Приближалась целая группа. Смотря на эти трепещущие в свете ракет фигуры, она задрожала всем телом от негодования и боли. Что делать? Она окинула взглядом все ночное пространство, такое дикое и мрачное, такое огромное, что она перед ним просто ничто, травинка, которую сожжет первый разорвавшийся снаряд самым маленьким своим осколком.
И вдруг она почувствовала, что она сильнее этой ночи, дышащей на нее смертью, и этого темного пространства, угнетавшего ее страхами, и этих больших бегущих людей, опустивших винтовки, и того злобного невидимого врага, что освещает этот мрак ракетами и стреляет так шумно, страшно и непрерывно.
Что-то сжало ее сердце, но это не было ни страхом, ни болью. Это было ощущением того полета, как во сне, когда она сама засмеялась: "Я еще расту!" Ноги стали крепкими, а маленькие руки сжались в кулаки. Она вся трепетала от какого-то удивительного: все равно! Ей было все равно теперь, что стреляют, что осколки свистят над головой, все равно, что она маленькая и слабая, все равно, что она не умеет командовать. Это и было то мгновение, когда предельный восторг захватил ее с головы до ног. Что знала она о жизни, эта маленькая бывшая школьница? И вдруг она стала мудрой, неумолимой, беспощадной и страшно гордой. И безжалостной. Она схватила автомат и встала во весь рост перед теми, кто уже почти приблизился к ней, отступал.
- Стой! - закричала она таким тонким и таким сильным голосом, что люди остановились.
Она выпустила в темноту вдоль траншеи короткую очередь.
- Стой! - кричала она и уже бежала навстречу тем, кто остановился, не понимая, чего хочет от них эта маленькая девочка, хромавшая по взрытому полю.
Они подошли вплотную. Она не могла рассмотреть лиц, но чувствовала, что на нее смотрит много глаз. За этими, стоявшими перед ней, она видела других, появлявшихся из мрака.
- Стой! - сказала она еще раз. - Бежите? А ну, назад! За мной! Посмотрю я, какие из вас герои! А ну, вперед! Повертывайся!
И она стояла с автоматом, не помня, что говорит и что делает. Она только доверяла тому большому, от чего содрогалось все ее существо. И они, эти тяжело дышавшие солдаты, покорно, как ей показалось, повернулись. Она шла с ними назад, туда, откуда свистели пули и летели снаряды.
Они достигли следующей группы. Она схватила за плечо маленького солдата со смешной юношеской бородкой.
- Откуда ты? Где вы были?
- Там, - сказал он, показывая рукой направо.
- Иди обратно! И они с тобой? Все идите обратно. Живо вперед!
Они не прекословили. Они как-то не в лад повернулись, и теперь она вела их, сжимая автомат и почти улыбаясь. Она сама не знала, что она улыбается, и никто этого не видел в темноте.
Она возвращала все новые и новые группы. Она доводила их до брошенных ими окопов, спрашивала:
- Здесь сидели? Здесь сидеть - назад ни шагу!
Она не прибавляла: "Шагнешь - убью", - но она знала твердо, что будет стрелять, что ее ничто не остановит, что эти смятенные, тяжелые, мрачные люди не смеют ей сопротивляться, ее силе, ее воле, маленькой тщедушной школьнице, которой трудно дышать от мокрой шинели, воротник которой трет ей шею, от быстрой ходьбы, от страшного возбуждения.
Может быть, вокруг было то, что в газетных корреспонденциях называют "адом". Да, так это и было. Один раз солдат, шедший с ней рядом, сильным толчком бросил ее на землю, и над их головой грохнуло так, что, казалось, голова расколется от этого удара, но в следующее мгновение она была уже на ногах, и тот, толкнувший ее, сказал смущенно:
- Прости, крепко ударил, а то бы не уцелели. Не ушиблась?
Но она не ответила и пошла, пригнувшись, дальше. Она обходила траншеи, перевязывала раненых, следила, чтоб никто больше не смел отползать назад, она спрашивала, сколько у них патронов, стреляла в темноту, откуда продолжали сыпаться снаряды и ракеты, лежала в воронках, прижимаясь к земле, переползала по холодной траве, царапая руки о какие-то жестянки и камни. Ночь была бесконечной.
Снаряды не переставали рваться. Мины лопались с квакающим хрипом, трассирующие пули разноцветными струями проносились перед ней.
Она спросила одного паренька, сильно сопевшего в полумраке окопа:
- Ты знаешь, где штаб батальона?
- Ни черта он не знает! - ответил за него другой голос. - А что, товарищ начальник?
Ее поразил этот ответ. Ее называют товарищем начальником. Наверное, эти люди будут днем сильно смеяться, когда увидят ее при ясном солнечном свете.
Но она ответила сразу:
- А вы знаете, где штаб?
- Знаю, только туда сейчас трудновато пройти будет...
- Вы пойдете туда и отнесете мою записку, слышите?
- Слышу, товарищ начальник, - сказал солдат. - Давайте пишите.
Она вынула свой блокнот и написала кратко, что просит прислать командира; вместо связного будет присланный с запиской.
Солдат перевалился за бугор и растаял в темноте. Ночь продолжалась. Подул холодный, пронизывающий ветер. Глаза слипались. Руки и ноги стала сводить усталость. Опьяняющий восторг первых минут давно прошел. Хотелось упасть и заснуть. Но она сидела, поставив автомат между колен, и смотрела перед собой, оглушенная грохотом, и равнодушно слушала, как визжат пули, рикошетировавшие поблизости.
Потом она собрала всю волю и, зевнув в кулак, поползла проверять свои окопы. Бойцы лежали и сидели, согнувшись в три погибели, шептались и кашляли, стреляли, изредка вскрикивали раненые.
...Перед ней стоял командир, высокий, в ремнях, с наганом у пояса, с противогазом, широколицый, с прищуренными глазами, как будто сомневающимися в том, что они видят.
- Кто здесь командует? - спросил он, строго глядя на маленькую фигурку с автоматом, прижавшуюся в изгибе окопа. На него смотрели большие глаза, и ему показалось, что эта испуганная девочка сейчас скажет ему: "Я хочу домой, к маме! Я боюсь!"
Но она сказала тихо и медленно:
- Здесь командую я!
И он, приложив руку к козырьку, сказал быстро и четко:
- Я прибыл принять участок по приказанию командира батальона. Это вы прислали записку?
- Я, - ответила она еще тише. - Я вам сейчас все сдам. Идемте!
ДЕВУШКА
Неуклюжая тетка в большом байковом платке набежала на нее в темноте, испуганно вскрикнув:
- Ай, кто это здесь?
- Я! - сказала девушка, сидевшая на ступеньках. - Это я, Поля.
- Чего ж ты не бежишь-то!.. Ведь тревога гудит! Сейчас бомбы тебе на голову пустят.
- Вот я их и жду... - спокойно сказала Поля.
- Чего ж их ждать-то, спасайся в убежище.
- Моя служба такая. Иди, иди, тетка, а то и вправду тебя зашибет...
- И пойду. А она ишь сидит на ступеньках - бесстрашная какая...
- Я не бесстрашная, я - разведчица.
Поля сидела на ступеньках и во все глаза следила за небом, на котором пересекали друг друга прожекторы, лопались ракеты, повисавшие красными пучками, золотые нити трассирующих пуль уходили в синий купол, и над всем стояло прерывистое, враждебное гудение летевших над городом самолетов. И, всем телом сжавшись, ждала она того страшного завывания, гула и огненного плеска, который должен сейчас возникнуть, и Поля первая бросится туда, чтобы просигнализировать в штаб местной обороны, куда ударила бомба.
Втянув голову в худенькие свои плечи, закрыв глаза, слушала она нарастающий вой. Раскалывающий голову удар пронесся по улице. Теплая волна ударила в уши, толкнула в грудь. Поля вскочила, шатаясь, и уже бежала по улице туда, где только что упали стены и еще стояло, не рассеявшись, облако дыма. Свежие развалины вставали в темноте ночи. Зубцы изорванной стены чернели высоко над девушкой, улица была усеяна обломками, битым стеклом, каким-то невообразимым сором. Через минуту она уже звонила из соседнего дома о размерах бедствия. И сейчас же бросилась в тьму развалин, откуда слышались крики, стоны, вопли.
Так было изо дня в день. Никто быстрее ее не обнаруживал очага поражения, никто не умел так самозабвенно работать, так ухаживать за ранеными, так проводить целые ночи среди шатающихся стен, рушащихся балок и людей с перекошенными лицами. Особенно умело она откапывала детей.
Иногда, обтирая пот обратной стороной ладони, она садилась и смотрела на работу спасательных команд как будто со стороны. Развороченные дома, темный город, мелькающие в руках людей маленькие фонарики - все ей казалось невесомым, несуществующим, небывалым.
Ведь были какие ночи - мирные, веселые, с огнями трамваев, с песнями, танцами, молодежью... Да, все это было. Все это будет. А сейчас...
- Что же это я засиделась! - кричала она себе, и вскакивала, и снова помогала таскать, разгребать щебень, работать киркой и лопатой.
Она стала удивительно спокойной, твердой в решениях, крепкой нервами. Ее ничто не могло уже удивить.
Раз, прибежав, она увидела при лунном свете, как высоко над грудой рухнувших этажей, точно в воздухе, стоит женщина в одной рубашке, прижавшись к остатку стены, в углу, случайно уцелевшем на пятом этаже. Женщина стояла, как статуя, как мертвая, упершись руками в куски стены справа и слева. И Поля смотрела не отрываясь на белое пятно ее рубашки. Она думала только о том, как бы поскорее ее оттуда достать и как это сделать.
Другой раз прямо на нее бежала молодая, с растрепанными волосами, женщина, прижимая к груди ребенка. Испуганная взрывом, вне себя от страха за ребенка, она могла бежать так через весь город. Поля схватила ее в объятия, погладила по голове, сказала:
- Вот и все!
- Что все? Что все? - забормотала женщина.
- Все, - сказала Поля, - уже все. Больше страшно не будет. Сядь, отдохни. Сейчас я тебя укрою...
И она отвела сразу успокоившуюся женщину на санитарный пост.
Сколько она перетаскала раненых, ушибленных, искалеченных, эта хрупкая девушка с большими, слегка удивленными глазами, скольких успокоила, ободрила, даже рассмешила своими острыми словечками, сказанными кстати.
- Скоро юбилей будешь праздновать, Поля, - говорили подруги, - у тебя уже к сотне спасенные приближаются.
Бомбежки сменились бомбардировками. Это было не так шумно, но подбирать раненых на улице, в темноте, под визг осколков и свист проносившихся над головой снарядов, было делом нелегким. Но она подбирала; десятки раненых перетаскала она на своей спине.
Огневой налет в тот отвратительный, холодный, ветреный вечер был особенно жестоким. Поля прижалась к стене за ящиком с песком, и над ее головой осколки ударили в дом. Посыпалась кирпичная пыль, по мостовой запрыгали куски штукатурки, выбитые стекла. Потом кто-то застонал почти рядом. Улица была пустынна. Редкие пешеходы лежали на земле, вставали, бежали в дома или снова прижимались к мостовой.
Поля прислушалась. Стон был действительно рядом. Она осторожно перебежала туда. Пламя нового снаряда осветило улицу. Она упала. Снаряд попал в тротуар, и звон удара долго жил в ушах. Сердце колотилось. Поля увидела лежавшего у дома паренька. Где она его видела раньше? Ну конечно, весной на футбольном матче. Изумрудная лужайка. Смех вокруг. Разноцветные майки. Молодость. Солнце. Яркая музыка, теплый ясный день с курчавыми облаками, и этот парнишка, которому приятели кричали:
- Эй ты, хавбек! Держись!
Сейчас он лежал без памяти, но, когда Поля нащупала его рану, - он был ранен осколком в бедро, - он очнулся и застонал еще сильнее. И она сказала, перевязывая его:
- Эй ты, хавбек! Держись! Слышишь?
Парнишка замолчал, и она помогла ему встать. Но идти он не мог. Он почти навалился на нее, и она тащила его во тьме, рассекавшейся красными длинными мечами.
Но вероятно, этот удар расколол пополам улицу, и все дома, и все вокруг, потому что Поля потеряла сознание. Она лежала на мягкой зеленой лужайке, и ей теперь говорил незнакомый голос: "Эй ты, хавбек, держись!" Но она не могла ни смеяться, ни даже пошевелиться. "Это мой девяносто восьмой раненый", - подумала она почему-то и снова потеряла сознание. Но в руке она держала руку того, лежавшего молча рядом.
И когда над ними наклонились люди, Поля сказала чистым, звонким голосом:
- Возьмите его, он тяжело... в бедро... - и не договорила.
- Ноги, - сказал кто-то в темноте, - она ранена в ноги.
Она не слышала. Она говорила кому-то на мягкой зеленой лужайке:
- Мне холодно, какая зеленая холодная трава.
Больше она ничего не видела в эту ночь...
...Но она осталась жива. Когда она впервые пришла в себя, был действительно мягкий солнечный день и в окно глядели большие зеленые сосны.
ВСТРЕЧА
Он быстро шел по обледенелому тротуару, погруженный в свои думы. Изредка он кидал взгляд на дома, темные, вечерние, зимние дома военного времени. Иногда он проходил мимо развалин, не замедляя шага. У одного только здания с широким входом он задержался невольно. В этом доме помещался Детский театр. Сколько шума, веселой суеты, гама и радостных восклицаний знали эти стены! Сколько восторженных, сияющих глаз смотрели на сцену, какие овации вырывались из сердец маленьких зрителей и как дорожили этим детским вниманием взрослые - талантливые актеры этого прекрасного театра!
Теперь все было пусто и мрачно. Только клочки афиш, обледенелые разноцветные куски бумаги трепал ветер, пробегающий по темной улице. Режиссер вздрогнул и ускорил шаги. Он ясно представил себе артистов, еще недавно весело шутивших, сидевших перед большими зеркалами, гримировавшихся, повторявших роли с таким же увлечением, с каким там, в зале, следили за их жизнью на сцене маленькие люди большого города.
Иные из этих артистов уехали, а иные... Он вспомнил с жестокой ясностью двух, которые работали в его бригаде на фронте. Какая простая стала жизнь! Они сумели быть артистами в тесных блиндажах, где суровые, с обветренными лицами бойцы высоко ценили их искусство. Они выступали с площадки грузовика, среди больших снежных полян, они играли на пространстве в несколько метров в землянках. Они были веселые, хорошие люди, простые сердца, и фамилии у них были простые: Семенов, Емельянов... Они пробирались под визг мин, под оглушительный рев снарядов по ходам сообщения, перебежками по полю на передовые, они не отступали перед опасностью.
Они умерли одновременно в тихое зимнее утро, и другие артисты с железной дисциплиной людей искусства без них провели бригадное выступление.
Режиссер сам видел, как два черных смерча поглотили их и как покраснел снег на том месте. Да, все стало просто, как этот темный город, который когда-то весь сиял и переливался огнями. Величественная простота вечера, темных зданий, пустынных улиц - и такая же простота жизни и смерти.
Режиссер внезапно ускорил шаги, так как он увидел, как шедший впереди него пешеход покачнулся и стал взмахивать руками. Эти взмахи были похожи на слабые движения утопающего. Режиссер добежал до него и подхватил под руку. Пешеход упал головой ему на плечо, и они так стояли несколько мгновений. Режиссер увидел старика с исхудалым лицом, большими лихорадочными глазами, жадно глотавшего воздух широко открытым ртом.
Наконец старик, покачнувшись еще раз, несколько пришел в себя. Он взглянул на пришедшего к нему на помощь и сказал тихим хриплым голосом:
- Простите меня великодушно, я ослабел...
- Вы далеко живете? - спросил режиссер.
- Нет, - отвечал старик, опираясь на него, как на великана, и действительно, режиссер казался великаном рядом с тщедушным, тонким, почти призрачным стариком. - Нет, - повторил старик. - Я живу вон в том доме, в конце улицы...
- Я провожу вас, - сказал режиссер, - мне по дороге.
Он взял старика под руку, и они отправились.
Старик шел вздыхая и что-то шепча. Режиссер поддерживал его бережно, как больного отца. Так они молча, спотыкаясь на льдистом тротуаре, дошли до ворот дома, до подъезда, черного, как пещера.
Старик сказал: "Здесь" и прислонился к дверям подъезда. Режиссер стоял против него. Старик медленно поднял голову, осмотрел улицу, взглянул на темное холодное небо и пристально всмотрелся в своего спутника.
- Молодой человек, - сказал он, и бледная тень улыбки появилась на его тонких, почти черных губах, - знаете ли вы, в каком городе вы живете?
Режиссер молчал. Старик приблизил свое исхудалое лицо к его лицу.
- Вы живете в Илионе, - сказал старик громко.
- В Илионе, - повторил режиссер, - почему вам пришла мысль сравнивать наш город с Троей древних?
- Простите меня, я - старик, я старый преподаватель древней истории... Я не знаю города, легенда о котором была бы так величественна, как легенда о Трое, и только наш город сегодня - не кажется ли вам? - не только сравнялся с Илионом, но... - сказал он совсем тихо, - но и превысил его своим героизмом...
Режиссер ответил не сразу. Они стояли друг против друга в безмолвной тишине у входа, черного, как пещера, и, как крепостные стены, поднимались дома вокруг них.
- Пожалуй, вы правы, - сказал режиссер, - но в нашей Трое не будет троянского коня! Не будет - никогда!
Они горячо пожали друг другу руки, взаимно пожелали спокойной ночи и расстались.
ЛЬВИНАЯ ЛАПА
Юра не принадлежал к тем мальчикам, которым все время говорят взрослые: "Не путайся под ногами". Нет, он хоть был мал, - ему было всего семь лет, - но он пропадал по целым дням в парке, или на улице, или в зоологическом саду. Зверинец был перед его домом через дорогу. Он часто забирался в сад, и ему очень нравились звери.
Но ему было страшно стыдно сознаться, что больше всего он любил большого гипсового льва, стоявшего на столбе у кассы перед входом в сад.
С тех пор как он его увидел первый раз, он уже не мог относиться к нему равнодушно.
- Он охраняет сад, чтобы зверям не сделали худа разбойники, да, мама? - спросил он однажды мать.
- Да, да, - рассеянно ответила она, и он остался очень доволен, что мать не спорила с ним в таком важном вопросе.
Большой гипсовый лев гордо возвышался над входом, и всякий раз Юра приветствовал его дружески и почтительно.
...Над городом выли сирены, и матери, волнуясь и спеша, собирали детей и загоняли их в бомбоубежище. Юра сидел в подвале на скамейке, и его маленькое сердце ёкало. Страшные, неведомые ему грохоты ясно доносились сюда, в большой низкий подвал. Иногда подвал вздрагивал, как в испуге, что-то сыпалось вдоль стен снаружи, доносился звон разбитых стекол.
- Вот разбойники, прилетели опять, - говорили женщины возмущенно; старухи крестились при каждом особенно громком разрыве.
Вдруг дом тряхнуло так, точно кто хотел его вырвать из земли вместе с фундаментом и подвалом, как дуб с корнями, но потом раздумал и только очень сильно покачал.
- Эта близко упала, - сказала Юрина мама, - может, даже напротив...
И она не ошиблась. Когда тревога кончилась, все бросились смотреть, куда упала бомба. Юра побежал вместе с матерью. Бомба упала в зоологический сад, убила слониху, ранила обезьян, и испуганный соболь бегал по улице, вырвавшись на свободу.
Но Юра, плача, кричал одно:
- Мама, лев!
Столько отчаяния было в этом Юрином вопле, что мать невольно взглянула, куда указывал мальчик. Его прекрасный кумир - большой гипсовый лев - лежал на боку, положив огромную белую голову на лапу. Задних ног у него не было. Одна передняя лапа была раздроблена, но грива осталась такой же царственной, и взгляд его был строг и неподвижен, как всегда.
- Мама, разбойники убили его! - кричал Юра. - Мама... он сражался с ними...
И он бросился что-то искать у подножия столба, избитого осколками. Он рылся в обломках, и слезы текли неудержимо из его голубых глаз. Он что-то все-таки отыскал и теперь судорожно прятал в карман.
- Юра, что ты там делаешь? - сказала мать. - Что ты там в грязи копаешься? Перемажешься только, брось сейчас же подбирать всякий мусор...
Юра не мог уйти. Он все ходил вокруг столба и смотрел на лежавшего на боку льва, как будто хотел запомнить на всю жизнь этого бедного безмолвного зверя, стоявшего у входа в сад и сторожившего покой зверей несколько десятилетий. Юру не привлекали воронки, разломанный забор, перевернутая будка, касса, от которой осталось несколько столбиков, ни даже песец, бегавший где-то тут, в парке, между кустов. Он смотрел только на льва.
Однажды вечером к Юриной маме пришел запыленный военный. Он сидел за столом, пил чай, и Юра смотрел на него усталыми глазами, которые слипались все больше с каждой минутой. Он так набегался сегодня, что плохо уже слышал, что рассказывал военный. А военный рассказывал о фронте, о том, какие там бойцы, как они бьются с немцами, какие совершают подвиги; он рассказывал о мамином брате, получившем орден Красного Знамени. Мама заметила, что Юра совсем валится со стула, сонный и усталый, и она повела его спать. Уже раздевшись, сидя на постели, он сказал:
- Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?
- Правда, он сражался как лев. Вот ты вырастешь, будешь таким же храбрым. Дядя Миша приедет - тебя научит воевать.
- Мама, - сказал он, - он сражался, как тот лев...
- Какой тот? - спросила мать. - Это всегда говорят так, когда сражается красноармеец, - как лев...
- Ну, значит, он сражался, как тот лев, - отвечал, не слушая ее, Юра. - Значит, хорошо сражался... Я буду тоже так сражаться...
- Ну, спи, спи, - сказала мать. - А то еще тревога будет, надо до тревоги выспаться.
Тревоги стали теперь постоянным явлением. Юру не всегда удавалось загнать в подвал. То он пропадал где-то на улице, то вылезал на крышу, пробравшись на чердак, то дежурил на санитарном посту. Он уже привык к зениткам, к качанию дома, к глухим ударам бомб.
- Где ты пропадаешь? - спросила его мать. - Ищешь, ищешь тебя - нигде нет. Не смей далеко от дома отходить. Без отца совсем распустился. Вот отец с корабля вернется, он с тобой поговорит. Совсем от рук отбился.
- Я у нас за домом баррикаду строю... - сказал он серьезно.
- Какую баррикаду?
- Уже на Большом строят, мама, баррикады. Я сам видел, и мы строим. Я сговорился с мальчишками...
Через три дня, после сильного налета, его принесли оглушенного взрывом бомбы. Мать, бледная, с растрепанными волосами, дрожащими руками раздевала его. Он лежал тихий, но уже пришедший в себя. Его только толкнуло слегка воздухом и бросило оземь.
- Я строил баррикаду за домом, - сказал он тихо, виноватым голосом. Я жив, мама, ты не бойся.
Мать вытряхивала из его карманов всякую всячину, ища платок.
- Что у тебя за дрянь в кармане всякая, - сказала она, вытаскивая большой, ставший уже серым, кусок гипса.
- Мама! - закричал Юра. - Не трогай! Это львиная лапа. Оставь! Это мне нужно. Это у меня на память.
Мать удивленно смотрела на кусок гипса. Действительно, на нем был ясно заметен большой полукруглый коготь.
- Зачем тебе это? - спросила мать. - Это ты там, в мусоре, отыскал?
- Это на память, - сказал он, хмуря свой маленький лоб.
- Да зачем тебе на память - не понимаю, Юрик, маленький, - нежно сказала мать.
- Я отомщу за него... этим разбойникам! Пусть только мне попадутся. Я им припомню...
СЕМЬЯ
- Даша, иди-ка, мать, сюда, разговор один есть, - сказал Семен Иванович.
Даша посмотрела на мужа так, как будто видела первый раз перед собой этого широкоплечего серьезного человека с неторопливыми движениями и суровыми глазами, давно уже не улыбавшегося и не отпускавшего шуток по ее адресу. Она вытерла руки о передник, села на стул и сказала, отводя взгляд куда-то в угол:
- Да знаю я твой разговор, Семен.
- Знаешь? Откуда же ты знаешь?..
- Сердцем чую. Ну, уж говори...
- Притвори дверь, чтоб Оля не слышала...
- Оля ушла за водой, а я тебе сама подскажу; ты только меня поправь, если что не так... Я ведь видела, как ты после смерти Кости мучаешься. Ну что же, Костя погиб, защищая Ленинград, хорошей, чистой смертью умер, а этим фашистским выродкам надо мстить, Семен Иванович, надо мстить ежедневно, ежечасно. Чего они творят, мерзавцы, не перескажешь, язык не поворачивается - такой страх; презираю я их и ненавижу - за Костю, за брата. Мстить им хочешь, на фронт решил. Да? Права я?
Семен Иванович ударил ладонью по колену, встал, подошел к ней, обнял ее, поцеловал, сказал:
- Эх ты, угадчица! Правильно, все так и есть. Чтобы не раздумывать, я уж и бумаги оформил. Вот, мать, какие дела - одним бойцом больше стало. Не могу я работать - душа кипит. А я старый солдат - империалистическую всю прошел, стрелять не разучился. Только, мать, времени у меня мало. Собери, что там нужно со мной вещичек...
- Все будет в порядке, - сказала тихо Даша.
Она подошла к окну и взглянула на улицу: не идет ли Оля. На улице было множество людей, как в праздник. Все шли пешком, потому что трамваи не ходили. Люди тащили саночки с дровами, с какими-то мешками, на иных санках сидели старики или старухи, закутанные в платки, обмотанные шарфами.
Воду везли тоже на санках. Ее везли в детских ваннах, в бидонах, в ведрах, в жестяных ящиках. Люди скользили на мостовой, вода выплескивалась и замерзала ледяными языками. Мороз был жестокий. Порывы ветра налетали с залива, бросали в глаза людям пригоршни колючего снега, ледяной пыли. Люди обвязали себе лица до рта черными повязками и шли как бы в полумасках, как ряженые. Даша некоторое время смотрела на пестрые толпы, двигавшиеся беспрерывно. Под полумасками намерзали от дыхания ледяные кружева. Белый пар клубился изо рта пешеходов. Трудно было увидеть Олю с ведром в густоте этого человеческого потока. Оля должна прийти с минуты на минуту.
- У меня тоже есть разговор, - сказала отвернувшаяся от окна Даша. Я тоже решила: раз ты на фронт - я тебя заменяю. Не перебивай меня, Сеня, послушай, что я скажу. Город наш в осаде. Невесть какие мучения люди принимают. Город фронтом стал, в газетах нынче пишут. И это правда. А если так, ты уходишь за брата мстить гитлеровцам - я на твое место встаю. Я еще женщина крепкая - выдержу, не беспокойся. Я понятливая, работу люблю. Тебя не подведу. Стыдиться жены не будешь... Дело понимаю. Ведь я с завода ушла только из-за детей.
И вдруг она почувствовала, что она сильнее этой ночи, дышащей на нее смертью, и этого темного пространства, угнетавшего ее страхами, и этих больших бегущих людей, опустивших винтовки, и того злобного невидимого врага, что освещает этот мрак ракетами и стреляет так шумно, страшно и непрерывно.
Что-то сжало ее сердце, но это не было ни страхом, ни болью. Это было ощущением того полета, как во сне, когда она сама засмеялась: "Я еще расту!" Ноги стали крепкими, а маленькие руки сжались в кулаки. Она вся трепетала от какого-то удивительного: все равно! Ей было все равно теперь, что стреляют, что осколки свистят над головой, все равно, что она маленькая и слабая, все равно, что она не умеет командовать. Это и было то мгновение, когда предельный восторг захватил ее с головы до ног. Что знала она о жизни, эта маленькая бывшая школьница? И вдруг она стала мудрой, неумолимой, беспощадной и страшно гордой. И безжалостной. Она схватила автомат и встала во весь рост перед теми, кто уже почти приблизился к ней, отступал.
- Стой! - закричала она таким тонким и таким сильным голосом, что люди остановились.
Она выпустила в темноту вдоль траншеи короткую очередь.
- Стой! - кричала она и уже бежала навстречу тем, кто остановился, не понимая, чего хочет от них эта маленькая девочка, хромавшая по взрытому полю.
Они подошли вплотную. Она не могла рассмотреть лиц, но чувствовала, что на нее смотрит много глаз. За этими, стоявшими перед ней, она видела других, появлявшихся из мрака.
- Стой! - сказала она еще раз. - Бежите? А ну, назад! За мной! Посмотрю я, какие из вас герои! А ну, вперед! Повертывайся!
И она стояла с автоматом, не помня, что говорит и что делает. Она только доверяла тому большому, от чего содрогалось все ее существо. И они, эти тяжело дышавшие солдаты, покорно, как ей показалось, повернулись. Она шла с ними назад, туда, откуда свистели пули и летели снаряды.
Они достигли следующей группы. Она схватила за плечо маленького солдата со смешной юношеской бородкой.
- Откуда ты? Где вы были?
- Там, - сказал он, показывая рукой направо.
- Иди обратно! И они с тобой? Все идите обратно. Живо вперед!
Они не прекословили. Они как-то не в лад повернулись, и теперь она вела их, сжимая автомат и почти улыбаясь. Она сама не знала, что она улыбается, и никто этого не видел в темноте.
Она возвращала все новые и новые группы. Она доводила их до брошенных ими окопов, спрашивала:
- Здесь сидели? Здесь сидеть - назад ни шагу!
Она не прибавляла: "Шагнешь - убью", - но она знала твердо, что будет стрелять, что ее ничто не остановит, что эти смятенные, тяжелые, мрачные люди не смеют ей сопротивляться, ее силе, ее воле, маленькой тщедушной школьнице, которой трудно дышать от мокрой шинели, воротник которой трет ей шею, от быстрой ходьбы, от страшного возбуждения.
Может быть, вокруг было то, что в газетных корреспонденциях называют "адом". Да, так это и было. Один раз солдат, шедший с ней рядом, сильным толчком бросил ее на землю, и над их головой грохнуло так, что, казалось, голова расколется от этого удара, но в следующее мгновение она была уже на ногах, и тот, толкнувший ее, сказал смущенно:
- Прости, крепко ударил, а то бы не уцелели. Не ушиблась?
Но она не ответила и пошла, пригнувшись, дальше. Она обходила траншеи, перевязывала раненых, следила, чтоб никто больше не смел отползать назад, она спрашивала, сколько у них патронов, стреляла в темноту, откуда продолжали сыпаться снаряды и ракеты, лежала в воронках, прижимаясь к земле, переползала по холодной траве, царапая руки о какие-то жестянки и камни. Ночь была бесконечной.
Снаряды не переставали рваться. Мины лопались с квакающим хрипом, трассирующие пули разноцветными струями проносились перед ней.
Она спросила одного паренька, сильно сопевшего в полумраке окопа:
- Ты знаешь, где штаб батальона?
- Ни черта он не знает! - ответил за него другой голос. - А что, товарищ начальник?
Ее поразил этот ответ. Ее называют товарищем начальником. Наверное, эти люди будут днем сильно смеяться, когда увидят ее при ясном солнечном свете.
Но она ответила сразу:
- А вы знаете, где штаб?
- Знаю, только туда сейчас трудновато пройти будет...
- Вы пойдете туда и отнесете мою записку, слышите?
- Слышу, товарищ начальник, - сказал солдат. - Давайте пишите.
Она вынула свой блокнот и написала кратко, что просит прислать командира; вместо связного будет присланный с запиской.
Солдат перевалился за бугор и растаял в темноте. Ночь продолжалась. Подул холодный, пронизывающий ветер. Глаза слипались. Руки и ноги стала сводить усталость. Опьяняющий восторг первых минут давно прошел. Хотелось упасть и заснуть. Но она сидела, поставив автомат между колен, и смотрела перед собой, оглушенная грохотом, и равнодушно слушала, как визжат пули, рикошетировавшие поблизости.
Потом она собрала всю волю и, зевнув в кулак, поползла проверять свои окопы. Бойцы лежали и сидели, согнувшись в три погибели, шептались и кашляли, стреляли, изредка вскрикивали раненые.
...Перед ней стоял командир, высокий, в ремнях, с наганом у пояса, с противогазом, широколицый, с прищуренными глазами, как будто сомневающимися в том, что они видят.
- Кто здесь командует? - спросил он, строго глядя на маленькую фигурку с автоматом, прижавшуюся в изгибе окопа. На него смотрели большие глаза, и ему показалось, что эта испуганная девочка сейчас скажет ему: "Я хочу домой, к маме! Я боюсь!"
Но она сказала тихо и медленно:
- Здесь командую я!
И он, приложив руку к козырьку, сказал быстро и четко:
- Я прибыл принять участок по приказанию командира батальона. Это вы прислали записку?
- Я, - ответила она еще тише. - Я вам сейчас все сдам. Идемте!
ДЕВУШКА
Неуклюжая тетка в большом байковом платке набежала на нее в темноте, испуганно вскрикнув:
- Ай, кто это здесь?
- Я! - сказала девушка, сидевшая на ступеньках. - Это я, Поля.
- Чего ж ты не бежишь-то!.. Ведь тревога гудит! Сейчас бомбы тебе на голову пустят.
- Вот я их и жду... - спокойно сказала Поля.
- Чего ж их ждать-то, спасайся в убежище.
- Моя служба такая. Иди, иди, тетка, а то и вправду тебя зашибет...
- И пойду. А она ишь сидит на ступеньках - бесстрашная какая...
- Я не бесстрашная, я - разведчица.
Поля сидела на ступеньках и во все глаза следила за небом, на котором пересекали друг друга прожекторы, лопались ракеты, повисавшие красными пучками, золотые нити трассирующих пуль уходили в синий купол, и над всем стояло прерывистое, враждебное гудение летевших над городом самолетов. И, всем телом сжавшись, ждала она того страшного завывания, гула и огненного плеска, который должен сейчас возникнуть, и Поля первая бросится туда, чтобы просигнализировать в штаб местной обороны, куда ударила бомба.
Втянув голову в худенькие свои плечи, закрыв глаза, слушала она нарастающий вой. Раскалывающий голову удар пронесся по улице. Теплая волна ударила в уши, толкнула в грудь. Поля вскочила, шатаясь, и уже бежала по улице туда, где только что упали стены и еще стояло, не рассеявшись, облако дыма. Свежие развалины вставали в темноте ночи. Зубцы изорванной стены чернели высоко над девушкой, улица была усеяна обломками, битым стеклом, каким-то невообразимым сором. Через минуту она уже звонила из соседнего дома о размерах бедствия. И сейчас же бросилась в тьму развалин, откуда слышались крики, стоны, вопли.
Так было изо дня в день. Никто быстрее ее не обнаруживал очага поражения, никто не умел так самозабвенно работать, так ухаживать за ранеными, так проводить целые ночи среди шатающихся стен, рушащихся балок и людей с перекошенными лицами. Особенно умело она откапывала детей.
Иногда, обтирая пот обратной стороной ладони, она садилась и смотрела на работу спасательных команд как будто со стороны. Развороченные дома, темный город, мелькающие в руках людей маленькие фонарики - все ей казалось невесомым, несуществующим, небывалым.
Ведь были какие ночи - мирные, веселые, с огнями трамваев, с песнями, танцами, молодежью... Да, все это было. Все это будет. А сейчас...
- Что же это я засиделась! - кричала она себе, и вскакивала, и снова помогала таскать, разгребать щебень, работать киркой и лопатой.
Она стала удивительно спокойной, твердой в решениях, крепкой нервами. Ее ничто не могло уже удивить.
Раз, прибежав, она увидела при лунном свете, как высоко над грудой рухнувших этажей, точно в воздухе, стоит женщина в одной рубашке, прижавшись к остатку стены, в углу, случайно уцелевшем на пятом этаже. Женщина стояла, как статуя, как мертвая, упершись руками в куски стены справа и слева. И Поля смотрела не отрываясь на белое пятно ее рубашки. Она думала только о том, как бы поскорее ее оттуда достать и как это сделать.
Другой раз прямо на нее бежала молодая, с растрепанными волосами, женщина, прижимая к груди ребенка. Испуганная взрывом, вне себя от страха за ребенка, она могла бежать так через весь город. Поля схватила ее в объятия, погладила по голове, сказала:
- Вот и все!
- Что все? Что все? - забормотала женщина.
- Все, - сказала Поля, - уже все. Больше страшно не будет. Сядь, отдохни. Сейчас я тебя укрою...
И она отвела сразу успокоившуюся женщину на санитарный пост.
Сколько она перетаскала раненых, ушибленных, искалеченных, эта хрупкая девушка с большими, слегка удивленными глазами, скольких успокоила, ободрила, даже рассмешила своими острыми словечками, сказанными кстати.
- Скоро юбилей будешь праздновать, Поля, - говорили подруги, - у тебя уже к сотне спасенные приближаются.
Бомбежки сменились бомбардировками. Это было не так шумно, но подбирать раненых на улице, в темноте, под визг осколков и свист проносившихся над головой снарядов, было делом нелегким. Но она подбирала; десятки раненых перетаскала она на своей спине.
Огневой налет в тот отвратительный, холодный, ветреный вечер был особенно жестоким. Поля прижалась к стене за ящиком с песком, и над ее головой осколки ударили в дом. Посыпалась кирпичная пыль, по мостовой запрыгали куски штукатурки, выбитые стекла. Потом кто-то застонал почти рядом. Улица была пустынна. Редкие пешеходы лежали на земле, вставали, бежали в дома или снова прижимались к мостовой.
Поля прислушалась. Стон был действительно рядом. Она осторожно перебежала туда. Пламя нового снаряда осветило улицу. Она упала. Снаряд попал в тротуар, и звон удара долго жил в ушах. Сердце колотилось. Поля увидела лежавшего у дома паренька. Где она его видела раньше? Ну конечно, весной на футбольном матче. Изумрудная лужайка. Смех вокруг. Разноцветные майки. Молодость. Солнце. Яркая музыка, теплый ясный день с курчавыми облаками, и этот парнишка, которому приятели кричали:
- Эй ты, хавбек! Держись!
Сейчас он лежал без памяти, но, когда Поля нащупала его рану, - он был ранен осколком в бедро, - он очнулся и застонал еще сильнее. И она сказала, перевязывая его:
- Эй ты, хавбек! Держись! Слышишь?
Парнишка замолчал, и она помогла ему встать. Но идти он не мог. Он почти навалился на нее, и она тащила его во тьме, рассекавшейся красными длинными мечами.
Но вероятно, этот удар расколол пополам улицу, и все дома, и все вокруг, потому что Поля потеряла сознание. Она лежала на мягкой зеленой лужайке, и ей теперь говорил незнакомый голос: "Эй ты, хавбек, держись!" Но она не могла ни смеяться, ни даже пошевелиться. "Это мой девяносто восьмой раненый", - подумала она почему-то и снова потеряла сознание. Но в руке она держала руку того, лежавшего молча рядом.
И когда над ними наклонились люди, Поля сказала чистым, звонким голосом:
- Возьмите его, он тяжело... в бедро... - и не договорила.
- Ноги, - сказал кто-то в темноте, - она ранена в ноги.
Она не слышала. Она говорила кому-то на мягкой зеленой лужайке:
- Мне холодно, какая зеленая холодная трава.
Больше она ничего не видела в эту ночь...
...Но она осталась жива. Когда она впервые пришла в себя, был действительно мягкий солнечный день и в окно глядели большие зеленые сосны.
ВСТРЕЧА
Он быстро шел по обледенелому тротуару, погруженный в свои думы. Изредка он кидал взгляд на дома, темные, вечерние, зимние дома военного времени. Иногда он проходил мимо развалин, не замедляя шага. У одного только здания с широким входом он задержался невольно. В этом доме помещался Детский театр. Сколько шума, веселой суеты, гама и радостных восклицаний знали эти стены! Сколько восторженных, сияющих глаз смотрели на сцену, какие овации вырывались из сердец маленьких зрителей и как дорожили этим детским вниманием взрослые - талантливые актеры этого прекрасного театра!
Теперь все было пусто и мрачно. Только клочки афиш, обледенелые разноцветные куски бумаги трепал ветер, пробегающий по темной улице. Режиссер вздрогнул и ускорил шаги. Он ясно представил себе артистов, еще недавно весело шутивших, сидевших перед большими зеркалами, гримировавшихся, повторявших роли с таким же увлечением, с каким там, в зале, следили за их жизнью на сцене маленькие люди большого города.
Иные из этих артистов уехали, а иные... Он вспомнил с жестокой ясностью двух, которые работали в его бригаде на фронте. Какая простая стала жизнь! Они сумели быть артистами в тесных блиндажах, где суровые, с обветренными лицами бойцы высоко ценили их искусство. Они выступали с площадки грузовика, среди больших снежных полян, они играли на пространстве в несколько метров в землянках. Они были веселые, хорошие люди, простые сердца, и фамилии у них были простые: Семенов, Емельянов... Они пробирались под визг мин, под оглушительный рев снарядов по ходам сообщения, перебежками по полю на передовые, они не отступали перед опасностью.
Они умерли одновременно в тихое зимнее утро, и другие артисты с железной дисциплиной людей искусства без них провели бригадное выступление.
Режиссер сам видел, как два черных смерча поглотили их и как покраснел снег на том месте. Да, все стало просто, как этот темный город, который когда-то весь сиял и переливался огнями. Величественная простота вечера, темных зданий, пустынных улиц - и такая же простота жизни и смерти.
Режиссер внезапно ускорил шаги, так как он увидел, как шедший впереди него пешеход покачнулся и стал взмахивать руками. Эти взмахи были похожи на слабые движения утопающего. Режиссер добежал до него и подхватил под руку. Пешеход упал головой ему на плечо, и они так стояли несколько мгновений. Режиссер увидел старика с исхудалым лицом, большими лихорадочными глазами, жадно глотавшего воздух широко открытым ртом.
Наконец старик, покачнувшись еще раз, несколько пришел в себя. Он взглянул на пришедшего к нему на помощь и сказал тихим хриплым голосом:
- Простите меня великодушно, я ослабел...
- Вы далеко живете? - спросил режиссер.
- Нет, - отвечал старик, опираясь на него, как на великана, и действительно, режиссер казался великаном рядом с тщедушным, тонким, почти призрачным стариком. - Нет, - повторил старик. - Я живу вон в том доме, в конце улицы...
- Я провожу вас, - сказал режиссер, - мне по дороге.
Он взял старика под руку, и они отправились.
Старик шел вздыхая и что-то шепча. Режиссер поддерживал его бережно, как больного отца. Так они молча, спотыкаясь на льдистом тротуаре, дошли до ворот дома, до подъезда, черного, как пещера.
Старик сказал: "Здесь" и прислонился к дверям подъезда. Режиссер стоял против него. Старик медленно поднял голову, осмотрел улицу, взглянул на темное холодное небо и пристально всмотрелся в своего спутника.
- Молодой человек, - сказал он, и бледная тень улыбки появилась на его тонких, почти черных губах, - знаете ли вы, в каком городе вы живете?
Режиссер молчал. Старик приблизил свое исхудалое лицо к его лицу.
- Вы живете в Илионе, - сказал старик громко.
- В Илионе, - повторил режиссер, - почему вам пришла мысль сравнивать наш город с Троей древних?
- Простите меня, я - старик, я старый преподаватель древней истории... Я не знаю города, легенда о котором была бы так величественна, как легенда о Трое, и только наш город сегодня - не кажется ли вам? - не только сравнялся с Илионом, но... - сказал он совсем тихо, - но и превысил его своим героизмом...
Режиссер ответил не сразу. Они стояли друг против друга в безмолвной тишине у входа, черного, как пещера, и, как крепостные стены, поднимались дома вокруг них.
- Пожалуй, вы правы, - сказал режиссер, - но в нашей Трое не будет троянского коня! Не будет - никогда!
Они горячо пожали друг другу руки, взаимно пожелали спокойной ночи и расстались.
ЛЬВИНАЯ ЛАПА
Юра не принадлежал к тем мальчикам, которым все время говорят взрослые: "Не путайся под ногами". Нет, он хоть был мал, - ему было всего семь лет, - но он пропадал по целым дням в парке, или на улице, или в зоологическом саду. Зверинец был перед его домом через дорогу. Он часто забирался в сад, и ему очень нравились звери.
Но ему было страшно стыдно сознаться, что больше всего он любил большого гипсового льва, стоявшего на столбе у кассы перед входом в сад.
С тех пор как он его увидел первый раз, он уже не мог относиться к нему равнодушно.
- Он охраняет сад, чтобы зверям не сделали худа разбойники, да, мама? - спросил он однажды мать.
- Да, да, - рассеянно ответила она, и он остался очень доволен, что мать не спорила с ним в таком важном вопросе.
Большой гипсовый лев гордо возвышался над входом, и всякий раз Юра приветствовал его дружески и почтительно.
...Над городом выли сирены, и матери, волнуясь и спеша, собирали детей и загоняли их в бомбоубежище. Юра сидел в подвале на скамейке, и его маленькое сердце ёкало. Страшные, неведомые ему грохоты ясно доносились сюда, в большой низкий подвал. Иногда подвал вздрагивал, как в испуге, что-то сыпалось вдоль стен снаружи, доносился звон разбитых стекол.
- Вот разбойники, прилетели опять, - говорили женщины возмущенно; старухи крестились при каждом особенно громком разрыве.
Вдруг дом тряхнуло так, точно кто хотел его вырвать из земли вместе с фундаментом и подвалом, как дуб с корнями, но потом раздумал и только очень сильно покачал.
- Эта близко упала, - сказала Юрина мама, - может, даже напротив...
И она не ошиблась. Когда тревога кончилась, все бросились смотреть, куда упала бомба. Юра побежал вместе с матерью. Бомба упала в зоологический сад, убила слониху, ранила обезьян, и испуганный соболь бегал по улице, вырвавшись на свободу.
Но Юра, плача, кричал одно:
- Мама, лев!
Столько отчаяния было в этом Юрином вопле, что мать невольно взглянула, куда указывал мальчик. Его прекрасный кумир - большой гипсовый лев - лежал на боку, положив огромную белую голову на лапу. Задних ног у него не было. Одна передняя лапа была раздроблена, но грива осталась такой же царственной, и взгляд его был строг и неподвижен, как всегда.
- Мама, разбойники убили его! - кричал Юра. - Мама... он сражался с ними...
И он бросился что-то искать у подножия столба, избитого осколками. Он рылся в обломках, и слезы текли неудержимо из его голубых глаз. Он что-то все-таки отыскал и теперь судорожно прятал в карман.
- Юра, что ты там делаешь? - сказала мать. - Что ты там в грязи копаешься? Перемажешься только, брось сейчас же подбирать всякий мусор...
Юра не мог уйти. Он все ходил вокруг столба и смотрел на лежавшего на боку льва, как будто хотел запомнить на всю жизнь этого бедного безмолвного зверя, стоявшего у входа в сад и сторожившего покой зверей несколько десятилетий. Юру не привлекали воронки, разломанный забор, перевернутая будка, касса, от которой осталось несколько столбиков, ни даже песец, бегавший где-то тут, в парке, между кустов. Он смотрел только на льва.
Однажды вечером к Юриной маме пришел запыленный военный. Он сидел за столом, пил чай, и Юра смотрел на него усталыми глазами, которые слипались все больше с каждой минутой. Он так набегался сегодня, что плохо уже слышал, что рассказывал военный. А военный рассказывал о фронте, о том, какие там бойцы, как они бьются с немцами, какие совершают подвиги; он рассказывал о мамином брате, получившем орден Красного Знамени. Мама заметила, что Юра совсем валится со стула, сонный и усталый, и она повела его спать. Уже раздевшись, сидя на постели, он сказал:
- Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?
- Правда, он сражался как лев. Вот ты вырастешь, будешь таким же храбрым. Дядя Миша приедет - тебя научит воевать.
- Мама, - сказал он, - он сражался, как тот лев...
- Какой тот? - спросила мать. - Это всегда говорят так, когда сражается красноармеец, - как лев...
- Ну, значит, он сражался, как тот лев, - отвечал, не слушая ее, Юра. - Значит, хорошо сражался... Я буду тоже так сражаться...
- Ну, спи, спи, - сказала мать. - А то еще тревога будет, надо до тревоги выспаться.
Тревоги стали теперь постоянным явлением. Юру не всегда удавалось загнать в подвал. То он пропадал где-то на улице, то вылезал на крышу, пробравшись на чердак, то дежурил на санитарном посту. Он уже привык к зениткам, к качанию дома, к глухим ударам бомб.
- Где ты пропадаешь? - спросила его мать. - Ищешь, ищешь тебя - нигде нет. Не смей далеко от дома отходить. Без отца совсем распустился. Вот отец с корабля вернется, он с тобой поговорит. Совсем от рук отбился.
- Я у нас за домом баррикаду строю... - сказал он серьезно.
- Какую баррикаду?
- Уже на Большом строят, мама, баррикады. Я сам видел, и мы строим. Я сговорился с мальчишками...
Через три дня, после сильного налета, его принесли оглушенного взрывом бомбы. Мать, бледная, с растрепанными волосами, дрожащими руками раздевала его. Он лежал тихий, но уже пришедший в себя. Его только толкнуло слегка воздухом и бросило оземь.
- Я строил баррикаду за домом, - сказал он тихо, виноватым голосом. Я жив, мама, ты не бойся.
Мать вытряхивала из его карманов всякую всячину, ища платок.
- Что у тебя за дрянь в кармане всякая, - сказала она, вытаскивая большой, ставший уже серым, кусок гипса.
- Мама! - закричал Юра. - Не трогай! Это львиная лапа. Оставь! Это мне нужно. Это у меня на память.
Мать удивленно смотрела на кусок гипса. Действительно, на нем был ясно заметен большой полукруглый коготь.
- Зачем тебе это? - спросила мать. - Это ты там, в мусоре, отыскал?
- Это на память, - сказал он, хмуря свой маленький лоб.
- Да зачем тебе на память - не понимаю, Юрик, маленький, - нежно сказала мать.
- Я отомщу за него... этим разбойникам! Пусть только мне попадутся. Я им припомню...
СЕМЬЯ
- Даша, иди-ка, мать, сюда, разговор один есть, - сказал Семен Иванович.
Даша посмотрела на мужа так, как будто видела первый раз перед собой этого широкоплечего серьезного человека с неторопливыми движениями и суровыми глазами, давно уже не улыбавшегося и не отпускавшего шуток по ее адресу. Она вытерла руки о передник, села на стул и сказала, отводя взгляд куда-то в угол:
- Да знаю я твой разговор, Семен.
- Знаешь? Откуда же ты знаешь?..
- Сердцем чую. Ну, уж говори...
- Притвори дверь, чтоб Оля не слышала...
- Оля ушла за водой, а я тебе сама подскажу; ты только меня поправь, если что не так... Я ведь видела, как ты после смерти Кости мучаешься. Ну что же, Костя погиб, защищая Ленинград, хорошей, чистой смертью умер, а этим фашистским выродкам надо мстить, Семен Иванович, надо мстить ежедневно, ежечасно. Чего они творят, мерзавцы, не перескажешь, язык не поворачивается - такой страх; презираю я их и ненавижу - за Костю, за брата. Мстить им хочешь, на фронт решил. Да? Права я?
Семен Иванович ударил ладонью по колену, встал, подошел к ней, обнял ее, поцеловал, сказал:
- Эх ты, угадчица! Правильно, все так и есть. Чтобы не раздумывать, я уж и бумаги оформил. Вот, мать, какие дела - одним бойцом больше стало. Не могу я работать - душа кипит. А я старый солдат - империалистическую всю прошел, стрелять не разучился. Только, мать, времени у меня мало. Собери, что там нужно со мной вещичек...
- Все будет в порядке, - сказала тихо Даша.
Она подошла к окну и взглянула на улицу: не идет ли Оля. На улице было множество людей, как в праздник. Все шли пешком, потому что трамваи не ходили. Люди тащили саночки с дровами, с какими-то мешками, на иных санках сидели старики или старухи, закутанные в платки, обмотанные шарфами.
Воду везли тоже на санках. Ее везли в детских ваннах, в бидонах, в ведрах, в жестяных ящиках. Люди скользили на мостовой, вода выплескивалась и замерзала ледяными языками. Мороз был жестокий. Порывы ветра налетали с залива, бросали в глаза людям пригоршни колючего снега, ледяной пыли. Люди обвязали себе лица до рта черными повязками и шли как бы в полумасках, как ряженые. Даша некоторое время смотрела на пестрые толпы, двигавшиеся беспрерывно. Под полумасками намерзали от дыхания ледяные кружева. Белый пар клубился изо рта пешеходов. Трудно было увидеть Олю с ведром в густоте этого человеческого потока. Оля должна прийти с минуты на минуту.
- У меня тоже есть разговор, - сказала отвернувшаяся от окна Даша. Я тоже решила: раз ты на фронт - я тебя заменяю. Не перебивай меня, Сеня, послушай, что я скажу. Город наш в осаде. Невесть какие мучения люди принимают. Город фронтом стал, в газетах нынче пишут. И это правда. А если так, ты уходишь за брата мстить гитлеровцам - я на твое место встаю. Я еще женщина крепкая - выдержу, не беспокойся. Я понятливая, работу люблю. Тебя не подведу. Стыдиться жены не будешь... Дело понимаю. Ведь я с завода ушла только из-за детей.