Мы лихо въехали на «уазике» прямо под мост. Там уже стояла машина транспортной милиции. С транспортным следователем мы быстро договорились о том, что поедем осматривать труп в морг, причем транспортный сделал несколько звонков, воспользовавшись мобильным телефоном местного оперативника, и радостно сообщил, что мы можем делать с трупом все, что захотим: он все вопросы с дежурным прокурором решил.
Около полуночи мы были в морге. Лешка поднял дежурного эксперта, вечно недовольного Груздева, и заставил его открыть секционную. К тому моменту, когда прибыл труп, Груздев окончательно проснулся, выпил кофе, пришел в сносное расположение духа и даже пофлиртовал со мной. Правда, несколько расстроился, узнав, что Лешка успел позвонить домой заведующему всей экспертной службой и выцыганил добро на экстренное вскрытие.
— Ну, пошли дамочку смотреть, — пригласил он нас, получив от дежурного санитара сообщение, что все готово к осмотру.
— Летка, ну что? Думаешь, это точно она? — дергала я Лешку за рукав.
— Ну сама смотри, как все сходится: рядом с кладбищем, без одежды, по давности вроде подходит, четвертого ноября ее еще там не было, — шептались мы с Горчаковым в секционной, пока доктор Груздев аккуратно разворачивал полиэтилен.
— Да, друзья, дамочка-то весенняя как минимум, не знаю, что смогу вам сообщить, — вздохнул Груздев, беря в руки инструменты. — Леша, помоги мне перевернуть ее, перчатки вон там возьми. Ну давай, пошевеливайся. Маша, а ты бы пофотографировала, чтобы не скучать.
Поскольку мы все оказались при деле, осмотр пошел бойко. К рассвету мы заканчивали писать протокол. Возбуждение наше не проходило, поскольку все, что сказал нам доктор в связи с наружным осмотром трупа, мы ожидали услышать. Никаких повреждений; конечно, тело было поедено, но кроме червей, на кожные покровы никто не посягал. Внутренние органы никаких повреждений не имели, причина смерти оставалась тайной.
— Груздев, миленький, посмотри получше! — заклинала я. — Ну хоть что-нибудь скажи: от чего она могла умереть?
— Да что я, Господь Бог, что ли? — оправдывался Груздев. — Вы же видели, я ее чуть языком не облизал, уж и осмотр, и вскрытие, как для студентов, на пять баллов, сам горжусь. Ничего нет, ребята.
— Но ведь молодая, и сердце нормальное! От чего же померла?
— И сердце отличное, и с печенкой все в порядке, и желудок нормальный, и матка чистенькая. На асфиксию не похоже. Глазки, конечно, поедены, про склеры ничего сказать не могу, но других признаков удушения и в помине нет. Ну что я тебе, рожу, что ли, причину смерти? Вот тут в конвертике — микрочастицы, я у нее с бедра собрал, может, пригодятся. Насколько я могу судить при этом освещении, темно-синяя шерсть.
Я прижала конвертик к груди. Мне даже не надо было снова эксгумировать труп Арсения; я и так помнила, что хоронили его в темно-синем шерстяном костюме. При желании можно узнать, чьего производства костюм, найти аналог, взять микроволокна и проверить, похожи ли они на шерстинки с бедра обнаженного женского трупа из-под железнодорожного моста. Но я почему-то была уверена, что они такие же.
Поспать удалось часа три. Естественно, меня это не украсило. Поэтому пришлось утром на сборы потратить в два раза больше времени. Холодный душ меня научила в экстремальных ситуациях принимать мамина подруга — удивительная женщина, которой в ее шестьдесят больше сорока никто не давал. Она мне говорила, что холодный душ по утрам бодрит не хуже стакана водки. В точности как и она, я, вставая под холодный душ, поначалу приговаривала от всей души: «За что?! За что?!» Потом ничего, втянулась.
К часу дня мы ждали жену Вальчука. В двенадцать позвонил сам Игорь Валерьянович, с извинениями, что прийти они не смогут, поскольку находятся в Стокгольме, — пришлось срочно вылететь из-за угрозы срыва гастролей. Вернутся через две недели.
Мы переглянулись. Что бы мы ни думали о Вальчуке, он все равно вне пределов досягаемости.
Я придирчиво выясняла у Горчакова, всех ли из окружения Неточкина он допросил о последних днях Аристарха Ивановича. Вдруг он кому обмолвился о некоем «С.» или о событии, занимавшем его мысли второго и третьего ноября. Нет, никакой полезной информации Леша во время допросов не добыл.
Никогда в жизни мне так не хотелось размотать дело. Я жаждала оперативного простора, а вместо этого мы топтались на месте и только подсчитывали потери. Нокаут за нокаутом, а что в активе? Риторический вопрос…
А уж про мои личные дела и говорить нечего. Что должна чувствовать женщина, которую ночью несут на руках в спальню, а на следующий день еле удостаивают взглядом и без всяких объяснений уезжают с другой женщиной? Что, Филонов — приверженец теории «стакана воды»? Или просто сволочь? Или посмотрел на меня при свете дня и понял свои ошибки?
Я тут же рванулась к зеркалу и придирчиво осмотрела себя. Не смертельно. Шока он явно испытать не мог. Ну а что тогда? Что?! Но уж отношения выяснять я не пойду; пусть я умру в неведении о причинах его поступков, но вопросов задавать не стану.
К обеду пришел Коля Курочкин. Утомленный и небритый. На наши претензии вяло огрызнулся, что, не щадя себя, выполняет ответственное задание. От него сильно пахло духами фирмы «Элизабет Арден».
Жадно отпивая кофе из Лешкиной кружки, Курочкин спросил:
— А что у вас за новый следователь, Филонов?
— Пришел из области, третий день у нас работает, — ответил Лешка. — Что тебя интересует?
— Меня интересует, что, в области так принято — с подозреваемыми водку пьянствовать?
— Что ты этим хочешь сказать? — насупился Лешка.
— У нас ребята, которые по изнасилованию работали, сегодня на оперативке возмущались, собирались ему выговор объявить с занесением в лицо. Вы в курсе, что он троих задержал в понедельник?
— Ну да, он говорил, там вроде бы все хорошо с доказательствами.
— А вы в курсе, что он вчера вечером их выпустил?
— Ну и что? Может, потерпевшая отказалась от заявления?
— Может, и отказалась, только, на мой оперативный взгляд, это еще не повод, чтобы во дворе кутузки вместе с освобожденными подозреваемыми устроить пьянку. Дежурный по ИВС, наблюдая этот пикник на обочине, позвонил нашему начальнику и все в красках рассказал. Он готов дать показания.
— Ты, в общем, понимаешь, что такими обвинениями не бросаются? — мрачно спросил Горчаков.
— Я за свои слова отвечу. Наши ребята приехали к ИВС, когда ужин был уже закончен, но они, не будь дураками, забрали оттуда бутылку водки, банки из-под джина с тоником и пальчики с них получили. И объяснения имеются.
— Ну, так я бы на вашем месте не молчал. Если все так обстоит, как ты сказал, идите к шефу.
— Да прокурор уже знает…
В пять часов мы собрались у шефа на еженедельной оперативке и, отчитавшись по своим делам, выслушали, как Филонов доложил о своей работе по делу об изнасиловании.
— В день возбуждения дела у меня были основания задержать троих — Иванова, Хрунова и Шигова — по подозрению в изнасиловании: были показания мужчины, от которого Нетребина вызывала милицию, у нее имелись повреждения, в машине были обнаружены ее вещи. Но вчера потерпевшая обратилась ко мне с заявлением о том, что дала недостоверные показания: она добровольно вступала в машине в половую связь с Ивановым, в присутствии Хрунова и Шигова, которые стали смеяться над нею. Она, разозлившись на молодых людей, выскочила из машины, не совсем одетая, и, плохо владея собой, вбежала в первую попавшуюся парадную, позвонила в квартиру и, желая отомстить Иванову и его друзьям за насмешки, заявила об изнасиловании.
Филонов протянул шефу протокол допроса потерпевшей, где все было написано именно так. Шеф внимательно прочитал протокол и в нерешительности помолчал.
— Валерий Викторович, вы сами освобождали задержанных?
— Да, я сам приехал в ИВС, отдал дежурному постановления и возвратил задержанным изъятые у них вещи.
Шеф опять помолчал.
— Как вы уезжали из ИВС?
Теперь помолчал уже Филонов, потом недовольно ответил:
— Не понимаю, к чему эти расспросы. Что, у задержанных есть какие-то претензии?
— Нет, я полагаю, что задержанные довольны, — сказал шеф. — Претензии есть у сотрудников уголовного розыска. Ко мне обратился начальник отдела с рапортом о том, что ваше поведение в ИВС представляется ему не совсем этичным.
— Что вы имеете в виду? — вскинулся Филонов.
Шеф вздохнул. Для него эта ситуация была так неприятна, что ему заметно сводило скулы.
— Вы выпивали вместе с подозреваемыми после их освобождения? — наконец прямо спросил Владимир Иванович.
— Я?! — Филонов побагровел.
— Есть рапорта работников милиции, которые утверждают, что видели вас выпивающим вместе с освобожденными из ИВС.
— Владимир Иванович! Вы верите в эти инсинуации?! Я вообще не пью, к вашему сведению, я за рулем.
— Конечно, мне хотелось бы верить своему работнику, — медленно сказал шеф, — но сотрудниками милиции приведены убедительные доводы, и они утверждают, что у них есть вещественные доказательства.
— Я даже не буду это комментировать! — гневно заявил Филонов.
Нет уж, вы будьте любезны, прокомментируйте, — не теряя спокойствия, попросил прокурор.
— Хорошо, если вы настаиваете… Я не хотел ни о ком говорить плохо, но вы меня вынудили. Владимир Иванович, вы что, не понимаете, что у ментов раскрытие срывается? Все было тип-топ, сводку они уже дали, и вдруг я задержанных выпускаю. А поскольку обломилось раскрытие тяжкого преступления, от безысходности они решили нагадить. Я только так могу это все объяснить.
Мы с Лешкой переглянулись: не такие у нас ребята в ОУРе, чтобы гадить за прекращение дела.
— Вы потерпевшую предупреждали об ответственности за ложный донос? — спросил Филонова шеф.
— Конечно, а как же.
— Очень хорошо. Решение о прекращении дела вы уже, вероятно, приняли. В таком случае возбуждайте уголовное дело в отношении Нетребиной и расследуйте.
У Филонова перекосилось лицо. Мы с Лешкой опять переглянулись. Вот это был ход конем со стороны шефа: обычно, если потерпевшая меняет свои показания, доказать изнасилование бывает практически невозможно; абсолютно всем фактам находятся объяснения, которые исключают ответственность подозреваемых. Поэтому, как правило, следователи закрывают глаза на то, что потерпевшая, предупрежденная о том, что может сесть в тюрьму за ложные показания, врет, или обвиняя насильников, или оправдывая их. Раз уж стороны худо-бедно достигли консенсуса, пусть всем будет хорошо — потерпевшая и подозреваемые мирно разойдутся, а следователь прекратит безнадежное дело. Все знают, что стоит предъявить бывшей потерпевшей претензии по поводу ее вранья, как она сразу станет настаивать на том, что поначалу говорила правду; а адвокатам только того и надо, они и рады: как же верить таким непоследовательным показаниям, господа судьи, разве можно положить в основу обвинения слова женщины, которая сегодня говорит одно, а завтра — другое?
Так что Филонов, как только возбудит дело против потерпевшей, сразу окажется в заколдованном кругу, она начнет твердить, что изнасилование было, а клиенты станут возмущенно разводить руками: ну вот видите, разве можно ей верить…
После совещания Лешка предложил попить чайку, поскольку мы собирались еще часа три-четыре плотно поработать.
— Слушай, где я могла слышать эти фамилии — Иванов, Хрунов и Шигов? — спросила я Горчакова.
— Ты знаешь, и мне они очень знакомы, вот буквально недавно на глаза попадались.
В этот момент к нам заглянул Филонов:
— Ребята, а что если по чуть-чуть?
— Мы работать собираемся, — против своей воли сварливо ответила я, хотя планировала молчать.
Но Филонов как ни в чем не бывало продолжал:
— Леш, слетай в магазинчик, а? Держи бабки, — и, достав из бумажника, протянул ему стодолларовую бумажку.
— Я летать не умею, — пробурчал Леша, отворачиваясь.
— Ну ладно, будь другом, а то я еще не знаю, где у вас тут обменник.
Он помахивал сотней. От наших глаз не укрылось, что это — не единственная купюра в бумажнике, его просто распирала пачка баксов.
— Слушай, откуда у тебя столько денег? — не выдержал Лешка. — Что-то ты больно хорошо живешь.
— Работать надо! — жизнерадостно ответил Филонов. — У тебя может быть столько же денег, стоит только захотеть.
— Знаешь, пусть лучше без денег, но здесь, чем с деньгами, но в Нижнем Тагиле, — брезгливо ответил Лешка.
— Да ладно, — протянул Филонов. Он продолжал стоять в дверях, помахивая купюрой. — Я же взяток не беру. А свою трешечку тонн в месяц всегда можно иметь, и при этом ничего противозаконного не делать, просто улыбаться. А вы что, таких фокусов не знаете? Вот эти денежки, кровно заработанные, — он потряс сотней. — Я ж сразу понял, что дело не выгорит, что мне стоило адвокатам намекнуть, что при определенных усилиях с их стороны я ребят арестовывать не буду? А адвокаты, знаете, что мне говорят, когда благодарят? Что их президиум принял решение двадцать процентов от гонорара передавать следователю, поскольку следователь затрачивает свое время и силы, а наша зарплата неадекватна этим затратам. Ну и что, я от этих двадцати процентов должен отказаться, а у адвокатов пусть рожа лопнет? Господь велел делиться.
Он разглагольствовал, и я поначалу даже не поняла, шутит он или взаправду.
А вот Лешка понял.
— Пойдем, выйдем, — сказал он, я и слова вставить не успела…
Вернулся он через полчаса, весь в снегу, с разбитой губой и в разорванной рубашке. Не отряхиваясь, сел у двери и замолчал, опустив голову. Я даже не решалась задавать ему вопросы.
Потом он поднял голову и глухо сказал:
— Знаешь, Машка, ты как хочешь, а я с ним работать не буду. Пусть шеф выбирает, я или он.
— Дурак ты, Леха. — Я подошла и стряхнула с его волос тающий снег. — Ты что, не знаешь, кого шеф выберет? Чай-то наливать?
Допить чай спокойно Лешке не пришлось. Дверь распахнулась от удара ногой. На пороге стояла разъяренная Лариса Кочетова. Некоторое время она испепеляла нас взглядом, а потом прошипела:
— Ты охренел, что ли, Горчаков?! Ты что себе позволяешь?! Сесть захотел?! Немедленно иди извинись перед Валерой! А ты, змея подколодная, довольна? — это адресовалось уже мне.
— Лариса, ты бы хоть… — начала я.
Но Лешка меня остановил; поднялся и вышел, вытеснив Лариску в коридор. Дверь он плотно закрыл за собой. Я даже и лезть не стала к ним; они там бурно разговаривали, Лариска вроде бы плакала. Минут через двадцать я осмелилась выглянуть; Лариска действительно плакала у окна в коридоре. Обернувшись ко мне, она выдавила из себя: «Извини, Маша, не сердись, я сгоряча… У тебя платок есть? А то я свой дома забыла». Я протянула ей свой носовой платок, и Лариска стала громко в него сморкаться, потом стукнула кулаком по подоконнику:
— Черт! Черт! Черт! Он мне так понравился! Все было так хорошо! Машка, если бы ты знала, какой он мужик! Ну почему такая невезуха?! — Она опять всхлипнула. — Ребята, вам я верю. Если все так, как Лешка рассказал, — пошел этот Валера в задницу…
Спохватились мы в девять вечера; прокуратура занимала верхний этаж здания техникума, и в восемь вечера вахтер техникума запирал ворота, перекрывая внутренний двор. Обычно, если возникала нужда задержаться, мы шли туда, на вахту, и предупреждали, чтобы до нашего ухода не запирали, а теперь пропустили час «икс».
По опыту мы знали, что после того, как вахтер сделает обход территории и запрет ворота, он ляжет спать, и его будет не добудиться никакими силами. Мы, все трое, обменялись отчаянными взглядами. Придется перелезать через высоченный забор; а Лариска — в узкой длинной юбке; а я в новых сапогах на каблуках…
— Ладно, девчонки, прорвемся!
Мы спустились вниз, некоторое время безрезультатно стучались в дверь техникума, а потом, несолоно хлебавши, поплелись искать удобное место, чтобы перебраться через забор. Кругом было темно, хоть глаз выколи.
Лешка нашел где-то пластмассовый ящик, подтащил к забору, помог Лариске залезть на него, потом подсадил ее, а спрыгнула она уже сама. Следующей на очереди была я; приземлилась я довольно удачно, а вот Лешка, прыгая с забора, зацепился курткой за какой-то крюк. Раздался треск, и он буквально рухнул с забора, причем, к нашему удивлению, его падение сопровождал еще какой-то глухой стук, сразу нами не идентифицированный.
— Ух ты, блин! — Лешка кое-как поднялся и потирал ушибленные места.
Из-за полного мрака мы не сразу поняли, на что он свалился. Мы пребывали в неведении до тех пор, пока всю нашу компанию не осветили автомобильные фары. Отвернувшись от ослепляющего света галогеновых фонарей, мы с Лариской увидели еще одну машину, стоявшую прямо у забора. На нее-то Лешка и свалился.
Из подъехавшей машины, с пассажирского места, вышел молодой парень. Он подошел вплотную к Лешке, и я поразилась: Горчаков вообще-то был не маленьким, но рядом с этим качком он казался подростком.
Незнакомец начал с того, что размахнулся и ударил Горчакова по лицу; не ожидавшего нападения Лешку отбросило к забору, он еле удержался на ногах.
— Ну что, козел, ты понял, что попал?
Незнакомец снова замахнулся, но Лешка уже сориентировался в обстановке. Он увернулся от удара и замахнулся сам, но ударить не смог: его схватили за руки еще двое, выскочившие из подъехавшей машины. Такие же, как и первый качок, — кожаные затылки.
— Вот так, подержите его, братаны, — удовлетворенно сказал первый и два раза с размаху ударил Лешку под дых.
Лариска закричала, но ей тут же зажал рот еще один, неслышно подошедший сзади.
— Девчонок-то хоть отпустите, уроды, — прохрипел Лешка, дернувшись в руках державших его.
— Ага! Щас-с! — с видимым удовольствием ответил главный. И продолжил:
— Ты видел, говнюк, что ты зеркало сбил с моей машины?! Ты на всю жизнь попал, не расплатишься.
Он обшарил Лешкины карманы, вытащил бумажник, раскрыл его, достал оттуда удостоверение, демонстративно стал его разглядывать, а потом положил к себе в нагрудный карман. Бумажник он выбросил в снег, прокомментировав в том смысле, что он никому на фиг не нужен, поскольку там нечего даже Лешке в задницу засунуть.
— Ты!.. — дернулся Лешка, но еще раз получил в зубы и после этого уже ничего не говорил.
— Значит, так, козел: завтра в десять вечера здесь же, принесешь бабки — тыщу баксов за зеркало, а вот это, — он достал из кармана и повертел перед Лешкой удостоверением, — у меня побудет, как гарантия того, что ты придешь. Понял, ублюдок? Пошли, ребята.
Они отпустили Лешку и Ларису, расселись по машинам, двое: главный и тот, что держал Ларису, — сели в джип со сбитым зеркалом и резко газанули. А вслед за ними тронулась машина, стоявшая поодаль, метрах в двадцати, которую я сразу и не заметила: знакомый темно-серый «крайслер».
Лариса проводила их взглядом и опустилась в снег. Я растерялась, не зная, к кому кидаться. Горчаков меня опередил, подойдя к Ларисе. Он присел перед нею на корточки, оценил ее состояние, помог ей встать; назад в прокуратуру нам было уже не вернуться, через забор мы сейчас вряд ли перелезли бы, тем более что ящик остался по ту сторону ограды. Ко мне ехать было ближе всего.
Через полчаса мы сидели у меня на тихой кухне. Лариса после стакана валерианки пришла в себя, мы с ней на пару отмыли и смазали йодом Горчакова и, поскольку все нуждались в успокоительном, в течение десяти минут соорудили кофейный ликер из полулитра водки, двух чайных ложек растворимого кофе, стакана сахара, лимонной кислоты и ванилина: все размешать, поставить на огонь, подождать, пока булькнет, охладить; а в холодное время года можно и горячим пить.
Этот рецепт нас очень выручал в те далекие времена, когда спиртное продавалось по талонам и о всяких экзотических напитках мы знали только из кино и книжек.
Просто у меня, кроме водки, которую я держу в лечебных целях, ничего не нашлось, а мы с Лариской водку не пьем.
Горячий ликерчик так хорошо пошел, что мы не сразу сообразили, что о случившемся надо поставить в известность шефа. Как минимум…
— Кто звонить будет? — спросила Лариса.
— Звони ты, — предложила я ей. — Ты у нас самая положительная.
Лариска хрюкнула и набрала домашний номер шефа. Но в тот самый момент, когда на том конце провода ей ответили, Лешка решительно забрал у нее трубку.
— Владимир Иванович, — мужественно сказал он шефу, — я утратил удостоверение…
На следующий день в десять вечера Горчаков подошел к прокуратурским воротам. Темень была такая же, как и накануне. Через пять минут его осветили фары подъехавшего джипа. Из него вышел вчерашний «кожаный затылок» и направился к Лешке. А еще через пять минут наручники крепко держали его руки за спиной, и ребята из уголовного розыска, особо не церемонясь, сажали его в милицейский «уазик». Перед тем как залезть в «собачник», он выплюнул на снег два зуба.
Шеф ждал нас в отделе уголовного розыска.
Из кармана куртки задержанного достали Лешкино удостоверение, оно лежало на столе перед шефом. В бумажнике задержанного, помимо денег и водительских прав на имя Хрунова Вадима Вадимовича, была еще и ксерокопия удостоверения следователя прокуратуры Горчакова.
Хрунов Вадим Вадимович был абсолютно спокоен.
— Да, я сегодня приехал, чтобы получить возмещение материального ущерба вот у этого, — он кивнул на Лешку, — он вчера повредил мою машину.
— А удостоверение?
— Он сам вчера отдал мне свое удостоверение в залог возмещения ущерба.
— Два свидетеля подтверждают, что вы забрали удостоверение силой.
— Да ну? А два моих свидетеля подтвердят, что он сам мне ксиву отдал и еще умолял ее взять.
— Вы видите следы побоев на лице у человека, у которого забрали удостоверение? Он утверждает, что побои нанесли ему вы.
— Вранье, мои свидетели подтвердят, что мы вежливо и спокойно разговаривали.
— Где же эти свидетели?
— Пожалуйста: Иванов Виталий Олегович и Шигов Алексей, отчества не знаю. Они живут в одном доме со мной.
— А зачем вы сняли копию с удостоверения?
— На память. На долгую добрую память. Да, забыл сказать: я отказываюсь что-либо говорить без адвоката и желаю воспользоваться статьей Конституции о том, что могу не давать показаний. Кроме того, я требую вызвать мне врача и зафиксировать следы жестокого насилия, примененного ко мне во время незаконного задержания.
— У вас есть адвокат?
— Да, моя мать знает его телефон. Я требую немедленно сообщить моей матери о незаконном задержании, она вызовет адвоката. Это уже второе незаконное задержание за неделю, и я предъявлю
Прокуратуре и милиции иск о возмещении морального ущерба на сумму сто миллионов рублей. Больше я говорить ничего не буду.
Владимир Иванович составил протокол задержания Хрунова в качестве подозреваемого, от подписи в котором тот гордо отказался. Протокол допроса тоже много времени не отнял. Его увели.
В дверях он остановился и спокойно сказал:
— Не для протокола: если вы думаете, что посадили меня, то вы глубоко заблуждаетесь. Завтра вам прикажут передо мной извиниться, а я еще буду думать, простить вас или нет.
Проходя мимо меня, он нарочно споткнулся и сквозь зубы процедил, так, что слышно это было только мне:
— А ты, бикса легавая, ходи да оглядывайся. Поняла? — после чего плюнул мне под ноги и как ни в чем не бывало пошел дальше между конвойными.
Приятного во всем этом было мало. Шеф уже высказал нам, спокойно, но внушительно, все, что о нас думал в связи с происшествием. И, в частности, в связи с тем, что Лешка пошел в травмпункт только утром, поскольку вечером мы начали лечить нервишки еще до того, как сообразили, что надо где-то зафиксировать, что Лешка трезвый.
— Ну что мне с вами делать? Я даже дело поручить никому не могу, вы все потерпевшие. Не Филонову же поручать, тем более что фигуранты — его собутыльники, он с ними уже по изнасилованию поработал. Надо, кстати, возобновлять дело по изнасилованию, сегодня мне начальник ОУРа принес документы из нотариальной конторы: пока Иванов, Хрунов и Шигов сидели в изоляторе, матушка Хрунова отвела потерпевшую к нотариусу и оформила договор дарения Нетребиной пяти тысяч долларов и еще на пять тысяч выдала ей долговое обязательство. Как я понимаю, пять тысяч как аванс перед отказом от заявления и еще пять — по результатам. Про Горчакова надо сообщать в прокуратуру города: преступление в отношении работника прокуратуры. Какие будут предложения?
Мы с Лешкой опустили головы. Предложений не было.
— Ну что, за Ивановым и Шиговым поехали, я их всех арестую.
— Владимир Иванович, — осмелилась высказаться я, — все равно им любой суд сразу меру пресечения изменит.
— Ну и что? — задумчиво сказал шеф. — Пусть посидят, сколько получится. Если каждый будет думать, что у следователя прокуратуры можно безнаказанно отобрать удостоверение, да еще и фонарей ему наставить, то лучше нам всем сразу уволиться. Знаете, есть такая байка: у одного особо опасного рецидивиста спросили, что бы он делал, если бы за каждое преступление не судили, а давали денежную премию? Особо опасный рецидивист ответил: «Я бы ушел в тайгу и пересидел там это страшное время…» Вы мне лучше скажите, ребята, по исчезающим трупам у вас хоть что-то вырисовывается?