя ли как-нибудь спасти госпожу? Обещана награда…»
К ночи кончился прилив,
В бухте Сига нет волны,
Щечка с ямочкой прелестной –
Ясный лик луны…
«Нет, наверное, мне почудилось… Откуда взяться здесь человеку с такими мыслями? Ну, пусть не почудилось – просто из случайного сочетания звуков сами собой сложились такие слова…» – не доверяя сам себе, мысленно твердил я, а в это время господин Тёрокэн опять запел:
И хоть мелодия этой песни была совсем другая, в паузах между словами опять звучали те, прежние фразы… Вот оно что! Выходит, господин Тёрокэн – неприятельский лазутчик, шпион, тайно проникший в замок! Или пусть даже не шпион – значит, в эти последние дни сумел каким-то способом снестись с неприятелем… В любом случае он действует по приказанию князя Хидэёси, пытается передать госпожу целой и невредимой в руки врагов. Вот уж поистине нежданная помощь – и подоспела нежданно!.. Стало быть, князь Хидэёси все еще не теряет надежды добиться своего. «Да, вот это любовь!» – думал я, чувствуя, как от волнения учащенно забилось сердце, а тем временем Тёрокэн со словами «Ну-ка, Яити, сыграй нам еще разок!» опять передал мне мой сямисэн.
Как же быть мне, милая?
Уж ты меня прости –
Горная застава
На моем пути,
Стражники, стражники не дают пройти!