Страница:
В тот миг меня привело в замешательство какое-то движение среди наблюдателей внизу. Полторы сотни лиц обратились вверх, и полторы сотни пар глаз злобно уставились прямо в мое окно. Я подумал, не улыбнуться ли им и не помахать ли рукой — в конце концов, у некоторых из них у самих могли быть дома дети. Но я решил, что они не из тех людей, которым по нраву живые дети. И вправду — они пришли сюда отнюдь не ради моего благополучия. Я также должен сознаться, что в этом случае я сдержался отчасти и из тщеславия — в конце концов, у меня и зубов-то не было для того, чтобы улыбаться. Я снова сполз в комнату и подошел туда, где аббат Мауган держал полотенце на горячем лбу моей матери. Она по-прежнему спала, но металась и бормотала, словно ее мучили дурные сны.
— Но ведь они же не намерены убить меня? — жалобно спросил я у святого человека. Я ясно понимал, что он был единственной моей защитой По-прежнему придерживая полотенце на лбу моей матери, он притянул меня к себе свободной рукой. Глаза его были полны слез.
— Милый мой мальчик, боюсь, что король совершенно не знает жалости. Им движет страх, а он куда опаснее простой злобы.
— Но ведь вы же можете защитить меня? — в отчаянии вскричал я. — Даже худшие среди королей, уж конечно, должны бояться гнева Святой церкви!
— Будь это так, — ответил аббат Мауган, — то на всей этой земле не было бы нынешних напастей. Король Кустеннин Горнеу во всем рьяный христианин, кроме, боюсь, своих мыслей и деяний. Всего несколько лет прошло с тех пор, как он во главе шайки этих беззаконных разбойников, что стоят внизу, ворвался даже в церковь нашего монастыря здесь, в Роснанте. Два принца королевской крови, внуки Герайнта маб Эрбина, все преступление которых только в этом и заключалось, искали укрытия в объятиях матери нашей церкви. Я своими глазами видел, как король Кустеннин вышиб двери и убил этих двух несчастных юношей прямо у святого алтаря. Их изрубили в куски, их королевская кровь запятнала даже покров алтаря и распятие самого Христа! И лишь когда он, погрузив меч свой глубоко в тело каждого из юношей, удостоверился, что они оба мертвы, лишь тогда он, как второй Ирод, покинул церковь, оставив нам собрать их разбросанные останки и с любовью похоронить их в освященной земле. Господь в свое время отомстит за это преступление, поскольку, как говорится в псалмах: «Я убью и Я же воскрешу, Я раню и Я же исцелю, и никто не минет руки Моей». Но пока это время не настало, у нас нет другого выбора, кроме как склонить головы пред гордым тираном.
— И что мне теперь делать? — в отчаянии вскричал я, поскольку аббат торжественно встал и, перекрестив лоб моей матери, приготовился покинуть комнату.
— Сын мой, — печально ответил он, — здесь мы со Святой церковью бессильны. Будет так, как пожелает Господь. Возможно, тебе повезло, что ты так скоро покинешь эту полную разврата землю. Все, что я сейчас могу, так это дать тебе бесценный дар крещения, чтобы, если случится самое худшее, ты сразу же попал бы на небеса, чтобы вечно пребывать с Господом и святыми Его.
Все это, как ты понимаешь, не слишком обнадеживало, хотя я и видел смысл в словах этого доброго человека. Конечно, что бы ни случилось, крещение должно было совершиться. Но когда эта мысль пришла мне в голову, холодный страх заполз в мое сердце. Если короля Кустеннина и его воинов я просто боялся, то предстоящее крещение вселяло в мою душу безумный страх. Почему? Неужели я был проклят навеки или мое ужасное положение так смешало мои мысли, что я просто не понимал, чего хочу? Что-то шевелилось на дне моего сознания, как будто погребенная там мысль пыталась выбраться наружу. Я попытался ухватиться за нее, какой бы она ни была, но, прежде чем я успел это сделать, аббат Мауган прервал мои размышления. По улыбке на его лице я понял, что он догадывается о том, что творится у меня в душе.
— Хорошо, хорошо, сын мой, — ласково прошептал он. — Возможно, нам лучше оставить сейчас этот разговор. Я вернусь проведать тебя утром, и мы сможем еще поговорить.
От этих слов мне заметно полегчало, и не в последнюю очередь потому, что я понял, что завтра утром буду еще жив. Конечно, сказать, что этот добрый человек вряд ли что знал по этому поводу, значит ничего не сказать, но в моем положении и за соломинку ухватишься.
Мой друг бросил на меня последний, испытующий взгляд и отвернулся, чтобы постучать в дверь. Послышалось лязганье засовов, дверь открылась ровно настолько, чтобы выпустить моего посетителя. Затем дверь с грохотом закрылась, и снова ее прочно заперли. Я остался наедине с матерью. Мысли мои были в совершенном беспорядке. Мать металась в лихорадке под одеялами, и мне казалось, что ей очень худо. Мне было жаль ее, но, чтобы быть честным до конца, я как-то отстраненно смотрел на нее. Хотя именно она недавно родила меня, у меня было странное ощущение, что я просто прошел сквозь нее, что она послужила лишь орудием или средством моего появления на этом свете, и не более. Мое зачатие и рождение произошли не в этой мрачной комнате, в этом я был уверен. По крайней мере если это и произошло здесь, то не так, чтобы это имело для меня хоть какое-нибудь значение. О, Боже, чувствую, я объясняюсь не так ясно, как мне свойственно. О, Опора моя, Ясное мое Око, это Тебе все ведомо, и, несомненно. Ты объяснишь все, когда Тебе будет угодно!
В последующие двенадцать дней я был предоставлен самому себе. Пришли женщины и забрали мою мать, которой, как они объяснили в ответ на мои протесты, будет предоставлен надлежащий врачебный уход в монастыре Роснант, один из монахов которого славился как искусный лекарь. Это было правдой, я узнал это от самого аббата Маугана. Моя мать в свой срок поправилась, а о ее зачарованном котле я, может быть, еще расскажу.
Прежде чем я продолжу, я должен кое о чем упомянуть — я мало уделил этому внимания, хотя это потом сыграло важную роль в моей небезынтересной жизни. Добрый аббат снова укрыл мою мать, и женщины приготовились поднять ее и переложить на носилки. Все столь же заботливый, он благословил ее, коснувшись распятием четырех углов ее постели. Вдруг он вскрикнул — когда мою мать, все еще мирно почивавшую, подняли с кровати, он увидел, что на простыне она оставила некую вещицу. Я увидел это, но в то время я не понимал, что это такое. Я услышал, как аббат Мауган вздохнул и что-то удивленно пробормотал. Затем, позаботившись, чтобы женщины не заметили того, что он делает, он спрятал это «что-то» в складках своей рясы и поспешил вслед за ними прочь из комнаты, бросив, однако, на меня многозначительный взгляд.
Как бы медленно ни тянулись последующие двенадцать дней, для меня они шли недостаточно медленно, скажу я тебе! На следующее утро аббату Маугану было позволено снова посетить меня, и он сказал, что прошел слух, будто бы король Кустеннин не вступит на полуостров, пока не пройдут Опасные Дни (трижды по четыре костра были зажжены по сторонам полуострова). На двенадцатый день тем не менее он присоединится к процессии Лошадиного Черепа, в ее обходе и в этот день произойдет знаменательное событие. А не связано ли будет это событие с моей несчастной судьбой? Я задал этот вопрос твердо, но сердце мое билось быстро, как крыло зимородка. Аббат Мауган не ответил, но его потупленный взор был достаточно красноречив. Словно мне нужно было об этом говорить!
О, эти двенадцать долгих дней! Они показались мне двенадцатью месяцами, годами, столетиями! Первые четыре дня бури продолжали завывать вокруг моей башни. Большую часть времени было так темно, что я едва отличал ночь ото Дня, и лишь молнии временами освещали ослепительным светом мой маленький мир. Я чувствовал себя одиноким на своей вершине Я уплывал от земли и моря, от бурь и круговерти хаоса, что кипели там, внизу. И лишь кольцо огней внизу у башни говорило мне, что, когда минет тьма, хоть что-то в мире останется постоянным.
Много, много тягостных часов провел я, глядя на лик моря. В своей высокой башне, выраставшей над самым обрывом, я был как раз там, где сошлись в схватке земля, море и небо. Каждый раз, пересекая комнату в башне, я невольно воображал себе, будто бы выхожу из моря на сушу и обратно, пока еще не принадлежа полностью ни тому, ни другому. Но именно море очаровывало меня. Даже отрываясь от узкого окна, я помнил о его неизменном присутствии. Хотя ничто не могло поколебать могучей скалы и выраставшей из нее твердыни, что служила мне пристанищем, мне казалось, будто бы волны прибоя вздымаются и опускаются внутри меня и в воздухе вокруг меня.
В этой темноте и мраке, среди воображаемого крушения времени и пространства я мог подумать, что по-прежнему нахожусь во чреве матери моей Керидвен (иногда я так и думал). Я начинал думать, что ночь души моей никогда не минет. Но наутро пятого дня она минула — солнце пробудило меня на заре таким веселым и ярким светом, который и вообразить в это время года трудно. Это длилось несколько дней, за которые я почти сумел выбросить из головы надвигающуюся на меня беду. Когда я не спал, я проводил время, высунувшись из выходящего к морю окна, и следил, как чайки, взмахивая крыльями, скользят по воздуху так близко, что я почти мог коснуться их. Они были подобны бликам на волне, белы, как снег на вершинах гор, как полная луна. Они качались, словно осколки солнечного света на океанских бурунах, рукавицы моря: быстрые, гордые, пожирающие рыбу птицы Манавиддана маб Ллира.
Больше всего поразило меня, как легко, без усилий скользили они в незримой стихии. Едва заметное движение мускулов требовалось им, чтобы нырнуть, взмыть в высоту, парить в воздухе, а затем, чуть изменив наклон крыла, скользнуть прочь вместе с порывом крутящегося ветра, чтобы с великолепной точностью опуститься прямо на острый выступ скалы, на котором едва хватало места для их перепончатых лап. Изо всех тварей земных они живут в самой яростной и негостеприимной из стихий. Бури сотрясают утесы, выворачивая деревья с корнями и швыряя на сушу сам океан. И все же морские птицы спокойно плавают в нем, доверяясь королю, что лежит на песчаном ложе. Они используют его силу для собственных целей, понимая природу его бытия, и применяют слепую силу ветра для того, чтобы подняться к небу ближе, чем прочие сотворенные существа.
Поверхность океана казалась странно неподвижной, испещренной морщинками бесчисленных волн и яркими пятнышками бурунов, что шли друг за другом на равном расстоянии. Ощущения движения или глубины не было. Она казалась бугорчатой, лоснящейся шкурой какого-то чудовищного змея, неподвижно лежащей у моих ног. Только там, где все сходилось, там, где в вышине сидел я, можно было говорить о Движении, глубине, беспредельной мощи и всепожирающей тьме, скрывавшей тысячи миров, о которых мы в нашем мимолетном поверхностном существовании забыли.
Я осознал и то, что глубина отражает и хранит эти другие бескрайние миры, по нижнему краю которых мы ползаем. Тени огромные, как кантрефы[16] былых королевств, нависали или скользили с немыслимой быстротой над спокойным маслянистым блеском моря, меняя очертания в мгновение ока. Солнце пробивалось из-за облаков, низкими косыми лучами с волшебной быстротой пробегая по золотой луже океана и заставляя меня охватывать всю его ширь одним восхищенным взглядом. Ночью почти с такой же легкостью читалась и мерцающая книга неба, отраженная в зеркальной глубине. Так Котел Поэзии и Мудрости лежит внизу, и наверху, и повсюду, проявляясь в ауэне, который вдохновляет бардов и провидцев, становясь поводырем в низменном, шумном и быстро преходящем мире людей.
Несмотря на все мое любопытство и восхищение при зрелище яркого мира, в котором я так недавно оказался, временами на меня накатывали острейшие приступы страха. Иногда, когда я смотрел вниз, в хмурую бездну вод, меня охватывало головокружение и я ощущал желание быть затянутым в нее, унесенным от утесов и ложа океана в забытье запредельной тьмы. Как волшебные насекомые, которых Нудд Ллау Эрайнт разбросал в воде для того, чтобы уничтожить злобный народ Кораниайд, распадусь и я на девять составляющих, на грязь и воду девятой волны, цветы и крапиву — на три капли, что остались после года и одного дня кипения в полночном котле Керидвен.
Однажды на остром выступе скалы появились два баклана. Они стояли там — черные, резкие, угловатые. Я расхохотался, увидев, как мои глупые стражи стреляли с обрыва. Их стрелы попадали в камень и падали вниз, пронзая вздыхающую поверхность моря, но мрачные нахохлившиеся птицы даже не шевельнулись ни разу. Перепуганные воины побежали назад, в кольцо костров. Я показал им язык — все, что я мог сделать, чтобы не издеваться над ними вслух.
К концу первой недели на мой подоконник прилетела маленькая птичка с вздернутым хвостиком и спрыгнула на пол, туда, где луч света нарисовал на плитах широкую золотую полосу. Мы сразу же подружились, и я счел такое доверие за добрый знак. Полуднем того дня аббат Мауган пришел меня навестить и снова стал меня уговаривать позволить ему окрестить меня. Это не было для меня неожиданностью, и теперь, когда я успел поразмыслить над этим, я не видел никакой особенной причины отказывать этому доброму человеку в его желании. Никто не помешает снести голову некрещеному ублюдку, но у невинного дитяти, только что принятого в лоно церкви, наверняка не будет недостатка в заступниках. Если то, что аббат Мауган говорил мне по поводу милого характера короля, правда, то шансы у меня на самом деле невелики. Но и малый шанс все же шанс, а альтернатива в любом случае была слишком неприятной.
— Хорошо, — нехотя уступил я. Мой друг был настолько доволен, что мне стало даже немного стыдно от того, что я не проявил большей радости. Однако он настолько спешил совершить крещение, что мое поведение не слишком тревожило его. Вмиг он обернул мне плечи полотенцем, осенил меня знаком Креста и затараторил:
— Господь, Отче Пресвятой, Всемогущий и Вечный! Изгони дьявола и все язычество из этого человека и из головы его и из волос его, и из темени его, и из разума его, и изо лба его и из очей его, и из ноздрей его, и изо рта его, и из языка его и из подъязычья его, и из глотки его, и из гортани его, и из шеи его, и из груди его, и из спины его, из всего тела его внутри, и из отверстий его, и из рук его, и из ног его, и изо всех членов его, и изо всех связок тела его, и из мыслей его, и из слов и деяний его, и да будет все поведение его отныне и впредь чрез Тебя, Йессу Грист, Владыка!
Ха! Уж после этого дьяволу действительно мало где будет спрятаться. Представь себе, я действительно подумал о том, не запрятался ли он еще где-нибудь — бывает, что такие вот торжественные случаи будят во мне самое худшее. К счастью, аббат не собирался снова изгонять злодея более изощренным способом, заставив меня согласиться отречься от него и его деяний Все было в точном соответствии с обрядом, иначе я мог бы подумать, что во всех этих разговорах о дьяволе было что-то личное. Добрый малый тревожился и стремился закончить обряд как можно скорее. В следующее мгновение он подул мне в лицо, положил мне в рот соль и помазал мне грудь и спину маслом, бормоча все время молитвы.
Все было сделано очень быстро, но, когда он дошел до окончательного благословения, мне показалось, что он упустил две вещи. Во-первых, большая часть обряда выполнялась во имя очистительной силы святой воды, в которую я должен был быть погружен — за исключением того, конечно, что меня не окунали в святую воду Во-вторых, в заключительных словах он призвал несуществующее собрание помолиться за «нашего брата», после этих слов он немного помедлил, и я понял, что в этот момент должно быть провозглашено мое христианское имя Я спросил об этом, и монах озадаченно посмотрел на меня.
— Мне кажется, что от тебя мало что можно утаить, сын мой, — признался он — Ты, конечно, совершенно прав. Король, разрешив мне совершить обряд, не позволил мне принести сюда купель, в которую тебя нужно было погрузить. О твоей матери Керидвен и ее Котле ходят странные слухи, и они, несомненно, достигли ушей короля, и теперь он как дурак всего опасается. Но не бойся, — продолжал он со странной улыбочкой, — мне кажется, что твое погружение в купель лишь отложено ненадолго, что при нынешних условиях вполне допустимо.
Мне любопытно было знать, что он имеет в виду, но еще сильнее хотелось узнать свое имя. Без имени вряд ли можно считать человека человеком — воистину, у кого нет имени, тот не существует.
— Почему вы не дали мне крестильного имени, как другим? — жалобно спросил я.
— Потому, — многозначительно ответил монах, — что я дал торжественную клятву не делать этого — таково было условие, при котором мне вообще было позволено осуществить это таинство.
Я был потрясен.
— Чувствовал я, что есть тут что-то неладное, — вырвалось у меня, — но это уж слишком! Почему я не могу иметь имени?
Аббат Мауган сочувственно улыбнулся мне.
— Как я уже говорил тебе при твоем рождении, королевские друиды сказали ему, что он обречен умереть от руки Безотчего Сына. Это, считали они, можешь быть только ты. И в предсказании своем они называли тебя именем, которое мне запрещено было давать тебе по совершенно очевидной причине.
— Значит, у меня все-таки есть имя! — не удержался я.
Аббат неодобрительно поднял руку.
— Имей терпение, сын мой, и выслушай меня. Вот что посоветовали королю его друиды. Дихенидд, что там ни случись, все равно свершится. Но есть обстоятельство, при котором его можно одолеть. Если королю Кустеннину предназначено умереть от руки человека, носящего некое имя — и если этот человек еще не имеет нужного имени, — то дихенидд, конечно же, не будет иметь силы. По крайней мере в это верят король и его друиды. И потому, чтобы исполнить клятву, которую я дал нынешним утром на алтаре самого святого Докко, я должен окрестить тебя, но не давать тебе имени. Я уверен, что провел я все согласно канону, но не в моих силах сделать еще что-либо.
М-м-м. Это было мучительно. Но, прежде чем я успел настоять на продолжении обряда, аббат Мауган поднял руку, осенил меня знаком Святой Троицы и провозгласил последнее торжественное благословение, призывая тело и душу мою очиститься святою водой (которой не было). Он замолк и стоял, глядя на меня с улыбкой. На лице его было ласковое, но странноватое выжидательное выражение. Я забормотал какие-то слова благодарности, хотя у меня было неотвязное чувство, что все идет более чем просто чуть-чуть неправильно.
— Ты ничего не чувствуешь, сын мой? — спросил аббат с почти проказливой улыбкой. Мне трудно было что-нибудь сказать. Я понимал, что он желает мне добра, но, честно говоря, мне было немного обидно, что он все время говорит, будто бы во мне есть дьявол. Чего он на самом деле хочет этим добиться? Как бы там ни было, в тот миг я чувствовал только то, что мне очень холодно, и мне очень хотелось, чтобы мой добрый друг убрался отсюда и я мог снова запрыгнуть в постель.
— Ты ничего не заметил? — снова спросил он. — Ничего не изменилось?
Я посмотрел вниз, поскольку мне показалось, что он многозначительно рассматривает мою не слишком великую персону. И тут же взвизгнул от изумления — моя шерстка, которая до сего мгновения покрывала мое тело жестким коротким мехом, как у выдры, вся осыпалась и лежала у моих ног, словно надо мной поработал цирюльник. Отбросив простыню, в которую я был завернут, я увидел, что тело мое стало таким же гладким и розовым, как у любого из сыновей Адава! Я не знал, что и думать о таком неожиданном изменении. Сокрушенный холодом и растерянностью, я забрался в постель и натянул на себя одеяло до самого подбородка.
— Видишь, — объяснил аббат, собираясь уходить, — хотя крещение еще не окончено, дух Господа нашего уже трудится над тобой. Твой отец дьявол (я так его называю, хотя ты можешь предпочесть другое имя) одарил тебя твоей шерсткой, а также силой ясно видеть прошлое. Теперь, по милости Господней, ты избавился от внешнего признака своей дьявольской сущности. Вдобавок ты увидишь, что теперь обладаешь новой силой видеть будущее. Я горячо надеюсь, что ты будешь использовать этот дар, служа Господу, который и дал тебе его, и полностью оставишь служение своему прежнему Хозяину.
С этими словами он покинул комнату. Когда утих грохот засовов, я сразу же принялся обдумывать эти странные изменения. В целом я не слишком печалился об утрате моей шерстки, пусть теплой и, на мой взгляд, красивой, но явно послужившей главной причиной того страха и отвращения, которые вызывал мой вид у всех, кроме доброго аббата. Но что такое он говорил насчет прошлого и будущего? Я закрыл глаза, чтобы посмотреть, вправду ли я обладаю всеми этими пугающими свойствами, которые мне приписывали. Мысли мои, однако, были в смятении. Перед взором моим прошла череда королей с золотыми гривнами — на некоторых были ужасные раны, другие гордо и славно шествовали в блеске своих доспехов, двое из них были одеты в тусклые монашеские рясы, и лица у них были изнуренными и носили печать вины и забот. Я не узнал никого из них, но мне стало любопытно, не было ли там моего злобного короля Кустеннина Горнеу.
Это видение перешло в другое. Я увидел в небесах битву воинств, а над нею ярко и яро сверкали звезды. Среди них тянулась бесконечная череда мертвых, и, к удивлению моему, во главе процессии шел я. Небеса начали вращаться, поначалу медленно, затем все быстрее. В середине вспыхнул яркий, чисто-белый свет, и в этот водоворот затягивало меня, меня и всех моих спутников. Испуганно оглядевшись, я увидел какие-то смутные картины, которые складывались из звезд и разноцветных облаков — гигантские изображения людей и чудовищ, львов, кабанов, грифонов, орлов. Они поясом охватывали небо. Когда я в первый раз посмотрел на эту огромную панораму, мне показалось, что в ней есть какой-то узор, какой-то смысл, который я могу уловить. Но когда я попытался это сделать, все беспорядочно расплылось, образы перемешались и распались на бессвязные, исчезающие части. Внезапно я очутился один среди пустоты. Я брел, спотыкаясь, в темноте пространства, которое больше не было мне опорой. С ужасом посмотрев вниз, я увидел поверхность бесконечного океана, неподвижного и спокойного. В нем отражались звезды и планеты, снова вставшие на свои места на доспехе небес Теперь, когда я стал опускаться в это великое море, мой страх, как ни странно, ушел, и я жаждал лишь одного — погрузиться еще глубже в одиночество его темных бездн, спрятаться от пустоты воздушного пространства надо мною и вокруг меня. Я ударился о стеклянную поверхность этого космического океана без плеска или дрожи и с благодарностью погрузился в ею сумрачные глубины.
На самом деле я заснул, утомленный произошедшим и опустошенный всеми этими недобрыми и странными вестями. Когда я проснулся, уже загорелся рассвет нового утра. Чудесное яркое солнце нескольких последних дней исчезло, и небо было серым и облачным, словно в холодном месяце Ионаур. Насколько я помнил, мне оставалось жить еще один день. Был ли тогда смысл в моем сне, так прочно врезавшемся мне в память? Весь этот день я раздумывал над странными словами аббата Маугана. Неужели я действительно могу прозревать и прошлое, и будущее? Образы появлялись и таяли где-то на краю моего сознания. Иногда они украдкой вспыхивали в виде чудовищ, демонов, божественных героев. Мне казалось, что я вижу Дивный Народ, пляшущий в хороводе вокруг меня, насмешливый и зовущий.
День разгорался, и стихии снаружи становились все беспокойнее и злее. Высокие волны яростно бились о скалы, хлестали по подножию Башни Бели Мне казалось, что они пытаются добраться до меня и унести с собой, под волны вечного прибоя. Раза два прибой призывно плеснул пеной по моим ставням, которые я закрыл от дождя. Я не откликнулся. Я лежал в постели, лихорадочно ворочаясь с боку на бок. Я бредил. Видения все живее теснились в моем воображении. Мне казалось, что я вижу всю историю царств земных, но не по порядку, и я не имел понятия, где прошлое, настоящее и грядущее. Я видел все так живо, будто сам находился в гуще событий, — передо мною разворачивались разрушения и угоны скота, добывания женщин, битвы, ужасы, повести о смерти, пиры, осады, приключения, бегства влюбленных и грабежи.
— Но ведь они же не намерены убить меня? — жалобно спросил я у святого человека. Я ясно понимал, что он был единственной моей защитой По-прежнему придерживая полотенце на лбу моей матери, он притянул меня к себе свободной рукой. Глаза его были полны слез.
— Милый мой мальчик, боюсь, что король совершенно не знает жалости. Им движет страх, а он куда опаснее простой злобы.
— Но ведь вы же можете защитить меня? — в отчаянии вскричал я. — Даже худшие среди королей, уж конечно, должны бояться гнева Святой церкви!
— Будь это так, — ответил аббат Мауган, — то на всей этой земле не было бы нынешних напастей. Король Кустеннин Горнеу во всем рьяный христианин, кроме, боюсь, своих мыслей и деяний. Всего несколько лет прошло с тех пор, как он во главе шайки этих беззаконных разбойников, что стоят внизу, ворвался даже в церковь нашего монастыря здесь, в Роснанте. Два принца королевской крови, внуки Герайнта маб Эрбина, все преступление которых только в этом и заключалось, искали укрытия в объятиях матери нашей церкви. Я своими глазами видел, как король Кустеннин вышиб двери и убил этих двух несчастных юношей прямо у святого алтаря. Их изрубили в куски, их королевская кровь запятнала даже покров алтаря и распятие самого Христа! И лишь когда он, погрузив меч свой глубоко в тело каждого из юношей, удостоверился, что они оба мертвы, лишь тогда он, как второй Ирод, покинул церковь, оставив нам собрать их разбросанные останки и с любовью похоронить их в освященной земле. Господь в свое время отомстит за это преступление, поскольку, как говорится в псалмах: «Я убью и Я же воскрешу, Я раню и Я же исцелю, и никто не минет руки Моей». Но пока это время не настало, у нас нет другого выбора, кроме как склонить головы пред гордым тираном.
— И что мне теперь делать? — в отчаянии вскричал я, поскольку аббат торжественно встал и, перекрестив лоб моей матери, приготовился покинуть комнату.
— Сын мой, — печально ответил он, — здесь мы со Святой церковью бессильны. Будет так, как пожелает Господь. Возможно, тебе повезло, что ты так скоро покинешь эту полную разврата землю. Все, что я сейчас могу, так это дать тебе бесценный дар крещения, чтобы, если случится самое худшее, ты сразу же попал бы на небеса, чтобы вечно пребывать с Господом и святыми Его.
Все это, как ты понимаешь, не слишком обнадеживало, хотя я и видел смысл в словах этого доброго человека. Конечно, что бы ни случилось, крещение должно было совершиться. Но когда эта мысль пришла мне в голову, холодный страх заполз в мое сердце. Если короля Кустеннина и его воинов я просто боялся, то предстоящее крещение вселяло в мою душу безумный страх. Почему? Неужели я был проклят навеки или мое ужасное положение так смешало мои мысли, что я просто не понимал, чего хочу? Что-то шевелилось на дне моего сознания, как будто погребенная там мысль пыталась выбраться наружу. Я попытался ухватиться за нее, какой бы она ни была, но, прежде чем я успел это сделать, аббат Мауган прервал мои размышления. По улыбке на его лице я понял, что он догадывается о том, что творится у меня в душе.
— Хорошо, хорошо, сын мой, — ласково прошептал он. — Возможно, нам лучше оставить сейчас этот разговор. Я вернусь проведать тебя утром, и мы сможем еще поговорить.
От этих слов мне заметно полегчало, и не в последнюю очередь потому, что я понял, что завтра утром буду еще жив. Конечно, сказать, что этот добрый человек вряд ли что знал по этому поводу, значит ничего не сказать, но в моем положении и за соломинку ухватишься.
Мой друг бросил на меня последний, испытующий взгляд и отвернулся, чтобы постучать в дверь. Послышалось лязганье засовов, дверь открылась ровно настолько, чтобы выпустить моего посетителя. Затем дверь с грохотом закрылась, и снова ее прочно заперли. Я остался наедине с матерью. Мысли мои были в совершенном беспорядке. Мать металась в лихорадке под одеялами, и мне казалось, что ей очень худо. Мне было жаль ее, но, чтобы быть честным до конца, я как-то отстраненно смотрел на нее. Хотя именно она недавно родила меня, у меня было странное ощущение, что я просто прошел сквозь нее, что она послужила лишь орудием или средством моего появления на этом свете, и не более. Мое зачатие и рождение произошли не в этой мрачной комнате, в этом я был уверен. По крайней мере если это и произошло здесь, то не так, чтобы это имело для меня хоть какое-нибудь значение. О, Боже, чувствую, я объясняюсь не так ясно, как мне свойственно. О, Опора моя, Ясное мое Око, это Тебе все ведомо, и, несомненно. Ты объяснишь все, когда Тебе будет угодно!
В последующие двенадцать дней я был предоставлен самому себе. Пришли женщины и забрали мою мать, которой, как они объяснили в ответ на мои протесты, будет предоставлен надлежащий врачебный уход в монастыре Роснант, один из монахов которого славился как искусный лекарь. Это было правдой, я узнал это от самого аббата Маугана. Моя мать в свой срок поправилась, а о ее зачарованном котле я, может быть, еще расскажу.
Прежде чем я продолжу, я должен кое о чем упомянуть — я мало уделил этому внимания, хотя это потом сыграло важную роль в моей небезынтересной жизни. Добрый аббат снова укрыл мою мать, и женщины приготовились поднять ее и переложить на носилки. Все столь же заботливый, он благословил ее, коснувшись распятием четырех углов ее постели. Вдруг он вскрикнул — когда мою мать, все еще мирно почивавшую, подняли с кровати, он увидел, что на простыне она оставила некую вещицу. Я увидел это, но в то время я не понимал, что это такое. Я услышал, как аббат Мауган вздохнул и что-то удивленно пробормотал. Затем, позаботившись, чтобы женщины не заметили того, что он делает, он спрятал это «что-то» в складках своей рясы и поспешил вслед за ними прочь из комнаты, бросив, однако, на меня многозначительный взгляд.
Как бы медленно ни тянулись последующие двенадцать дней, для меня они шли недостаточно медленно, скажу я тебе! На следующее утро аббату Маугану было позволено снова посетить меня, и он сказал, что прошел слух, будто бы король Кустеннин не вступит на полуостров, пока не пройдут Опасные Дни (трижды по четыре костра были зажжены по сторонам полуострова). На двенадцатый день тем не менее он присоединится к процессии Лошадиного Черепа, в ее обходе и в этот день произойдет знаменательное событие. А не связано ли будет это событие с моей несчастной судьбой? Я задал этот вопрос твердо, но сердце мое билось быстро, как крыло зимородка. Аббат Мауган не ответил, но его потупленный взор был достаточно красноречив. Словно мне нужно было об этом говорить!
О, эти двенадцать долгих дней! Они показались мне двенадцатью месяцами, годами, столетиями! Первые четыре дня бури продолжали завывать вокруг моей башни. Большую часть времени было так темно, что я едва отличал ночь ото Дня, и лишь молнии временами освещали ослепительным светом мой маленький мир. Я чувствовал себя одиноким на своей вершине Я уплывал от земли и моря, от бурь и круговерти хаоса, что кипели там, внизу. И лишь кольцо огней внизу у башни говорило мне, что, когда минет тьма, хоть что-то в мире останется постоянным.
Много, много тягостных часов провел я, глядя на лик моря. В своей высокой башне, выраставшей над самым обрывом, я был как раз там, где сошлись в схватке земля, море и небо. Каждый раз, пересекая комнату в башне, я невольно воображал себе, будто бы выхожу из моря на сушу и обратно, пока еще не принадлежа полностью ни тому, ни другому. Но именно море очаровывало меня. Даже отрываясь от узкого окна, я помнил о его неизменном присутствии. Хотя ничто не могло поколебать могучей скалы и выраставшей из нее твердыни, что служила мне пристанищем, мне казалось, будто бы волны прибоя вздымаются и опускаются внутри меня и в воздухе вокруг меня.
В этой темноте и мраке, среди воображаемого крушения времени и пространства я мог подумать, что по-прежнему нахожусь во чреве матери моей Керидвен (иногда я так и думал). Я начинал думать, что ночь души моей никогда не минет. Но наутро пятого дня она минула — солнце пробудило меня на заре таким веселым и ярким светом, который и вообразить в это время года трудно. Это длилось несколько дней, за которые я почти сумел выбросить из головы надвигающуюся на меня беду. Когда я не спал, я проводил время, высунувшись из выходящего к морю окна, и следил, как чайки, взмахивая крыльями, скользят по воздуху так близко, что я почти мог коснуться их. Они были подобны бликам на волне, белы, как снег на вершинах гор, как полная луна. Они качались, словно осколки солнечного света на океанских бурунах, рукавицы моря: быстрые, гордые, пожирающие рыбу птицы Манавиддана маб Ллира.
Больше всего поразило меня, как легко, без усилий скользили они в незримой стихии. Едва заметное движение мускулов требовалось им, чтобы нырнуть, взмыть в высоту, парить в воздухе, а затем, чуть изменив наклон крыла, скользнуть прочь вместе с порывом крутящегося ветра, чтобы с великолепной точностью опуститься прямо на острый выступ скалы, на котором едва хватало места для их перепончатых лап. Изо всех тварей земных они живут в самой яростной и негостеприимной из стихий. Бури сотрясают утесы, выворачивая деревья с корнями и швыряя на сушу сам океан. И все же морские птицы спокойно плавают в нем, доверяясь королю, что лежит на песчаном ложе. Они используют его силу для собственных целей, понимая природу его бытия, и применяют слепую силу ветра для того, чтобы подняться к небу ближе, чем прочие сотворенные существа.
бормотал я про себя, часами глядя на кружащихся и кричащих чаек.
Он, до Потопа рожденный.
Тела и крови лишенный,
Он лет своих не считает.
Ни смерти, ни друга не знает, —
Я тоже мог доставить себе удовольствие поучаствовать в мистерии Океана. Внизу, подо мной, он раскрывался во всей своей бесцельной красе и силе, гоня строй за строем белогривую свою конницу в притворном наступлении на приземистые береговые валуны, игриво перекатывая их со скрежетом, который дрожью отзывался во всей Башне Бели. Меня так и тянуло вытянуться и посмотреть вниз, на их бурную схватку, а затем взглянуть на дальнюю равнину открытого моря. После тяжелых дождей предыдущего дня воздух был сверкающе чист, и на северо-востоке на горизонте я мог различить окутанный туманами остров, где, как говорят, Гвайр маб Гайриоэдд стенает в своем вечном заточении.
Много десятков столетий
Он прожил на этом свете,
Земного лика огромней —
Живущий, хотя не рожденный.
Добро и злодейство несущий,
Незримый и вездесущий,
Он тот, кто все разрушает,
Он тот, кто кары не знает
И не ведает покаянья…
Поверхность океана казалась странно неподвижной, испещренной морщинками бесчисленных волн и яркими пятнышками бурунов, что шли друг за другом на равном расстоянии. Ощущения движения или глубины не было. Она казалась бугорчатой, лоснящейся шкурой какого-то чудовищного змея, неподвижно лежащей у моих ног. Только там, где все сходилось, там, где в вышине сидел я, можно было говорить о Движении, глубине, беспредельной мощи и всепожирающей тьме, скрывавшей тысячи миров, о которых мы в нашем мимолетном поверхностном существовании забыли.
Я осознал и то, что глубина отражает и хранит эти другие бескрайние миры, по нижнему краю которых мы ползаем. Тени огромные, как кантрефы[16] былых королевств, нависали или скользили с немыслимой быстротой над спокойным маслянистым блеском моря, меняя очертания в мгновение ока. Солнце пробивалось из-за облаков, низкими косыми лучами с волшебной быстротой пробегая по золотой луже океана и заставляя меня охватывать всю его ширь одним восхищенным взглядом. Ночью почти с такой же легкостью читалась и мерцающая книга неба, отраженная в зеркальной глубине. Так Котел Поэзии и Мудрости лежит внизу, и наверху, и повсюду, проявляясь в ауэне, который вдохновляет бардов и провидцев, становясь поводырем в низменном, шумном и быстро преходящем мире людей.
Несмотря на все мое любопытство и восхищение при зрелище яркого мира, в котором я так недавно оказался, временами на меня накатывали острейшие приступы страха. Иногда, когда я смотрел вниз, в хмурую бездну вод, меня охватывало головокружение и я ощущал желание быть затянутым в нее, унесенным от утесов и ложа океана в забытье запредельной тьмы. Как волшебные насекомые, которых Нудд Ллау Эрайнт разбросал в воде для того, чтобы уничтожить злобный народ Кораниайд, распадусь и я на девять составляющих, на грязь и воду девятой волны, цветы и крапиву — на три капли, что остались после года и одного дня кипения в полночном котле Керидвен.
Однажды на остром выступе скалы появились два баклана. Они стояли там — черные, резкие, угловатые. Я расхохотался, увидев, как мои глупые стражи стреляли с обрыва. Их стрелы попадали в камень и падали вниз, пронзая вздыхающую поверхность моря, но мрачные нахохлившиеся птицы даже не шевельнулись ни разу. Перепуганные воины побежали назад, в кольцо костров. Я показал им язык — все, что я мог сделать, чтобы не издеваться над ними вслух.
К концу первой недели на мой подоконник прилетела маленькая птичка с вздернутым хвостиком и спрыгнула на пол, туда, где луч света нарисовал на плитах широкую золотую полосу. Мы сразу же подружились, и я счел такое доверие за добрый знак. Полуднем того дня аббат Мауган пришел меня навестить и снова стал меня уговаривать позволить ему окрестить меня. Это не было для меня неожиданностью, и теперь, когда я успел поразмыслить над этим, я не видел никакой особенной причины отказывать этому доброму человеку в его желании. Никто не помешает снести голову некрещеному ублюдку, но у невинного дитяти, только что принятого в лоно церкви, наверняка не будет недостатка в заступниках. Если то, что аббат Мауган говорил мне по поводу милого характера короля, правда, то шансы у меня на самом деле невелики. Но и малый шанс все же шанс, а альтернатива в любом случае была слишком неприятной.
— Хорошо, — нехотя уступил я. Мой друг был настолько доволен, что мне стало даже немного стыдно от того, что я не проявил большей радости. Однако он настолько спешил совершить крещение, что мое поведение не слишком тревожило его. Вмиг он обернул мне плечи полотенцем, осенил меня знаком Креста и затараторил:
— Господь, Отче Пресвятой, Всемогущий и Вечный! Изгони дьявола и все язычество из этого человека и из головы его и из волос его, и из темени его, и из разума его, и изо лба его и из очей его, и из ноздрей его, и изо рта его, и из языка его и из подъязычья его, и из глотки его, и из гортани его, и из шеи его, и из груди его, и из спины его, из всего тела его внутри, и из отверстий его, и из рук его, и из ног его, и изо всех членов его, и изо всех связок тела его, и из мыслей его, и из слов и деяний его, и да будет все поведение его отныне и впредь чрез Тебя, Йессу Грист, Владыка!
Ха! Уж после этого дьяволу действительно мало где будет спрятаться. Представь себе, я действительно подумал о том, не запрятался ли он еще где-нибудь — бывает, что такие вот торжественные случаи будят во мне самое худшее. К счастью, аббат не собирался снова изгонять злодея более изощренным способом, заставив меня согласиться отречься от него и его деяний Все было в точном соответствии с обрядом, иначе я мог бы подумать, что во всех этих разговорах о дьяволе было что-то личное. Добрый малый тревожился и стремился закончить обряд как можно скорее. В следующее мгновение он подул мне в лицо, положил мне в рот соль и помазал мне грудь и спину маслом, бормоча все время молитвы.
Все было сделано очень быстро, но, когда он дошел до окончательного благословения, мне показалось, что он упустил две вещи. Во-первых, большая часть обряда выполнялась во имя очистительной силы святой воды, в которую я должен был быть погружен — за исключением того, конечно, что меня не окунали в святую воду Во-вторых, в заключительных словах он призвал несуществующее собрание помолиться за «нашего брата», после этих слов он немного помедлил, и я понял, что в этот момент должно быть провозглашено мое христианское имя Я спросил об этом, и монах озадаченно посмотрел на меня.
— Мне кажется, что от тебя мало что можно утаить, сын мой, — признался он — Ты, конечно, совершенно прав. Король, разрешив мне совершить обряд, не позволил мне принести сюда купель, в которую тебя нужно было погрузить. О твоей матери Керидвен и ее Котле ходят странные слухи, и они, несомненно, достигли ушей короля, и теперь он как дурак всего опасается. Но не бойся, — продолжал он со странной улыбочкой, — мне кажется, что твое погружение в купель лишь отложено ненадолго, что при нынешних условиях вполне допустимо.
Мне любопытно было знать, что он имеет в виду, но еще сильнее хотелось узнать свое имя. Без имени вряд ли можно считать человека человеком — воистину, у кого нет имени, тот не существует.
— Почему вы не дали мне крестильного имени, как другим? — жалобно спросил я.
— Потому, — многозначительно ответил монах, — что я дал торжественную клятву не делать этого — таково было условие, при котором мне вообще было позволено осуществить это таинство.
Я был потрясен.
— Чувствовал я, что есть тут что-то неладное, — вырвалось у меня, — но это уж слишком! Почему я не могу иметь имени?
Аббат Мауган сочувственно улыбнулся мне.
— Как я уже говорил тебе при твоем рождении, королевские друиды сказали ему, что он обречен умереть от руки Безотчего Сына. Это, считали они, можешь быть только ты. И в предсказании своем они называли тебя именем, которое мне запрещено было давать тебе по совершенно очевидной причине.
— Значит, у меня все-таки есть имя! — не удержался я.
Аббат неодобрительно поднял руку.
— Имей терпение, сын мой, и выслушай меня. Вот что посоветовали королю его друиды. Дихенидд, что там ни случись, все равно свершится. Но есть обстоятельство, при котором его можно одолеть. Если королю Кустеннину предназначено умереть от руки человека, носящего некое имя — и если этот человек еще не имеет нужного имени, — то дихенидд, конечно же, не будет иметь силы. По крайней мере в это верят король и его друиды. И потому, чтобы исполнить клятву, которую я дал нынешним утром на алтаре самого святого Докко, я должен окрестить тебя, но не давать тебе имени. Я уверен, что провел я все согласно канону, но не в моих силах сделать еще что-либо.
М-м-м. Это было мучительно. Но, прежде чем я успел настоять на продолжении обряда, аббат Мауган поднял руку, осенил меня знаком Святой Троицы и провозгласил последнее торжественное благословение, призывая тело и душу мою очиститься святою водой (которой не было). Он замолк и стоял, глядя на меня с улыбкой. На лице его было ласковое, но странноватое выжидательное выражение. Я забормотал какие-то слова благодарности, хотя у меня было неотвязное чувство, что все идет более чем просто чуть-чуть неправильно.
— Ты ничего не чувствуешь, сын мой? — спросил аббат с почти проказливой улыбкой. Мне трудно было что-нибудь сказать. Я понимал, что он желает мне добра, но, честно говоря, мне было немного обидно, что он все время говорит, будто бы во мне есть дьявол. Чего он на самом деле хочет этим добиться? Как бы там ни было, в тот миг я чувствовал только то, что мне очень холодно, и мне очень хотелось, чтобы мой добрый друг убрался отсюда и я мог снова запрыгнуть в постель.
— Ты ничего не заметил? — снова спросил он. — Ничего не изменилось?
Я посмотрел вниз, поскольку мне показалось, что он многозначительно рассматривает мою не слишком великую персону. И тут же взвизгнул от изумления — моя шерстка, которая до сего мгновения покрывала мое тело жестким коротким мехом, как у выдры, вся осыпалась и лежала у моих ног, словно надо мной поработал цирюльник. Отбросив простыню, в которую я был завернут, я увидел, что тело мое стало таким же гладким и розовым, как у любого из сыновей Адава! Я не знал, что и думать о таком неожиданном изменении. Сокрушенный холодом и растерянностью, я забрался в постель и натянул на себя одеяло до самого подбородка.
— Видишь, — объяснил аббат, собираясь уходить, — хотя крещение еще не окончено, дух Господа нашего уже трудится над тобой. Твой отец дьявол (я так его называю, хотя ты можешь предпочесть другое имя) одарил тебя твоей шерсткой, а также силой ясно видеть прошлое. Теперь, по милости Господней, ты избавился от внешнего признака своей дьявольской сущности. Вдобавок ты увидишь, что теперь обладаешь новой силой видеть будущее. Я горячо надеюсь, что ты будешь использовать этот дар, служа Господу, который и дал тебе его, и полностью оставишь служение своему прежнему Хозяину.
С этими словами он покинул комнату. Когда утих грохот засовов, я сразу же принялся обдумывать эти странные изменения. В целом я не слишком печалился об утрате моей шерстки, пусть теплой и, на мой взгляд, красивой, но явно послужившей главной причиной того страха и отвращения, которые вызывал мой вид у всех, кроме доброго аббата. Но что такое он говорил насчет прошлого и будущего? Я закрыл глаза, чтобы посмотреть, вправду ли я обладаю всеми этими пугающими свойствами, которые мне приписывали. Мысли мои, однако, были в смятении. Перед взором моим прошла череда королей с золотыми гривнами — на некоторых были ужасные раны, другие гордо и славно шествовали в блеске своих доспехов, двое из них были одеты в тусклые монашеские рясы, и лица у них были изнуренными и носили печать вины и забот. Я не узнал никого из них, но мне стало любопытно, не было ли там моего злобного короля Кустеннина Горнеу.
Это видение перешло в другое. Я увидел в небесах битву воинств, а над нею ярко и яро сверкали звезды. Среди них тянулась бесконечная череда мертвых, и, к удивлению моему, во главе процессии шел я. Небеса начали вращаться, поначалу медленно, затем все быстрее. В середине вспыхнул яркий, чисто-белый свет, и в этот водоворот затягивало меня, меня и всех моих спутников. Испуганно оглядевшись, я увидел какие-то смутные картины, которые складывались из звезд и разноцветных облаков — гигантские изображения людей и чудовищ, львов, кабанов, грифонов, орлов. Они поясом охватывали небо. Когда я в первый раз посмотрел на эту огромную панораму, мне показалось, что в ней есть какой-то узор, какой-то смысл, который я могу уловить. Но когда я попытался это сделать, все беспорядочно расплылось, образы перемешались и распались на бессвязные, исчезающие части. Внезапно я очутился один среди пустоты. Я брел, спотыкаясь, в темноте пространства, которое больше не было мне опорой. С ужасом посмотрев вниз, я увидел поверхность бесконечного океана, неподвижного и спокойного. В нем отражались звезды и планеты, снова вставшие на свои места на доспехе небес Теперь, когда я стал опускаться в это великое море, мой страх, как ни странно, ушел, и я жаждал лишь одного — погрузиться еще глубже в одиночество его темных бездн, спрятаться от пустоты воздушного пространства надо мною и вокруг меня. Я ударился о стеклянную поверхность этого космического океана без плеска или дрожи и с благодарностью погрузился в ею сумрачные глубины.
На самом деле я заснул, утомленный произошедшим и опустошенный всеми этими недобрыми и странными вестями. Когда я проснулся, уже загорелся рассвет нового утра. Чудесное яркое солнце нескольких последних дней исчезло, и небо было серым и облачным, словно в холодном месяце Ионаур. Насколько я помнил, мне оставалось жить еще один день. Был ли тогда смысл в моем сне, так прочно врезавшемся мне в память? Весь этот день я раздумывал над странными словами аббата Маугана. Неужели я действительно могу прозревать и прошлое, и будущее? Образы появлялись и таяли где-то на краю моего сознания. Иногда они украдкой вспыхивали в виде чудовищ, демонов, божественных героев. Мне казалось, что я вижу Дивный Народ, пляшущий в хороводе вокруг меня, насмешливый и зовущий.
День разгорался, и стихии снаружи становились все беспокойнее и злее. Высокие волны яростно бились о скалы, хлестали по подножию Башни Бели Мне казалось, что они пытаются добраться до меня и унести с собой, под волны вечного прибоя. Раза два прибой призывно плеснул пеной по моим ставням, которые я закрыл от дождя. Я не откликнулся. Я лежал в постели, лихорадочно ворочаясь с боку на бок. Я бредил. Видения все живее теснились в моем воображении. Мне казалось, что я вижу всю историю царств земных, но не по порядку, и я не имел понятия, где прошлое, настоящее и грядущее. Я видел все так живо, будто сам находился в гуще событий, — передо мною разворачивались разрушения и угоны скота, добывания женщин, битвы, ужасы, повести о смерти, пиры, осады, приключения, бегства влюбленных и грабежи.