Страница:
– Начинаем, – сказал Колчин.
– Добро, – отозвался Донцов.
Опустив пистолет в карман, Колчин распахнул дверцу, встал на рыхлую скользкую землю, для устойчивости положив одну руку на крышу машины. В эту минуту Штейн старший открыл грузовое отделение фургона, согнувшись пополам, залез в него. Достал из-за пазухи девятизарядный пистолет, потянул на себя затвор и взвел курок. Оружие готово к стрельбе. Он положил пушку в правый карман, достал выкидной нож, перерезал веревку, стягивающую запястья человека, сидевшего на полу.
– Выходи. Делай то, что тебе скажу.
Колчин видел, так две темные фигуры появились из-за фургона. Ходаков шел первым. Штейн старший, отстав на полшага, следовал за ним. Он положил руку на плечо пленника, приказывая остановиться.
Колчин наклонился к окошку, прошептал:
– Вытряхивайся.
– Уже, – ответил Гойзман.
Ходаков дико озирался по сторонам, он не понимал, что происходит, куда его привезли среди ночи и что на этот раз задумали его похитители. Скорее всего, пленника решили перевести на новое место, чтобы перепрятать. Или кончить, а затем избавиться от трупа. Ни на что хорошее он не надеялся, на скорое освобождение не рассчитывал. Вероятно, сейчас ему сунут в руки заступ или лопату, заставят копать могилу самому себе, ведь не станут же сами похитители этой промозглой ночью, утопая в грязи, ковырять землю. Так несколько дней назад преступники убили Фелла. Ходаков не видел своими глазами самой расправы над английским агентом, но факт, что тот мертв, не вызывал сомнений. Несколько дней подряд Фелл кричал где-то рядом, в одном из соседних комнат. Затем среди ночи послышались человеческие голоса, какая-то возня, новые крики. И вдруг все оборвалось, наступила гудящая тишина.
Стало слышно тихое журчание воды в канализационных трубах, шаги где-то наверху, а в пустотах между перекрытиями скреблись потревоженные мыши. После того, как Фелл исчез, Ходаков окончательно потерял сон. Он лежал на грязном матрасе, прикрытый колючим одеялом, ворочался с боку на бок и вслушивался в тишину. Казалось, за ним вот-вот придут, поставят на колени в углу и выстрелят в затылок. Это ожидание смерти, кажется, хуже самой смерти.
Но сегодня все кончилось, его вытащили из подвала, значит, пришла очередь умирать. И пусть. Он не имеет ничего против этой идеи, он готов сдохнуть. Ходаков рассматривал ситуацию, в которой оказался, отстранено, словно не был главным действующим лицом сегодняшних событий. Все эмоции, которые способен испытывать человек в его положении, остались в том темном подвале, воля к сопротивлению была подавлена побоями, месяцами заточения и той химией, что подмешивали в пищу тюремщики.
Сейчас он видел темную стену склада, поднимавшуюся, кажется, к самому небу, полосу сплошного забора, поверху которого протянули нитки колючки. Впереди светлый абрис легкового автомобиля. Вроде бы, это «ягуар» или что-то похожее.
Ходаков разглядел человеческую фигуру возле автомобиля. Прищуривая глаза, он всматривался в лицо мужчины, но не мог его узнать. Или зрение село или слишком темно? Сегодняшним утром, как обычно, один раз в неделю, ему выдали безопасную бритву, зеркальце размером с записную книжку, пузырек, на дне которого плескался одеколон. Ходаков начал соскребать со щек щетину, рассматривая свое отражение. Он решил больше не брать бритву и зеркало, отпустить бороду. Только для того, чтобы не видеть этой страшной физиономии.
Он постарел на десять, а то и на все пятнадцать лет. Серая пупыристая кожа обвисла на щеках, а на шее собралась складками, глаза провалились и погасли. Два передних верхних зуба Ходаков проглотил вместе с кашей. Он выглядит, как кусок дерьма. А запах… Господи, ведь несколько месяцев он не залезал душ. По утрам в его подвал приносили губку и тазик с холодной водой, которой едва хватало, чтобы протереть грудь и сполоснуть лицо. Сейчас он пахнет, как кусок дерьма, на который побрызгали одеколоном. И похож на кладбищенского нищего, жалкого и убогого, ночующего на чужой могиле, глотающего отбросы с ближней помойки.
За время, проведенное на ферме, Ходаков так ослаб, что тряслись колени, и так похудел, что грязный мятый пиджак спускался с плеч. Ремень и шнурки от ботинок отобрали давным-давно, так поступают с узниками тюрем или камер предварительного заключения, чтобы арестанты в приступе отчаяния не могли свести счеты с жизнью. Штаны, истончавшиеся, протертые на заду чуть не до дыр, сваливались, их приходилось поддерживать рукой, то и дело подтягивать, чтобы не остаться в одних трусах, а ботинки на кожаной подметке с растрескавшимся лаковым верхом, утопая в вязкой жиже, пропускали воду.
Вот из «ягуара» вылез второй человек, остановился, ожидая команды. Сзади Ходакова подтолкнули в спину.
– Иди к той машине.
Ходаков сделал несколько неуверенных шагов, стараясь справиться с дрожью в ногах. Сейчас в его душе шевельнулось какое-то странное чувство, то ли облегчения, то ли надежды. Он подумал, что все мучения, как бы ни сложились обстоятельства, погибнет он или останется жить, кончатся именно сегодня, через час или через минуту…
Гойзман, глядя себе под ноги, медленно двинулся навстречу. Когда от Ходакова его отделяли каких-то пару метров, он помимо воли поднял взгляд, чтобы в последний раз посмотреть в лицо дипломата. Взгляды встретились. Ходаков остановился. Гойзман хотел отвернуться и зашагать дальше, но вдруг тоже встал на месте. Ходаков подтянул брюки. Отупевший после бессонных ночей, наполненных животным страхом неизвестности, он только сейчас узнал хозяина «Маленькой розы», стоящего на расстоянии вытянутой руки.
– Слышь, я хотел сказать…
Гойзман закашлялся. Похоже, он сам не знал, что хотел сказать. Извиняться и просить прощения – глупо. Любые слова сейчас неуместны. Гойзман тронулся с места, сделал вперед несколько шагов, остановился.
Он не услышал выстрела, не понял, кто выпустил пулю, откуда она прилетела. Только почувствовал, как кипятком обожгло спину, справа, ниже поясницы. Отнялись ноги, Гойзман тихо охнул, опустился на колени, раскинув руки, упал лицом в грязь. Ходакову оставалось сделать десяток шагов к «ягуару», когда он услышал за спиной звук падающего тела. Он повернул голову. В первую секунду показалось, что Гойзман просто поскользнулся, неловко подвернул ногу. И теперь лижет в луже и не может подняться. Ходаков необдуманно, скорее инстинктивно, чем сознательно принял решение: вернуться и помочь человеку.
Но пуля обожгла правую руку выше локтя. Ходаков вскрикнул. Он почувствовал боль, голова пошла кругом, а рукав пиджака сделался тяжелым и горячим. Он теснее прижал раненую руку к телу. И подумал, что крови много, слишком много. Она хлещет, как вода из крана. Пуля наверняка раздробила кость, вырвала добрый кусок мякоти.
– Ложись, – крикнул Колчин. – Ложись, черт побери…
Ходаков не сразу понял, кому кричат. Он застонал, успев подумать, что ранение не смертельное, а руку наверняка удастся спасти, только не нужно терять сознание. И хорошо бы убраться из зоны обстрела куда-нибудь в сторону, к «ягуару» или обратно к фургону. Но не смог сделать и шага. Зажав рану ладонью, сел в грязь, широко расставив ноги. И в следующую секунду понял, что не сможет справиться с головокружением. Мир вертелся перед глазами, эта чертова карусель крутилась все быстрее, набирала обороты, словно хотела сбросить с себя человека. Ходаков, крепче прижимая к телу простреленную руку, повалился боком на землю.
Колчин не слышал выстрела и ничего не понял, когда Гойзман повалился на землю, а Ходаков, схватившись за плечо, закричал. Штейн старший, стоявший у фургона, зашевелился, сунул руку в карман куртки. В темноте трудно было разобрать, есть ли в его руку пушка.
Времени на обдумывание ситуации не осталось.
Колчин выхватил пистолет и, не целясь, трижды выстрелил навскидку от живота. Первая пуля прошла рядом с виском Штейна. Пробила лобовое стекло фургона и застряла в спинке водительского сиденья. Два других выстрела оказались точнее. Пули вошли в левую сторону груди. Штейн выпустил из руки пистолет, пошатнулся. Казалось, он устал и хочет присесть на выступающий вперед бампер фургона, как на скамейку.
Штейн младший, ещё не поняв, что его отец убит, повернулся на сто восемьдесят и бросился к распахнутым настежь воротам. Колчин поднял руки с пистолетом. В светлом проеме темная человеческая фигура отличная цель. Колчин поймал на мушку спину Штейна младшего и нажал на спусковой крючок. Сухой хлопок выстрела. Пуля достала жертву, когда обе ноги были оторваны от земли, свинец вошел под сердце, пробив грудную клетку навылет. Молодой человек успел выставить вперед руки, будто собирался с разбега нырнуть в речку. Уже мертвый пролетел пару метров, упал плашмя, проехался животом по мокрой земле, подняв грязные брызги.
Все события промелькнули перед Донцовым, занимавшим заднее сидение, словно кадры кино. С его позиции открывался хороший обзор, потому что «ягуар» имеет тонкие передние стойки. Однако понять, кто же стрелял первым, было уже невозможно. Донцов, не дожидаясь команды, сделал то, что, по его мнению, сделать необходимо. Не вылезая из машины, чтобы не попасть под пулю, он поднял ноги, рывком перескочил на переднее сидение и включил расположенные попарно круглые фары. Снопы яркого света вырвали из дождливой ночи светлый фургон и тела людей, лежавших на земле. Раненый в руку Ходаков, лежа на боку, двигался, казалось, он ползет к машине, но на самом деле не мог сдвинуться с места. Только шевелил ногами, хватал здоровой рукой комья грязи, поднимал и опускал голову.
Периферическим зрением Донцов заметил, как Колчин сорвался с места и растворился где-то в темноте. Нужно принимать решение. Оставаться здесь, в машине, как условились или…
Колчин рванулся вперед, пробежав несколько метров, остановился перед железной лестницей, поднимавшейся на крышу. Переложив пистолет в правую руку, он, хватаясь за перила, стал карабкаться вверх. Подметки скользили по ступенькам из дюймовых металлических прутьев. Преодолев два пролета, он остановился на огороженной перилами площадке, задрал голову кверху. Но увидел лишь низкое небо, навалившееся на город.
В следующие несколько секунд он преодолел два оставшихся пролета, спрыгнул с верхней площадки лестницы на плоскую крышу, утыканную вентиляционными трубами. Колчин замер. Никого. Впереди россыпь битых кирпичей, размокшие мешки из-под цемента, сломанная двухколесная тачка, груда какого-то хлама, оставленного здесь строителями. Снайперу, если он стрелял именно с этой позиции, некуда деваться. Вентиляционные трубы слишком тонки для того, чтобы человек смог за ними прятаться, а других укрытий вокруг не видно.
Донцов распахнул дверь. Выскочил из салона, в несколько длинных прыжков добрался до Ходакова. Присел на корточки перед раненым, быстро терявшим силы, ухватил его за плечи, приподнял над землей, подставив под спину свои колени.
– Все нормально, – Донцов потеребил Ходакова за щеку ладонью, перепачканной в крови. – Мы друзья. Мы приехали, чтобы вытащить тебя с того света. И мы это сделаем. Через полчаса тебя осмотрит доктор. Он заштопает твою царапину на руке. Слышишь меня?
– Это… Мне надо…
– Пустяки. Ничего делать не надо. Расслабься. Просто потерпи. Сейчас я подтащу тебя к машине, наложу жгут. И кровотечение остановится. Это пустяковая рана. Крови много, но опасности для жизни нет. Только не теряй сознание. Договорились?
– Договорились. Я хотел…
Донцов снова похлопал Ходакова ладонью по щекам, разогнулся, подхватив раненого под плечи, поволок к «ягуару». Под ногами хлюпала жидкая грязь, холодный дождь не унимался. Донцов пятился задом, дважды он поскользнулся и упал, но тут же поднялся. Дотащив раненого до машины, посадил его, прислонив спиной к задней дверце.
Колчин держал руку с оружием полусогнутой, прижимая к корпусу предплечье. Пальцы левой руки сложил в кулак. Он был готов повернуть корпус вправо или влево, согнуть в первом суставе указательный палец правой руки, выстрелить на звук и не промахнуться. Но было тихо. Только дождевая вода журчала в жестяных желобах, стекала вниз. Где-то вдалеке, в желтом мареве фонарей и прожекторов, освещающих порт, хрипло прокричал корабельный гудок. Колчин побежал по периметру крыши, споткнулся о какую-то невидимую в темноте железяку, выбросил вперед левую ногу, но та скользнула по мокрой деревяшке.
Падая, успел сгруппироваться и выставить вперед свободную руку. Удачно приземлившись на кучу мусора, все-таки расцарапал щеку чем-то острым. Он вскочил на ноги, но тут же опустился на корточки, рассматривая штуковину, которую задел ногой, когда оступился. Продолговатый предмет, завернутый в кусок серого шерстяного пледа.
Нырнув в салон, Донцов вытащил ящик аптечки с красным крестом на крышке, достал резиновый жгут, бинт в упаковке и склянку с антисептиком. Он долго рылся в ящике для перчаток, отыскивая складной нож. Наконец нашел его, ногтем большого пальца подцепил и открыл лезвие. Снова выскочил из машины, присев, стащил с Ходакова пропитавшийся влагой и кровью пиджак.
За последние пару минут раненому стало хуже, он уже не держал голову, опустив её на грудь. Челюсть отвисла, изо рта вылез язык, глаза закатились ко лбу. Донцов оттянул ткань рубашки, быстро менявшей светло серый цвет на грязно-бурый, прошелся вдоль шва лезвием ножа, стараясь не задеть плечо. Он дернул рукав вниз, разрывая ткань, которую не смог отрезать. Ходаков громко икнул.
– Сейчас, потерпи, – приговаривал Донцов. – Рана пустяковая. Только вид страшный, потому что крови много вышло.
Чтобы было удобнее работать, он опустился на колени. Пальцами ощупал пробитое плечо. Пули нет. Кость повреждена, её мелкие обломки застряли в мягких тканях, но хорошо прощупываются, любой хирург, давно не имевшей практики, удалит эту ерунду. Большая кровопотеря. Но и это не беда. С такой дыркой в руке и с такой потерей крови люди живут и, надо сказать, неплохо себя чувствуют уже через неделю после ранения. В рану попала грязь, когда Ходаков, сидя на земле, здоровой рукой хватался за простреленное плечо. И это ерунда, промыть можно. Донцов пропустил под мышкой резиновый жгут, завязал узел, потянул концы на себя, второй узел завязал не сильно. Он просунул между узлами рукоятку перочинного ножа, стал медленно крутить её по часовой стрелке. Резина сдавливала руку, кровь мало помалу останавливалась.
Колчин развернул влажное одеяло, согнулся, разглядывая винтовку с оптическим прицелом «Кахлес» и глушителем для боя на короткие дистанции, невидимым в ночи, покрытым темным порошком. Австрийское производство, полицейский вариант винтовки «Штейер-Даймлер-Пух» с коробчатым магазином на десять патронов, удлиненной рукояткой затвора, тяжелым стволом и пластиковым прикладом. Серийный номер затерт напильником. Таких винтовок в Европе – без счета, они состоят на вооружении армии и полиции многих стран.
Ствол ещё теплый, слышан запах горелого пороха. Колчин бросил винтовку, побежал поперек крыши, высоко поднимая ноги, чтобы снова не напороться на какую-нибудь дрянь и не упасть. Он остановился на противоположном от лестницы краю. Отсюда было видно, как темная машина с погашенными фарами и задними фонарями, выехала с заднего двора и исчезла где-то в темноте, за складами и заборами. С досады Колчин плюнул под ноги и недобрым словом помянул чью-то маму. Картина ясна: человек, ранил Ходакова, спровоцировав перестрелку между Колчиным и Штейном. Оставив оружие на крыше, спустился с другой лестницы на задний двор, сел в свою тачку и уехал домой или в гостиницу, чтобы посмотреть самый сладкий утренний сон. Выругавшись последними словами, Колчин опустил пистолет в карман, побежал обратно.
Он спустился вниз, когда Донцов завершил возню со жгутом, смочив бинт антисептической жидкостью, стал накладывать повязку на плечо. Не закончив дела, поднял голову.
– Что с лицом? У тебя кровь на щеке и шее.
– Разве? – спросил Колчин. – Это просто царапина.
– Ну, как дела?
– Никак. Нас подставили. Снайпер ушел и даже не оставил открытки на память. С обратным адресом. А ты чем занят?
– Разве не видишь? Накладываю повязку.
– Брось. Он мертв.
– Что? – не понял Донцов.
Бинт вывалился из разжатых пальцев, упал в грязь.
– Я говорю, помощь ему уже не нужна. Он готов. Не дышит.
Колчин наклонился, потрогал сонную артерию на шее Ходакова, ухватил его под плечи, перевернув на живот, положил на землю, задрал окровавленную рубаху. Входное отверстие от винтовочной пули диаметром в полтора сантиметра чернело под ребрами. Видимо, пуля вошла в спину, прошила тело и разорвала печень.
Перепачканный грязью Донцов поднялся с земли.
– С такими ранами живут не дольше пяти минут, – сказал Колчин. – Садись за руль. Мы уезжаем. Мертвеца забирать не станем. Пусть этим займется полиция. Теперь Ходаков точно вернется на родину.
Донцов обошел машину спереди, упал на сидение. Колчин уже распахнул дверцу, но тут уловил какое-то движение. Это Гойзман зашевелился в грязи, как мертвец в могиле. Он перевернулся на бок, сел, уперев одну руку в землю, он застонал и что-то сказал, но слова унесло ветром. Пуля сидела где-то в брюхе. Там что-то булькало и кипело, как вода в радиаторе. Пару минут назад начались спазмы и адская, совершенно нестерпимая боль. Штейна вырвало кровью, но зато он пришел в себя, вылез из глубокого предсмертного обморока и смог позвать на помощь.
– Чуть про тебя не забыл, – сказал Колчин.
Он подошел к хозяину «Маленькой розы», остановился, всмотрелся в черное забрызганное грязью лицо. Гойзман вращал глазами, как заводная кукла. Колчин вытащил из кармана пистолет.
– Помоги, – сказал Гойзман. – Я ранен.
– Нет. Ты убит.
Колчин опустил ствол и дважды выстрелил в голову Гойзмана. Повернулся и пошел к машине.
Глава десятая
– Добро, – отозвался Донцов.
Опустив пистолет в карман, Колчин распахнул дверцу, встал на рыхлую скользкую землю, для устойчивости положив одну руку на крышу машины. В эту минуту Штейн старший открыл грузовое отделение фургона, согнувшись пополам, залез в него. Достал из-за пазухи девятизарядный пистолет, потянул на себя затвор и взвел курок. Оружие готово к стрельбе. Он положил пушку в правый карман, достал выкидной нож, перерезал веревку, стягивающую запястья человека, сидевшего на полу.
– Выходи. Делай то, что тебе скажу.
Колчин видел, так две темные фигуры появились из-за фургона. Ходаков шел первым. Штейн старший, отстав на полшага, следовал за ним. Он положил руку на плечо пленника, приказывая остановиться.
Колчин наклонился к окошку, прошептал:
– Вытряхивайся.
– Уже, – ответил Гойзман.
Ходаков дико озирался по сторонам, он не понимал, что происходит, куда его привезли среди ночи и что на этот раз задумали его похитители. Скорее всего, пленника решили перевести на новое место, чтобы перепрятать. Или кончить, а затем избавиться от трупа. Ни на что хорошее он не надеялся, на скорое освобождение не рассчитывал. Вероятно, сейчас ему сунут в руки заступ или лопату, заставят копать могилу самому себе, ведь не станут же сами похитители этой промозглой ночью, утопая в грязи, ковырять землю. Так несколько дней назад преступники убили Фелла. Ходаков не видел своими глазами самой расправы над английским агентом, но факт, что тот мертв, не вызывал сомнений. Несколько дней подряд Фелл кричал где-то рядом, в одном из соседних комнат. Затем среди ночи послышались человеческие голоса, какая-то возня, новые крики. И вдруг все оборвалось, наступила гудящая тишина.
Стало слышно тихое журчание воды в канализационных трубах, шаги где-то наверху, а в пустотах между перекрытиями скреблись потревоженные мыши. После того, как Фелл исчез, Ходаков окончательно потерял сон. Он лежал на грязном матрасе, прикрытый колючим одеялом, ворочался с боку на бок и вслушивался в тишину. Казалось, за ним вот-вот придут, поставят на колени в углу и выстрелят в затылок. Это ожидание смерти, кажется, хуже самой смерти.
Но сегодня все кончилось, его вытащили из подвала, значит, пришла очередь умирать. И пусть. Он не имеет ничего против этой идеи, он готов сдохнуть. Ходаков рассматривал ситуацию, в которой оказался, отстранено, словно не был главным действующим лицом сегодняшних событий. Все эмоции, которые способен испытывать человек в его положении, остались в том темном подвале, воля к сопротивлению была подавлена побоями, месяцами заточения и той химией, что подмешивали в пищу тюремщики.
Сейчас он видел темную стену склада, поднимавшуюся, кажется, к самому небу, полосу сплошного забора, поверху которого протянули нитки колючки. Впереди светлый абрис легкового автомобиля. Вроде бы, это «ягуар» или что-то похожее.
Ходаков разглядел человеческую фигуру возле автомобиля. Прищуривая глаза, он всматривался в лицо мужчины, но не мог его узнать. Или зрение село или слишком темно? Сегодняшним утром, как обычно, один раз в неделю, ему выдали безопасную бритву, зеркальце размером с записную книжку, пузырек, на дне которого плескался одеколон. Ходаков начал соскребать со щек щетину, рассматривая свое отражение. Он решил больше не брать бритву и зеркало, отпустить бороду. Только для того, чтобы не видеть этой страшной физиономии.
Он постарел на десять, а то и на все пятнадцать лет. Серая пупыристая кожа обвисла на щеках, а на шее собралась складками, глаза провалились и погасли. Два передних верхних зуба Ходаков проглотил вместе с кашей. Он выглядит, как кусок дерьма. А запах… Господи, ведь несколько месяцев он не залезал душ. По утрам в его подвал приносили губку и тазик с холодной водой, которой едва хватало, чтобы протереть грудь и сполоснуть лицо. Сейчас он пахнет, как кусок дерьма, на который побрызгали одеколоном. И похож на кладбищенского нищего, жалкого и убогого, ночующего на чужой могиле, глотающего отбросы с ближней помойки.
За время, проведенное на ферме, Ходаков так ослаб, что тряслись колени, и так похудел, что грязный мятый пиджак спускался с плеч. Ремень и шнурки от ботинок отобрали давным-давно, так поступают с узниками тюрем или камер предварительного заключения, чтобы арестанты в приступе отчаяния не могли свести счеты с жизнью. Штаны, истончавшиеся, протертые на заду чуть не до дыр, сваливались, их приходилось поддерживать рукой, то и дело подтягивать, чтобы не остаться в одних трусах, а ботинки на кожаной подметке с растрескавшимся лаковым верхом, утопая в вязкой жиже, пропускали воду.
Вот из «ягуара» вылез второй человек, остановился, ожидая команды. Сзади Ходакова подтолкнули в спину.
– Иди к той машине.
Ходаков сделал несколько неуверенных шагов, стараясь справиться с дрожью в ногах. Сейчас в его душе шевельнулось какое-то странное чувство, то ли облегчения, то ли надежды. Он подумал, что все мучения, как бы ни сложились обстоятельства, погибнет он или останется жить, кончатся именно сегодня, через час или через минуту…
Гойзман, глядя себе под ноги, медленно двинулся навстречу. Когда от Ходакова его отделяли каких-то пару метров, он помимо воли поднял взгляд, чтобы в последний раз посмотреть в лицо дипломата. Взгляды встретились. Ходаков остановился. Гойзман хотел отвернуться и зашагать дальше, но вдруг тоже встал на месте. Ходаков подтянул брюки. Отупевший после бессонных ночей, наполненных животным страхом неизвестности, он только сейчас узнал хозяина «Маленькой розы», стоящего на расстоянии вытянутой руки.
– Слышь, я хотел сказать…
Гойзман закашлялся. Похоже, он сам не знал, что хотел сказать. Извиняться и просить прощения – глупо. Любые слова сейчас неуместны. Гойзман тронулся с места, сделал вперед несколько шагов, остановился.
Он не услышал выстрела, не понял, кто выпустил пулю, откуда она прилетела. Только почувствовал, как кипятком обожгло спину, справа, ниже поясницы. Отнялись ноги, Гойзман тихо охнул, опустился на колени, раскинув руки, упал лицом в грязь. Ходакову оставалось сделать десяток шагов к «ягуару», когда он услышал за спиной звук падающего тела. Он повернул голову. В первую секунду показалось, что Гойзман просто поскользнулся, неловко подвернул ногу. И теперь лижет в луже и не может подняться. Ходаков необдуманно, скорее инстинктивно, чем сознательно принял решение: вернуться и помочь человеку.
Но пуля обожгла правую руку выше локтя. Ходаков вскрикнул. Он почувствовал боль, голова пошла кругом, а рукав пиджака сделался тяжелым и горячим. Он теснее прижал раненую руку к телу. И подумал, что крови много, слишком много. Она хлещет, как вода из крана. Пуля наверняка раздробила кость, вырвала добрый кусок мякоти.
– Ложись, – крикнул Колчин. – Ложись, черт побери…
Ходаков не сразу понял, кому кричат. Он застонал, успев подумать, что ранение не смертельное, а руку наверняка удастся спасти, только не нужно терять сознание. И хорошо бы убраться из зоны обстрела куда-нибудь в сторону, к «ягуару» или обратно к фургону. Но не смог сделать и шага. Зажав рану ладонью, сел в грязь, широко расставив ноги. И в следующую секунду понял, что не сможет справиться с головокружением. Мир вертелся перед глазами, эта чертова карусель крутилась все быстрее, набирала обороты, словно хотела сбросить с себя человека. Ходаков, крепче прижимая к телу простреленную руку, повалился боком на землю.
Колчин не слышал выстрела и ничего не понял, когда Гойзман повалился на землю, а Ходаков, схватившись за плечо, закричал. Штейн старший, стоявший у фургона, зашевелился, сунул руку в карман куртки. В темноте трудно было разобрать, есть ли в его руку пушка.
Времени на обдумывание ситуации не осталось.
Колчин выхватил пистолет и, не целясь, трижды выстрелил навскидку от живота. Первая пуля прошла рядом с виском Штейна. Пробила лобовое стекло фургона и застряла в спинке водительского сиденья. Два других выстрела оказались точнее. Пули вошли в левую сторону груди. Штейн выпустил из руки пистолет, пошатнулся. Казалось, он устал и хочет присесть на выступающий вперед бампер фургона, как на скамейку.
Штейн младший, ещё не поняв, что его отец убит, повернулся на сто восемьдесят и бросился к распахнутым настежь воротам. Колчин поднял руки с пистолетом. В светлом проеме темная человеческая фигура отличная цель. Колчин поймал на мушку спину Штейна младшего и нажал на спусковой крючок. Сухой хлопок выстрела. Пуля достала жертву, когда обе ноги были оторваны от земли, свинец вошел под сердце, пробив грудную клетку навылет. Молодой человек успел выставить вперед руки, будто собирался с разбега нырнуть в речку. Уже мертвый пролетел пару метров, упал плашмя, проехался животом по мокрой земле, подняв грязные брызги.
Все события промелькнули перед Донцовым, занимавшим заднее сидение, словно кадры кино. С его позиции открывался хороший обзор, потому что «ягуар» имеет тонкие передние стойки. Однако понять, кто же стрелял первым, было уже невозможно. Донцов, не дожидаясь команды, сделал то, что, по его мнению, сделать необходимо. Не вылезая из машины, чтобы не попасть под пулю, он поднял ноги, рывком перескочил на переднее сидение и включил расположенные попарно круглые фары. Снопы яркого света вырвали из дождливой ночи светлый фургон и тела людей, лежавших на земле. Раненый в руку Ходаков, лежа на боку, двигался, казалось, он ползет к машине, но на самом деле не мог сдвинуться с места. Только шевелил ногами, хватал здоровой рукой комья грязи, поднимал и опускал голову.
Периферическим зрением Донцов заметил, как Колчин сорвался с места и растворился где-то в темноте. Нужно принимать решение. Оставаться здесь, в машине, как условились или…
Колчин рванулся вперед, пробежав несколько метров, остановился перед железной лестницей, поднимавшейся на крышу. Переложив пистолет в правую руку, он, хватаясь за перила, стал карабкаться вверх. Подметки скользили по ступенькам из дюймовых металлических прутьев. Преодолев два пролета, он остановился на огороженной перилами площадке, задрал голову кверху. Но увидел лишь низкое небо, навалившееся на город.
В следующие несколько секунд он преодолел два оставшихся пролета, спрыгнул с верхней площадки лестницы на плоскую крышу, утыканную вентиляционными трубами. Колчин замер. Никого. Впереди россыпь битых кирпичей, размокшие мешки из-под цемента, сломанная двухколесная тачка, груда какого-то хлама, оставленного здесь строителями. Снайперу, если он стрелял именно с этой позиции, некуда деваться. Вентиляционные трубы слишком тонки для того, чтобы человек смог за ними прятаться, а других укрытий вокруг не видно.
Донцов распахнул дверь. Выскочил из салона, в несколько длинных прыжков добрался до Ходакова. Присел на корточки перед раненым, быстро терявшим силы, ухватил его за плечи, приподнял над землей, подставив под спину свои колени.
– Все нормально, – Донцов потеребил Ходакова за щеку ладонью, перепачканной в крови. – Мы друзья. Мы приехали, чтобы вытащить тебя с того света. И мы это сделаем. Через полчаса тебя осмотрит доктор. Он заштопает твою царапину на руке. Слышишь меня?
– Это… Мне надо…
– Пустяки. Ничего делать не надо. Расслабься. Просто потерпи. Сейчас я подтащу тебя к машине, наложу жгут. И кровотечение остановится. Это пустяковая рана. Крови много, но опасности для жизни нет. Только не теряй сознание. Договорились?
– Договорились. Я хотел…
Донцов снова похлопал Ходакова ладонью по щекам, разогнулся, подхватив раненого под плечи, поволок к «ягуару». Под ногами хлюпала жидкая грязь, холодный дождь не унимался. Донцов пятился задом, дважды он поскользнулся и упал, но тут же поднялся. Дотащив раненого до машины, посадил его, прислонив спиной к задней дверце.
Колчин держал руку с оружием полусогнутой, прижимая к корпусу предплечье. Пальцы левой руки сложил в кулак. Он был готов повернуть корпус вправо или влево, согнуть в первом суставе указательный палец правой руки, выстрелить на звук и не промахнуться. Но было тихо. Только дождевая вода журчала в жестяных желобах, стекала вниз. Где-то вдалеке, в желтом мареве фонарей и прожекторов, освещающих порт, хрипло прокричал корабельный гудок. Колчин побежал по периметру крыши, споткнулся о какую-то невидимую в темноте железяку, выбросил вперед левую ногу, но та скользнула по мокрой деревяшке.
Падая, успел сгруппироваться и выставить вперед свободную руку. Удачно приземлившись на кучу мусора, все-таки расцарапал щеку чем-то острым. Он вскочил на ноги, но тут же опустился на корточки, рассматривая штуковину, которую задел ногой, когда оступился. Продолговатый предмет, завернутый в кусок серого шерстяного пледа.
Нырнув в салон, Донцов вытащил ящик аптечки с красным крестом на крышке, достал резиновый жгут, бинт в упаковке и склянку с антисептиком. Он долго рылся в ящике для перчаток, отыскивая складной нож. Наконец нашел его, ногтем большого пальца подцепил и открыл лезвие. Снова выскочил из машины, присев, стащил с Ходакова пропитавшийся влагой и кровью пиджак.
За последние пару минут раненому стало хуже, он уже не держал голову, опустив её на грудь. Челюсть отвисла, изо рта вылез язык, глаза закатились ко лбу. Донцов оттянул ткань рубашки, быстро менявшей светло серый цвет на грязно-бурый, прошелся вдоль шва лезвием ножа, стараясь не задеть плечо. Он дернул рукав вниз, разрывая ткань, которую не смог отрезать. Ходаков громко икнул.
– Сейчас, потерпи, – приговаривал Донцов. – Рана пустяковая. Только вид страшный, потому что крови много вышло.
Чтобы было удобнее работать, он опустился на колени. Пальцами ощупал пробитое плечо. Пули нет. Кость повреждена, её мелкие обломки застряли в мягких тканях, но хорошо прощупываются, любой хирург, давно не имевшей практики, удалит эту ерунду. Большая кровопотеря. Но и это не беда. С такой дыркой в руке и с такой потерей крови люди живут и, надо сказать, неплохо себя чувствуют уже через неделю после ранения. В рану попала грязь, когда Ходаков, сидя на земле, здоровой рукой хватался за простреленное плечо. И это ерунда, промыть можно. Донцов пропустил под мышкой резиновый жгут, завязал узел, потянул концы на себя, второй узел завязал не сильно. Он просунул между узлами рукоятку перочинного ножа, стал медленно крутить её по часовой стрелке. Резина сдавливала руку, кровь мало помалу останавливалась.
Колчин развернул влажное одеяло, согнулся, разглядывая винтовку с оптическим прицелом «Кахлес» и глушителем для боя на короткие дистанции, невидимым в ночи, покрытым темным порошком. Австрийское производство, полицейский вариант винтовки «Штейер-Даймлер-Пух» с коробчатым магазином на десять патронов, удлиненной рукояткой затвора, тяжелым стволом и пластиковым прикладом. Серийный номер затерт напильником. Таких винтовок в Европе – без счета, они состоят на вооружении армии и полиции многих стран.
Ствол ещё теплый, слышан запах горелого пороха. Колчин бросил винтовку, побежал поперек крыши, высоко поднимая ноги, чтобы снова не напороться на какую-нибудь дрянь и не упасть. Он остановился на противоположном от лестницы краю. Отсюда было видно, как темная машина с погашенными фарами и задними фонарями, выехала с заднего двора и исчезла где-то в темноте, за складами и заборами. С досады Колчин плюнул под ноги и недобрым словом помянул чью-то маму. Картина ясна: человек, ранил Ходакова, спровоцировав перестрелку между Колчиным и Штейном. Оставив оружие на крыше, спустился с другой лестницы на задний двор, сел в свою тачку и уехал домой или в гостиницу, чтобы посмотреть самый сладкий утренний сон. Выругавшись последними словами, Колчин опустил пистолет в карман, побежал обратно.
Он спустился вниз, когда Донцов завершил возню со жгутом, смочив бинт антисептической жидкостью, стал накладывать повязку на плечо. Не закончив дела, поднял голову.
– Что с лицом? У тебя кровь на щеке и шее.
– Разве? – спросил Колчин. – Это просто царапина.
– Ну, как дела?
– Никак. Нас подставили. Снайпер ушел и даже не оставил открытки на память. С обратным адресом. А ты чем занят?
– Разве не видишь? Накладываю повязку.
– Брось. Он мертв.
– Что? – не понял Донцов.
Бинт вывалился из разжатых пальцев, упал в грязь.
– Я говорю, помощь ему уже не нужна. Он готов. Не дышит.
Колчин наклонился, потрогал сонную артерию на шее Ходакова, ухватил его под плечи, перевернув на живот, положил на землю, задрал окровавленную рубаху. Входное отверстие от винтовочной пули диаметром в полтора сантиметра чернело под ребрами. Видимо, пуля вошла в спину, прошила тело и разорвала печень.
Перепачканный грязью Донцов поднялся с земли.
– С такими ранами живут не дольше пяти минут, – сказал Колчин. – Садись за руль. Мы уезжаем. Мертвеца забирать не станем. Пусть этим займется полиция. Теперь Ходаков точно вернется на родину.
Донцов обошел машину спереди, упал на сидение. Колчин уже распахнул дверцу, но тут уловил какое-то движение. Это Гойзман зашевелился в грязи, как мертвец в могиле. Он перевернулся на бок, сел, уперев одну руку в землю, он застонал и что-то сказал, но слова унесло ветром. Пуля сидела где-то в брюхе. Там что-то булькало и кипело, как вода в радиаторе. Пару минут назад начались спазмы и адская, совершенно нестерпимая боль. Штейна вырвало кровью, но зато он пришел в себя, вылез из глубокого предсмертного обморока и смог позвать на помощь.
– Чуть про тебя не забыл, – сказал Колчин.
Он подошел к хозяину «Маленькой розы», остановился, всмотрелся в черное забрызганное грязью лицо. Гойзман вращал глазами, как заводная кукла. Колчин вытащил из кармана пистолет.
– Помоги, – сказал Гойзман. – Я ранен.
– Нет. Ты убит.
Колчин опустил ствол и дважды выстрелил в голову Гойзмана. Повернулся и пошел к машине.
Глава десятая
Лондон, район Сити. 14 октября.
Ровно в три часа дня Колчин переступил порог пятиэтажного здании на Гоф Сквеар и поднялся по лестнице на второй этаж. Корреспондентский пункт ИТАР-ТАСС, поместившийся здесь ещё в советские времена, делил это небольшое здание с многочисленными соседями, журналистами из других стран и занимавшей первый этаж частной радиокомпанией Эл Би Си, которая двадцать четыре часа в сутки пичкает слушателей попсой, перемежая музыку пятиминутными выпусками новостей. Колчин вошел в большую комнату, заставленную казенными облупившимися столами и оргтехникой.
Здесь томились, ожидая окончания рабочего дня, три корреспондента. Еще двое разбежались выполнять задания. Сдвинув стулья, присутствовавшие шепотом обсуждали сногсшибательную новость, которую можно смело выносить на первые полосы завтрашних газет: Скотланд-Ярд официально подтвердил, что труп дипломата Ходакова обнаружен в одном из трущобных районов столицы недалеко от порта и доставлен в судебный морг. Ведется следствие. Два высокопоставленных дипломата из посольства сегодняшним утром приняли участие в опознании тела, официально подтвердив, что мертвый мужчина с двумя огнестрельными ранениями не кто иной, как их бывший коллега, бесследно исчезнувший несколько месяцев назад. Сотрудники ТАСС успели накатать несколько заметок о гибели Ходакова и, присвоив им высший пятый приоритет срочности, отправили свои сочинения в Москву.
Другой важной работы пока не предвиделось, тассовцам не терпелось обсудить факты и слухи, связанные с гибелью Ходакова, но сделать это здесь, на рабочем месте, мешали некоторые неписаные правила. Согласно им, все англичане, работавшие по найму в российском офисе ТАСС, считались сотрудниками, реальными или потенциальными, британских спецслужб. В их присутствии вести такого рода разговоры строго запрещено. И не имеет значения, что англичане работают в другом помещении за дверью, наглухо закрытой. И не важно, что они настолько завалены работой, что нет времени словом переброситься друг с другом, не то что соваться в комнату корреспондентов и слушать их художественный треп. По тем же правилам помещение пункта имело глаза и уши, установленные здесь технарями из МИ-5. Значит, все разговоры становятся достоянием английской контрразведки.
Правила были не самыми умными, поэтому их нарушали каждый день.
Поздоровавшись с сослуживцами, Колчин юркнул в угол, выбрав самое темное место в комнате, сел к столу, включил компьютер и уткнулся в монитор. Не хотелось, чтобы коллеги видели его расцарапанную щеку, заклеенную полоской пластыря, и отпускали по этому поводу шуточки. Но легкая травма стажера, видимо, не осталась незамеченной. Колчин слышал, как за его спиной один корреспондент что-то сказал другому, тот ответил шепотом. Раздался взрыв смеха.
Накануне Колчин умудрился не попасться на глаза ни единому человеку из русской колонии, потому что выпало ночное дежурство, начавшееся в семь тридцать вечера. В это время офис пустеет. Во время работы Колчина видел только телетайпист англичанин, перегонявший в Москву корреспонденции. Но технический работник не стал приставать к русскому с вопросами о какой-то царапине. Перелопатив свежие номера газет, Колчин перевел несколько важных заметок из «Таймса» и «Дейли телеграф», перебросил их в Москву. Затем отправил тексты на английском языке, заимствованные из тех же газет с соответствующими ссылками на первоисточник.
Он закончил смену в половине третьего ночи. Отпустил телетайписта, вышел на темную лестницу, запер дверь корреспондентского пункта. Поймав такси, отправился на Дартмут Роуд, завтракать и отсыпаться. Или наоборот. Он проснулся ни свет, ни заря, поехал в посольство на Кенсингтон Пэлас Гарднерс, нужно было получить у резидента шифровку из Москвы. Колчин ехал с тяжелым сердцем, полагая, что Москва свернет операцию «Обелиск». Возможно, Колчину дадут досидеть в Лондоне до конца трехмесячной командировки, чтобы сохранить его легенду и не вызывать кривотолков в русской колонии по поводу неожиданного отъезда только что прибывшего стажера. Но, по большому счету, делать в Англии ему уже нечего. Миссия провалилась, Ходаков убит, и ничего теперь уже не исправить, потому что мертвые не воскресают.
Легальный резидент Овчаров, занимавший должность советника, ожидал Колчина в вестибюле. Это был пятидесятилетний мужчина с тусклой невыразительной внешностью и тихим усыпляющим голосом, навевавшим смертную тоску даже в тех случаях, когда Овчаров травил смешные анекдоты, которых знал без счета. Вдвоем спустились в подвальный этаж, прошли по длинному коридору, через закрытые тамбуры, в секретную часть, большую комнату защищенную от прослушки специальными материалами, которыми обшиты стены, пол и потолок. Кроме того, в комнате не было никаких средств связи, факса, компьютера, даже простого телефона, чтобы англичане не смогли снять информацию, подключившись к линии. Людей с мобильными телефонами и пейджерами сюда не пускали.
Доступ в секретную часть имел очень узкий круг лиц, тем не менее, ежедневно специалисты по безопасности тщательно проверяли помещение на предмет обнаружения «жучков» и других вредных насекомых. Эту комнату, чтобы пошептаться в своем кругу, используют не только легальные разведчики, работающие под дипломатической и журналисткой крышей, здесь проводит закрытые совещания со своими сотрудниками посол России в Англии.
«Ты остаешься здесь, – сказал Овчаров, присев к столу. – В центре полагают, что дело с убийством Ходакова нужно довести до конца. Найти все концы, то есть исполнителей убийства и его вдохновителей. Если такие имеются. Это первое. Второе: о вашей миссии, о поисках Ходакова, которые мы предприняли, стало известно третьим лицам. Возможно, среди нас завелась крыса. Это только догадка, не утверждение». Овчаров положил на стол бумагу за подписью генерала Антипова, полученную ночью из Москвы. Над сообщением уже поработали шифровальщики, превратив столбцы цифр и знаков в открытый текст.
Пробежав глазами строчки, Колчин задумался. Шифровка содержала несколько вопросов, в которые ему нужно внести ясность в ближайшее же время. Далее следовало сообщение о том, что личность Дьякова Юрия Ильича, на которого указал перед смертью Гойзман, как на организатора и вдохновителя убийства Ходакова, удалось установить. Такой человек действительно существует, точнее, существовал в природе. Проживал в Подольске в Профильном проезде, был обременен семьей и тремя детьми, дважды судим, за мелкое мошенничество и спекуляцию техническим серебром. Но вот уже четыре с половиной года, как Дьякова нет в живых, бедолага попал в автомобильную аварию и, промучавшись в больнице неделю, отдал концы. Похоронен на Калитниковском кладбище.
Кроме того, словесное описание, которое Гойзман дал своему московскому приятелю, совершенно не соответствует оригиналу. Покойный Дьяков высокого роста, астенической комплекции: узкие плечи, худой. Нос короткий вздернутый, а не «боксерский». Никакого приметного шрама в форме летящей птицы над правой бровью не имел. Получается, Гойзман нагло врал перед смертью? Как ни крути, выходит так. Но какой смысл, какая корысть в той лжи? Нет ответа.
Ровно в три часа дня Колчин переступил порог пятиэтажного здании на Гоф Сквеар и поднялся по лестнице на второй этаж. Корреспондентский пункт ИТАР-ТАСС, поместившийся здесь ещё в советские времена, делил это небольшое здание с многочисленными соседями, журналистами из других стран и занимавшей первый этаж частной радиокомпанией Эл Би Си, которая двадцать четыре часа в сутки пичкает слушателей попсой, перемежая музыку пятиминутными выпусками новостей. Колчин вошел в большую комнату, заставленную казенными облупившимися столами и оргтехникой.
Здесь томились, ожидая окончания рабочего дня, три корреспондента. Еще двое разбежались выполнять задания. Сдвинув стулья, присутствовавшие шепотом обсуждали сногсшибательную новость, которую можно смело выносить на первые полосы завтрашних газет: Скотланд-Ярд официально подтвердил, что труп дипломата Ходакова обнаружен в одном из трущобных районов столицы недалеко от порта и доставлен в судебный морг. Ведется следствие. Два высокопоставленных дипломата из посольства сегодняшним утром приняли участие в опознании тела, официально подтвердив, что мертвый мужчина с двумя огнестрельными ранениями не кто иной, как их бывший коллега, бесследно исчезнувший несколько месяцев назад. Сотрудники ТАСС успели накатать несколько заметок о гибели Ходакова и, присвоив им высший пятый приоритет срочности, отправили свои сочинения в Москву.
Другой важной работы пока не предвиделось, тассовцам не терпелось обсудить факты и слухи, связанные с гибелью Ходакова, но сделать это здесь, на рабочем месте, мешали некоторые неписаные правила. Согласно им, все англичане, работавшие по найму в российском офисе ТАСС, считались сотрудниками, реальными или потенциальными, британских спецслужб. В их присутствии вести такого рода разговоры строго запрещено. И не имеет значения, что англичане работают в другом помещении за дверью, наглухо закрытой. И не важно, что они настолько завалены работой, что нет времени словом переброситься друг с другом, не то что соваться в комнату корреспондентов и слушать их художественный треп. По тем же правилам помещение пункта имело глаза и уши, установленные здесь технарями из МИ-5. Значит, все разговоры становятся достоянием английской контрразведки.
Правила были не самыми умными, поэтому их нарушали каждый день.
Поздоровавшись с сослуживцами, Колчин юркнул в угол, выбрав самое темное место в комнате, сел к столу, включил компьютер и уткнулся в монитор. Не хотелось, чтобы коллеги видели его расцарапанную щеку, заклеенную полоской пластыря, и отпускали по этому поводу шуточки. Но легкая травма стажера, видимо, не осталась незамеченной. Колчин слышал, как за его спиной один корреспондент что-то сказал другому, тот ответил шепотом. Раздался взрыв смеха.
Накануне Колчин умудрился не попасться на глаза ни единому человеку из русской колонии, потому что выпало ночное дежурство, начавшееся в семь тридцать вечера. В это время офис пустеет. Во время работы Колчина видел только телетайпист англичанин, перегонявший в Москву корреспонденции. Но технический работник не стал приставать к русскому с вопросами о какой-то царапине. Перелопатив свежие номера газет, Колчин перевел несколько важных заметок из «Таймса» и «Дейли телеграф», перебросил их в Москву. Затем отправил тексты на английском языке, заимствованные из тех же газет с соответствующими ссылками на первоисточник.
Он закончил смену в половине третьего ночи. Отпустил телетайписта, вышел на темную лестницу, запер дверь корреспондентского пункта. Поймав такси, отправился на Дартмут Роуд, завтракать и отсыпаться. Или наоборот. Он проснулся ни свет, ни заря, поехал в посольство на Кенсингтон Пэлас Гарднерс, нужно было получить у резидента шифровку из Москвы. Колчин ехал с тяжелым сердцем, полагая, что Москва свернет операцию «Обелиск». Возможно, Колчину дадут досидеть в Лондоне до конца трехмесячной командировки, чтобы сохранить его легенду и не вызывать кривотолков в русской колонии по поводу неожиданного отъезда только что прибывшего стажера. Но, по большому счету, делать в Англии ему уже нечего. Миссия провалилась, Ходаков убит, и ничего теперь уже не исправить, потому что мертвые не воскресают.
Легальный резидент Овчаров, занимавший должность советника, ожидал Колчина в вестибюле. Это был пятидесятилетний мужчина с тусклой невыразительной внешностью и тихим усыпляющим голосом, навевавшим смертную тоску даже в тех случаях, когда Овчаров травил смешные анекдоты, которых знал без счета. Вдвоем спустились в подвальный этаж, прошли по длинному коридору, через закрытые тамбуры, в секретную часть, большую комнату защищенную от прослушки специальными материалами, которыми обшиты стены, пол и потолок. Кроме того, в комнате не было никаких средств связи, факса, компьютера, даже простого телефона, чтобы англичане не смогли снять информацию, подключившись к линии. Людей с мобильными телефонами и пейджерами сюда не пускали.
Доступ в секретную часть имел очень узкий круг лиц, тем не менее, ежедневно специалисты по безопасности тщательно проверяли помещение на предмет обнаружения «жучков» и других вредных насекомых. Эту комнату, чтобы пошептаться в своем кругу, используют не только легальные разведчики, работающие под дипломатической и журналисткой крышей, здесь проводит закрытые совещания со своими сотрудниками посол России в Англии.
«Ты остаешься здесь, – сказал Овчаров, присев к столу. – В центре полагают, что дело с убийством Ходакова нужно довести до конца. Найти все концы, то есть исполнителей убийства и его вдохновителей. Если такие имеются. Это первое. Второе: о вашей миссии, о поисках Ходакова, которые мы предприняли, стало известно третьим лицам. Возможно, среди нас завелась крыса. Это только догадка, не утверждение». Овчаров положил на стол бумагу за подписью генерала Антипова, полученную ночью из Москвы. Над сообщением уже поработали шифровальщики, превратив столбцы цифр и знаков в открытый текст.
Пробежав глазами строчки, Колчин задумался. Шифровка содержала несколько вопросов, в которые ему нужно внести ясность в ближайшее же время. Далее следовало сообщение о том, что личность Дьякова Юрия Ильича, на которого указал перед смертью Гойзман, как на организатора и вдохновителя убийства Ходакова, удалось установить. Такой человек действительно существует, точнее, существовал в природе. Проживал в Подольске в Профильном проезде, был обременен семьей и тремя детьми, дважды судим, за мелкое мошенничество и спекуляцию техническим серебром. Но вот уже четыре с половиной года, как Дьякова нет в живых, бедолага попал в автомобильную аварию и, промучавшись в больнице неделю, отдал концы. Похоронен на Калитниковском кладбище.
Кроме того, словесное описание, которое Гойзман дал своему московскому приятелю, совершенно не соответствует оригиналу. Покойный Дьяков высокого роста, астенической комплекции: узкие плечи, худой. Нос короткий вздернутый, а не «боксерский». Никакого приметного шрама в форме летящей птицы над правой бровью не имел. Получается, Гойзман нагло врал перед смертью? Как ни крути, выходит так. Но какой смысл, какая корысть в той лжи? Нет ответа.