— Как настроение? — спросил Камчуг непринужденно.
Она не привыкла видеть его таким. Научный консультант профессора Тихона Раста всегда оставался для нее образцом сдержанности и солидности.
— Благодарю. Ты сегодня такой веселый, как никогда.
На лице Камчуга родилась улыбка. Он сделал небольшой глоток.
— Что в мире новенького? Я всю неделю не выходил из лаборатории.
— Новенького?
— Да, какие новые сплетни собрала ты за эту неделю?
— Вчера я слышала, что пропал старый Пелун.
— Тот, что из центральной селекторной?
— Да. Болтали, что его поймали те… — Она указала пальцем вверх. — Ну, из Двенадцатого антимира, и разобрали его на запчасти.
— Какие глупости, Ланетта! — презрительно поморщился Камчуг. — Антимиры… запчасти. Видать, опять напился боро и отсыпается, старый плут.
— Не знаю… так, краем уха слышала.
Камчуг залпом допил инканское, похлопал Ланетту по плечу.
— Сегодня чудесный денек, не правда ли?
— Сегодня ты очень странный… Что вы хотите? — спросила она человека, который подошел только что.
— Бокал эклектона и пирожное.
— Напиток, не достойный кибера, — громко рассмеялся Камчуг.
— А я не кибер, — тихо, но с раздражением ответил человек.
— Вот как, — удивился Камчуг. — Вы работаете в Центре? Я вас впервые вижу.
— Я вас — тоже. — Человек устало отхлебнул голубой напиток из бокала.
Ланетта наклонилась к Камчугу и испуганно прошептала:
— Что с тобой? Это же Антон Верес, заместитель заведующего лаборатории сердечных исследований.
— Вот как! — пренебрежительно взглянул на человека.
Камчуг и сам чувствовал, что его поведение недостаточно синхронизированно с импульсами центрального директа, но это его мало тревожило. Своему поведению он находил оправдание, казавшееся ему настолько весомым, что удивлялся — почему он не кричит на весь мир о тайне, которая открылась ему?
Камчуг неделю не выходил из лаборатории. Тихон Раст потребовал срочно обработать результаты эксперимента с новыми культурами алоренальных структур.
И вот сегодня, всего час назад… Камчуг хорошо запомнил это мгновение. Только он нажал регистр «фильтр дельта-ритма», не успев еще взглянуть на экран магнитомонитора, чтобы просмотреть записи датчиков, как пришло озарение. Поначалу он не мог ничего понять. Почувствовал лишь приятную истому, потом — радостное возбуждение. И вдруг понял, что он постиг великую тайну бытия. А может — тайну бессмертия? Те несколько слов, несколько формул, несколько многозначительных предположений, к которым столетиями стремились отдельные гении и целые исследовательские Центры, которым посвятил свою жизнь прославленный Николиан Бер, — известны сейчас только ему, биокиберу Камчугу. 7982 рабочих часа своей жизни посвятил биокибер Камчуг проблемам биологического долголетия — отдавал свои руки и знания бесконечным экспериментам профессора Тихона Раста, днями просиживал в информационных теленакопителях. И вот сегодня, как благодарность за усердие — его осенило.
— Предлагаю по стакану «Дипломата». — Оставьте меня.
— У вас неприятности или вы просто родились занудой?
Антон Верес долго молчал. После того, как допил эклектон, пересилив себя, спокойно спросил:
— Кто вы такой?
— Камчуг. Научный консультант Тихона Раста. Странно, что вы меня еще не знаете.
— Я не кибер, чтобы знать все. — Вот как! В вашем голосе не слышно уважения к киберам. А они, пожалуй, заслуживают его.
— Заслуживают, — равнодушно повторил Верес — Что вам от меня угодно?
— Ничего. Просто терпеть не могу кислые физиономии.
— Камчуг, что с тобой?! — истерично воскликнула Ланетта.
Кибер победно ухмылялся.
— Час тому назад я разгадал секрет бессмертия, Ланетта. Налей мне еще бокальчик.
Если бы Камчуг с самого начала был посдержанней и вел себя солиднее, его заявление не произвело бы такого впечатления. Нахальство вроде бы оправдывалось этим и потому усилило значение только что сказанных им слов. Во взгляде Камчуга было столько безумного блеска, радости, неподдельного торжества, что сказанное им показалось и Вересу и Ланетте откровением.
— Да-да, вы не ослышались.
Долго смотрели друг на друга.
— Так рассказывайте, — не удержался Антон Верес. — Вы убеждены, что проблема разрешена полностью?
— Абсолютно. Наш Центр можно разогнать, — радостно рассмеялся Камчуг. — Наша объединенная деятельность утратила свою целесообразность. Что такое проблема долголетия, если открыт секрет бессмертия?
— В чем ключ к пониманию этой проблемы? — Верес пришел в себя и уже без волнения в голосе спросил, солидно, как ученый ученого.
Камчуг тоже посерьезнел.
— Все оказалось элементарно просто. Определенный пересмотр законов Бакса…
— Вы можете уже высказать свою мысль в конкретных формулировках? — нетерпеливо оборвал его Верес.
— Да, безусловно, — обиженно сказал Камчуг, а потом воскликнул:
— Я неделю трудился в лаборатории. Я работал. И я открыл эту тайну Вселенной!!!
— Простите, — спокойно произнес Верес. — Рассказывайте.
— Определенный пересмотр законов Бакса. Слушайте. Материя вечна. Но не вечны клетки, молекулы и все сообщества, которые ее образуют. Почему так? — спросил сам себя и тут же важно ответил: — Они не вечны потому, что седьмая коррелятивная алель постоянно воспроизводит фактор кадарин. В этом и состоит основная функция седьмой коррелятивной алели. Если выделить ее из состава клеток, они будут жить вечно, постоянно находя новые резервы в продукции тыловых субстратов. Клетка и организм смогут самообновляться вечно.
— Позвольте, но так называемая седьмая коррелятивная алель существует лишь в нашем воображении, гипотетично. Как вы можете утверждать… Как ее можно выделить, изъять из состава клеток?
— Вы не можете, а я могу, — усмехнулся Камчуг. — Я неделю не выходил из лаборатории! — снова закричал он на все кафе. — Работал! А вы тут опрокидываете в глотки эклектоны и боро! А я рабо-ота-ал! Если продуцировать вокруг клетки или всего организма гравитационное поле выше 27 геров, седьмая коррелятивная алель распадается на элементарные составляющие и выводится ренальными структурами.
— Но кто же сможет продуцировать поле такой интенсивности? Это пока недостижимо. Ни одна экспериментальная установка не создала такого…
— Я могу продуцировать такое поле, — резко перебил его биокибер. — Я еще не знаю, за счет чего мне это удастся, но уверен — смогу продуцировать такое поле. Не забывайте, что я биокибер.
Громкий разговор привлек внимание присутствующих.
К стойке, словно случайно, приблизились несколько человек. Они разговаривали друг с другом, но прислушивались к словам Камчуга. Его хорошо знали в Центре. Он был толковый биокибер, трудолюбивый.
— А теперь вы должны сказать, почему так угрюмы сегодня, — улыбнулся Вересу Камчуг. — Я рассказал о причине своего возбуждения. А что опечалило вас? — В словах Камчуга сквозила пренебрежительная ирония.
Верес простил биокиберу его тон, пристально посмотрел в глаза и сказал:
— Идемте со мной. Если вы и вправду можете генерировать гравитационное поле такой интенсивности, если правда, что это поле разрушает седьмую коррелятивную алель, и если действительно от этой алели зависит долголетие клеток — тогда идемте со мной. Вы сможете мне помочь. И, главное, сможете меня убедить.
Камчуг с Вересом, а за ними все окружающие их люди, пошли наружным виадуком к третьему экспериментальному корпусу.
Когда подошли к 16-й барореторте, органокомплекс № 17/8 был практически нежизнеспособным. На экране монитора записывалась прямая линия. Ни один датчик эманационного поля не реагировал на внутренние излучения.
Под куполом 16-й барореторты не было ни малейших признаков жизни.
Остановились, окружив небольшим полукругом прозрачный купол. Камчуг торжественно открыл тяжелую пластиковую дверь и подошел к манипуляционному столу.
Смотрел перед собой напряженно и взволнованно.
Глаза его выпучились, он стал не похож сам на себя. Дотронулся ладонью до скользкого субстрата и сделал движение, которое невозможно объяснить, вроде бы принял позу ники. Он дрожал от возбуждения. Потом произвел несколько причудливых пассов над органокомплексом, какие-то волшебные движения, лишенные для окружающих всякого смысла.
Перес и все остальные напряженно всматривались в зеленый зайчик, как и раньше писавший ровную прямую на экране. Ни один датчик не отметил самого малого проявления жизни. Но они продолжали верить. Разве можно было не поверить его словам, его восторженному взгляду, излучавшему волны великого озарения?
Прошли минута, вторая, показавшиеся вечностью. Но ничто не изменилось. А сам биокибер Камчуг, тоже всматривавшийся сквозь купол барореторты в экран монитора, вдруг вздрогнул, глаза его потухли, а сам он сник, съежился. Он первым понял, что ничего не вышло.
Медленно, как раненый или смертельно больной уродливый центурианский дилиак, он вышел из барореторты ко всем, ожидавшим его. Тихо произнес:
— Простите. Я просто заработался в лаборатории. Я переутомился. Простите. Мне нужно хоть немного отдохнуть. Пожалуйста, не отдавайте меня на демонтаж. Я отдохну, и все будет хорошо.
КОЛЕСО
Она не привыкла видеть его таким. Научный консультант профессора Тихона Раста всегда оставался для нее образцом сдержанности и солидности.
— Благодарю. Ты сегодня такой веселый, как никогда.
На лице Камчуга родилась улыбка. Он сделал небольшой глоток.
— Что в мире новенького? Я всю неделю не выходил из лаборатории.
— Новенького?
— Да, какие новые сплетни собрала ты за эту неделю?
— Вчера я слышала, что пропал старый Пелун.
— Тот, что из центральной селекторной?
— Да. Болтали, что его поймали те… — Она указала пальцем вверх. — Ну, из Двенадцатого антимира, и разобрали его на запчасти.
— Какие глупости, Ланетта! — презрительно поморщился Камчуг. — Антимиры… запчасти. Видать, опять напился боро и отсыпается, старый плут.
— Не знаю… так, краем уха слышала.
Камчуг залпом допил инканское, похлопал Ланетту по плечу.
— Сегодня чудесный денек, не правда ли?
— Сегодня ты очень странный… Что вы хотите? — спросила она человека, который подошел только что.
— Бокал эклектона и пирожное.
— Напиток, не достойный кибера, — громко рассмеялся Камчуг.
— А я не кибер, — тихо, но с раздражением ответил человек.
— Вот как, — удивился Камчуг. — Вы работаете в Центре? Я вас впервые вижу.
— Я вас — тоже. — Человек устало отхлебнул голубой напиток из бокала.
Ланетта наклонилась к Камчугу и испуганно прошептала:
— Что с тобой? Это же Антон Верес, заместитель заведующего лаборатории сердечных исследований.
— Вот как! — пренебрежительно взглянул на человека.
Камчуг и сам чувствовал, что его поведение недостаточно синхронизированно с импульсами центрального директа, но это его мало тревожило. Своему поведению он находил оправдание, казавшееся ему настолько весомым, что удивлялся — почему он не кричит на весь мир о тайне, которая открылась ему?
Камчуг неделю не выходил из лаборатории. Тихон Раст потребовал срочно обработать результаты эксперимента с новыми культурами алоренальных структур.
И вот сегодня, всего час назад… Камчуг хорошо запомнил это мгновение. Только он нажал регистр «фильтр дельта-ритма», не успев еще взглянуть на экран магнитомонитора, чтобы просмотреть записи датчиков, как пришло озарение. Поначалу он не мог ничего понять. Почувствовал лишь приятную истому, потом — радостное возбуждение. И вдруг понял, что он постиг великую тайну бытия. А может — тайну бессмертия? Те несколько слов, несколько формул, несколько многозначительных предположений, к которым столетиями стремились отдельные гении и целые исследовательские Центры, которым посвятил свою жизнь прославленный Николиан Бер, — известны сейчас только ему, биокиберу Камчугу. 7982 рабочих часа своей жизни посвятил биокибер Камчуг проблемам биологического долголетия — отдавал свои руки и знания бесконечным экспериментам профессора Тихона Раста, днями просиживал в информационных теленакопителях. И вот сегодня, как благодарность за усердие — его осенило.
— Предлагаю по стакану «Дипломата». — Оставьте меня.
— У вас неприятности или вы просто родились занудой?
Антон Верес долго молчал. После того, как допил эклектон, пересилив себя, спокойно спросил:
— Кто вы такой?
— Камчуг. Научный консультант Тихона Раста. Странно, что вы меня еще не знаете.
— Я не кибер, чтобы знать все. — Вот как! В вашем голосе не слышно уважения к киберам. А они, пожалуй, заслуживают его.
— Заслуживают, — равнодушно повторил Верес — Что вам от меня угодно?
— Ничего. Просто терпеть не могу кислые физиономии.
— Камчуг, что с тобой?! — истерично воскликнула Ланетта.
Кибер победно ухмылялся.
— Час тому назад я разгадал секрет бессмертия, Ланетта. Налей мне еще бокальчик.
Если бы Камчуг с самого начала был посдержанней и вел себя солиднее, его заявление не произвело бы такого впечатления. Нахальство вроде бы оправдывалось этим и потому усилило значение только что сказанных им слов. Во взгляде Камчуга было столько безумного блеска, радости, неподдельного торжества, что сказанное им показалось и Вересу и Ланетте откровением.
— Да-да, вы не ослышались.
Долго смотрели друг на друга.
— Так рассказывайте, — не удержался Антон Верес. — Вы убеждены, что проблема разрешена полностью?
— Абсолютно. Наш Центр можно разогнать, — радостно рассмеялся Камчуг. — Наша объединенная деятельность утратила свою целесообразность. Что такое проблема долголетия, если открыт секрет бессмертия?
— В чем ключ к пониманию этой проблемы? — Верес пришел в себя и уже без волнения в голосе спросил, солидно, как ученый ученого.
Камчуг тоже посерьезнел.
— Все оказалось элементарно просто. Определенный пересмотр законов Бакса…
— Вы можете уже высказать свою мысль в конкретных формулировках? — нетерпеливо оборвал его Верес.
— Да, безусловно, — обиженно сказал Камчуг, а потом воскликнул:
— Я неделю трудился в лаборатории. Я работал. И я открыл эту тайну Вселенной!!!
— Простите, — спокойно произнес Верес. — Рассказывайте.
— Определенный пересмотр законов Бакса. Слушайте. Материя вечна. Но не вечны клетки, молекулы и все сообщества, которые ее образуют. Почему так? — спросил сам себя и тут же важно ответил: — Они не вечны потому, что седьмая коррелятивная алель постоянно воспроизводит фактор кадарин. В этом и состоит основная функция седьмой коррелятивной алели. Если выделить ее из состава клеток, они будут жить вечно, постоянно находя новые резервы в продукции тыловых субстратов. Клетка и организм смогут самообновляться вечно.
— Позвольте, но так называемая седьмая коррелятивная алель существует лишь в нашем воображении, гипотетично. Как вы можете утверждать… Как ее можно выделить, изъять из состава клеток?
— Вы не можете, а я могу, — усмехнулся Камчуг. — Я неделю не выходил из лаборатории! — снова закричал он на все кафе. — Работал! А вы тут опрокидываете в глотки эклектоны и боро! А я рабо-ота-ал! Если продуцировать вокруг клетки или всего организма гравитационное поле выше 27 геров, седьмая коррелятивная алель распадается на элементарные составляющие и выводится ренальными структурами.
— Но кто же сможет продуцировать поле такой интенсивности? Это пока недостижимо. Ни одна экспериментальная установка не создала такого…
— Я могу продуцировать такое поле, — резко перебил его биокибер. — Я еще не знаю, за счет чего мне это удастся, но уверен — смогу продуцировать такое поле. Не забывайте, что я биокибер.
Громкий разговор привлек внимание присутствующих.
К стойке, словно случайно, приблизились несколько человек. Они разговаривали друг с другом, но прислушивались к словам Камчуга. Его хорошо знали в Центре. Он был толковый биокибер, трудолюбивый.
— А теперь вы должны сказать, почему так угрюмы сегодня, — улыбнулся Вересу Камчуг. — Я рассказал о причине своего возбуждения. А что опечалило вас? — В словах Камчуга сквозила пренебрежительная ирония.
Верес простил биокиберу его тон, пристально посмотрел в глаза и сказал:
— Идемте со мной. Если вы и вправду можете генерировать гравитационное поле такой интенсивности, если правда, что это поле разрушает седьмую коррелятивную алель, и если действительно от этой алели зависит долголетие клеток — тогда идемте со мной. Вы сможете мне помочь. И, главное, сможете меня убедить.
Камчуг с Вересом, а за ними все окружающие их люди, пошли наружным виадуком к третьему экспериментальному корпусу.
Когда подошли к 16-й барореторте, органокомплекс № 17/8 был практически нежизнеспособным. На экране монитора записывалась прямая линия. Ни один датчик эманационного поля не реагировал на внутренние излучения.
Под куполом 16-й барореторты не было ни малейших признаков жизни.
Остановились, окружив небольшим полукругом прозрачный купол. Камчуг торжественно открыл тяжелую пластиковую дверь и подошел к манипуляционному столу.
Смотрел перед собой напряженно и взволнованно.
Глаза его выпучились, он стал не похож сам на себя. Дотронулся ладонью до скользкого субстрата и сделал движение, которое невозможно объяснить, вроде бы принял позу ники. Он дрожал от возбуждения. Потом произвел несколько причудливых пассов над органокомплексом, какие-то волшебные движения, лишенные для окружающих всякого смысла.
Перес и все остальные напряженно всматривались в зеленый зайчик, как и раньше писавший ровную прямую на экране. Ни один датчик не отметил самого малого проявления жизни. Но они продолжали верить. Разве можно было не поверить его словам, его восторженному взгляду, излучавшему волны великого озарения?
Прошли минута, вторая, показавшиеся вечностью. Но ничто не изменилось. А сам биокибер Камчуг, тоже всматривавшийся сквозь купол барореторты в экран монитора, вдруг вздрогнул, глаза его потухли, а сам он сник, съежился. Он первым понял, что ничего не вышло.
Медленно, как раненый или смертельно больной уродливый центурианский дилиак, он вышел из барореторты ко всем, ожидавшим его. Тихо произнес:
— Простите. Я просто заработался в лаборатории. Я переутомился. Простите. Мне нужно хоть немного отдохнуть. Пожалуйста, не отдавайте меня на демонтаж. Я отдохну, и все будет хорошо.
КОЛЕСО
«…Может быть, мне это только представляется. Бред? Возможно. Я сам ничего не видел. Таким мне все рисует мое воображение. И я сам себе не верю. Не хочу верить…»
Был третий час ночи. Двадцать минут на часах Николая, но они у него постоянно спешили. В ту ночь он никак не мог заснуть. Лежал в тягостной полудреме с закрытыми глазами, что-то мучило его, тревожило, пугало. И вдруг — вспышка! Яркая кроваво-красная вспышка! Он увидел ее через закрытые веки. И тотчас — словно током ударило. Первое, что подумалось — смерть. Смерть пришла. Кровоизлияние в мозг? Остановка сердца? Почему? Он открыл глаза и увидел, что кабинет заполнен мягким фосфоресцирующим светом.
Он лежал лицом к окну, а за окном туман — густой-густой туман, как сплошное молоко, ярко освещенный изнутри, — переливался необыкновенными радужными отблесками.
Николай мгновенно вскочил, бросился к окну и прислонился к холодному стеклу, всматриваясь в жуткую белую бездну, ничего не мог понять. Что это? Что стряслось? Это сон или реальность? И вдруг послышались приглушенные звуки… Раскаты грома? Взрыва? За окном рокотало, гремело, словно доносилась далекая канонада или шла колонна танков. Танки? Канонада? Война!!! Так подумалось Николаю, и он испуганно замер.
Война… За окном слегка клубился непроглядный туман. И громкое эхо далекого взрыва… Но… Все было спокойно — не рушились стены, не обваливался потолок…
Он кинулся к радиоприемнику и включил его, пытался все делать побыстрее, но было такое ощущение, будто он застыл в пространстве, завяз в чем-то густом и липком. Было трудно двигаться и даже дышать.
Наконец радиоприемник отозвался знакомым голосом, но слов Николай не мог разобрать, просто был не способен воспринимать их смысл, слышал лишь привычный спокойный тембр голоса диктора, знакомые умиротворяющие интонации. А потом началась классическая музыка, величественная, торжественная, кажется, Бетховен. Но Николай не был уверен, что это именно Бетховен.
«…Так мне тогда казалось. Отдельных инструментов я не слышал, просто понимал, что звучит музыка, знакомая музыка. Я люблю Бетховена. Любил Бетховена. А сейчас я люблю только свою маму. Только ее одну…»
Николай не видел уродливого ядерного гриба, ужасающего гриба ядерного взрыва. Может, его и не было?
Но и в первое мгновение и потом было глубокое внут- раннее убеждение — случилось нечто страшное, самое страшное. Он замер возле окна и не знал, сколько же времени прошло. Вечность или одна секунда? Он словно поплыл против быстрого течения. Плыл изо всех сил, но его быстро сносило. Он задыхался и не мог даже приблизительно определить, сколько же он преодолел — метр, два или добрую сотню? И стоит ли вообще сопротивляться?
Дом вздрогнул, но толчок был каким-то странным — очень сильным, однако ничего не разрушил. Николай ощущал, что падает, а на него рушатся бетонные перекрытия многоэтажного сооружения, и словно страшный, нечеловеческий крик разрывал ему грудь, и боль расплавленным свинцом наполнила тело, и оно занемело, увяло, умерло. Однако он видел, что стоит раздетый возле большого холодного балконного окна, за которым — белая пустыня, белая смерть, белый ад, но… вокруг царят тишина и покой, какие-то потусторонние благодать и умиротворение.
Он заставил себя одеться. Это было нелегко. Он перестал ощущать, где земля, где небо, словно очутился в1 невесомости. Наконец Николаю удалось разыскать одежду. Потом он долго припоминал, какое сейчас время года? Что же нужно надевать? Но вспомнить не мог. Не мог припомнить и то, где же его дети? Было стыдно, но все его попытки оказывались напрасными. Одно знал четко, детей сейчас дома нет. Куда они ушли? Или уехали? Сейчас каникулы? Такие длительные? Зимние каникулы? Да, ведь сейчас зима… Вчера были сильные морозы… И была новогодняя ночь… Уже была? Или скоро будет? Но зима — это точно.
Николай вышел из кабинета, заглянул в одну комнату, потом в другую, затем на кухню и в ванную, чтобы убедиться — детей дома нет. Но все же, где они? Однако казалось, что времени на любые размышления нет и нужно спешить, хотя не мог объяснить самому себе, куда и зачем спешить? Но торопился. Течение быстро его сносило.
Очень старательно закрыл за собой дверь квартиры, хотя был уверен, что больше никогда не сможет сюда возвратиться. Пока прошел несколько шагов к лифту, вспотел. Он надел теплую кожанку и шапку, да и теплое белье не забыл — зима. Все документы и деньги — в кармане. Все нормально. Вот только болезненно не мог припомнить — наступил уже Новый год или еще предстоит праздновать?
Открывались двери и у соседей. Он вызвал лифт, и вскоре тот раскрыл перед ним свои створки, а соседи попросили их немного подождать. И Николай послушно ожидал, хотя и делал вид, что куда-то очень спешит.
Но куда же? Вышли Виталий и Григорий, они были с детьми. Подождали Нину и Веру, они появились принаряженные, как на праздник.
— Это куда же среди ночи? — спросил их Николай спокойно и взглянул на часы, но стрелок не увидел.
— Дела-дела, — произнес Виталий и взял дочь на руки. — Да и ты, я вижу, не дремлешь?
— Само собой… Ни свет ни заря, а вынужден бежать.
— Ты поменьше болтай… Язык свой попридержи… — многозначительно изрек Григорий и боязливо осмотрелся. — У меня такое чувство, что это язык наш ведет нас в могилу… — Кабина остановилась на первом этаже. — Очень уж мы все смелыми были…
Николай в душе посмеялся над Григорием, беззлобно так посмеялся и хотел даже слегка его подколоть, мол, собственной тени уже боишься, такой осторожный, что дальше некуда. Но жило в душе убеждение, что действительно лучше помолчать, и не нужно обижать Григория, его пожалеть стоит, помочь ему. Но не знал, как можно помочь Григорию. И от этого даже слезы навернулись. А пот ручьями стекал по спине под одеждой.
Они вышли на улицу, и каждый пошел своей дорогой — целеустремленно, озабоченно, не прощаясь, не оглядываясь, и, главное, Николай отметил, что каждый пошел сам, даже дети. Каждый пошел своей дорогой. Затерялся в тумане. Вокруг — молоко. Слепящее молоко, непонятным образом освещенное изнутри. В нескольких шагах человека уже не было видно. Но это никого не пугало.
Николай спешил на автобусную остановку, как и каждое утро, хотя и знал, чувствовал, что на работу он не поедет сегодня, а возможно, и никогда. Он вообще не мог припомнить, где он работает? Кто он? Было трудно дышать, и Николай остановился, чтобы немного отдохнуть.
Внимательно присмотревшись, он вдруг увидел, что на маленьком молодом клене перед подъездом есть листья. Среди зимы — желтые яркие листья? Он подошел в густом молоке тумана ближе к деревцу. Действительно — листья. Сейчас еще осень? Но почему? Ведь недавно встречали Новый год… Или это был прошлый Новый год? Как быстро летит время… Это несправедливо.
Это жестоко. День-ночь, ночь-день, месяц за месяцем, год за годом. Как жизнь коротка. Желтый листок на ладони стал зеленым. Или это освещение изменилось?
Туман стал пореже и потерял холодную мраморную белизну, стал чуть зеленоватым. Стало жарко. Николай снял кожанку, накинул ее на плечо и пошел. В белесом мареве было трудно ориентироваться, но Николай знал каждый изгиб улицы, каждый камешек под ногами. Он мог идти с закрытыми глазами. Было интересно наблюдать, как подъезжает автобус. Его оранжевые фары в зеленоватом тумане горели фантастически.
Очень долго подъезжал автобус. На остановке собралось довольно много людей, и все смотрели, как он прорезает лучами тоннель улицы, и казалось, что автобус уже совсем рядом. Но в тумане трудно определить расстояние.
Наконец перед Николаем раскрылись двери автобуса, из которого никто не выходил, и толпа быстро занесла его в салон. Он даже не успел взглянуть, какой номер маршрута, но это не имело значения — к метро шли все автобусы.
Николай осмотрелся, поискал взглядом свободное место. Хотя на остановке и было много людей, но почемуто Николай был убежден, что в салоне останутся свободные места. И не ошибся. Почти все сидячие места были не заняты. Никто из пассажиров не желал садиться.
— Туманище сегодня, — проворчал тучный здоровяк, садясь рядом с Николаем и вытирая потный лоб. Он тоже был в кожанке. — Это вы правильно сделали, что сняли свою шкуру, — рассудительно произнес мужчина.
Николай держал свою кожанку на коленях. Автобус ехал без остановок. По крайней мере такое было впечатление, хотя одни пассажиры выходили из салона, а другие входили, точнее — одни исчезали, а другие появлялись. Наконец машина остановилась, и, хотя; водитель не делал никаких объявлений, Николай знал — они возле станции метро. Поспешил выйти. Коснулся ногой земли и обратил внимание, что туман почти развеялся, а жара стала еще больше. В небе ярко светило солнце, пробиваясь через серебристую густую дымку, а вокруг…
Николай был поражен, он замер… Вокруг — руины, развалины и остатки потушенных пожаров. Огня уже не; было, только обгоревшие, разбросанные во все стороны, какие-то кочерыжки бросались в глаза то тут, то там.
Почему-то это совсем не пугало, было просто интересно.
Николай внимательно всматривался во все окружающее.
Жара становилась невыносимой. Николай положил кожанку и шапку на бетонную, заполненную мусором, урну и медленно направился к подземному переходу.
Путь ему преградили два большущих поваленных тополя.
Они много лет росли возле перехода. Показалось, что тополи судорожно корчатся, как живые раненые существа.
Николаю показалось, что он услышал их стон, ощутил их боль. Он подошел к одному дереву и попытался его поднять. Тополь прикоснулся к нему своими обгорелыми ветвями, а потом, ощутив помощь, начал медленно подниматься… Это ему было нелегко, однако…
Сломанный тополь поднимался. Вслед за первым тополем начал подниматься и второй.
Николай подождал, пока оба красавца встанут в полный рост. Посмотрел — вдоль улицы было много сломанных, поваленных деревьев, и все они медленно поднимались.
— Вот проклятые! С жиру бесятся! — раздался хриплый голос за спиной. — Повоевать захотели, дерьмо собачье! Ну, мы им навоюем! — А потом мужчина выругался и долго громко смеялся.
Кое-кто разбирал развалины, но таких было немного. Вокруг трещали маленькие тракторы, пробегали грузовики. Но большинство людей, строго и красиво одетых, озабоченно шли с портфелями и рабочими папками в руках.
Николай спустился в подземный переход. Подумал, что ему нужно зайти в военкомат, ведь он старший лейтенант запаса, хотя и не мог припомнить, каких войск. Военный билет лежал в боковом кармане пиджака вместе с другими документами. Но какая война? По радио передавали музыку. Бетховена. Люди спокойно идут. На работу? С работы? Который час?
— Извините, — остановил он одну молодую женщину. — Скажите мне, куда вы так спешите?
Она посмотрела на него изучающе, внимательно:
— Вам что, поамурничать приспичило? Приходи, соколик, вечерком, чайком угощу, о жизни потолкуем…
— Я приду… Я действительно приду… Но куда? Скажите адрес, — сказал Николай, зачем-то имитируя волнение.
— Если захочешь, то и без адреса найдешь… Да и какие сейчас адреса?
— А что случилось?
— Ничего не случилось… Вроде бы ничего не случилось, но до безумия страшно… А тебе? Я уже забыла, когда дома ночевала. И на работу вот никак не могу доехать… Страшно… Не хватает времени. Я никуда не успеваю, везде опаздываю… — скороговоркой выпалила женщина и вдруг, не оглядываясь, побежала.
Николай направился к станции метро. Долго выискивал в кармане пятак, наконец вышел на перрон. Поезд подошел тотчас. Людей в вагонах было немного.
Ему казалось, что он очень похудел. Легко дышалось, легко стало ходить. И, странно — совсем не хотелось есть. Хотелось петь. Но Николай сдерживал себя.
К нему подсел совершенно седой худющий старичок с крючковатым носом и заискивающей улыбкой, лицо изрыто глубокими морщинами, а глаза — большие-большие и голубые. Он, как заговорщик, толкнув Николая локтем, зашептал торопливо:
— Как житуха, браток? Нормально? Ты стихи любишь? А в философии кумекаешь? — Старичок бездумно улыбался и боязливо посматривал по сторонам. — Вот послушай. Это я сам придумал… Человек приходит в этот мир старым и немощным, больным и слабосильным. Без помощи врачей ему часто и выжить трудно. Зародившись в глубинах земли-матери, человеческий организм не без сложностей выбирается на поверхность, чтобы начать свой путь борьбы, путь счастья и страданий, побед и поражений… Ты уловил мою мысль? Что на это скажешь?
— Интересно. Очень интересно, уважаемый. Но, извините, я сейчас очень занят. Очень.
Николай пересел на сиденье напротив, где были свободные места. Старичок не долго думая опять сел рядом и толкнул локтем:
— Я чувствую, ты меня поймешь. В тебе я найду союзника. Как ты думаешь, сколько мне лет? — и не ожидая ответа, хотя Николай не собирался с ним разговаривать, он продолжил:
— В том-то и дело! Я вполне прилично выгляжу. Я смотрел на себя в зеркало. Я прекрасно себя чувствую. У меня сейчас совершенно светлая голова. Скажу тебе по секрету — я очень помолодел. Мне стукнуло девяносто восемь лет, и я уже совершенно лишился рассудка, я был старым маразматиком. Правду говорю. А посмотри на меня сейчас. Ну как? Лично я доволен своей внешностью и своим поведением. Я очень помолодел. Но ты никому не говори об этом, а то нас обоих примут за сумасшедших. Этого еще нам не хватало. — Старичок тихонько и как-то злорадно захихикал. — Вот послушай дальше… У меня сегодня умные мысли ползут, как черви перед дождем… Слушай. — Он зашептал прямо Николаю на ухо: — Никто не знает, что будет завтра. А я знаю. Никто не помнит, что было вчера. А я помню. Вчера был Великий Хаос. Вчера было засилье машин и занудных академиков-генералов, вчера был день подлости и безразличия, вчера был день торжества гадюки, которая не сумела сожрать сама себя, вчера был день счастья, которое не пришло, вчера был день доброты, которой не дождались, был день изнасилованной справедливости. Ты слышишь меня? Время полетело в обратном направлении. Вот не могу только понять — это только для меня или для всех так? Очень интересно… Но почему оно так быстро летит, хотя и в обратном направлении? Да… Люди могли все и не смогли ничего. Люди могли осчастливить каждого, но сделали всех несчастными. Рабы обстоятельств, рабы машин, творцы бездушности. Люди — это подлые слизни, которые прячутся в железобетонных раковинах… Ты согласен со мной?
— Вы тоже подлый слизень? Зачем вы обижаете людей?
— Я? Обижаю людей? Да ты что?! — прошипел старичок. — Ты думаешь, я могу оскорбить людей? Людей вообще невозможно оскорбить! Потому что людей уже вообще давным-давно нет! Но больше я ничего не скажу. Я ошибся в тебе. Катись дальше. — Старичок встал и галантно расшаркался.
Николай опустил взгляд, а потом просто закрыл глаза.
Они ехали долго. Николай даже задремал. Проснулся он от того, что яркое солнце светило прямо в лицо.
Открыл глаза — ехали по бесконечной степи через море спелых хлебов. Он узнавал знакомые картины природы, все вокруг было до слез родным — и одинокий тополь в степи, и пристанционные домики из красного кирпича, и далекая речушка в голубой ряби, и терриконы как обелиски на горизонте. Он уже знал, куда несет его судьба. Лишь на мгновенье вспыхнула мысль — а разве это возможно? Разве так бывает? Но тотчас же рассмеялся. А как же бывает? Именно так и бывает! Именно так и должно быть! Он уже не мог дождаться, когда поезд остановится. Знал, что еще нужно долго ехать, но если бы поезд остановился, он бы выпрыгнул и изо всех сил бежал бы, бежал, бежал до последнего дыхания…
Ну вот наконец и знакомый вокзал. Не верилось, что не был здесь уже давно-давно. Словно вчера все это видел, ходил вот по этим тротуарам, где валяются сожженные спички и окурки разбросаны вокруг урн, где ветер гоняет конфетные обертки и швыряет в глаза песок.
На перроне — немного людей. И все, к его удивлению, знакомые. Он спрыгнул на землю, не дожидаясь, пока проводница, хмурая размалеванная блондинка, опустит ступеньку. Достал из кармана сигарету и важно закурил. В нескольких метрах от него стоял бывший одноклассник. Николай медленно направился к нему и вдруг увидел отца в тени старой акации возле вокзала, тот курил и, лукаво улыбаясь, жмурясь, внимательно смотрел на него.
Был третий час ночи. Двадцать минут на часах Николая, но они у него постоянно спешили. В ту ночь он никак не мог заснуть. Лежал в тягостной полудреме с закрытыми глазами, что-то мучило его, тревожило, пугало. И вдруг — вспышка! Яркая кроваво-красная вспышка! Он увидел ее через закрытые веки. И тотчас — словно током ударило. Первое, что подумалось — смерть. Смерть пришла. Кровоизлияние в мозг? Остановка сердца? Почему? Он открыл глаза и увидел, что кабинет заполнен мягким фосфоресцирующим светом.
Он лежал лицом к окну, а за окном туман — густой-густой туман, как сплошное молоко, ярко освещенный изнутри, — переливался необыкновенными радужными отблесками.
Николай мгновенно вскочил, бросился к окну и прислонился к холодному стеклу, всматриваясь в жуткую белую бездну, ничего не мог понять. Что это? Что стряслось? Это сон или реальность? И вдруг послышались приглушенные звуки… Раскаты грома? Взрыва? За окном рокотало, гремело, словно доносилась далекая канонада или шла колонна танков. Танки? Канонада? Война!!! Так подумалось Николаю, и он испуганно замер.
Война… За окном слегка клубился непроглядный туман. И громкое эхо далекого взрыва… Но… Все было спокойно — не рушились стены, не обваливался потолок…
Он кинулся к радиоприемнику и включил его, пытался все делать побыстрее, но было такое ощущение, будто он застыл в пространстве, завяз в чем-то густом и липком. Было трудно двигаться и даже дышать.
Наконец радиоприемник отозвался знакомым голосом, но слов Николай не мог разобрать, просто был не способен воспринимать их смысл, слышал лишь привычный спокойный тембр голоса диктора, знакомые умиротворяющие интонации. А потом началась классическая музыка, величественная, торжественная, кажется, Бетховен. Но Николай не был уверен, что это именно Бетховен.
«…Так мне тогда казалось. Отдельных инструментов я не слышал, просто понимал, что звучит музыка, знакомая музыка. Я люблю Бетховена. Любил Бетховена. А сейчас я люблю только свою маму. Только ее одну…»
Николай не видел уродливого ядерного гриба, ужасающего гриба ядерного взрыва. Может, его и не было?
Но и в первое мгновение и потом было глубокое внут- раннее убеждение — случилось нечто страшное, самое страшное. Он замер возле окна и не знал, сколько же времени прошло. Вечность или одна секунда? Он словно поплыл против быстрого течения. Плыл изо всех сил, но его быстро сносило. Он задыхался и не мог даже приблизительно определить, сколько же он преодолел — метр, два или добрую сотню? И стоит ли вообще сопротивляться?
Дом вздрогнул, но толчок был каким-то странным — очень сильным, однако ничего не разрушил. Николай ощущал, что падает, а на него рушатся бетонные перекрытия многоэтажного сооружения, и словно страшный, нечеловеческий крик разрывал ему грудь, и боль расплавленным свинцом наполнила тело, и оно занемело, увяло, умерло. Однако он видел, что стоит раздетый возле большого холодного балконного окна, за которым — белая пустыня, белая смерть, белый ад, но… вокруг царят тишина и покой, какие-то потусторонние благодать и умиротворение.
Он заставил себя одеться. Это было нелегко. Он перестал ощущать, где земля, где небо, словно очутился в1 невесомости. Наконец Николаю удалось разыскать одежду. Потом он долго припоминал, какое сейчас время года? Что же нужно надевать? Но вспомнить не мог. Не мог припомнить и то, где же его дети? Было стыдно, но все его попытки оказывались напрасными. Одно знал четко, детей сейчас дома нет. Куда они ушли? Или уехали? Сейчас каникулы? Такие длительные? Зимние каникулы? Да, ведь сейчас зима… Вчера были сильные морозы… И была новогодняя ночь… Уже была? Или скоро будет? Но зима — это точно.
Николай вышел из кабинета, заглянул в одну комнату, потом в другую, затем на кухню и в ванную, чтобы убедиться — детей дома нет. Но все же, где они? Однако казалось, что времени на любые размышления нет и нужно спешить, хотя не мог объяснить самому себе, куда и зачем спешить? Но торопился. Течение быстро его сносило.
Очень старательно закрыл за собой дверь квартиры, хотя был уверен, что больше никогда не сможет сюда возвратиться. Пока прошел несколько шагов к лифту, вспотел. Он надел теплую кожанку и шапку, да и теплое белье не забыл — зима. Все документы и деньги — в кармане. Все нормально. Вот только болезненно не мог припомнить — наступил уже Новый год или еще предстоит праздновать?
Открывались двери и у соседей. Он вызвал лифт, и вскоре тот раскрыл перед ним свои створки, а соседи попросили их немного подождать. И Николай послушно ожидал, хотя и делал вид, что куда-то очень спешит.
Но куда же? Вышли Виталий и Григорий, они были с детьми. Подождали Нину и Веру, они появились принаряженные, как на праздник.
— Это куда же среди ночи? — спросил их Николай спокойно и взглянул на часы, но стрелок не увидел.
— Дела-дела, — произнес Виталий и взял дочь на руки. — Да и ты, я вижу, не дремлешь?
— Само собой… Ни свет ни заря, а вынужден бежать.
— Ты поменьше болтай… Язык свой попридержи… — многозначительно изрек Григорий и боязливо осмотрелся. — У меня такое чувство, что это язык наш ведет нас в могилу… — Кабина остановилась на первом этаже. — Очень уж мы все смелыми были…
Николай в душе посмеялся над Григорием, беззлобно так посмеялся и хотел даже слегка его подколоть, мол, собственной тени уже боишься, такой осторожный, что дальше некуда. Но жило в душе убеждение, что действительно лучше помолчать, и не нужно обижать Григория, его пожалеть стоит, помочь ему. Но не знал, как можно помочь Григорию. И от этого даже слезы навернулись. А пот ручьями стекал по спине под одеждой.
Они вышли на улицу, и каждый пошел своей дорогой — целеустремленно, озабоченно, не прощаясь, не оглядываясь, и, главное, Николай отметил, что каждый пошел сам, даже дети. Каждый пошел своей дорогой. Затерялся в тумане. Вокруг — молоко. Слепящее молоко, непонятным образом освещенное изнутри. В нескольких шагах человека уже не было видно. Но это никого не пугало.
Николай спешил на автобусную остановку, как и каждое утро, хотя и знал, чувствовал, что на работу он не поедет сегодня, а возможно, и никогда. Он вообще не мог припомнить, где он работает? Кто он? Было трудно дышать, и Николай остановился, чтобы немного отдохнуть.
Внимательно присмотревшись, он вдруг увидел, что на маленьком молодом клене перед подъездом есть листья. Среди зимы — желтые яркие листья? Он подошел в густом молоке тумана ближе к деревцу. Действительно — листья. Сейчас еще осень? Но почему? Ведь недавно встречали Новый год… Или это был прошлый Новый год? Как быстро летит время… Это несправедливо.
Это жестоко. День-ночь, ночь-день, месяц за месяцем, год за годом. Как жизнь коротка. Желтый листок на ладони стал зеленым. Или это освещение изменилось?
Туман стал пореже и потерял холодную мраморную белизну, стал чуть зеленоватым. Стало жарко. Николай снял кожанку, накинул ее на плечо и пошел. В белесом мареве было трудно ориентироваться, но Николай знал каждый изгиб улицы, каждый камешек под ногами. Он мог идти с закрытыми глазами. Было интересно наблюдать, как подъезжает автобус. Его оранжевые фары в зеленоватом тумане горели фантастически.
Очень долго подъезжал автобус. На остановке собралось довольно много людей, и все смотрели, как он прорезает лучами тоннель улицы, и казалось, что автобус уже совсем рядом. Но в тумане трудно определить расстояние.
Наконец перед Николаем раскрылись двери автобуса, из которого никто не выходил, и толпа быстро занесла его в салон. Он даже не успел взглянуть, какой номер маршрута, но это не имело значения — к метро шли все автобусы.
Николай осмотрелся, поискал взглядом свободное место. Хотя на остановке и было много людей, но почемуто Николай был убежден, что в салоне останутся свободные места. И не ошибся. Почти все сидячие места были не заняты. Никто из пассажиров не желал садиться.
— Туманище сегодня, — проворчал тучный здоровяк, садясь рядом с Николаем и вытирая потный лоб. Он тоже был в кожанке. — Это вы правильно сделали, что сняли свою шкуру, — рассудительно произнес мужчина.
Николай держал свою кожанку на коленях. Автобус ехал без остановок. По крайней мере такое было впечатление, хотя одни пассажиры выходили из салона, а другие входили, точнее — одни исчезали, а другие появлялись. Наконец машина остановилась, и, хотя; водитель не делал никаких объявлений, Николай знал — они возле станции метро. Поспешил выйти. Коснулся ногой земли и обратил внимание, что туман почти развеялся, а жара стала еще больше. В небе ярко светило солнце, пробиваясь через серебристую густую дымку, а вокруг…
Николай был поражен, он замер… Вокруг — руины, развалины и остатки потушенных пожаров. Огня уже не; было, только обгоревшие, разбросанные во все стороны, какие-то кочерыжки бросались в глаза то тут, то там.
Почему-то это совсем не пугало, было просто интересно.
Николай внимательно всматривался во все окружающее.
Жара становилась невыносимой. Николай положил кожанку и шапку на бетонную, заполненную мусором, урну и медленно направился к подземному переходу.
Путь ему преградили два большущих поваленных тополя.
Они много лет росли возле перехода. Показалось, что тополи судорожно корчатся, как живые раненые существа.
Николаю показалось, что он услышал их стон, ощутил их боль. Он подошел к одному дереву и попытался его поднять. Тополь прикоснулся к нему своими обгорелыми ветвями, а потом, ощутив помощь, начал медленно подниматься… Это ему было нелегко, однако…
Сломанный тополь поднимался. Вслед за первым тополем начал подниматься и второй.
Николай подождал, пока оба красавца встанут в полный рост. Посмотрел — вдоль улицы было много сломанных, поваленных деревьев, и все они медленно поднимались.
— Вот проклятые! С жиру бесятся! — раздался хриплый голос за спиной. — Повоевать захотели, дерьмо собачье! Ну, мы им навоюем! — А потом мужчина выругался и долго громко смеялся.
Кое-кто разбирал развалины, но таких было немного. Вокруг трещали маленькие тракторы, пробегали грузовики. Но большинство людей, строго и красиво одетых, озабоченно шли с портфелями и рабочими папками в руках.
Николай спустился в подземный переход. Подумал, что ему нужно зайти в военкомат, ведь он старший лейтенант запаса, хотя и не мог припомнить, каких войск. Военный билет лежал в боковом кармане пиджака вместе с другими документами. Но какая война? По радио передавали музыку. Бетховена. Люди спокойно идут. На работу? С работы? Который час?
— Извините, — остановил он одну молодую женщину. — Скажите мне, куда вы так спешите?
Она посмотрела на него изучающе, внимательно:
— Вам что, поамурничать приспичило? Приходи, соколик, вечерком, чайком угощу, о жизни потолкуем…
— Я приду… Я действительно приду… Но куда? Скажите адрес, — сказал Николай, зачем-то имитируя волнение.
— Если захочешь, то и без адреса найдешь… Да и какие сейчас адреса?
— А что случилось?
— Ничего не случилось… Вроде бы ничего не случилось, но до безумия страшно… А тебе? Я уже забыла, когда дома ночевала. И на работу вот никак не могу доехать… Страшно… Не хватает времени. Я никуда не успеваю, везде опаздываю… — скороговоркой выпалила женщина и вдруг, не оглядываясь, побежала.
Николай направился к станции метро. Долго выискивал в кармане пятак, наконец вышел на перрон. Поезд подошел тотчас. Людей в вагонах было немного.
Ему казалось, что он очень похудел. Легко дышалось, легко стало ходить. И, странно — совсем не хотелось есть. Хотелось петь. Но Николай сдерживал себя.
К нему подсел совершенно седой худющий старичок с крючковатым носом и заискивающей улыбкой, лицо изрыто глубокими морщинами, а глаза — большие-большие и голубые. Он, как заговорщик, толкнув Николая локтем, зашептал торопливо:
— Как житуха, браток? Нормально? Ты стихи любишь? А в философии кумекаешь? — Старичок бездумно улыбался и боязливо посматривал по сторонам. — Вот послушай. Это я сам придумал… Человек приходит в этот мир старым и немощным, больным и слабосильным. Без помощи врачей ему часто и выжить трудно. Зародившись в глубинах земли-матери, человеческий организм не без сложностей выбирается на поверхность, чтобы начать свой путь борьбы, путь счастья и страданий, побед и поражений… Ты уловил мою мысль? Что на это скажешь?
— Интересно. Очень интересно, уважаемый. Но, извините, я сейчас очень занят. Очень.
Николай пересел на сиденье напротив, где были свободные места. Старичок не долго думая опять сел рядом и толкнул локтем:
— Я чувствую, ты меня поймешь. В тебе я найду союзника. Как ты думаешь, сколько мне лет? — и не ожидая ответа, хотя Николай не собирался с ним разговаривать, он продолжил:
— В том-то и дело! Я вполне прилично выгляжу. Я смотрел на себя в зеркало. Я прекрасно себя чувствую. У меня сейчас совершенно светлая голова. Скажу тебе по секрету — я очень помолодел. Мне стукнуло девяносто восемь лет, и я уже совершенно лишился рассудка, я был старым маразматиком. Правду говорю. А посмотри на меня сейчас. Ну как? Лично я доволен своей внешностью и своим поведением. Я очень помолодел. Но ты никому не говори об этом, а то нас обоих примут за сумасшедших. Этого еще нам не хватало. — Старичок тихонько и как-то злорадно захихикал. — Вот послушай дальше… У меня сегодня умные мысли ползут, как черви перед дождем… Слушай. — Он зашептал прямо Николаю на ухо: — Никто не знает, что будет завтра. А я знаю. Никто не помнит, что было вчера. А я помню. Вчера был Великий Хаос. Вчера было засилье машин и занудных академиков-генералов, вчера был день подлости и безразличия, вчера был день торжества гадюки, которая не сумела сожрать сама себя, вчера был день счастья, которое не пришло, вчера был день доброты, которой не дождались, был день изнасилованной справедливости. Ты слышишь меня? Время полетело в обратном направлении. Вот не могу только понять — это только для меня или для всех так? Очень интересно… Но почему оно так быстро летит, хотя и в обратном направлении? Да… Люди могли все и не смогли ничего. Люди могли осчастливить каждого, но сделали всех несчастными. Рабы обстоятельств, рабы машин, творцы бездушности. Люди — это подлые слизни, которые прячутся в железобетонных раковинах… Ты согласен со мной?
— Вы тоже подлый слизень? Зачем вы обижаете людей?
— Я? Обижаю людей? Да ты что?! — прошипел старичок. — Ты думаешь, я могу оскорбить людей? Людей вообще невозможно оскорбить! Потому что людей уже вообще давным-давно нет! Но больше я ничего не скажу. Я ошибся в тебе. Катись дальше. — Старичок встал и галантно расшаркался.
Николай опустил взгляд, а потом просто закрыл глаза.
Они ехали долго. Николай даже задремал. Проснулся он от того, что яркое солнце светило прямо в лицо.
Открыл глаза — ехали по бесконечной степи через море спелых хлебов. Он узнавал знакомые картины природы, все вокруг было до слез родным — и одинокий тополь в степи, и пристанционные домики из красного кирпича, и далекая речушка в голубой ряби, и терриконы как обелиски на горизонте. Он уже знал, куда несет его судьба. Лишь на мгновенье вспыхнула мысль — а разве это возможно? Разве так бывает? Но тотчас же рассмеялся. А как же бывает? Именно так и бывает! Именно так и должно быть! Он уже не мог дождаться, когда поезд остановится. Знал, что еще нужно долго ехать, но если бы поезд остановился, он бы выпрыгнул и изо всех сил бежал бы, бежал, бежал до последнего дыхания…
Ну вот наконец и знакомый вокзал. Не верилось, что не был здесь уже давно-давно. Словно вчера все это видел, ходил вот по этим тротуарам, где валяются сожженные спички и окурки разбросаны вокруг урн, где ветер гоняет конфетные обертки и швыряет в глаза песок.
На перроне — немного людей. И все, к его удивлению, знакомые. Он спрыгнул на землю, не дожидаясь, пока проводница, хмурая размалеванная блондинка, опустит ступеньку. Достал из кармана сигарету и важно закурил. В нескольких метрах от него стоял бывший одноклассник. Николай медленно направился к нему и вдруг увидел отца в тени старой акации возле вокзала, тот курил и, лукаво улыбаясь, жмурясь, внимательно смотрел на него.