Считаю, что приведет, если и дальше будет властвовать «парадигма Отца», исчерпавшая в одиночестве свое творческое, янское начало. И не приведет, если уравновесится иньской интуицией, материнским милосердием. Такова логика Срединного Пути. Не пришло ли время полагаться не столько на нормы, «ветхие одежды», сколько на сердечный разум? Уже более десяти лет назад я писала в статье «Иньская фаза Эволюции»[136], о том, что Закон двуединой природы приложим и к понятию «Эволюция». Существуют два вида Эволюции, как два Дао – извечное, небесное и временное, человеческое – в соответствии с двумя планами Бытия. Сторонники «универсальной эволюции» ведут речь о смене аграрной, индустриальной и наступлении «информационной цивилизации». Но это все – человеческое измерение, «явленное Дао». Цивилизация такого рода уступает место следующей, выполнив свою функцию. Информационная цивилизация, не зная Великого Предела, превращается в свою противоположность: избыточная информация становится дезинформацией. Не говоря уже о том, что человек, полагаясь на информацию, перестает думать самостоятельно, а стало быть, сопереживать.
Небесный порядок задан, как его ни назови – Богом, Логосом или великим Дао, – задан в виде идеального образца, к которому приближается земное существование. Но приближается он не только усилиями человека, но и по закону предустановленного Пути, чередования Инь-Ян. Если же этого не происходит, наступает стагнация. Земля ведома Небом, а не наоборот. Об этом и говорит Лао-цзы в начале «Даодэцзина». Следуя разными Путями, человечество восходит к единству высшего порядка – нераздельному и неслиянному. Известно, что человеческая история движется зигзагами, по спирали, и может отставать от Небесного Пути на шаг, а может навечно. Дао безостановочно, и на высшем плане происходят Перемены, только в ином, вселенском ритме.
Поворот от Инь к Ян и наоборот есть закон Эволюции. Солнце – Ян взаимодействует с Луной – Инь, как Небо с Землей. Если же связь нарушена, то наступает Упадок. Представьте, что было бы, если был бы только вдох и не было выдоха, прилив – без отлива, мужчина – без женщины. Прекратился бы род человеческий! Но до сих пор одно властвовало над другим, со времен Аристотеля: «Так же и мужчина по отношению к женщине: первый по своей природе выше, вторая – ниже, и вот первый властвует, вторая находится в подчинении. Тот же самый принцип неминуемо должен господствовать и во всем человечестве» (Политика, 1, 2).
Так и повелось на протяжении двух с половиной тысячелетий, пока не взбунтовалось женское начало. Но всякий бунт есть нарушение Пути. Заблудшее Ян нуждается в иньском начале, чтобы не воспламениться. Таков Закон: ничто не может существовать за счет другого без ущерба для себя. Затянувшееся Ян теряет связь с высшим Разумом, приходит к тотальному безрассудству, решая проблемы силой, которая исчерпала себя. Сама сила становится стихией, разрушающей Жизнь. Разумная энергия Огня или Воды превращается в неразумную. Всякая стихия, самоуничтожаясь, уничтожает и все вокруг, как величайший вулкан. Противостоять этому может лишь сила Духа, высшей Мудрости, выводя сущее к спасению.
ХХ век завершил «парадигму Отца» не лучшим образом, обрушив на человечество войны и революции. XXI век являет бессилие силы. Но приходит осознание, что существуют высшие Законы, не зависимые от человека, с которыми он не может не считаться. Эволюция идет своим чередом – не ждет, пока человек образумится (выйдет на правильный аттрактор, – по слову синергетиков) и начнет решать свои проблемы не физической силой (согласно поговорке «сила есть – ума не надо»), а Любовью, заповеданной Богом. Инстинкт самосохранения взывает к иньскому началу – к интуиции, милосердию, соучастию. Сознание поворачивает от внешнего к внутреннему, и этот процесс необратим. Примиряются пары, доселе враждующие: наука и религия, чувство и разум, Восток и Запад.
Наступающая иньская фаза не означает власть женщины, возвращение к матриархату. Инь не вытесняет Ян, а дополняет его – в устремлении к целому человеку. В этом особенность наступающей эпохи – выход к целостному существованию без борьбы, которая лишь взбаламучивает энергию, нуждающуюся в покое[137]. Роль миротворца выполняет Жена: Мудрость – Праджня, взывающая к Состраданию. О наступлении эпохи Великой Матери возвещали мудрецы Индии, надеясь предотвратить распри XX века. Вечная энергия, или Божественная Мать, даст человеку то, в чем он более всего нуждается: любовь, радость, стремление к свету, – увещевал Рамакришна. Для него Пресвятая Мать и есть Абсолют, единое и множество. «Мать – не есть ли это наше глубочайшее Я, которое мы несем в себе?» Вивекананда в 1893 году на Парламенте религий в Чикаго призывал: нам нужны «взаимопомощь, а не борьба. Взаимное проникновение, а не разрушение. Гармония и мир, а не бесплодные дискуссии». Так заповедано Матерью мира, которую Елена Ивановна Рерих называла Матерью Рождающей, духовной сущностью Материи.
Вечные Истины не могут не осуществиться со временем. Для Лао-цзы Мать есть Дао: «То, что возникает из Единого, прежде Неба и Земли родившееся. О, беззвучная! О, не имеющая формы! Одиноко стоит, не меняется. Повсюду действует и не знает преград. Назову ее Матерью Поднебесной. Не зная имени, назову ее Великое Дао. Великое в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, возвращается к истоку» (Даодэцзин, 25). Материнская любовь не дает перейти предел, впасть в крайность, вражду, за которой конец.
Дао подобно Воде – Инь, в которой все зарождается, как в материнском лоне. Вода – высшее благо, «приносит пользу всем существам и не борется с ними. Вода похожа на Дао» (Даодэцзин, 8). Вода – орошение, успокоение, утоление. «Сострадая и помогая, Дао ведет к Добру» (Даодэцзин, 41). Лао-цзы не раз возвращается к мысли: «Начало сущего – Мать Поднебесной. Когда поймут Мать, поймут и ее детей. Когда поймут детей, с благоговением отнесутся к Матери. Не будут знать беды» (Даодэцзин, 52). Японцы комментируют: «То, что все порождает и хранит в единстве, называется Матерью мира. Кто видит Мать, тот видит Путь». Недаром Дайсэцу Судзуки называет западную цивилизацию «мужской», а восточную – «женской». О том же пишет Ромен Роллан: концепция Матери существовала в Индии во все времена, как на Западе концепция Отца[138]. Не случайно знания древней мудрости воплотили в одно и то же время такие женщины, как Елена Петровна Блаватская, Елена Ивановна Рерих, в Японии – Накаяма Мики, основательница Учения о Небесной Истине (Тэнри). По мере того, как будет восходить иньское, примиряющее начало, акцент будет смещаться с Цивилизации (Ян) на Культуру (Инь). Но это не значит, что одно будет существовать за счет другого. Каждое займет свое место в процессе Эволюции к Духу.
Навык Культуры (в Японии)
Японию можно назвать одной из самых культурных наций – не потому, что она помнит древние тексты, а потому, что чтит духовную культуру. Можно иметь высочайшую литературу, музыку, философию – и не быть культурной нацией. В России, в частности, разрыв между духовной культурой и массовым сознанием, высокой мыслью и беспутными нравами так и не преодолен. Отсюда ее беды – экономические, демографические. Если корни Культуры уходят в глубину, они не могут исчезнуть; рано или поздно они возвращают человеку то, что ему принадлежит. В конечном счете Жизнь и есть то, чему поклоняются японцы. Культура же – условие Жизни: вне культурного поля души высыхают, из живых становятся мертвыми.
Для японцев Культура – это все: деревья, цветы, голоса птиц, шум ветра, сияние луны; но главное – благородство тех, кто хранит заповеданное, – «человек культуры» (бун-дзин). Культура унаследована от богов – ками, в ней путь к спасению – ками нагара-но мити, что значит «оставлять все на волю богов», не вмешиваясь в Татхату – высшую Реальность. «Мы, люди, не можем превзойти ее, как бы яростно и отчаянно ни упорствовали. – Это можно счесть некоей покорностью. Но японцы не жалуются, не проклинают, как большинство людей Запада; они просто принимают это – с бодростью духа и с юмором»[139]. В этом рассуждении Дайсэцу Судзуки есть сермяжная правда или вечная мудрость. «Гибель богов» стала причиной затмения разума, взаимоуничтожения людей в конфликтах мирового масштаба.
Судзуки уточняет: под термином «ками нагара-но мити» понимают возвращение, сохранение, восстановление того порядка вещей, который был при богах до того, как появились люди. «Это был путь свободы, естественности и спонтанности. Как же мы удалились от него? В этом заключается фундаментальная религиозная проблема. Отсутствие свободы – причина всех бед, всех страданий, всех конфликтов, которые происходят в мире»[140]. И с ним трудно не согласиться. Конечно, и японцев не миновала всеобщая напасть, и их экология под угрозой, проблема «когай» – проблема загрязнения среды – встрепенула души. Но чувство вины, стремление спасти Природу говорит о непреходящей любви к ней. В Японии старое дерево подвяжут, чтобы не рухнуло, на цветы молятся. Ханами (любование сакурой) – национальный праздник. И на крышах небоскребов, и в крохотном дворике можно увидеть ухоженный садик. Урбанизация изменила облик городов, но не души людей, по крайней мере, не всех.
Природа любит тех, кто ее любит, хотя время от времени взыскует, как строгий Учитель, чтобы не отступали от Пути правды. Боги ценят усердие, заботу о сотворенном ими в начале Пути. Не оттого ли живут японцы дольше других, верят не в «конец света», а в бессмертие, бесконечность Жизни, которая не завершается с уходом человека, а лишь меняет форму. Потому и не развился у них эгоцентризм, не появилось чувства отчуждения, разъединения с Природой и с остальным миром – «домом Бытия».
Все в этой жизни не напрасно. От вековой культуры японцы унаследовали образ жизни, манеры, стиль общения: деликатность, умение слушать – не столько высказаться самому, сколько дать сказать другому. Культ предков, культ Природы, культ чистоты – не только в быту, но и в мыслях. Ничего лишнего, располагающего к праздности, суетности. Об этом немало написано, о том, что своими успехами Япония обязана культуре нравов. Но, пожалуй, более всего японцев возвышает чувство прекрасного. Не любовь к роскоши, изобилию, а умение видеть малое, очарование незаметного, скрытую красоту вещей (моно-но аварэ). В одном цветке увидеть все цветы; в одном звуке услышать все звуки. Три тысячи миров – в одной мысли. (Это и позволяет говорить о сингулярном сознании японцев.) Конечно, не все японцы причастились Красотой, но «народ» – понятие качественное, не количественное: «то, что думает Бог в вечности». О национальной душе японцы не забывали ни в какие времена.
Илл. 48. Тотоку Байдай. Пейзаж. Период Эдо, XVIII век. Национальный музей, Токио
В период Хэйан (794-1185) в ходу было выражение «некрасивое недопустимо», что означает не только умение видеть таинственно-прекрасное, но и не допускать оплошность, нерадивость. Японец, если берется за дело, отдается ему сполна. По дзэнскому образцу: «действовать посредством всего существа» (дзэнтай саю) – с полной отдачей, в состоянии муга (самоотрешенности). Потому и японская техника славится. Делать что-то небрежно – великий грех (цуми), это не столько нечестивость, сколько неопрятность, нарушение изначальной Гармонии. Некрасивое недопустимо, потому что Красота есть Истина, а Истина – Красота, они единосущны.
Чувство прекрасного обусловило отношения людей между собой, культуру чувства и мысли. Культура божественна, живет своей жизнью, следует своему Пути. Мастеру остается понять ее бессловесный язык и не навязывать себя, а прислушаться к ее голосу. Понять, что ей чуждо, что ей близко, не посягая на ее свободу. Доверие спонтанности, интуиции – от ощущения таинственно-прекрасного. Писатель Танидзаки Дзюнъитиро, классик ХХ века, выразил это образно в эссе «Похвала тени»: «В одной нашей старинной песне говорится: „Набери ветвей, заплети, завей – вырастет шатер. Расплети – опять будет пустовать лишь степной простор“. Слова эти хорошо характеризуют наше мышление: мы считаем, что красота заключена не в самих вещах, а в комбинации вещей, плетущей узор светотени»[141]. Заметьте – опять мы видим «узор»: узор подвижный, передающий ритм Природы. Это объясняет поклонение японцев «красоте непостоянства» (мудзё-но би).
Знаменитый Кэнко-хоси в «Записках от скуки» (Х1У в.) говорил об этом, как о само собой разумеющемся: «Если бы жизнь наша продолжалась без конца, не улетучиваясь, подобно росе на равнине Адаси, и не уносясь, как дым над горой Торибэ, ни в чем не было б очарования. В мире замечательно именно непостоянство» (фр. VII, перевод В. Н. Горегляда). На эту особенность художественного стиля обратила внимание и русская художница Варвара Бубнова, прожившая много лет в Японии. Ей близко чувство Пустоты, паузы в искусстве японцев (которое и «искусством» трудно назвать, скорее – это органическое продолжение Жизни). «Рядоположение большой Пустоты и небольшой заполненности создает баланс контрастов, баланс, заменивший на Востоке механическую симметрию равновесия Запада, совсем иного психологического содержания по сравнению со свободой баланса Востока»[142]. Баланс или подвижное Равновесие – «Ва» (японское чтение явараги – уступчивость, мягкость) означает отзывчивость, благожелательность, но не пропорцию частей. Неправильной формы чашка в руках чайного мастера может приобщить к Пути. Пустота располагает к свободе, позволяя быть самим собой и мастеру, и тому, что он изображает. Искусство, рождающееся из Пустоты, не подавляет, а расширяет чувство и мысль человека.
Для японцев Культура – это все: деревья, цветы, голоса птиц, шум ветра, сияние луны; но главное – благородство тех, кто хранит заповеданное, – «человек культуры» (бун-дзин). Культура унаследована от богов – ками, в ней путь к спасению – ками нагара-но мити, что значит «оставлять все на волю богов», не вмешиваясь в Татхату – высшую Реальность. «Мы, люди, не можем превзойти ее, как бы яростно и отчаянно ни упорствовали. – Это можно счесть некоей покорностью. Но японцы не жалуются, не проклинают, как большинство людей Запада; они просто принимают это – с бодростью духа и с юмором»[139]. В этом рассуждении Дайсэцу Судзуки есть сермяжная правда или вечная мудрость. «Гибель богов» стала причиной затмения разума, взаимоуничтожения людей в конфликтах мирового масштаба.
Судзуки уточняет: под термином «ками нагара-но мити» понимают возвращение, сохранение, восстановление того порядка вещей, который был при богах до того, как появились люди. «Это был путь свободы, естественности и спонтанности. Как же мы удалились от него? В этом заключается фундаментальная религиозная проблема. Отсутствие свободы – причина всех бед, всех страданий, всех конфликтов, которые происходят в мире»[140]. И с ним трудно не согласиться. Конечно, и японцев не миновала всеобщая напасть, и их экология под угрозой, проблема «когай» – проблема загрязнения среды – встрепенула души. Но чувство вины, стремление спасти Природу говорит о непреходящей любви к ней. В Японии старое дерево подвяжут, чтобы не рухнуло, на цветы молятся. Ханами (любование сакурой) – национальный праздник. И на крышах небоскребов, и в крохотном дворике можно увидеть ухоженный садик. Урбанизация изменила облик городов, но не души людей, по крайней мере, не всех.
Природа любит тех, кто ее любит, хотя время от времени взыскует, как строгий Учитель, чтобы не отступали от Пути правды. Боги ценят усердие, заботу о сотворенном ими в начале Пути. Не оттого ли живут японцы дольше других, верят не в «конец света», а в бессмертие, бесконечность Жизни, которая не завершается с уходом человека, а лишь меняет форму. Потому и не развился у них эгоцентризм, не появилось чувства отчуждения, разъединения с Природой и с остальным миром – «домом Бытия».
Все в этой жизни не напрасно. От вековой культуры японцы унаследовали образ жизни, манеры, стиль общения: деликатность, умение слушать – не столько высказаться самому, сколько дать сказать другому. Культ предков, культ Природы, культ чистоты – не только в быту, но и в мыслях. Ничего лишнего, располагающего к праздности, суетности. Об этом немало написано, о том, что своими успехами Япония обязана культуре нравов. Но, пожалуй, более всего японцев возвышает чувство прекрасного. Не любовь к роскоши, изобилию, а умение видеть малое, очарование незаметного, скрытую красоту вещей (моно-но аварэ). В одном цветке увидеть все цветы; в одном звуке услышать все звуки. Три тысячи миров – в одной мысли. (Это и позволяет говорить о сингулярном сознании японцев.) Конечно, не все японцы причастились Красотой, но «народ» – понятие качественное, не количественное: «то, что думает Бог в вечности». О национальной душе японцы не забывали ни в какие времена.
В период Хэйан (794-1185) в ходу было выражение «некрасивое недопустимо», что означает не только умение видеть таинственно-прекрасное, но и не допускать оплошность, нерадивость. Японец, если берется за дело, отдается ему сполна. По дзэнскому образцу: «действовать посредством всего существа» (дзэнтай саю) – с полной отдачей, в состоянии муга (самоотрешенности). Потому и японская техника славится. Делать что-то небрежно – великий грех (цуми), это не столько нечестивость, сколько неопрятность, нарушение изначальной Гармонии. Некрасивое недопустимо, потому что Красота есть Истина, а Истина – Красота, они единосущны.
Чувство прекрасного обусловило отношения людей между собой, культуру чувства и мысли. Культура божественна, живет своей жизнью, следует своему Пути. Мастеру остается понять ее бессловесный язык и не навязывать себя, а прислушаться к ее голосу. Понять, что ей чуждо, что ей близко, не посягая на ее свободу. Доверие спонтанности, интуиции – от ощущения таинственно-прекрасного. Писатель Танидзаки Дзюнъитиро, классик ХХ века, выразил это образно в эссе «Похвала тени»: «В одной нашей старинной песне говорится: „Набери ветвей, заплети, завей – вырастет шатер. Расплети – опять будет пустовать лишь степной простор“. Слова эти хорошо характеризуют наше мышление: мы считаем, что красота заключена не в самих вещах, а в комбинации вещей, плетущей узор светотени»[141]. Заметьте – опять мы видим «узор»: узор подвижный, передающий ритм Природы. Это объясняет поклонение японцев «красоте непостоянства» (мудзё-но би).
Знаменитый Кэнко-хоси в «Записках от скуки» (Х1У в.) говорил об этом, как о само собой разумеющемся: «Если бы жизнь наша продолжалась без конца, не улетучиваясь, подобно росе на равнине Адаси, и не уносясь, как дым над горой Торибэ, ни в чем не было б очарования. В мире замечательно именно непостоянство» (фр. VII, перевод В. Н. Горегляда). На эту особенность художественного стиля обратила внимание и русская художница Варвара Бубнова, прожившая много лет в Японии. Ей близко чувство Пустоты, паузы в искусстве японцев (которое и «искусством» трудно назвать, скорее – это органическое продолжение Жизни). «Рядоположение большой Пустоты и небольшой заполненности создает баланс контрастов, баланс, заменивший на Востоке механическую симметрию равновесия Запада, совсем иного психологического содержания по сравнению со свободой баланса Востока»[142]. Баланс или подвижное Равновесие – «Ва» (японское чтение явараги – уступчивость, мягкость) означает отзывчивость, благожелательность, но не пропорцию частей. Неправильной формы чашка в руках чайного мастера может приобщить к Пути. Пустота располагает к свободе, позволяя быть самим собой и мастеру, и тому, что он изображает. Искусство, рождающееся из Пустоты, не подавляет, а расширяет чувство и мысль человека.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента