Страница:
Следующим после Уорнера интересным корреспондентом Селвина был граф Карлейль, дед любезного аристократа, ныне занимающего пост вице-короля Ирландии. Дед тоже был ирландским вице-королем, до этого - казначеем королевского дома, а в 1778 году - главным комиссаром по взысканию, обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки в колониях, плантациях и владениях Его Величества в Северной Америке. Вы можете ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета" почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры, поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском, роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой. Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая, швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки? Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество, отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде", хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям, ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света. Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку. - Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого, доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри, который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный, беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и не только за несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном, потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе". Иной раз, вместо того чтобы спать в кофейне Уайта, Джордж отправляется дремать под боком у лорда Норта в палате общин. Он много лет представлял в парламенте Глостер, кроме того, имел свой личный избирательный округ, Ладгерсхолл, и когда ему было лень вести избирательную кампанию в Глостере, заявлял себя депутатом от Ладгерсхолла. "Я сделал распоряжения провести депутатами от Ладгерсхолла лорда Мельбурна и меня самого", - пишет он премьер-министру, с которым состоит в дружбе, такому же флегматичному, такому же остроумному и добросердечному человеку, как и он сам.
Если, оглядываясь на принцев и придворных, на людей богатых и знатных, мы с сожалением убеждаемся, что они были праздными, беспутными и порочными, следует помнить, что богатым тоже нелегко, ведь и мы бы с удовольствием предались безделью и наслаждениям, не будь у нас своих причин трудиться, не подстегивай нас врожденный вкус к удовольствиям и денно и нощно брезжущий соблазн приличных доходов. Что остается делать сиятельному пэру, владельцу замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и праздности? В письмах лорда Карлейля, выше мною цитированных, имеется много искренних жалоб этого честного молодого лорда на образ жизни, который он вынужден вести, на то, что ему приходится окружать себя роскошью и пребывать в праздности, ибо к этому его обязывает положение британского пэра. Куда как лучше ему было бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе - у него было бы в тысячу раз больше возможностей для счастья, образования, работы, ограждения от соблазнов. Еще совсем недавно единственным видом деятельности для знати считалось военное дело. Церковь, адвокатура, медицина, писательство, искусство, коммерция, - все было ниже их достоинства. Благополучие Англии находится в руках среднего класса, в руках образованных, трудолюбивых людей, не получающих сенаторских подачек от лорда Норта; в руках честных священников, а не паразитов, которые вымаливают теплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов, творящих в тиши кабинетов, - вот люди, которых мы любим сегодня, о которых хотим читать книги. Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты! Как неинтересны рассказы о распрях при дворе Георга III в сравнении с переданными нам беседами доброго старого Джонсона! Самые блистательные развлечения в Виндзорском замке ничего не стоят перед вечером, проведенным в клубе над скромной кружкой пива за одним столом с Перси, Лэнгтоном, Гольдсмитом и беднягой Босуэллом! По моему убеждению, изо всех просвещенных джентльменов той эпохи лучшим был Джошуа Рейнольде. Они были хорошими людьми, эти наши старые добрые друзья из лет давно минувших, а не только острословами и мудрецами. Их ясные умы не затуманили излишества, их души не изнежила роскошь. Они отдавали день свой насущным трудам; они отдыхали и получали свои честные удовольствия; они освещали свои праздничные собрания щедрым остроумием и дружеским обменом мыслей; они не были чистоплюями и ханжами, но их беседы ни у кого не вызвали бы краски стыда; они веселились, но ни намека на буйство не таилось на дне их скромных кружек. Ах, я бы и сам хотел провести вечер в кофейне "Голова Турка", пусть даже в этот день и пришли дурные вести из колоний и доктор Джонсон будет ворчать на мятежников; хотел бы посидеть с ним и Голди; и послушать Берка, искуснейшего оратора в мире; и посмотреть на Гаррика, который вдруг появится среди нас и ослепит всех рассказами о своем театре! Мне нравится, говорю я, размышлять об их обществе, и не только о том, какие они приятные собутыльники и блестящие остроумцы, но и о том, какие они были хорошие люди. Наверно, в один из таких вечеров, возвращаясь из клуба, Эдмунд Берн - чья голова была полна высоких дум, ибо они никогда его не оставляли, а сердце исполнено нежности, - был остановлен бедной уличной женщиной и обратился к ней с добрыми словами; растроганный слезами этой Магдалины, вызванными скорее всего его же собственным ласковым обращением, он привез ее к себе домой, к жене и детям, и не оставил заботами, покуда не нашел способа вернуть ее к честной и трудовой жизни. Вы, блистательные вельможи! Марчи, Селвины, Честерфилды! Как вы ничтожны рядом с этими людьми! Добрый Карлейль весь день играет в крикет и танцует вечер напролет, чтобы ползком едва добраться до постели, и весело сравнивает свою добродетельную жизнь с той, что ведет Джордж Селвин, которого "с тремя пинтами кларета в брюхе за полночь на руках относят в постель два страдальца". Вы помните строки - святые строки! - Джонсона, написанные им на смерть его скромного друга Леветта?
Днесь Леветт спит в земле сырой,
О нем скорби, о нем жалей!
Открытый, искренний, простой,
Друг всем, кто не знавал друзей.
В тьму нищеты спускался он
И там участлив был всегда,
Где раздавался горя стон
И чахла жалкая нужда.
Кто слышал от него отказ?
Вовек гордыней не ведом,
Он не был празден хоть бы час
И ежедневным жил трудом.
Достоинствами знаменит,
Все до конца он доводил
И - сам Предвечный подтвердит
Талант свой в землю не зарыл.
Чье же имя сияет сейчас ослепительнее: владетельного герцога Куинсберри, острослова Селвина или бедного врача Леветта?
Я считаю Джонсона (и да простятся Босуэллу прегрешения за то, что он сохранил нам его нетленным) столпом монархии и церкви в XVIII столетии более надежным, чем все епископы, чем Питты, Норты и даже сам великий Берк. К Джонсону прислушивалась нация, своим огромным авторитетом он усмирял ее порывы к неповиновению и отвращал ее совесть от безбожия. Когда с ним побеседовал Георг III и благоприятное мнение великого писателя о монархе стало известно в народе, вокруг трона сплотились целые поколения англичан. Джонсону поклонялись как оракулу, и суд этого оракула был произнесен в пользу церкви и короля. А как человечен был этот великий старец! Сам большой ценитель всех простых и честных удовольствий, он был непримирим к греху, но сострадателен к грешникам. "Ах так, ребята, вы затеяли поразвлечься? восклицает он, когда Тофем Боклерк приходит к нему в полночь и поднимает с постели. - Стойте; и я с вами!" И он вскакивает, напяливает свое простое старое платье и бредет вслед за молодежью через Ковент-Гарден. Когда он посещал театр Гаррика и имел свободный доступ за кулисы, "все актрисы, - как он пишет, - знали меня и делали мне реверанс, выходя на подмостки". Трогательная картина, не правда ли? На мой взгляд, очень трогательная: веселая, неразумная молодость, снисходительно созерцаемая чистым, ласковым взором мудрости.
Георг III со своей королевой жил в элегантном, но по-своему скромном доме, расположенном в том самом месте, где теперь красуется безобразная хаотическая постройка, под которой ныне покоится прах его внучки. Королева-мать обитала в Карлтон-Хаусе; на современных гравюрах к нему неизменно примыкает великолепнейший, райский сад - аккуратные лужайки, зеленые аркады, аллеи классических статуй. Всеми этими красотами она наслаждалась вместе с лордом Бьютом, который имел утонченные классические вкусы, и вкушала отдых, а порой и чай в обществе этого просвещенного вельможи. Бьюта в Англии ненавидели так, как, пожалуй, мало кого еще за всю английскую историю. Кто только его не поносил - и злобный хитроумец Уилкс, и убийственно ядовитый Черчилль, и улюлюкающие толпы, сжигавшие на тысяче костров сапог, его эмблему, - эти ненавидели его за то, что он фаворит и шотландец, звали его "Мортимер" и "Лотарио", и уж не знаю, какими еще именами, и обвиняли во всех смертных грехах его царственную любовницу строгую, костлявую, благовоспитанную пожилую даму, которая, право же, была ничем не хуже своих ближних. Всеобщему предубеждению против нее немало способствовал своим недоброжелательством Чатем. Он выступил в палате общин с филиппикой против "тайной силы, более могущественной, нежели самый трон, которая вредит и вставляет палки в колеса всякому правительству". Эту речь подхватили яростные памфлеты. На всех стенах в городе, как рассказывает Уолпол, появились надписи: "Под суд королеву-мать!" А что она такого сделала? Что сделал принц Уэльский Фредерик, отец Георга, что его терпеть не мог Георг II, а Георг III никогда не произносил его имени? Не будем искать камней, дабы бросить на его забытую могилу, - просто присоединимся к посвященной ему современной эпитафии:
Здесь покоится Фред.
Он отправился на тот свет.
Помри его отец,
Сказал бы я: "Наконец!"
Помри его брат,
Всяк был бы рад,
Помри его сестра,
Сказали б: "Давно пора!"
А если б сгинул весь их род,
То-то ликовал бы народ!
Но поскольку один лишь Фред
Отправился на тот свет,
Больше об этом и речи нет.
Вдова его с восемью детьми у подола почла разумным примириться с королем и сумела завоевать доверие и расположение старика монарха. Женщина умная, с твердым, властным характером, она воспитывала детей по своему собственному усмотрению; старшего сына она считала недалеким и послушным, держала его в скудости и в строгой узде, - у нее были весьма странные взгляды и предубеждения. Однажды, когда его родной дядя, могучий Камберленд, взял в руки саблю и обнажил ее, желая позабавить мальчика, тот побледнел и отпрянул. Камберленд был неприятно поражен: "Что же это ему про меня нарассказали?"
Это оголтелое ненавистничество сын унаследовал от матери вместе с безоглядным упрямством своих отцов; но он был человек верующий, тогда как его предки оставались вольнодумцами, и считался верным и горячим защитником церкви - на самом деле, а не только потому, что так значилось в его королевском титуле. Как и другие недалекие люди, король всю жизнь подозрительно относился к тем, кто его превосходил. Он не любил Фокса; не любил Рейнольдса; не любил Нельсона, Чатема, Верка; болезненно воспринимал всякую новую мысль и с подозрением смотрел на каждого новатора. По нраву ему была посредственность: Бенджамин Уэст известен как его любимый живописец, а Витти - поэт. В позднейшие годы король сам не без горечи говорил о недостатках своего образования. Малоспособный ребенок, он был воспитан темными людьми. Самые блестящие учителя едва ли много преуспели бы в развитии его слабосильного ума, хотя, наверное, смогли бы развить его вкус и научить его некоторой широте мышления.
Но тем, что ему было доступно, он восхищался всей душой. Можно не сомневаться, что письмо, написанное маленькой принцессой Шарлоттой Мекленбург-Штрелицкой - письмо, содержащее ряд жалких банальностей про ужасы войны и общих мест о прелестях мира, - произвело на молодого монарха глубокое впечатление и побудило его избрать принцессу себе в спутницы жизни. Не будем останавливаться на его юношеских увлечениях и поминать квакершу Ханну Лайтфут, на которой он, как утверждают, был по всей форме женат (хотя брачного свидетельства, по-моему, никто не видел), или черноволосую красавицу Сару Леннокс, чьи чары с таким восторгом описывает Уолпол, - она, бывало, нарочно подкарауливала молодого принца на лужайке Холланд-Хауса. Он вздыхал, он рвался душой, но все же ехал мимо. В Холланд-Хаусе висит ныне ее портрет, великолепный шедевр Рейнольдса, полотно, достойное Тициана. Она глядит через окно замка на своего черноглазого племянника Чарльза Фокса, на руке у нее - птица. Улетела коронованная птичка от прелестной Сары. И пришлось ей довольствоваться ролью подружки на свадьбе своей Мекленбургской соперницы. Умерла она уже в наши дни кроткой старухой, матерью героических Нэпиров.
Рассказывают, что маленькая принцесса, написавшая то замечательное письмо об ужасах войны, - великолепное письмо, без единой помарки, за которое она, как героиня старой книги прописей, заслуживала награды, однажды играла с фрейлинами в парке Штрелица, и разговор у них, как это ни странно для молодых барышень, зашел о замужестве. "Ну кто возьмет в жены такую бедную принцессу, как я?" - спросила Шарлотта у своей подруги Иды фон Бюлов, и в этот самый миг раздался рожок почтальона, и Ида промолвила: "Принцесса, это - жених!" Как она сказала, так и случилось. Почтальон привез письма от блестящего молодого короля всей Англии, и там говорилось: "Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь Вашему сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда и будьте королевой Великобритании, Франции и Ирландии и верной женой Вашего покорнейшего слуги - Георга". Она прямо подпрыгнула от радости; побежала наверх и упаковала сундучки; и тут же отбыла в свое королевство на красивой белой яхте, на которой был даже клавесин, чтобы она могла музицировать, а вокруг по волнам плыла целая флотилия судов, украшенных вымпелами и флагами. Мадам Ауэрбах сочинила в честь нее оду, перевод которой можно и сегодня прочитать в "Журнале для джентльменов":
По влаге моря путь стремит
Ее отважный флот,
Владычице хор нереид
Привет в восторге шлет.
Когда на критский брег повлек
Европу Зевс в полон,
И то почтительней не мог
К возлюбленной быть он.
Они встретились на берегу и поженились и многие годы вели самую простую и счастливую жизнь, какой когда-либо жили на свете супруги. Говорят, король поморщился, когда впервые увидел свою дурнушку-невесту; но как бы то ни было, он был ей верным и преданным мужем, а она ему - любящей, преданной женой. У них устраивались простые развлечения, самые простые и невинные: деревенские танцы, на которые приглашалось десять - двенадцать пар, и честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну музыку; а после такого утонченного удовольствия отправлялись спать натощак (голодные придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с тем чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам, которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему, ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы (лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой, он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли, полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая; принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками, покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом, с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив, что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" "Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла; но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры, поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском, роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой. Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая, швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки? Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество, отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде", хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям, ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света. Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку. - Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого, доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри, который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный, беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и не только за несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном, потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе". Иной раз, вместо того чтобы спать в кофейне Уайта, Джордж отправляется дремать под боком у лорда Норта в палате общин. Он много лет представлял в парламенте Глостер, кроме того, имел свой личный избирательный округ, Ладгерсхолл, и когда ему было лень вести избирательную кампанию в Глостере, заявлял себя депутатом от Ладгерсхолла. "Я сделал распоряжения провести депутатами от Ладгерсхолла лорда Мельбурна и меня самого", - пишет он премьер-министру, с которым состоит в дружбе, такому же флегматичному, такому же остроумному и добросердечному человеку, как и он сам.
Если, оглядываясь на принцев и придворных, на людей богатых и знатных, мы с сожалением убеждаемся, что они были праздными, беспутными и порочными, следует помнить, что богатым тоже нелегко, ведь и мы бы с удовольствием предались безделью и наслаждениям, не будь у нас своих причин трудиться, не подстегивай нас врожденный вкус к удовольствиям и денно и нощно брезжущий соблазн приличных доходов. Что остается делать сиятельному пэру, владельцу замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и праздности? В письмах лорда Карлейля, выше мною цитированных, имеется много искренних жалоб этого честного молодого лорда на образ жизни, который он вынужден вести, на то, что ему приходится окружать себя роскошью и пребывать в праздности, ибо к этому его обязывает положение британского пэра. Куда как лучше ему было бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе - у него было бы в тысячу раз больше возможностей для счастья, образования, работы, ограждения от соблазнов. Еще совсем недавно единственным видом деятельности для знати считалось военное дело. Церковь, адвокатура, медицина, писательство, искусство, коммерция, - все было ниже их достоинства. Благополучие Англии находится в руках среднего класса, в руках образованных, трудолюбивых людей, не получающих сенаторских подачек от лорда Норта; в руках честных священников, а не паразитов, которые вымаливают теплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов, творящих в тиши кабинетов, - вот люди, которых мы любим сегодня, о которых хотим читать книги. Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты! Как неинтересны рассказы о распрях при дворе Георга III в сравнении с переданными нам беседами доброго старого Джонсона! Самые блистательные развлечения в Виндзорском замке ничего не стоят перед вечером, проведенным в клубе над скромной кружкой пива за одним столом с Перси, Лэнгтоном, Гольдсмитом и беднягой Босуэллом! По моему убеждению, изо всех просвещенных джентльменов той эпохи лучшим был Джошуа Рейнольде. Они были хорошими людьми, эти наши старые добрые друзья из лет давно минувших, а не только острословами и мудрецами. Их ясные умы не затуманили излишества, их души не изнежила роскошь. Они отдавали день свой насущным трудам; они отдыхали и получали свои честные удовольствия; они освещали свои праздничные собрания щедрым остроумием и дружеским обменом мыслей; они не были чистоплюями и ханжами, но их беседы ни у кого не вызвали бы краски стыда; они веселились, но ни намека на буйство не таилось на дне их скромных кружек. Ах, я бы и сам хотел провести вечер в кофейне "Голова Турка", пусть даже в этот день и пришли дурные вести из колоний и доктор Джонсон будет ворчать на мятежников; хотел бы посидеть с ним и Голди; и послушать Берка, искуснейшего оратора в мире; и посмотреть на Гаррика, который вдруг появится среди нас и ослепит всех рассказами о своем театре! Мне нравится, говорю я, размышлять об их обществе, и не только о том, какие они приятные собутыльники и блестящие остроумцы, но и о том, какие они были хорошие люди. Наверно, в один из таких вечеров, возвращаясь из клуба, Эдмунд Берн - чья голова была полна высоких дум, ибо они никогда его не оставляли, а сердце исполнено нежности, - был остановлен бедной уличной женщиной и обратился к ней с добрыми словами; растроганный слезами этой Магдалины, вызванными скорее всего его же собственным ласковым обращением, он привез ее к себе домой, к жене и детям, и не оставил заботами, покуда не нашел способа вернуть ее к честной и трудовой жизни. Вы, блистательные вельможи! Марчи, Селвины, Честерфилды! Как вы ничтожны рядом с этими людьми! Добрый Карлейль весь день играет в крикет и танцует вечер напролет, чтобы ползком едва добраться до постели, и весело сравнивает свою добродетельную жизнь с той, что ведет Джордж Селвин, которого "с тремя пинтами кларета в брюхе за полночь на руках относят в постель два страдальца". Вы помните строки - святые строки! - Джонсона, написанные им на смерть его скромного друга Леветта?
Днесь Леветт спит в земле сырой,
О нем скорби, о нем жалей!
Открытый, искренний, простой,
Друг всем, кто не знавал друзей.
В тьму нищеты спускался он
И там участлив был всегда,
Где раздавался горя стон
И чахла жалкая нужда.
Кто слышал от него отказ?
Вовек гордыней не ведом,
Он не был празден хоть бы час
И ежедневным жил трудом.
Достоинствами знаменит,
Все до конца он доводил
И - сам Предвечный подтвердит
Талант свой в землю не зарыл.
Чье же имя сияет сейчас ослепительнее: владетельного герцога Куинсберри, острослова Селвина или бедного врача Леветта?
Я считаю Джонсона (и да простятся Босуэллу прегрешения за то, что он сохранил нам его нетленным) столпом монархии и церкви в XVIII столетии более надежным, чем все епископы, чем Питты, Норты и даже сам великий Берк. К Джонсону прислушивалась нация, своим огромным авторитетом он усмирял ее порывы к неповиновению и отвращал ее совесть от безбожия. Когда с ним побеседовал Георг III и благоприятное мнение великого писателя о монархе стало известно в народе, вокруг трона сплотились целые поколения англичан. Джонсону поклонялись как оракулу, и суд этого оракула был произнесен в пользу церкви и короля. А как человечен был этот великий старец! Сам большой ценитель всех простых и честных удовольствий, он был непримирим к греху, но сострадателен к грешникам. "Ах так, ребята, вы затеяли поразвлечься? восклицает он, когда Тофем Боклерк приходит к нему в полночь и поднимает с постели. - Стойте; и я с вами!" И он вскакивает, напяливает свое простое старое платье и бредет вслед за молодежью через Ковент-Гарден. Когда он посещал театр Гаррика и имел свободный доступ за кулисы, "все актрисы, - как он пишет, - знали меня и делали мне реверанс, выходя на подмостки". Трогательная картина, не правда ли? На мой взгляд, очень трогательная: веселая, неразумная молодость, снисходительно созерцаемая чистым, ласковым взором мудрости.
Георг III со своей королевой жил в элегантном, но по-своему скромном доме, расположенном в том самом месте, где теперь красуется безобразная хаотическая постройка, под которой ныне покоится прах его внучки. Королева-мать обитала в Карлтон-Хаусе; на современных гравюрах к нему неизменно примыкает великолепнейший, райский сад - аккуратные лужайки, зеленые аркады, аллеи классических статуй. Всеми этими красотами она наслаждалась вместе с лордом Бьютом, который имел утонченные классические вкусы, и вкушала отдых, а порой и чай в обществе этого просвещенного вельможи. Бьюта в Англии ненавидели так, как, пожалуй, мало кого еще за всю английскую историю. Кто только его не поносил - и злобный хитроумец Уилкс, и убийственно ядовитый Черчилль, и улюлюкающие толпы, сжигавшие на тысяче костров сапог, его эмблему, - эти ненавидели его за то, что он фаворит и шотландец, звали его "Мортимер" и "Лотарио", и уж не знаю, какими еще именами, и обвиняли во всех смертных грехах его царственную любовницу строгую, костлявую, благовоспитанную пожилую даму, которая, право же, была ничем не хуже своих ближних. Всеобщему предубеждению против нее немало способствовал своим недоброжелательством Чатем. Он выступил в палате общин с филиппикой против "тайной силы, более могущественной, нежели самый трон, которая вредит и вставляет палки в колеса всякому правительству". Эту речь подхватили яростные памфлеты. На всех стенах в городе, как рассказывает Уолпол, появились надписи: "Под суд королеву-мать!" А что она такого сделала? Что сделал принц Уэльский Фредерик, отец Георга, что его терпеть не мог Георг II, а Георг III никогда не произносил его имени? Не будем искать камней, дабы бросить на его забытую могилу, - просто присоединимся к посвященной ему современной эпитафии:
Здесь покоится Фред.
Он отправился на тот свет.
Помри его отец,
Сказал бы я: "Наконец!"
Помри его брат,
Всяк был бы рад,
Помри его сестра,
Сказали б: "Давно пора!"
А если б сгинул весь их род,
То-то ликовал бы народ!
Но поскольку один лишь Фред
Отправился на тот свет,
Больше об этом и речи нет.
Вдова его с восемью детьми у подола почла разумным примириться с королем и сумела завоевать доверие и расположение старика монарха. Женщина умная, с твердым, властным характером, она воспитывала детей по своему собственному усмотрению; старшего сына она считала недалеким и послушным, держала его в скудости и в строгой узде, - у нее были весьма странные взгляды и предубеждения. Однажды, когда его родной дядя, могучий Камберленд, взял в руки саблю и обнажил ее, желая позабавить мальчика, тот побледнел и отпрянул. Камберленд был неприятно поражен: "Что же это ему про меня нарассказали?"
Это оголтелое ненавистничество сын унаследовал от матери вместе с безоглядным упрямством своих отцов; но он был человек верующий, тогда как его предки оставались вольнодумцами, и считался верным и горячим защитником церкви - на самом деле, а не только потому, что так значилось в его королевском титуле. Как и другие недалекие люди, король всю жизнь подозрительно относился к тем, кто его превосходил. Он не любил Фокса; не любил Рейнольдса; не любил Нельсона, Чатема, Верка; болезненно воспринимал всякую новую мысль и с подозрением смотрел на каждого новатора. По нраву ему была посредственность: Бенджамин Уэст известен как его любимый живописец, а Витти - поэт. В позднейшие годы король сам не без горечи говорил о недостатках своего образования. Малоспособный ребенок, он был воспитан темными людьми. Самые блестящие учителя едва ли много преуспели бы в развитии его слабосильного ума, хотя, наверное, смогли бы развить его вкус и научить его некоторой широте мышления.
Но тем, что ему было доступно, он восхищался всей душой. Можно не сомневаться, что письмо, написанное маленькой принцессой Шарлоттой Мекленбург-Штрелицкой - письмо, содержащее ряд жалких банальностей про ужасы войны и общих мест о прелестях мира, - произвело на молодого монарха глубокое впечатление и побудило его избрать принцессу себе в спутницы жизни. Не будем останавливаться на его юношеских увлечениях и поминать квакершу Ханну Лайтфут, на которой он, как утверждают, был по всей форме женат (хотя брачного свидетельства, по-моему, никто не видел), или черноволосую красавицу Сару Леннокс, чьи чары с таким восторгом описывает Уолпол, - она, бывало, нарочно подкарауливала молодого принца на лужайке Холланд-Хауса. Он вздыхал, он рвался душой, но все же ехал мимо. В Холланд-Хаусе висит ныне ее портрет, великолепный шедевр Рейнольдса, полотно, достойное Тициана. Она глядит через окно замка на своего черноглазого племянника Чарльза Фокса, на руке у нее - птица. Улетела коронованная птичка от прелестной Сары. И пришлось ей довольствоваться ролью подружки на свадьбе своей Мекленбургской соперницы. Умерла она уже в наши дни кроткой старухой, матерью героических Нэпиров.
Рассказывают, что маленькая принцесса, написавшая то замечательное письмо об ужасах войны, - великолепное письмо, без единой помарки, за которое она, как героиня старой книги прописей, заслуживала награды, однажды играла с фрейлинами в парке Штрелица, и разговор у них, как это ни странно для молодых барышень, зашел о замужестве. "Ну кто возьмет в жены такую бедную принцессу, как я?" - спросила Шарлотта у своей подруги Иды фон Бюлов, и в этот самый миг раздался рожок почтальона, и Ида промолвила: "Принцесса, это - жених!" Как она сказала, так и случилось. Почтальон привез письма от блестящего молодого короля всей Англии, и там говорилось: "Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь Вашему сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда и будьте королевой Великобритании, Франции и Ирландии и верной женой Вашего покорнейшего слуги - Георга". Она прямо подпрыгнула от радости; побежала наверх и упаковала сундучки; и тут же отбыла в свое королевство на красивой белой яхте, на которой был даже клавесин, чтобы она могла музицировать, а вокруг по волнам плыла целая флотилия судов, украшенных вымпелами и флагами. Мадам Ауэрбах сочинила в честь нее оду, перевод которой можно и сегодня прочитать в "Журнале для джентльменов":
По влаге моря путь стремит
Ее отважный флот,
Владычице хор нереид
Привет в восторге шлет.
Когда на критский брег повлек
Европу Зевс в полон,
И то почтительней не мог
К возлюбленной быть он.
Они встретились на берегу и поженились и многие годы вели самую простую и счастливую жизнь, какой когда-либо жили на свете супруги. Говорят, король поморщился, когда впервые увидел свою дурнушку-невесту; но как бы то ни было, он был ей верным и преданным мужем, а она ему - любящей, преданной женой. У них устраивались простые развлечения, самые простые и невинные: деревенские танцы, на которые приглашалось десять - двенадцать пар, и честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну музыку; а после такого утонченного удовольствия отправлялись спать натощак (голодные придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с тем чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам, которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему, ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы (лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой, он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли, полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая; принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками, покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом, с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив, что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" "Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла; но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.