Страница:
* Ледяные пики и зубцы на поверхности ледников. Прим. перев.
Около часа ушло у нас на подъем к краю кратера, хотя он находился всего в 200 м по прямой над лагерем. Я не проявлял особой прыти, а Филип, как и подобает заботливому хозяину, не торопил меня... Видимо, благодаря этому я оставался в хорошей форме - ни малейших признаков головной боли, усталости или тошноты. Только одышка - словно я шагал на высоте больше 6000 м. Но это ерунда. Ничто в мире не смогло бы нарушить ощущения счастья, заполнившего меня без остатка, никакая физиология! Для шестерых первовосходителей подъем на вершинный конус Эребуса, куда они добрались на пятый день, представлял, по словам Шеклтона, "медленную муку, ибо высота и холод немилосердно затрудняли дыхание".
К сожалению, сейчас кратер был полон дыма, так что оставался виден лишь верхний край стенки из скальной породы и льда, круто обрывавшейся вниз, в бездну, откуда поднимались сероватые клубы - мрачные вестники грозных процессов, происходивших в земных глубинах. В этом месте край кратера был узкий и заточен почти как острие топора; с внешней стороны склон уходил под углом 35o. Мы двинулись в обход кратера на восток, где Фил наблюдал интенсивную эруптивную активность. Я смутно надеялся, что серные вихри в той стороне чуть отклонятся и позволят взглянуть хотя бы краешком глаза на дно кратера.
На пути возвышались несколько ледяных башен высотой по 3-4 м каждая. Обходить их следовало с осторожностью; из книг наших предшественников я уже знал, что эти башни мороз сооружает из фумарольных водяных паров - те застывают сразу же по выходе на поверхность. Таким образом башни вырастали над трещинами. Приближаясь к ним и особенно пытаясь забраться на эти причудливые статуи, нельзя забывать, что внутри они полые и представляют немалую опасность. Мне особенно запомнился рассказ Шеклтона о том, как Маккей и Маршалл провалились - к счастью, по колено - в один из этих скрытых желобов.
С восточной стороны внутренние стенки кратера были столь же отвесны, как и в остальных частях, зато внешний склон оказался гораздо положе, и ходьба по нему доставляла удовольствие. Ландшафт постепенно менялся, вскоре показалась восточная половина острова Росса. Гора Терра-Нова выглядела отсюда приплюснутой "шишкой" у подножия Эребуса. С большим интересом я устремил взор на соседнюю гору - Террор. Полностью покрытый ледниками, этот вулкан числится во всех справочниках потухшим. Мне, однако, он представляется лишь уснувшим, в равной мере как и Бэрд, просматривавшийся отсюда в совершенно новом ракурсе. 17 июня 1908 г. Дейвид и Пристли наблюдали на его южных склонах извержение на высоте около 600 м. Джон Мюррей оставил описание непродолжительного, но очень мощного извержения, происшедшего 8 сентября того же года на перевале, отделяющем Бэрд от Эребуса: "Колоссальная струя пара ударила оттуда на высоту, по меньшей мере дважды превосходившую высоту Эребуса. Несмотря на сильную пургу, дувшую в это время, напор струи был столь могуч, что она держалась совершенно вертикально". Странно, что никто не вспомнил об этих наблюдениях и ничтоже сумняшеся зачислил Бэрд в разряд потухших вулканов...
Первое посещение вершины Эребуса отложилось в памяти как очень краткий эпизод - час, от силы два. Между тем запись в дневнике напоминает, что мы провели там почти двадцать три часа. Подобное сгущение психологического времени по сравнению с истинным объясняется охватившей меня наверху эйфорией. Этому способствовало все - пронзительная красота ландшафтов, особая прозрачность воздуха, встречающаяся только возле полюсов планеты, яркий свет высоких широт, казалось, ты ухватил наконец жар-птицу, за которой охотился чуть ли не всю жизнь. Нам предстояла нелегкая, но плодотворная работа - первый спуск в антарктический кратер! Люди, с которыми я познакомился на базе Скотт и здесь, в лагере, оказались на редкость симпатичными. По завершении разведки нас с Филом ожидает вкусный обед и теплый спальный мешок из легчайшего пуха... Чего еще можно требовать от жизни! Даже остроту одиночества, и ту мне удалось пережить у кратера (Фил ушел назад первым).
Да, лишь одиночество позволяет до конца ощутить всю полноту бытия. Счастье от сознания свалившейся на меня удачи рвалось наружу, и его приходилось сдерживать чуть ли не под уздцы. Вдвоем, даже с самым приятным человеком, невозможно почувствовать слияния внутреннего мира с внешним, эту гармонию надо слушать в одиночку. Не случайно все великие религии зародились в пустынях. Человек, шагающий в хрустально звенящем воздухе по морозу, грозящему в любой миг обратиться в лютого врага, возле кратера легендарного Эребуса, на расстоянии почти прямой видимости от Южного полюса - он угадывается совсем рядом, за горизонтом, - под солнцем, висящим в полночь высоко над головой в бирюзовом небе, переживает необыкновенный душевный взлет. Такое остается на всю жизнь.
Рекогносцировка внесла ясность. Осмотрев стенки кратера, я убедился, что спуск вполне осуществим: крутизна была даже меньше, чем в кратере Ньирагонго, и это компенсировало дополнительные трудности, связанные с холодом. К сожалению, не удалось заметить особых признаков активности, хотя кое-какие шумы я уловил, в частности хриплые выдох вырывающихся под давлением газов и редкие, слабые взрывы. Кайл сказал, что в прошлом году геологи заметили в жерле багровы пятна расплава. От него же я узнал, что за две недели, проведенные в лагере на склоне вулкана, - с конца декабря 1972 по начало января 1973г., новозеландцы зафиксировали в общей сложности почти три десятка взрывов, причем за каждым следовал шумный газовый выброс продолжительностью от 1 до 6 с.
В целом, с точки зрения риска вулканическую активность следовало считать вполне приемлемой. Потенциальную опасность представляла собой сила взрывов, однако, судя по звуку, их можно было не учитывать в качестве фактора риска. Тем не менее перед спуском в кратер надлежало провести ряд серьезных наблюдений. Я не мог полагаться только на оценки Кайла и его спутников. Во-первых, они наблюдали за Эребусом год назад, а в жизни действующего вулкана год - это большой срок. Во-вторых, их опыт оценки эруптических проявлений был недостаточен. Руководителю полагалось иметь о них собственное представление.
"Самый жуткий поход"
На базу Скотт я возвратился в ошеломленном состоянии... Вообще говоря, ошеломление не проходило с того времени, как в Крайстчерче на Новой Зеландии я встретился с сотрудниками Антарктического отдела УНПИ (Управления научных и промышленных исследований). Меня встретили тепло, я бы даже сказал дружески, и в то же время по-деловому. Хозяева без лишних проволочек отвели меня в зал экипировки, выглядевший полярным вариантом пещеры Али-Бабы: там было все - от белья из специального синтетического материала до меховых шапок и эскимосских "муклуков" (в которые вдеваешься, не снимая обуви), не говоря о брюках на гагачьем пуху, ветронепроницаемых парках, подварежниках, варежках и наварежниках....
Ошеломление не отпускало и во время полета из Крайстчерча до американской станции Мак-Мердо на антарктическом континенте в брюхе транспортного гиганта, оснащенного четырьмя реактивными двигателями, - 3400 км! Посадка на льду замерзшего залива Мак-Мердо. Выйдя из полутемного чрева самолета, делаю, жмурясь от полярного света, первые шаги по паковому льду. Открываю глаза пошире - впереди Эребус собственной персоной... Меня обступают со всех сторон улыбчивые бородачи - новозеландские полярники.
Мы условились, что вертолет поднимет меня на Эребус: я был "вставлен" в график. В ожидании своего срока я провел неделю на новозеландской базе Скотт, скромной соседки (их разделяют всего 3 км) знаменитой Мак-Мердо. Семь дней круглосуточного солнца - чудо, способное очаровать даже такого поборника сна в полной темноте, как я. Оказалось, что полярным летом не хочется спать - не из-за солнца, поскольку можно плотно закрыть ставни домика - нет, просто высокоширотным летом человек испытывает необыкновенный прилив сил. Такое впечатление, будто организм людей, даже не собирающихся зимовать за полярным кругом, предчувствует, что за неделями полного дня неизбежно последует такая же долгая ночь, и торопится запастись жизненными соками.
О полярной ночи я знал лишь из книг и рассказов людей, хорошо с ней знакомых, в частности Поля-Эмиля Виктора * и моих новых друзей-новозеландцев. Может быть, поэтому она так бередила воображение. Жуткое описание антарктической ночи мне вспомнилось после визита к кратеру Эребуса. Надо успеть сделать максимум, пока светит солнце, подумал я. Когда еще вулканологу, занятому полевыми изысканиями, доведется свести личное знакомство со здешними объектами, в частности с Террором? Немного поколебавшись, я спросил, нельзя ли будет предоставить мне вертолет еще на один день, чтобы осмотреть Террор и развеять сомнения относительно его статуса. К сожалению, вертолетное время было расписано на много недель вперед...
* П. - Э. Виктор с 1947 г. возглавляет научно-исследовательскую организацию "Французские полярные экспедиции". - Прим. перев.
Говоря о жутком описании антарктической ночи, я имел в виду поход, совершенный в июне-июле 1911 г., то есть в разгар зимы в Южном полушарии, тремя участниками экспедиции капитана Скотта. Доктору Уилсону в то время было тридцать девять лет, морскому офицеру Боуэрсу - двадцать восемь и биологу Черри-Гаррарду, самому молодому из группы, исполнилось двадцать четыре. Они отправились на мыс Крозир у подножия Террора, где живет колония императорских пингвинов, одной из древнейших птиц на планете. Уилсон надеялся извлечь из зародышей этих птиц эмбрионы перьев и проследить за трансформацией чешуи в перья: его интересовала эволюция превращения рептилий в птиц. А поскольку императорские пингвины откладывают яйца в разгар зимы, ничего не оставалось, как покинуть "комфортабельную" хижину на мысе Эванс и идти к мысу Крозир, на другой берег острова Росса - 110 км туда и столько же обратно. Маршрут занял тридцать четыре дня. В своей захватывающей книге "Самый жуткий поход" Черри-Гаррард резюмирует его следующим образом: "Мы пережили чудовищные опасности и нечеловеческую усталость. Наше возвращение следует считать чудом".
Я прочитал его рассказ в возрасте двадцати-тридцати лет и, несмотря на досадную забывчивость и плохую память на прочитанное, надолго сохранил леденящее душу ощущение. Я, конечно, не помнил ни одной детали, но ощущение полностью соответствовало названию книги - "Самый жуткий поход".
Как ни парадоксально, после нее я еще пуще прикипел сердцем к Антарктиде, не раз мысленно повторяя маршрут отважной тройки. И Террор, безусловно, притягивал меня не только как вулканологическая загадка: хотелось воочию увидеть давнего "знакомого". Я сел перечитывать эту книгу сорок лет спустя, после третьей поездки в Антарктиду - и не мог оторваться. Даже теперь, повидав места, по которым пролегал их маршрут, невозможно представить, как все-таки удалось им остаться в живых. По сравнению с пережитым ими нынешние "рискованные предприятия" выглядят прозаически. В конечном счете те, кого без натяжек, по праву называют сегодня "первопроходцами", пользуются - или могут воспользоваться при необходимости - плодами современной технологии. Тут и электричество, и радио, и самолеты-вертолеты, мотосани, вездеходы, оборудование и снаряжение, рассчитанное на борьбу с холодом! Уместно ли сравнивать туристов и бизнесменов, основных клиентов нынешних авиакомпаний, с Блерио, Линдбергом, Гийоме? Или жизненный опыт детей богатых родителей - с уделом маленьких обитателей трущоб? Условия, в которых сегодня работают в Антарктиде, не имеют ничего общего с тем, что выпало на долю людей той героической эпохи. По сравнению с ними мы все в большей или меньшей степени выглядим пассажирами класса "люкс". Перечитывая рассказ о тридцати четырех адских днях, как-то даже неловко вспоминать о нескольких наших легких обморожениях, о снежных бурях, которые мы пережидали в отличных палатках, лежа в спальных мешках рядом с запасами пищи.
Черри-Гаррард был молод, но люди той эпохи рано обретали крепость характера. В отличие от многих современных авторов он предпочитает умолчание преувеличениям, поэтому все им написанное следует принимать буквально. Послушаем его.
"Ужас девятнадцати дней, понадобившихся нам для того, чтобы добраться от мыса Эванс до мыса Крозир, может понять лишь тот, кто пройдет этот путь сам, но лишь безумец возьмется повторить подобную авантюру; описать ее невозможно. По сравнению с пережитым следующие две недели выглядят блаженством, и не потому, что улучшились условия - они сделались еще хуже, но потому, что мы закалились. Лично я достиг такой точки страдания, что перестал бояться смерти, ибо она могла принести лишь облегчение. Те, кто говорит о героизме людей, идущих на смерть, не ведают, о чем толкуют, поскольку умереть очень легко: доза морфия, приветливая трещина во льду - и умиротворяющий сон. Куда тяжелее продолжать начатое...
Виной всему темнота. Думаю, что температуры от -50 до -60oС были бы не столь страшны (относительно, конечно), происходи это при свете дня, когда видишь, куда идешь или куда ставишь ногу, где находятся постромки саней, примус, котелок, пища; когда замечаешь собственные следы на снегу, а значит, можешь отыскать место, где оставлен избыток поклажи, когда можешь взглянуть на компас, не истратив пятидесяти спичек, прежде чем отыщешь сухую; когда не требуется пяти минут на то, чтобы завязать полог палатки и пяти часов, чтобы утром собраться в дорогу... У нас уходило не меньше четырех часов с момента, когда Билл (Уилсон) возглашал: "Пора вставать!", до того, как мы впрягались в сани. Одевание требовало помощи двоих спутников, ибо толстая холстина промерзала настолько, что двоим мужчинам с трудом удавалось придать верхней одежде нужную форму.
Особые неприятности доставляли дыхание и потоотделение. Я не представлял себе раньше, сколько много влаги выходит у нас через поры. Самыми тяжкими были дни, когда приходилось останавливаться на дневку, чтобы согреть окоченевшие ноги. Мы сильно потели, и влага, вместо того, чтобы впитаться в шерстяную материю, замерзала и накапливалась. Едва выйдя из тела, она превращалась в лед; каждый раз, снимая одежды, мы вытряхивали из них ледышки и снег. К сожалению, не весь, поэтому, когда мы согревались в спальных мешках, оставшийся лед таял, вода пропитывала оленьи шкуры, и те становились жесткими и несгибаемыми как кирасы.
Что касается дыхания, то днем оно лишь сковывало льдом бороды и накрепко примораживало шапки к волосам. Войдя в палатку, лучше было не снимать шапок до того, как примус основательно не прогреет воздух. Серьезные же неприятности начинались с момента, когда мы забирались в спальные мешки. Оставлять отверстие для дыхания было невозможно из-за холода, поэтому всю ночь пар от дыхания намерзал внутри оленьей шкуры. Чем меньше оставалось кислорода, тем учащенней мы дышали... В спальном мешке немыслимо было зажечь спичку!
Разумеется, до такой степени мы промерзли не сразу; первые дни прошли спокойно. Все началось однажды утром - столь же беспросветным, как и предшествовавшая ему ночь, когда я вылез из палатки, чтобы грузить поклажу на нарты. Позавтракав, мы втиснули ноги в одеревяневшую обувь в палатке, где было относительно тепло. Выйдя наружу, я задрал голову, чтобы взглянуть на небо, - и больше уже не смог опустить ее, потому что за долю секунды вся одежда накрепко застыла!.. Так, с задранной кверху головой, мне и пришлось тянуть нарты четыре часа кряду. С тех пор мы старались успеть принять "рабочее" положение для тяги прежде, чем одежда превратится в броню.
Мы поняли, что надо отказаться от привычного ритма и все делать медленно. Нельзя снимать меховых рукавиц, надетых поверх шерстяных. Вне зависимости от того, чем ты занят, надо тут же прекратить это занятие, едва заметишь, что какая-то часть тела замерзла, и начать ее растирать до тех пор, пока не восстановится кровообращение. Нередко можно было видеть, как кто-то из нас, оставив товарищей продолжать работу, начинал с силой ударять о снег ногами, обстукивать себя ладонями или тереть какую-то часть тела. К сожалению, таким способом не удавалось восстановить кровообращение в ступнях... Для этого приходилось начинать долгую процедуру: ставить палатку, зажигать примус, растапливать снег, греть воду, пить горячее и только после этого снимать носки. Трудность усугублялась тем, что мы не знали, обморожены ли у нас ноги или мы просто не чувствуем их. В этих случаях прибегали к медицинской компетенции Уилсона, и уже он решал на основании описаний наших ощущений, следует ли разбивать лагерь или можно идти еще час. Ошибка с его стороны была равнозначна катастрофе, ибо если кто-то из нас потерял бы способность двигаться, вся группа оказалась бы в критической ситуации и, весьма вероятно, погибла бы.
Весь день 29 июня температура держалась -46oС, легкий ветер время от времени обжигал лицо и руки. Когда мы расположились на дневку, Уилсон увидел, что у него слегка обморожены на одной ноге пятка и подошва, а у меня - большие пальцы обеих ног. Счастливец Боуэрс так и не изведал отвратительных ощущений, какие бывают при обморожении ног!
Эта ночь была очень холодной: температура упала до - 53oС, а 30 июня после завтрака термометр показывал -49oС... Следующей ночью температура была под нартами -54oС, над ними -60oС"
Первые дни были лишь прелюдией к ожидавшему их долгому четырехнедельному кошмару. Температуры колебались от -60o до -55oС. Во время переходов надо было тянуть двое нарт с поклажей, весившей в общей сложности 350 кг, по снегу, смерзшемуся настолько, что полозья отказывались скользить. Первые два дня переходы были по 15 км, затем их пришлось сократить по мере того, как погодные условия ухудшались, а силы у людей истощались. Переходы стали по 5, потом по 3 и наконец по 2 км в день - больше не удавалось пройти.
Черри-Гаррард пишет: "Я встречал людей, не без гордости заявлявших: "О, в Канаде было -45oС, но я этого совершенно не чувствовал!" либо "В Сибири я шагал при -52oС". Начните их расспрашивать подробнее, и быстро выяснится, что на них была теплая сухая одежда, что спали они в уютной постели, дышали теплым воздухом и выходили на мороз из натопленной комнаты или перегретого купе поезда - на несколько минут после обильного обеда. И все равно этот опыт запоминался им надолго. Для нас же, начиная с шестого дня похода, -45oС представлялись уже редкостной удачей, роскошью".
На последних трех переходах перед мысом Крозир их ждали торосы. Необъятный ледник Росса - площадь 150 тыс. км2, миллиарды тонн льда подползая к морю, наталкивается на гору Террор; эта препона заставляет поверхность собираться в застывшие волны. Надо было переползать через них в кромешной тьме при -50o или -60oС.
На девятнадцатые сутки они разбили лагерь недалеко от цели. Нужно прочесть Черри-Гаррарда, чтобы представить себе, какой ценой дались им эти девятнадцать суток. И все последующие! От базового лагеря на мысе Крозир до колонии императорских пингвинов, находившейся в 3 км, они шли пять дней. Как они не погибли, преодолевая в ночи ледяные склоны, предательские трещины, торосы? Как они не погибли на обратном пути к базовому лагерю с драгоценными трофеями в руках - пятью яйцами, из которых два разбились при падении, когда вдруг задула кошмарная пурга? Говоря "кошмарная", я нисколько не преувеличиваю: ветер достиг 12 баллов по шкале Бофорта, то есть максимума, и дул так двое с половиной суток! Палатку сорвало, и они лежали под защитой если можно так выразиться - ледовой стенки, сооруженной своими руками. Они выжили!
Да, они вышли живыми из этого "самого жуткого похода". Но полтора года спустя двое участников - Билл Уилсон и Барди Боуэрс - погибнут, возвращаясь со Скоттом с полюса. Они умрут от голода, изнеможения и стужи, лежа в палатке всего в 17 км от промежуточного склада, где они оставили тонну провизии. И именно Черри-Гаррард восемь месяцев спустя, 12 ноября 1912 г., обнаружит с двумя спутниками эту палатку и в ней - тела троих товарищей.
В следующем году Черри-Гаррард доставил в Англию яйца императорских пингвинов, изучать которые мечтал Билл Уилсон. Он отправил в Лондонский музей естественной истории письмо, сообщив, что сам принесет эти предметы.
"Являюсь, - пишет он, - к старшему смотрителю священных яиц. Представляюсь: "Черри-Гаррард, единственный оставшийся в живых охотник за яйцами императорских пингвинов". Не стану приводить протокольную запись нашей беседы, передам лишь ее дух. Старший смотритель. "Кто вы такой? Что вам угодно? Здесь не яичный склад. Кто вас послал? Вы мешаете работать. Мне что, вызвать полицию? Если вам нужны крокодильи яйца, обратитесь к мистеру Брауну, он занимается их лакировкой". Нахожу мистера Брауна, который ведет меня в кабинет главного хранителя. Передо мной господин весьма ученого вида, у которого наготове две манеры общения: одна, предельно любезная, - для Важной Персоны (очевидно, какого-нибудь Ротшильда-натуралиста), с которой он занят куртуазной беседой, другая - крайне пренебрежительная - для простых смертных, в том числе и для ученых, облеченных официальной миссией, вроде меня. Представляюсь с приличествующей скромностью, говорю, что хочу передать музею пингвиньи яйца. Главный хранитель берет яйца и, не удостоив меня ни единым словом благодарности, поворачивается и заводит о них разговор с Важной Персоной. Я жду. Кровь у меня начинает закипать. Разговор продолжается, как мне кажется, до бесконечности. Внезапно главный хранитель замечает мое присутствие, кое вызывает у него явное раздражение. Главный хранитель: "Вы можете идти". Герой-путешественник: "Соблаговолите выдать расписку". Главный хранитель: "Все в порядке, можете не беспокоиться. Вы свободны". Герой-путешественник: "Мне нужна расписка".
Тут внимание главного хранителя вновь целиком посвящается Важной Персоне. Понимая, что присутствовать при чужом разговоре неделикатно, Герой-путешественник вежливо покидает помещение и усаживается на стул в полутемном коридоре. Время он коротает, репетируя слова, которые он скажет главному хранителю, как только Важная Персона удалится. Однако персона, похоже, не собирается покидать музей, и мысли, равно как и намерения путешественника, становятся все более мрачными. Время идет, входя и выходя из кабинета главного хранителя спрашивают у сидящего, что он делает в коридоре. Ответ неизменно один и тот же: "Я жду расписку в получении пингвиньих яиц". Наконец выражение лица путешественника уже не оставляет сомнений, что в действительности он жаждет не расписки, а убийства, о чем, видимо, было доложено будущей жертве, ибо путешественнику весьма скоро вручают расписку. Тот оставляет музей с сознанием, что вел себя как образцовый джентльмен, однако это служит слабым утешением, и до вечера он рисует в воображении урок вежливости, который ему бы хотелось преподать главному хранителю (посредством удара сапогом)".
Подумать только, как совпадают порой желания путешественников! Не смея сравнивать себя с автором этих строк, написанных в Лондоне в 1913 г., я был бы готов подписаться под ними обеими руками в Париже в 1976 г.
1974 год: выбор места
Мыс Крозир я обозревал в 1973 г. с самолета, а в следующем году - с вертолета. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы пытаться пройти их маршрут: троих героев спасло только чудо, а чудеса не повторяются. И все же меня не оставляло желание совершить летний "безмоторный" поход по Антарктиде; наибольший соблазн вызывал маршрут Хиллари 1957-1958 гг. - от базы Скотт до полюса... Но для этого надо быть новозеландцем или англичанином. На худой конец австралийцем, канадцем или американцем.
За неимением возможности отправиться в подобную экспедицию, где единоборство с холодом, усталостью и изнеможением занимает почти такое же место, как в прошлом, а долгий путь очищает душу от шлаков и накипи цивилизованной жизни, я решил, что мы можем на вполне законных основаниях организовать короткую (8-10, максимум 15 дней) экскурсию. Она должна будет включать подъем на Эребус через Бэрд с целью обнаружения следов извержения 1908 г. и прочих извержений, оставшихся неведомыми по той причине, что в здешних краях бывает не много народу, затем визит на вулкан Терра-Нова, тоже скорее всего ошибочно числящийся потухшим, и, возможно, на Террор. Этот проект я изложил Бобу Томсону, одному из первых новозеландских полярников, сейчас возглавляющему Антарктический отдел УНПИ.
- Очень боюсь, что нам не дадут разрешения, - ответил он. - При какой-либо неожиданности - несчастный случай или что иное - на помощь придется бросить все вертолеты. Группу надо будет обнаружить и эвакуировать. Таким образом, остановится работа других групп, поскольку все зависят от вертолетов.
Около часа ушло у нас на подъем к краю кратера, хотя он находился всего в 200 м по прямой над лагерем. Я не проявлял особой прыти, а Филип, как и подобает заботливому хозяину, не торопил меня... Видимо, благодаря этому я оставался в хорошей форме - ни малейших признаков головной боли, усталости или тошноты. Только одышка - словно я шагал на высоте больше 6000 м. Но это ерунда. Ничто в мире не смогло бы нарушить ощущения счастья, заполнившего меня без остатка, никакая физиология! Для шестерых первовосходителей подъем на вершинный конус Эребуса, куда они добрались на пятый день, представлял, по словам Шеклтона, "медленную муку, ибо высота и холод немилосердно затрудняли дыхание".
К сожалению, сейчас кратер был полон дыма, так что оставался виден лишь верхний край стенки из скальной породы и льда, круто обрывавшейся вниз, в бездну, откуда поднимались сероватые клубы - мрачные вестники грозных процессов, происходивших в земных глубинах. В этом месте край кратера был узкий и заточен почти как острие топора; с внешней стороны склон уходил под углом 35o. Мы двинулись в обход кратера на восток, где Фил наблюдал интенсивную эруптивную активность. Я смутно надеялся, что серные вихри в той стороне чуть отклонятся и позволят взглянуть хотя бы краешком глаза на дно кратера.
На пути возвышались несколько ледяных башен высотой по 3-4 м каждая. Обходить их следовало с осторожностью; из книг наших предшественников я уже знал, что эти башни мороз сооружает из фумарольных водяных паров - те застывают сразу же по выходе на поверхность. Таким образом башни вырастали над трещинами. Приближаясь к ним и особенно пытаясь забраться на эти причудливые статуи, нельзя забывать, что внутри они полые и представляют немалую опасность. Мне особенно запомнился рассказ Шеклтона о том, как Маккей и Маршалл провалились - к счастью, по колено - в один из этих скрытых желобов.
С восточной стороны внутренние стенки кратера были столь же отвесны, как и в остальных частях, зато внешний склон оказался гораздо положе, и ходьба по нему доставляла удовольствие. Ландшафт постепенно менялся, вскоре показалась восточная половина острова Росса. Гора Терра-Нова выглядела отсюда приплюснутой "шишкой" у подножия Эребуса. С большим интересом я устремил взор на соседнюю гору - Террор. Полностью покрытый ледниками, этот вулкан числится во всех справочниках потухшим. Мне, однако, он представляется лишь уснувшим, в равной мере как и Бэрд, просматривавшийся отсюда в совершенно новом ракурсе. 17 июня 1908 г. Дейвид и Пристли наблюдали на его южных склонах извержение на высоте около 600 м. Джон Мюррей оставил описание непродолжительного, но очень мощного извержения, происшедшего 8 сентября того же года на перевале, отделяющем Бэрд от Эребуса: "Колоссальная струя пара ударила оттуда на высоту, по меньшей мере дважды превосходившую высоту Эребуса. Несмотря на сильную пургу, дувшую в это время, напор струи был столь могуч, что она держалась совершенно вертикально". Странно, что никто не вспомнил об этих наблюдениях и ничтоже сумняшеся зачислил Бэрд в разряд потухших вулканов...
Первое посещение вершины Эребуса отложилось в памяти как очень краткий эпизод - час, от силы два. Между тем запись в дневнике напоминает, что мы провели там почти двадцать три часа. Подобное сгущение психологического времени по сравнению с истинным объясняется охватившей меня наверху эйфорией. Этому способствовало все - пронзительная красота ландшафтов, особая прозрачность воздуха, встречающаяся только возле полюсов планеты, яркий свет высоких широт, казалось, ты ухватил наконец жар-птицу, за которой охотился чуть ли не всю жизнь. Нам предстояла нелегкая, но плодотворная работа - первый спуск в антарктический кратер! Люди, с которыми я познакомился на базе Скотт и здесь, в лагере, оказались на редкость симпатичными. По завершении разведки нас с Филом ожидает вкусный обед и теплый спальный мешок из легчайшего пуха... Чего еще можно требовать от жизни! Даже остроту одиночества, и ту мне удалось пережить у кратера (Фил ушел назад первым).
Да, лишь одиночество позволяет до конца ощутить всю полноту бытия. Счастье от сознания свалившейся на меня удачи рвалось наружу, и его приходилось сдерживать чуть ли не под уздцы. Вдвоем, даже с самым приятным человеком, невозможно почувствовать слияния внутреннего мира с внешним, эту гармонию надо слушать в одиночку. Не случайно все великие религии зародились в пустынях. Человек, шагающий в хрустально звенящем воздухе по морозу, грозящему в любой миг обратиться в лютого врага, возле кратера легендарного Эребуса, на расстоянии почти прямой видимости от Южного полюса - он угадывается совсем рядом, за горизонтом, - под солнцем, висящим в полночь высоко над головой в бирюзовом небе, переживает необыкновенный душевный взлет. Такое остается на всю жизнь.
Рекогносцировка внесла ясность. Осмотрев стенки кратера, я убедился, что спуск вполне осуществим: крутизна была даже меньше, чем в кратере Ньирагонго, и это компенсировало дополнительные трудности, связанные с холодом. К сожалению, не удалось заметить особых признаков активности, хотя кое-какие шумы я уловил, в частности хриплые выдох вырывающихся под давлением газов и редкие, слабые взрывы. Кайл сказал, что в прошлом году геологи заметили в жерле багровы пятна расплава. От него же я узнал, что за две недели, проведенные в лагере на склоне вулкана, - с конца декабря 1972 по начало января 1973г., новозеландцы зафиксировали в общей сложности почти три десятка взрывов, причем за каждым следовал шумный газовый выброс продолжительностью от 1 до 6 с.
В целом, с точки зрения риска вулканическую активность следовало считать вполне приемлемой. Потенциальную опасность представляла собой сила взрывов, однако, судя по звуку, их можно было не учитывать в качестве фактора риска. Тем не менее перед спуском в кратер надлежало провести ряд серьезных наблюдений. Я не мог полагаться только на оценки Кайла и его спутников. Во-первых, они наблюдали за Эребусом год назад, а в жизни действующего вулкана год - это большой срок. Во-вторых, их опыт оценки эруптических проявлений был недостаточен. Руководителю полагалось иметь о них собственное представление.
"Самый жуткий поход"
На базу Скотт я возвратился в ошеломленном состоянии... Вообще говоря, ошеломление не проходило с того времени, как в Крайстчерче на Новой Зеландии я встретился с сотрудниками Антарктического отдела УНПИ (Управления научных и промышленных исследований). Меня встретили тепло, я бы даже сказал дружески, и в то же время по-деловому. Хозяева без лишних проволочек отвели меня в зал экипировки, выглядевший полярным вариантом пещеры Али-Бабы: там было все - от белья из специального синтетического материала до меховых шапок и эскимосских "муклуков" (в которые вдеваешься, не снимая обуви), не говоря о брюках на гагачьем пуху, ветронепроницаемых парках, подварежниках, варежках и наварежниках....
Ошеломление не отпускало и во время полета из Крайстчерча до американской станции Мак-Мердо на антарктическом континенте в брюхе транспортного гиганта, оснащенного четырьмя реактивными двигателями, - 3400 км! Посадка на льду замерзшего залива Мак-Мердо. Выйдя из полутемного чрева самолета, делаю, жмурясь от полярного света, первые шаги по паковому льду. Открываю глаза пошире - впереди Эребус собственной персоной... Меня обступают со всех сторон улыбчивые бородачи - новозеландские полярники.
Мы условились, что вертолет поднимет меня на Эребус: я был "вставлен" в график. В ожидании своего срока я провел неделю на новозеландской базе Скотт, скромной соседки (их разделяют всего 3 км) знаменитой Мак-Мердо. Семь дней круглосуточного солнца - чудо, способное очаровать даже такого поборника сна в полной темноте, как я. Оказалось, что полярным летом не хочется спать - не из-за солнца, поскольку можно плотно закрыть ставни домика - нет, просто высокоширотным летом человек испытывает необыкновенный прилив сил. Такое впечатление, будто организм людей, даже не собирающихся зимовать за полярным кругом, предчувствует, что за неделями полного дня неизбежно последует такая же долгая ночь, и торопится запастись жизненными соками.
О полярной ночи я знал лишь из книг и рассказов людей, хорошо с ней знакомых, в частности Поля-Эмиля Виктора * и моих новых друзей-новозеландцев. Может быть, поэтому она так бередила воображение. Жуткое описание антарктической ночи мне вспомнилось после визита к кратеру Эребуса. Надо успеть сделать максимум, пока светит солнце, подумал я. Когда еще вулканологу, занятому полевыми изысканиями, доведется свести личное знакомство со здешними объектами, в частности с Террором? Немного поколебавшись, я спросил, нельзя ли будет предоставить мне вертолет еще на один день, чтобы осмотреть Террор и развеять сомнения относительно его статуса. К сожалению, вертолетное время было расписано на много недель вперед...
* П. - Э. Виктор с 1947 г. возглавляет научно-исследовательскую организацию "Французские полярные экспедиции". - Прим. перев.
Говоря о жутком описании антарктической ночи, я имел в виду поход, совершенный в июне-июле 1911 г., то есть в разгар зимы в Южном полушарии, тремя участниками экспедиции капитана Скотта. Доктору Уилсону в то время было тридцать девять лет, морскому офицеру Боуэрсу - двадцать восемь и биологу Черри-Гаррарду, самому молодому из группы, исполнилось двадцать четыре. Они отправились на мыс Крозир у подножия Террора, где живет колония императорских пингвинов, одной из древнейших птиц на планете. Уилсон надеялся извлечь из зародышей этих птиц эмбрионы перьев и проследить за трансформацией чешуи в перья: его интересовала эволюция превращения рептилий в птиц. А поскольку императорские пингвины откладывают яйца в разгар зимы, ничего не оставалось, как покинуть "комфортабельную" хижину на мысе Эванс и идти к мысу Крозир, на другой берег острова Росса - 110 км туда и столько же обратно. Маршрут занял тридцать четыре дня. В своей захватывающей книге "Самый жуткий поход" Черри-Гаррард резюмирует его следующим образом: "Мы пережили чудовищные опасности и нечеловеческую усталость. Наше возвращение следует считать чудом".
Я прочитал его рассказ в возрасте двадцати-тридцати лет и, несмотря на досадную забывчивость и плохую память на прочитанное, надолго сохранил леденящее душу ощущение. Я, конечно, не помнил ни одной детали, но ощущение полностью соответствовало названию книги - "Самый жуткий поход".
Как ни парадоксально, после нее я еще пуще прикипел сердцем к Антарктиде, не раз мысленно повторяя маршрут отважной тройки. И Террор, безусловно, притягивал меня не только как вулканологическая загадка: хотелось воочию увидеть давнего "знакомого". Я сел перечитывать эту книгу сорок лет спустя, после третьей поездки в Антарктиду - и не мог оторваться. Даже теперь, повидав места, по которым пролегал их маршрут, невозможно представить, как все-таки удалось им остаться в живых. По сравнению с пережитым ими нынешние "рискованные предприятия" выглядят прозаически. В конечном счете те, кого без натяжек, по праву называют сегодня "первопроходцами", пользуются - или могут воспользоваться при необходимости - плодами современной технологии. Тут и электричество, и радио, и самолеты-вертолеты, мотосани, вездеходы, оборудование и снаряжение, рассчитанное на борьбу с холодом! Уместно ли сравнивать туристов и бизнесменов, основных клиентов нынешних авиакомпаний, с Блерио, Линдбергом, Гийоме? Или жизненный опыт детей богатых родителей - с уделом маленьких обитателей трущоб? Условия, в которых сегодня работают в Антарктиде, не имеют ничего общего с тем, что выпало на долю людей той героической эпохи. По сравнению с ними мы все в большей или меньшей степени выглядим пассажирами класса "люкс". Перечитывая рассказ о тридцати четырех адских днях, как-то даже неловко вспоминать о нескольких наших легких обморожениях, о снежных бурях, которые мы пережидали в отличных палатках, лежа в спальных мешках рядом с запасами пищи.
Черри-Гаррард был молод, но люди той эпохи рано обретали крепость характера. В отличие от многих современных авторов он предпочитает умолчание преувеличениям, поэтому все им написанное следует принимать буквально. Послушаем его.
"Ужас девятнадцати дней, понадобившихся нам для того, чтобы добраться от мыса Эванс до мыса Крозир, может понять лишь тот, кто пройдет этот путь сам, но лишь безумец возьмется повторить подобную авантюру; описать ее невозможно. По сравнению с пережитым следующие две недели выглядят блаженством, и не потому, что улучшились условия - они сделались еще хуже, но потому, что мы закалились. Лично я достиг такой точки страдания, что перестал бояться смерти, ибо она могла принести лишь облегчение. Те, кто говорит о героизме людей, идущих на смерть, не ведают, о чем толкуют, поскольку умереть очень легко: доза морфия, приветливая трещина во льду - и умиротворяющий сон. Куда тяжелее продолжать начатое...
Виной всему темнота. Думаю, что температуры от -50 до -60oС были бы не столь страшны (относительно, конечно), происходи это при свете дня, когда видишь, куда идешь или куда ставишь ногу, где находятся постромки саней, примус, котелок, пища; когда замечаешь собственные следы на снегу, а значит, можешь отыскать место, где оставлен избыток поклажи, когда можешь взглянуть на компас, не истратив пятидесяти спичек, прежде чем отыщешь сухую; когда не требуется пяти минут на то, чтобы завязать полог палатки и пяти часов, чтобы утром собраться в дорогу... У нас уходило не меньше четырех часов с момента, когда Билл (Уилсон) возглашал: "Пора вставать!", до того, как мы впрягались в сани. Одевание требовало помощи двоих спутников, ибо толстая холстина промерзала настолько, что двоим мужчинам с трудом удавалось придать верхней одежде нужную форму.
Особые неприятности доставляли дыхание и потоотделение. Я не представлял себе раньше, сколько много влаги выходит у нас через поры. Самыми тяжкими были дни, когда приходилось останавливаться на дневку, чтобы согреть окоченевшие ноги. Мы сильно потели, и влага, вместо того, чтобы впитаться в шерстяную материю, замерзала и накапливалась. Едва выйдя из тела, она превращалась в лед; каждый раз, снимая одежды, мы вытряхивали из них ледышки и снег. К сожалению, не весь, поэтому, когда мы согревались в спальных мешках, оставшийся лед таял, вода пропитывала оленьи шкуры, и те становились жесткими и несгибаемыми как кирасы.
Что касается дыхания, то днем оно лишь сковывало льдом бороды и накрепко примораживало шапки к волосам. Войдя в палатку, лучше было не снимать шапок до того, как примус основательно не прогреет воздух. Серьезные же неприятности начинались с момента, когда мы забирались в спальные мешки. Оставлять отверстие для дыхания было невозможно из-за холода, поэтому всю ночь пар от дыхания намерзал внутри оленьей шкуры. Чем меньше оставалось кислорода, тем учащенней мы дышали... В спальном мешке немыслимо было зажечь спичку!
Разумеется, до такой степени мы промерзли не сразу; первые дни прошли спокойно. Все началось однажды утром - столь же беспросветным, как и предшествовавшая ему ночь, когда я вылез из палатки, чтобы грузить поклажу на нарты. Позавтракав, мы втиснули ноги в одеревяневшую обувь в палатке, где было относительно тепло. Выйдя наружу, я задрал голову, чтобы взглянуть на небо, - и больше уже не смог опустить ее, потому что за долю секунды вся одежда накрепко застыла!.. Так, с задранной кверху головой, мне и пришлось тянуть нарты четыре часа кряду. С тех пор мы старались успеть принять "рабочее" положение для тяги прежде, чем одежда превратится в броню.
Мы поняли, что надо отказаться от привычного ритма и все делать медленно. Нельзя снимать меховых рукавиц, надетых поверх шерстяных. Вне зависимости от того, чем ты занят, надо тут же прекратить это занятие, едва заметишь, что какая-то часть тела замерзла, и начать ее растирать до тех пор, пока не восстановится кровообращение. Нередко можно было видеть, как кто-то из нас, оставив товарищей продолжать работу, начинал с силой ударять о снег ногами, обстукивать себя ладонями или тереть какую-то часть тела. К сожалению, таким способом не удавалось восстановить кровообращение в ступнях... Для этого приходилось начинать долгую процедуру: ставить палатку, зажигать примус, растапливать снег, греть воду, пить горячее и только после этого снимать носки. Трудность усугублялась тем, что мы не знали, обморожены ли у нас ноги или мы просто не чувствуем их. В этих случаях прибегали к медицинской компетенции Уилсона, и уже он решал на основании описаний наших ощущений, следует ли разбивать лагерь или можно идти еще час. Ошибка с его стороны была равнозначна катастрофе, ибо если кто-то из нас потерял бы способность двигаться, вся группа оказалась бы в критической ситуации и, весьма вероятно, погибла бы.
Весь день 29 июня температура держалась -46oС, легкий ветер время от времени обжигал лицо и руки. Когда мы расположились на дневку, Уилсон увидел, что у него слегка обморожены на одной ноге пятка и подошва, а у меня - большие пальцы обеих ног. Счастливец Боуэрс так и не изведал отвратительных ощущений, какие бывают при обморожении ног!
Эта ночь была очень холодной: температура упала до - 53oС, а 30 июня после завтрака термометр показывал -49oС... Следующей ночью температура была под нартами -54oС, над ними -60oС"
Первые дни были лишь прелюдией к ожидавшему их долгому четырехнедельному кошмару. Температуры колебались от -60o до -55oС. Во время переходов надо было тянуть двое нарт с поклажей, весившей в общей сложности 350 кг, по снегу, смерзшемуся настолько, что полозья отказывались скользить. Первые два дня переходы были по 15 км, затем их пришлось сократить по мере того, как погодные условия ухудшались, а силы у людей истощались. Переходы стали по 5, потом по 3 и наконец по 2 км в день - больше не удавалось пройти.
Черри-Гаррард пишет: "Я встречал людей, не без гордости заявлявших: "О, в Канаде было -45oС, но я этого совершенно не чувствовал!" либо "В Сибири я шагал при -52oС". Начните их расспрашивать подробнее, и быстро выяснится, что на них была теплая сухая одежда, что спали они в уютной постели, дышали теплым воздухом и выходили на мороз из натопленной комнаты или перегретого купе поезда - на несколько минут после обильного обеда. И все равно этот опыт запоминался им надолго. Для нас же, начиная с шестого дня похода, -45oС представлялись уже редкостной удачей, роскошью".
На последних трех переходах перед мысом Крозир их ждали торосы. Необъятный ледник Росса - площадь 150 тыс. км2, миллиарды тонн льда подползая к морю, наталкивается на гору Террор; эта препона заставляет поверхность собираться в застывшие волны. Надо было переползать через них в кромешной тьме при -50o или -60oС.
На девятнадцатые сутки они разбили лагерь недалеко от цели. Нужно прочесть Черри-Гаррарда, чтобы представить себе, какой ценой дались им эти девятнадцать суток. И все последующие! От базового лагеря на мысе Крозир до колонии императорских пингвинов, находившейся в 3 км, они шли пять дней. Как они не погибли, преодолевая в ночи ледяные склоны, предательские трещины, торосы? Как они не погибли на обратном пути к базовому лагерю с драгоценными трофеями в руках - пятью яйцами, из которых два разбились при падении, когда вдруг задула кошмарная пурга? Говоря "кошмарная", я нисколько не преувеличиваю: ветер достиг 12 баллов по шкале Бофорта, то есть максимума, и дул так двое с половиной суток! Палатку сорвало, и они лежали под защитой если можно так выразиться - ледовой стенки, сооруженной своими руками. Они выжили!
Да, они вышли живыми из этого "самого жуткого похода". Но полтора года спустя двое участников - Билл Уилсон и Барди Боуэрс - погибнут, возвращаясь со Скоттом с полюса. Они умрут от голода, изнеможения и стужи, лежа в палатке всего в 17 км от промежуточного склада, где они оставили тонну провизии. И именно Черри-Гаррард восемь месяцев спустя, 12 ноября 1912 г., обнаружит с двумя спутниками эту палатку и в ней - тела троих товарищей.
В следующем году Черри-Гаррард доставил в Англию яйца императорских пингвинов, изучать которые мечтал Билл Уилсон. Он отправил в Лондонский музей естественной истории письмо, сообщив, что сам принесет эти предметы.
"Являюсь, - пишет он, - к старшему смотрителю священных яиц. Представляюсь: "Черри-Гаррард, единственный оставшийся в живых охотник за яйцами императорских пингвинов". Не стану приводить протокольную запись нашей беседы, передам лишь ее дух. Старший смотритель. "Кто вы такой? Что вам угодно? Здесь не яичный склад. Кто вас послал? Вы мешаете работать. Мне что, вызвать полицию? Если вам нужны крокодильи яйца, обратитесь к мистеру Брауну, он занимается их лакировкой". Нахожу мистера Брауна, который ведет меня в кабинет главного хранителя. Передо мной господин весьма ученого вида, у которого наготове две манеры общения: одна, предельно любезная, - для Важной Персоны (очевидно, какого-нибудь Ротшильда-натуралиста), с которой он занят куртуазной беседой, другая - крайне пренебрежительная - для простых смертных, в том числе и для ученых, облеченных официальной миссией, вроде меня. Представляюсь с приличествующей скромностью, говорю, что хочу передать музею пингвиньи яйца. Главный хранитель берет яйца и, не удостоив меня ни единым словом благодарности, поворачивается и заводит о них разговор с Важной Персоной. Я жду. Кровь у меня начинает закипать. Разговор продолжается, как мне кажется, до бесконечности. Внезапно главный хранитель замечает мое присутствие, кое вызывает у него явное раздражение. Главный хранитель: "Вы можете идти". Герой-путешественник: "Соблаговолите выдать расписку". Главный хранитель: "Все в порядке, можете не беспокоиться. Вы свободны". Герой-путешественник: "Мне нужна расписка".
Тут внимание главного хранителя вновь целиком посвящается Важной Персоне. Понимая, что присутствовать при чужом разговоре неделикатно, Герой-путешественник вежливо покидает помещение и усаживается на стул в полутемном коридоре. Время он коротает, репетируя слова, которые он скажет главному хранителю, как только Важная Персона удалится. Однако персона, похоже, не собирается покидать музей, и мысли, равно как и намерения путешественника, становятся все более мрачными. Время идет, входя и выходя из кабинета главного хранителя спрашивают у сидящего, что он делает в коридоре. Ответ неизменно один и тот же: "Я жду расписку в получении пингвиньих яиц". Наконец выражение лица путешественника уже не оставляет сомнений, что в действительности он жаждет не расписки, а убийства, о чем, видимо, было доложено будущей жертве, ибо путешественнику весьма скоро вручают расписку. Тот оставляет музей с сознанием, что вел себя как образцовый джентльмен, однако это служит слабым утешением, и до вечера он рисует в воображении урок вежливости, который ему бы хотелось преподать главному хранителю (посредством удара сапогом)".
Подумать только, как совпадают порой желания путешественников! Не смея сравнивать себя с автором этих строк, написанных в Лондоне в 1913 г., я был бы готов подписаться под ними обеими руками в Париже в 1976 г.
1974 год: выбор места
Мыс Крозир я обозревал в 1973 г. с самолета, а в следующем году - с вертолета. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы пытаться пройти их маршрут: троих героев спасло только чудо, а чудеса не повторяются. И все же меня не оставляло желание совершить летний "безмоторный" поход по Антарктиде; наибольший соблазн вызывал маршрут Хиллари 1957-1958 гг. - от базы Скотт до полюса... Но для этого надо быть новозеландцем или англичанином. На худой конец австралийцем, канадцем или американцем.
За неимением возможности отправиться в подобную экспедицию, где единоборство с холодом, усталостью и изнеможением занимает почти такое же место, как в прошлом, а долгий путь очищает душу от шлаков и накипи цивилизованной жизни, я решил, что мы можем на вполне законных основаниях организовать короткую (8-10, максимум 15 дней) экскурсию. Она должна будет включать подъем на Эребус через Бэрд с целью обнаружения следов извержения 1908 г. и прочих извержений, оставшихся неведомыми по той причине, что в здешних краях бывает не много народу, затем визит на вулкан Терра-Нова, тоже скорее всего ошибочно числящийся потухшим, и, возможно, на Террор. Этот проект я изложил Бобу Томсону, одному из первых новозеландских полярников, сейчас возглавляющему Антарктический отдел УНПИ.
- Очень боюсь, что нам не дадут разрешения, - ответил он. - При какой-либо неожиданности - несчастный случай или что иное - на помощь придется бросить все вертолеты. Группу надо будет обнаружить и эвакуировать. Таким образом, остановится работа других групп, поскольку все зависят от вертолетов.