Тэффи Надежда. 224 Избранные страницы

   Ждать пришлось очень долго. Хозяйка высказала даже мнение, что о нем позабыли и совсем не приедут. Котомко обрадовался и даже стал немножко поправляться, даже почувствовал аппетит, как вдруг, уже в четверть одиннадцатого, раздался громкий звонок и в комнату влетел маленький чернявый господинчик, в пальто и шапке.
   - Где мадмазель Котомко? Где? Боже ж мой! - в каком-то отчаянии завопил он.
   - Я... я... - лепетал поэт.
   - Вы? Виноват... Я думал, что вы дама... ваше имя может сбить с толку... Ну, пусть. Я рад!
   Он схватил поэта за руку и все с тем же отчаянием кричал:
   - Ох, поймите, мы все за вас хватаемся! Как хватается человек за последнюю соломинку, когда у него нет больше соломы.
   Он развел руками и огляделся кругом.
   - Ну, понимаете, совершенно нет! Послали три кареты за артистами - ни одна не вернулась. Я говорю, нужно было с них задаток взять, тогда бы вернулись, а Маркин еще спорит. Вы понимаете? Публика - сплошная невежда: воображает, что если концерт, так уж сейчас ей запоют и заиграют, и не понимает, что если пришел в концерт, так нужно подождать. Ради бога, едемте скорее! Там какой-то паршивый скрипач - и зачем такого приглашать, я говорю, - пять минут помахал смычком и домой уехал. Мы просим "бис", а он заявляет, что забыл побриться. Слышали вы подобное? Ну, где же ваши ноты, пора ехать.
   - У меня нет нот! - растерялся Котомко. - Я не играю.
   - Ну, там найдется, кому сыграть, давайте только ноты!
   Тут выскочила хозяйка и помогла делу. Ноты у нее нашлись: "Маленький Рубинштейн" - для игры в четыре руки.
   Вышли на подъезд. Чернявый впереди, спотыкаясь и суетясь, за ним Котомко, как баран, покорный и завитой.
   - Извините! Кареты у меня нет! Кареты так и не вернулись! Но если хотите, вы можете ехать на отдельном извозчике. Мы, конечно, возместим расходы.
   Но Котомко боялся остаться один и сел с чернявым. Тот занимал его разговором.
   - Боже, сколько хлопот! Еще за Буниным ехать. Вы не знаете, он в частных домах не поет?
   - Н-не знаю... не замечал.
   - Я недавно из провинции и, простите, в опере еще ни разу не был. Леонида Андреева на балалайке слышал. Очень недурно. Русская ширь степей... Степенная ширь. Потом обещал приехать Владимир Тихонов... Этот, кажется, на рояле. Еще хотели мы Немировича-Данченка. Я к нему ездил, да он отказался петь. А вы часто в концертах поете?
   - Я? - удивился Котомко... - Я никогда не пел.
   - Ну, на этот-то раз уж не отвертитесь! Сегодня вам придется петь. Иначе вы нас так обидите, что боже упаси!
   Котомко чуть не плакал.
   - Да я ведь стихи... В программе поставлено "Скажи, зачем..." и "Когда, весь погружаясь...". Я декламирую!
   - Декла... а вы лучше спойте. Те же самые слова, только спойте. Публика это гораздо больше ценит. Ей-богу. Зачем говорить, когда можно мелодично спеть?
   Наконец приехали. Чернявый кубарем вывалился из саней. Котомко качался на ногах и стукнулся лбом о столбик подъезда.
   "Шишка будет... Пусть!" - подумал он уныло и даже не потер ушибленного места.
   В артистической стоял дым коромыслом. Человек десять испуганных молодых людей и столько же обезумевших дам кричали друг на друга и носились как угорелые. Увидя Котомку, все кинулись к нему.
   - Ах... Ну, вот уж один приехал. Раздевайтесь скорее! Публика с ума сходит. Был только один скрипач, а потом пришлось антракт сделать.
   - Читайте подольше! Ради бога, читайте подольше, а то вы нас погубите!..
   - Сколько вы стихов прочтете?
   - Два.
   - На три четверти часа хватит?
   - Н-нет... Минут шесть...
   - Он нас погубит! Тогда читайте еще что-нибудь, другие стихи.
   - Нельзя другие, - перекричал всех главный распорядитель. - Разрешено только два. Мы не желаем платить штраф!
   Выскочил чернявый.
   - Ну, так пусть читает только два, но очень медленно. Мадмазель Котомка... Простите, я все так... Читайте очень медленно, тяните слова, чтобы на полчаса хватило. Поймите, что мы как за соломинку!
   За дверью раздался глухой рев и топот.
   - Ой, пора! Тащите же его на эстраду!
   И вот Котомко перед публикой.
   - Господи, помоги! Обещаю, что никогда...
   - Начинайте же! - засвистел за его спиной голос чернявого.
   Котомко открыл рот и жалобно заблеял.
   - Когда, весь погружаясь...
   - Медленней! Медленней! Не губите! - свистел шепот.
   - Громче! - кричали в публике.
   - Ю-ный ко-о-орп-пу-ус...
   - Громче! Громче! Браво!
   Публика, видимо, веселилась. Задние ряды вскочили с мест, чтобы лучше видеть. Кто-то хохотал, истерически взвизгивая. Все как-то колыхались, шептались, отворачивались от сцены. Какая-то барышня в первом ряду запищала и выбежала вон.
   - Скло-о-о-ню-у я ку те-е... - блеял Котомко.
   Он сам был в ужасе. Глаза у него закатились, как у покойника, голова свесилась набок, и одна нога, неловко поставленная, дрожала отчетливой крупной дрожью. Он проныл оба стихотворения сразу и удалился под дикий рев и аплодисменты публики.
   - Что вы наделали? - накинулся на него чернявый. - И четверти часа не прошло! Нужно было медленнее, а вы упрямы, как коровий бык! Идите теперь на "бис".
   И Котомку вытолкнули второй раз на сцену.
   Теперь уж он знал, что делать. Встал сразу в ту же позу и начал:
   - К-о-огда-а-а, ве-е-есь...
   Он почти не слышал своего голоса - такой вой стоял в зале. Люди качались от смеха, как больные, и стонали. Многие, убежав с мест, толпились в дверях и старались не смотреть на Котомку, чтобы хоть немножко успокоиться.
   Чернявый встретил поэта с несколько сконфуженным лицом.
   - Ну, теперь ничего себе. Главное, что публике понравилось.
   Но в артистической все десять девиц и юношей предавались шумному отчаянию. Никто больше не приехал. Главные распорядители пошептались о чем-то и направились к Котомке, который стоял у стены, утирал мокрый лоб и дышал, как опоенная лошадь.
   - Поверьте, господин поэт, нам очень стыдно, но мы принуждены просить вас прочесть еще что-нибудь. Иначе мы погибли! Только, пожалуйста, то же самое, а то нам придется платить из-за вас штраф.
   Совершенно ничего не понимая, вылез Котомко третий раз на эстраду.
   Кто-то в публике громко обрадовался.
   - Га! Да он опять здесь! Ну, это я вам скажу...
   "Странный народ! - подумал Котомко. - Совсем дикий. Если им что нравится - они хохочут. Покажи им "Сикстинскую мадонну", так они, наверное, лопнут от смеха!"
   Он кашлянул и начал:
   - Ко-гд-а-а...
   Вдруг из последних рядов поднялся высокий детина в телеграфской куртке и, воздев руки кверху, завопил зычным голосом:
   - Если вы опять про свой корпус, то лучше честью предупредите, потому что это может кончиться для вас же плохо!
   Но Котомко сам так выл, что даже не заметил телеграфного пафоса.
   Котомке дали полтинник на извозчика. Он ехал и горько усмехался своим мыслям.
   "Вот я теперь известность, любимец публики. А разве я счастлив? Разве окрылен? "Что слава? - яркая заплата на бедном рубище певца". Я думал, что слава чувствуется как-то иначе. Или у меня просто нет никакого честолюбия?"
   После генеральной репетиции подошла ко мне одна из актрис, молоденькая, взволнованная...
   - Простите, пожалуйста... ведь вы автор этой пьески?
   - Я.
   - Пожалуйста, не подумайте, что я вообще...
   - Нет, нет, я не подумаю, что вы вообще, - поспешила я ее успокоить.
   - У меня к вам маленькая просьба. Очень, очень большая просьба. Впрочем, если нельзя, то уж ничего не поделаешь.
   Она не то засмеялась, не то всхлипнула, а я вздохнула, потому что угадывала, в чем дело: наверное, попросит прибавить ей несколько слов к роли. Это - вечная история. Всем им так хочется побольше поговорить!
   Актриса покусала кончик носового платка и, опустив глаза, спросила с тихим упреком:
   - За что вы его так обидели? Неужели вам ничуть-ничуть не жаль его?
   - Кого? - удивилась я.
   - Да вот этого рыжего молодого человека в вашей пьесе. Ведь он же, в сущности, симпатичный. Конечно, он не умен и не талантлив. Но ведь он же не виноват, он не злой, он даже очень милый, а вы позволили этому противному картежнику обобрать его до нитки. За что же?
   Я смутилась.
   - Послушайте... я не совсем понимаю. Ведь это же такая пьеса. Ведь если бы этого не было, так и пьесы бы не было. Понимаете? Это ведь и есть сюжет пьесы.
   Но она снова покусала платочек и снова спросила с упреком:
   - Пусть так, пусть вы правы. Но неужели же вам самой не жаль этого бедного, доверчивого человека? Только скажите - неужели вам не больно, когда у вас на глазах обижают беззащитного?
   - Больно! - вздохнула я.
   - Так зачем же вы это позволяете? Значит, вам не жаль.
   - Послушайте! - твердо сказала я. - Ведь это же я все сама выдумала. Понимаете? Этого ничего нет и не было. Чего же вы волнуетесь?
   - Я знаю, что вы сами выдумали. Оттого-то я и обращаюсь со своей просьбой прямо к вам. Раз вы выдумали, так вы сможете и поправить. Знаете что: дайте ему наследство. Совершенно неожиданно.
   Я молчала.
   - Ну, хоть небольшое, рублей двести, чтоб он мог продолжать честную жизнь, начал какое-нибудь дело. Я ведь не прошу много - только двести рублей на первое время, - потом он встанет на ноги, и тогда за него уж не страшно.
   Я молчала.
   - Неужели не можете? Ну, полтораста рублей.
   Я молчала.
   - Сто. Сто рублей. Меньше трудно - ведь вы его привезли из Бердянска. Дорога стоит дорого даже в третьем классе. Не можете?
   - Не могу.
   - Господи, как же мне быть! Поймите, если бы я могла, я бы ему из своих денег дала, но ведь я же не могу! Я бы никогда не стала унижаться и просить у вас, но ведь только вы одна можете помочь ему! А вы не хотите. Подумайте, как это ужасно. Знаете, говоря откровенно, я никогда не думала, что вы такая жестокая. Положим, я несколько раз ловила вас на некрасивых поступках: то вы мальчишку из меблированных комнат выгнали и перед всем театром показали, какой он идиот. То расстроили семейное счастье из-за брошки, которую горничная потеряла. Но я всегда утешала себя мыслью, что просто нет около вас доброго человека, который указал бы вам на вашу жестокость. Но чем же объяснить, что вы и теперь не хотите поправить причиненное вами зло?
   - Да я ничего... Я не прочь, только мы так всю пьесу испортим. Подумайте сами: вдруг ни с того ни с сего - пожалуйте наследство.
   - Ну, тогда пусть окажется, что он еще раньше отложил сто рублей про черный день.
   - Нельзя! Характер у него не такой.
   - Ну и пусть будет не такой, лишь бы ему легче жилось. Господи! Ведь все же от вас зависит.
   Я задумалась.
   Действительно, свинство с моей стороны губить человека. Ведь я, в сущности, - его судьба, я вызываю его из небытия и мучаю. Если бы у меня была душа благородная, я вызывала бы людей только для того, чтобы дать им радости и счастье. А я публично высмеиваю, шельмую, обираю при помощи разных темных личностей. Некрасиво. Противно. Пора одуматься.
   - Как быть, дружок? - сказала я актрисе. - Я сама рада помочь ему, да теперь уж поздно. Генеральная репетиция прошла, вечером спектакль. Теперь уж ничего не поделаешь.
   - Ужас! Ужас! Погибнет человек.
   - Пропадет ни за грош, - уныло согласилась я. - В чужом городе, один...
   - И как вы раньше не подумали?
   - Сама не понимаю. Озверела как-то.
   Мы обе замолчали. Сидели, опустив головы, подавленные.
   - Знаете что! - вдруг решила я. - Мы этого так не оставим. Мы все-таки дадим ему тысяч десять. Только не сегодня, а потом, когда пьеса будет напечатана в сборнике. Прямо сделаю звездочку и выноску: такой-то, мол, неожиданно получил от тетки (видите, как ловко!), от тетки десять тысяч, начал на них дело и быстро пошел в гору! Ладно?
   - Дорогая моя! Можно вас поцеловать?
   - Ну конечно, можно! Давайте целоваться - нам легче станет. Знаете, я даже двадцать тысяч дам ему. Бог с ним - пусть устроится без хлопот.
   - Милая! Милая! Какая вы чудная! А... не сердитесь только... тому мальчишке, что вы в прошлом году обиде... т. е. которого выгнали, тоже можно что-нибудь дать?
   - Ну конечно. Этот рыжий может встретить мальчишку и дать ему из двадцати тысяч - ну, хоть тысячи две.
   - Да, да, это даже хорошо. Пусть приучается делать добрые дела. Какая вы чудная!.. Ну... а... с другими как?
   - Погодите, дайте только время! Всех пристроим.
   - Дорогая! А помните, у вас в рассказе старая дева в Троицын день ждала жениха? Как же мы с ней-то будем?
   - Ах, пустяки! И вовсе она не так уж стара - ей и тридцати пяти не было. Она получит массу денег, отдохнет и посвежеет. А там, смотришь, и замуж выскочит.
   - Милая! Милая! Давайте целоваться! Знаете, у вас даже лицо совсем другое стало. Честное слово! Вот посмотрите в зеркало.
   Я посмотрела.
   Действительно, совсем другое.
   А какое - не скажу.
   - Я прямо умоляю вас, дорогой друг!
   В голосе Пьера было что-то б?ольшее, чем свет-ская любезность.
   Мишель посмотрел на него с удивлением.
   - Я не отказываюсь от вашего милого предложения, - сказал он. - Я только думаю, что вам вдвоем, наверное, было бы гораздо интереснее. Вы меня приглашаете потому, что хотите меня развлечь. А потом и рады будете от меня отделаться, да уж оставить меня на дороге не сможете.
   - Одетт! - позвал Пьер. - Одетт! Иди уговаривай сама этого упрямца.
   Вошла Одетт, поколыхала своими черными, толстыми, как прутья, ресницами и сказала деловито:
   - Там у тебя на бюро пролилась чашка кофе и прямо на бумаги. Надо сейчас их встряхнуть или вытереть, а то они совсем расплывутся. Если бы не я, - обернулась она к Мишелю, - то прямо некому было бы присмотреть здесь за порядком.
   - О-о-о! - вскочил Пьер. - Мои бумаги! Ведь это, конечно, ты же вывернула на них кофе!
   Он сердито зашагал прочь из комнаты.
   Одетт села на диван, положила ногу за ногу, тщательно подобрав платье так, чтобы было видно нижнее колено, закурила папироску, вставив ее в длинный белый мундштук с порозовевшим от ее губ кончиком, подняла брови и сказала тоном деловой женщины:
   - Ужасно мне трудно с Пьером. Это такой ребенок! Я даже спрашивала совета у мужа - как можно вообще приучить человека к порядку. Но тот сам ничего не понимает.
   - А где сейчас ваш супруг? - не зная, что сказать, спросил Мишель.
   - В Лондоне. Нет, в Брюсселе. Словом, в каком-то городе, где есть "Риц". Что вы на меня смотрите? Отель "Риц". Отчего мужчины всегда все так туго понимают, - покачала она головой.
   Мишель виновато засмеялся.
   - Слушайте, друг мой, если вы действительно меня так горячо любите, как вы уверяете, то вы обязаны оказать мне эту услугу.
   Мишель никогда ее в своей любви не уверял, но отрицать не счел вежливым.
   - Эту услугу вы обязаны мне оказать, - продолжала Одетт и взглянула ему в глаза проникновенным взглядом. - Вы должны ехать с нами в Бордо. Сейчас праздники, и вам все равно в Париже делать нечего. Я берусь уговорить Пьера взять вас с собой.
   - Пьер меня уже пригласил, - сорвалось у Мишеля.
   - Неужели? - удивилась Одетт. - Ну так он умнее, чем я думала. Для меня было бы ужасно ехать с ним вдвоем. Я его, конечно, обожаю. Но ведь я обожаю его уже два года... Пьер, - крикнула она в соседнюю комнату, - Пьер, сколько времени уже длится поэтическая сказка нашей любви? А?
   - Одиннадцать месяцев, - закричал Пьер.
   - Одиннадцать месяцев! Боже, как долго! Пье-ер! А мне казалось, что не больше двух недель. Так вот видите, - обернулась она к Мишелю, - когда человека так долго обожаешь, то уже трудно быть с ним с глазу на глаз двое суток в автомобиле. Вы меня прямо спасете, если поедете с нами.
   У подъезда кокетливого особнячка, где жила Одетт, Пьер, нервно похлопывая ладонями по рулю автомобиля, говорил сидящему рядом Мишелю:
   - Мы ждем уже полтора часа! Мы должны были выехать в десять, а теперь половина двенадцатого. Это совершенно невыносимая женщина! Ради бога, дорогой мой, подымитесь, посмотрите, скоро ли она. Я не могу. Она прелестная женщина, но я боюсь, что скажу ей прямо, что она стерва.
   Мишель, криво улыбаясь, поднялся по лестнице.
   Одетт кричала в телефон:
   - Как, и розовое не готово! Но я не могу ехать без розового! Зеленое и тайер1 вы можете мне выслать по почте, но без розового я не могу двинуться с места.
   Мишель вошел в комнату.
   - Мы ждем. Мы опоздаем к завтраку.
   Одетт подняла на него негодующие глаза.
   - Боже, какие вы все бестолковые! Неужели вы не понимаете, что я не могу выехать без розового дезабилье2? Подождите немножко. Должна же я все это уладить, организовать.
   Мишель уныло опустился вниз.
   Пьер выслушал, раздул ноздри.
   - Я, кажется, возненавижу эту дуру, - пробормотал он.
   Увидя вопросительный взгляд Мишеля, он поспешил пояснить:
   - Очаровательная, прелестная женщина. И муж у нее такой славный малый. Вам еще не хочется есть? Мы могли бы съесть по сандвичу в соседнем бистро.
   - Идея! И выпить пива.
   - Итак, с нашим завтраком ничего не выйдет, - вздохнул Пьер, взглянув на часы. - Уже без десяти два. Может быть, вы, милый друг, не откажетесь подняться и узнать, в каком положении наша милая Одетт.
   Мишель ушел и вернулся несколько растерянный:
   - Она... представьте себе - к ней пришла массажистка, и она решила, что перед дорогой ей полезно взять массаж.
   Пьер стиснул зубы так, что у него под скулами заходили желваки.
   - Ну что ж, подождем.
   Дверь распахнулась.
   - Наконец-то!
   Нет. Это не она.
   По ступенькам крыльца быстро сбежал лакей и, открыв ящик под кузовом автомобиля, вытащил маленький желтый чемодан.
   - Зачем он вам? - всколыхнулся Пьер.
   - Мадам хочет надеть тот костюм, который в него уложили.
   Друзья молча переглянулись.
   - Слушайте, Мишель, может быть, вы все-таки согласитесь подняться еще раз? Вы понимаете, я, конечно, мог бы и сам пойти, но я слишком уважаю эту прелестную женщину как примерную жену - она ведь, в сущности, очень привязана к своему мужу. И я уважаю ее как мать семейства - ее дочь воспитывается у бабушки. Словом, я вообще слишком ее уважаю, чтобы сказать ей прямо в лицо, что она стерва. А это, если только я поднимусь наверх, будет на этот раз уже неизбежно.
   - Да я не отказываюсь, - пробормотал Мишель. - Я с удовольствием. Только, право, это празд-ное любопытство.
   - Если бы еще это было случайностью! Но, поймите, дорогой мой, каждый раз она устраивает мне такие штуки. И каждый раз обещает мне, что это не повторится, и - каждый раз я верю. Скажите, Мишель, скажите откровенно - может быть, я совсем дурак?
   - Ну, почему уж и совсем, - любезно ответил Мишель. - Но, конечно, эта маленькая задержка не совсем удобна, - прибавил он, вспомнив, что он гость, приглашенный на прогулку в автомобиле, и от него требуется некоторая доля благодарной вежливости.
   - Маленькая задержка! - вспыхнул Пьер. - Да вы отдаете ли себе отчет, который теперь час? Половина четвертого! Пойдите спросите у нее, где она рассчитывает обедать?
   Мишель вздохнул и ушел. Лениво поднимаясь по лестнице, он уныло думал, что весь праздничный день промотался по этому крыльцу да просидел не очень комфортабельно в пахнущем теплой клеенкой автомобиле, созерцая злое и расстроенное лицо приятеля.
   Одетту, к изумлению своему, он застал в столовой за столом. Она приветливо кивнула ему головой.
   - Селестина заставила меня съесть пару яиц всмятку. Она уверяет, что у меня непременно сделается мигрень, если я не поем. Хотите кофе?
   - Пьер очень волнуется. Мы ведь ждем с десяти часов.
   - Ах, он такой несносный! Из-за десяти минут опоздания он готов поставить на карту всю глубину нашей легендарной и прочной... Селестина, вы можете идти. О чем я?.. Да, нашей легендарной и прочной семейной... ах, я спутала, я думала, что я говорю о Жорже, о муже. Вы не знаете Жоржа? Ах, это такой негодяй! Уехал по своим дурацким делам, и я вечно одна, одна и одна. Я, между прочим, не особенно верю в его дела. Наверное, здесь замешана женщина. Ах, разве теперь есть верные мужья! Это все ужасно тяжело, но от вас, как от старого друга, у меня не может быть тайн. - Мишель был немало удивлен, узнав, что он старый друг, так как видел Одетту всего в третий раз.
   - Значит, я могу сказать Пьеру, что вы сейчас спускаетесь?
   Она посмотрела на него, точно не сразу поняла, о чем речь.
   - Ах, да вы все про это! Про поездку! Как вам не надоест! Ну, конечно, я сейчас бегу. Селестина! Несессер! Где мои дорожные перчатки? Вечно вы все перепутаете. Леон! Отнесите чемодан вниз. Пустой? Почему же он пустой? Ах да, я вынула тайер. Так кладите его обратно! Скорее! Я бегу! Ах! Тесемка внизу оборвалась, Селестина, скорее! Прощайте! Вечно вы...
   Мишель сбежал вниз.
   - Сейчас идет.
   Пьер безнадежно покачал головой. Но, к их общему удивлению, дверь распахнулась, выбежал лакей с чемоданом и непосредственно за ним суетливая, вертясь волчком и размахивая ярко-желтым шарфом, сама Одетт. Рядом, уцепившись в подол ее юбки, в которую не то втыкала булавки, не то зашивала, прыгала по ступенькам Селестина.
   - Шляпа! Леон! Картонку со шляпой. Где Пуфф! Пуфф! Пуфф!
   Из дверей с визгом выкатилась белая собачонка, ударилась в ноги взбегающего по лестнице лакея, тот перевернулся и шлепнулся боком.
   - Селестина! Принесите картонку! Леону некогда. Вы видите - он валяется. Ну, едем же, едем. Сами торопили.
   Пьер нажал на педали, делая вид, что не слышит воплей Селестины, которая бежала сзади с какими-то забытыми предметами.
   Живо вылетели на набережную, перемахнули через мост...
   - Пьер! Пьер! Ради бога, к какому-нибудь поч-товому бюро! Я должна сейчас же послать телеграмму мужу, чтобы выслал мне деньги в Бордо. Мишель, будьте так любезны. Пойдите на почту и телеграфируйте! Мосье Дарли - отель "Риц". Я только не помню, где именно - в Брюсселе или в Лондоне. Пошлите на всякий случай и туда, и сюда. Это гениальная мысль - и туда, и сюда. И понежнее - я на вас рассчитываю. Я верю, что в вашем вокабюлере1 найдутся нежные слова.
   Стоя перед решетчатым окошечком, Мишель, злясь и вздыхая, выводил скрипучим пером:
   "Думаю только о тебе все время стоп Вышли деньги Бордо любовь сильнее смерти твоя Одетт".
   Наконец прокатили через унылые предместья. Потянуло свежим вечерним воздухом. Мишель снял шляпу, улыбнулся и только что начал думать: "Все-таки хорошо, что я вырвался из Парижа". Не успел подумать только "Все-таки хо...", как Одетт громко вскрикнула:
   - Пьер! Поворачивай назад! Ведь я забыла ключи! Я слышала, как Селестина кричала про ключи, но мне было некогда понять, чего она хочет. Пьер, поворачивай назад. Как возмутительно, что ты никогда ни о чем не помнишь!
   "Международное общество" - это, не правда ли, наводит на мысль о спальных вагонах? Но речь идет совсем не о спальных вагонах, хотя нечто общее и можно было бы найти. Например, уснуть там могли бы далеко не все, а только люди привычные. Но не будем на этом останавливаться.
   О международном обществе, которое я имею в виду, заговорила первая мадам Ливон. Это ее идея.
   - Довольно нам вариться в своем соку! - сказала она. - Ведь все то же самое и те же самые. Пора, наконец, вспомнить, что мы живем в Париже, в международном центре. Зачем нам киснуть в этом заколдованном кругу, в этом эмигрантском гетто, когда мы можем освежить свой круг знакомства с новыми, может быть, чрезвычайно интересными, с даже полезными людьми. Так почему же нам этого не сделать? Кто нам мешает? Мне, по крайней мере, никто не мешает. Я великолепно владею француз-ским языком, муж знает немного по-английски, овладеть испанским - это уже сущие пустяки.
   Так начался международный салон мадам Ливон.
   То есть это была мысль о нем, зерно, всунутое в плодородную почву и быстро давшее росток.
   Почвой этой оказался двоюродный бо-фрер1 самого Ливона - Сенечка. Сенечка знал весь мир, и для него ровно ничего не стоило собрать желаемое общество.
   Ознакомившись с идеей мадам Ливон, он немедленно потребовал карандаш и бумагу и стал набрасывать план. План отчасти по системе патриарха Ноя.
   - Англичан, скажем, два. Довольно? Американцев тоже два. Французов надо подсыпать побольше. Их раздобыть легче. Шесть французов. Три самца и три самки. Испанцев... сколько испанцев? А?
   Считали, записывали.
   - Экзотический элемент тоже должен быть представлен. Какие-нибудь креолы, таитяне, - вставила мадам Ливон.
   - Можно и таитян. Это вам не Дубоссары. Здесь кого угодно можно найти. Хотите полинезийца? Я знаю одного журналиста-полинезийца.
   - Ну что же, отлично. Нужно все-таки человек сорок. Моя квартира позволяет.
   - Полинезиец, наверное, сможет притянуть массу своих. С соседних островов, Канарских, Болеар-ских, Замбези-Лиамбей или как их там. Тут в Париже ими хоть пруд пруди.
   - Итальянцев надо.
   - Ну конечно. Только, видишь ли, европейцев надо выбирать каких-нибудь значительных, знаменитых. Либо писателей, либо артистов, а то кому они нужны. Тогда как от человека из Замбези ничего не требуется. Он уже потому хорошо, что экзотичен. Ну, а если он при этом может еще что-нибудь спеть - так тогда дальше и идти некуда. Это был бы блестящий номер. Эдакий какой-нибудь канареец прямо с острова и вдруг поет свое родное, канар-ское. Или с Суэцкого канала и исполнит что-нибудь канальское.
   - Ну, а кого из французов? - размечталась мадам Ливон. - Хорошо бы Эррио, как политическую фигуру. Потом можно артистов. Сашу Гитри, Мистангетт, Мориса Шевалье, несколько кинематографических - Бригитту Хельм, Адольфа Манжу, если они не в Холливуде. Приглашения, во всяком случае, пошлем, а там видно будет.
   - Жалко, что умер Бриан, - сказал Сенечка.
   - А что?
   - Как что? Такой популярный человек мог бы привлечь интересную публику.
   - Ну ничего. Будем базироваться на артистах. Теперь составим текст приглашений и закажем билеты.
   Наметили день, тщательно выбрав такой, когда не было бы ни приема в каком-нибудь посольстве, ни какого-нибудь особо интересного концерта, ничего такого, что могло бы отвлечь интересную публику.