Страница:
– Не кричите. Я все слышу: у вас планы, вы спешите. Интересно знать, что это за планы? Что ты собираешься выкинуть на этот раз? Пустить кровь женщине? Пристрелишь старика? Похитить человека? Или уже придумал что-то новенькое?
В руке Колчина оказался пистолет, дуло направлено в грудь Дьякова. Молчание длилось пару секунд, которые показались вечностью. Свободной рукой Колчин вытащил из бокового кармана пиджака наручники, бросил их на противоположную скамейку.
– Пристегнись к ручке за твоей спиной.
Дьяков взял браслеты, оглянулся. На стенке фургона на уровне человеческого плеча укреплен горизонтальный поручень, за который могли держаться пассажиры, если фургон трясло на плохой дороге. Он снова положил наручники на скамейку, приподнял стоявшую на коленях сумку, якобы она мешала справиться с браслетами. Резко оттолкнув сумку от себя, бросил её в грудь Колчина. Колчин повернул корпус влево, стараясь одной рукой отпихнуть сумку в сторону. Пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, разжались. Сумка, перевернувшись в воздухе, полетела на пол.
Этого мгновения Дьякову хватило, чтобы ладонями ухватиться за край лавки, выбросить вперед ногу и носком ботинка ударить по правой руке противника. Пистолет вылетел из пальцев, ударился о потолок фургона, полетел вниз и через секунду исчез под решеткой, покрывающий пол. О том, чтобы броситься к оружию, просунув руку между прутьев, попытаться достать пушку, не могло быть и речи. Дьяков, оттолкнувшись руками от скамейки и подошвами от пола, рванулся вперед. Прыгая, он занес правый кулак для сокрушительного удара.
Колчин, насколько позволяло пространство, отклонил корпус назад, высоко поднял колено правой ноги. Не отрывая левой опорной ноги от пола, резко выбросил вперед правую ногу, целя каблуком в пах противника. Но попал в живот, чуть ниже солнечного сплетения. Удар был нанесен на противоходе, поэтому получился мощным, очень чувствительным. Дьяков рухнул на колени, в глазах потемнело от боли. Колчин бросился сверху на своего противника, так ударил в грудь коленями, что ребра затрещали. Когда Дьяков рухнул спиной на пол, повалился ему на грудь и провел два сокрушительных удара по лицу, слева и справа.
Дьяков зарычал по-звериному, он не потерял сознания, не вырубился, он разозлился. Колчин, растопырив ноги, сел на грудь противника, что есть силы, сжал бедра, не давая тому перевернуться на бок или на живот. Одной рукой он прижимал к решетке плечо Дьякова. Другой рукой ухватил его за волосы, дернул голову на себя, и резко толкнул основанием ладони в лоб. Дьяков смачно ударился затылком о металлическую решетку. Колчин пять раз подряд повторил этот прием. Из правого уха Дьякова тонкой струйкой полилась кровь, но он не обратил внимания на этот пустяк.
Обхватывал Колчина руками за плечи, стараясь приподняться, приблизить к нему свое лицо, чтобы снизу вверх ударить основанием лобной кости в нижнюю челюсть или в лицо. Но Колчин держался крепко, сохраняя дистанцию. Он снова толкнул голову противника. В фургоне было жарко, как в финской парной, пот стекал по лбу на верхние веки, попадал в глаза, но не было лишней секунды, чтобы стереть соленые жгучие капли. Дьяков бился затылком о решетку, и мир плыл перед его глазами, разваливался на части, тесное пространство фургона расширялось до бесконечности. Перед глазами раскрылся купол ночного неба, в котором висели, качались, подвешенные на ниточки, далекие звезды.
Наконец Колчин отпустил волосы, занес правый кулак для нового удара по лицу. В это мгновение Дьяков выпустил его плечи из своих ладоней, отставил локоть назад, насколько хватало возможности, и пучком собранных вместе пальцев резко ударил в горло противника. Колчин почувствовал острую боль, перехватило дыхание, он глотал воздух открытым ртом и не мог вобрать в себя ни одного глотка.
Дьяков оттолкнулся подошвами ботинок от пола, свалил захрипевшего противника на бок. Растопырив руки, резко свел их, одновременно ударив Колчина чашечками ладней по ушам. Это был коварный и жестокий удар. Боль оказалась нестерпимой, будто между ушами пропустили электрический разряд в сто тысяч вольт. Показалось, в голове разорвалась граната, изрешетившая осколками мозги. В короткую секунду просветления Колчин успел подумать, что вырубись он сейчас от боли, большая игра будет проиграна окончательно, без шанса на реванш. Дьяков привстал на корточки, занял позицию наверху, над лежащим противником, замахнулся, чтобы вложить в последний удар всю силу и вес своего тела.
Но Колчин оказался чуть проворнее. Правой рукой он захватил предплечье атакующей руки. Левой без замаха ударил Дьякова основанием ладони в нижнюю челюсть. Выдернул из-под него свою правую ногу, закинул её ниже подбородка Дьякова и опрокинул его спиной назад. Навалился на него грудью, приподнялся на одной руке и левым локтем нанес несколько ударов в открытый живот. Дьяков, теряющий способность к сопротивлению, застонал. Но из последних сил вцепился пальцами в лацканы пиджака Колчина, приблизил к нему свое лицо.
Противники, вцепившись друг в друга, на несколько секунд остановили схватку, будто израсходовали уже все силы без остатка. Дьяков языком вытащил бритву из-за щеки, собираясь плюнуть кусочком острой стали в ближний правый глаз Колчина. Дьяков набрал в легкие воздуха, приоткрыл рот, небом и языком сгибая бритву, чтобы она, спружинив, вылетела изо рта, как пуля. Он уже готов был выплюнуть лезвие, когда Колчин заметил бритву во рту противника, и в это последнее мгновение, оторвав правую руку от плеча Дьякова, ударил тыльной стороной ладони по его зубам. Дьяков, выпустив набранный в легкие воздух носом, почувствовал, как бритвенное лезвие рассекло его язык и небо.
Он непроизвольно расслабил руки, отпустил противника. Колчин, дышавший тяжело, уже выбившийся из сил, успел перехватить инициативу. Ударил Дьякова кулаком в кровавые губы, не давая тому вытолкнуть бритву изо рта. Лезвие глубоко вошло в язык, разрезав его острым краем посередине, и застряло в кровавой мякоти. Дьяков опустил нижнюю челюсть, попытался выпустить язык с бритвой изо рта, но Колчин ударил в челюсть снизу, заставив противника снова закрыть рот.
Дьяков обмяк, он чувствовал, что рот исполосован изнутри лезвием, быстро наполняется кровью, которой некуда деваться. Он закашлялся, брызнув кровавым фонтанчиком на светлую рубашку Колчина, на пиджак, на его лицо. Колчин справа и слева ударил по зубам. Бритва вылезла из языка, глубоко воткнулась в верхнее небо. Осколки выбитых зубов попали в горло. Дьяков уже оставил попытки к сопротивлению, его ноги обмякли, лицо сделалось серо голубым. Он хрипел и кашлял, толкал бритву языком, но делал только хуже. Крови во рту не убывало, она шла носом, лилась изо рта. Но с каждой секундой сладкой тягучей жижи становилось все больше, Дьяков захлебывался. Он кашлял и снова захлебывался. Колчин остервенело бил ему по лицу то открытой ладонью, то кулаком.
Дьяков предпринял последнюю попытку сбросить с себя противника, оттолкнулся ногами от решетки, изогнувшись дугой, дернулся всем телом, но даже не сдвинул Колчина со своей груди. Густая сладкая кровь стекала изо рта на скулы и шею, капала на решетку, с неё на пол фургона. Колчин размахнулся, и последний раз влепил кулаком по морде Дьякова. Бритва, прошла сквозь щель в зубах, насквозь пропорола верхнюю губу и наполовину вылезла изо рта.
Колчин привстал, чувствуя, как от напряжения трясутся колени, сделал неуверенный шаг вперед, хрипло дыша, схватился рукой за поручень и присел на скамейку. Он пошарил ладонями по карманам, достал сигареты и, прикурив, надолго задержал в легких сладкий дымок. Затем скинул с себя пиджак, с вырванным рукавом, лопнувший по шву на спине. Скомкав его, бросил в дальний угол. Расстегнул три пуговицы рубашки, стянул её через голову, тканью стер с лица кровавые брызги. Засунув рубашку под лавку, пригладил ладонью спутанные мокрые от пота и крови волосы.
Уперевшись предплечьями на бедра Колчин неподвижно сидел, затягиваясь сигаретой. Смотрел, как Дьяков ворочается на решетке, переворачивается с боку на бок, на спину и обратно на бок, стараясь найти удобную позу, так положить голову, чтобы не захлебнуться кровью. Кончиками пальцев Дьяков нащупал бритву, вытащил её изо рта. Поджимая колени к животу, он часто взахлеб кашлял, сплевывая кровь, дергал ногами, будто по телу проходили судорога. И снова кашлял.
Москва, Замоскворечье. 2 ноября.
После полудня на Москву надвинулись тяжелые снеговые тучи, подул северный ветер. Медников, ступая по лужам, схваченным тонкой коркой льда, думал о том, что его путешествие близится к концу. У Третьяковской галереи он купил несколько буклетов с иллюстрациями, посвященные русским художника, и фирменный цветастый пакет, но билета в кассе брать не стал, развернулся и пошел к выходу. Хотелось со всех ног домчаться до машины Дэвиса, упав а заднее сидение, захлопнуть дверцу и выдохнуть: «Гони». Но Медников не ускорил шаг, он медленно брел по тротуару, то и дело поправляя на носу дужку очков.
Наверное, со стороны с этими буклетами под мышкой и фирменной сумкой он напоминал провинциала, совершающего культурное паломничество в столицу. Какого-нибудь инженера или сельского учителя, приехавшего в Москву прикоснуться к вечному, к прекрасному. Кажется, провинциал, забыв о материально пище, думает только о том, где бы обогатить свой внутренний мир. Так, в Третьяковке он отметился. Куда теперь направить стопы? На выставку модерновой живописи в Манеже, где зрителю предлагают насладиться абстрактной мазней, сработанной пьяными малярами? Или сразу двинуть на Старый Арбат с его идиотическими фонариками и девочками, которые даже в плохую погоду не снижают цену на любовь? Медников остановился, опустил буклеты в пакет и побрел дальше.
До места встречи с Дэвисом, пересечения Пятницкой улицы и Климентовского переулка оставалось около ста метров. Когда Медников заметил серую «Ауди» с затемненными стеклами, стоявшую сразу за светофором, он, помахивая сумочкой, твердым шагом направился прямо к машине. Последние полтора часа он потратил на то, чтобы ещё раз убедиться: слежки за ним нет, потому что быть её не может. Для ФСБ он умер прошлой ночью, сгорел в огне. Когда результаты экспертиз будут готовы, и контрразведчики убедятся, что обгоревшие человеческие останки никакого отношения к Медникову не имеют, он будет далеко, не в этой стране, в безопасном и комфортном месте.
До машины оставалось метров десять, Медников осмотрелся по сторонам, все спокойно. Пешеходов немного, люди спешат по своим будничным делам, им нет до него никакого дела. Он потянул ручку, юркнул в салон, хлопнул дверцей.
Дэвис оглянулся назад. Он так волновался, что едва шевелил языком.
– Все в порядке?
– Нормально, – кивнул Медников, чувствуя, как машина трогается с места. Он бросил пакет к ногам, на резиновый коврик, сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. – Небольшое дорожное приключение. Позже расскажу.
– Препарат вы не забыли? – не оборачиваясь, спросил Дэвис.
– Давайте не будем обсуждать эти вопросы в машине.
Медников снял кепку, вытер ладонью горячий лоб. Стянул очки и опустил их во внутренний карман куртки.
– Что все-таки произошло? – не отставал англичанин. – Почему вы не пришли к рынку?
– Друг мой, я устал, – ответил Медников. – Немного устал. И не хочу сейчас работать языком. Наберитесь терпения.
Медников раздавил окурок в пепельнице, сомкнул тяжелые веки, словно собирался вздремнуть. Машина остановилась, Медников открыл глаза. В десяти метрах от капота стояли два инспектора дорожной службы с полосатыми палками в руках. Старший по званию, капитан, шагнул к машине.
– Почему? – спросил Медников, и сам удивился глупости своего вопроса. За секунду он представил себе дальнейшую последовательность событий. – Почему мы остановились?
Дэвис обернулся назад. Лицо его было таким напряженным, будто он выжал неподъемную штангу. Даже Дэвис понял, что менты – это ряженые сотрудники госбезопасности.
– Препарат? – Дэвис говорил глухим срывающимся голосом. – Препарат при вас?
Медников сжал кулаки и, задрав верхнюю губу, оскалил зубы. Сейчас этими самыми зубами он бы с превеликой радостью разорвал горло Дэвиса, притащившего на хвосте контрразведку. Этот английский придурок, который ничем не рискует, дилетант, недоучка, вот так запросто, в один прием угробил жизнь Медникова.
– Нет. На твое счастье, засранец, кретин чертов, у меня ничего нет, – скороговоркой выпалил Медников. – Твоя задница, недоумок, спасена. Мне подыхать одному. Скажешь, что пассажира подвозил. С тобой часок побеседуют, пока меня будут шмонать, а потом пожелают счастливого пути и пнут коленом под зад. Хорошо бы посильнее пнули. Скотина, тварь поганая.
Милиционер распахнул дверцу. В эту же секунду четверо мужчин в цивильной одежде вывалились из двух «Волг», остановившихся спереди и сзади от «Ауди». Медникова, выволокли из машины, заломив руки за спину, уложив лицом на капот.
– Господи, как глупо, – прошептал он.
Москва, Лефортовский СИЗО. 3 ноября.
Медников сидел в десятиметровой камере и наблюдал, как сгущаются ранние осенние сумерки. Окно было забрано решеткой и намордником с тем расчетом, чтобы человек не мог видеть внутренний двор тюрьмы. В дневное время ложиться на койку запрещено правилами внутреннего распорядка, поэтому приходилось натирать мозоли на мягком месте табуретом, привинченном к полу, и от скуки барабанить пальцами по столешнице.
В своем провале Медников винил одного Дэвиса, притащившего за собой сотрудников госбезопасности. Но мало-помалу злость на тупость и непрофессионализм англичанина отступила, Медников трезво взвесил свои шансы и решил, что все не так уж плохо, как могло показаться ещё вчера, когда его доставили в Лефортовский СИЗО, подвергли унизительной процедуре личного обыска, растянувшуюся до вечера, когда проверяли не только содержание заднего прохода, но и каждую пломбу на зубе. Наконец от Медникова отмотались и, переодев его в казенное барахло, пропахшее хлоркой, засунули сюда в этот клоповник.
Контрразведчики были разочарованы результатами обыска и даже не могли скрыть своего разочарования. Куртка на синтепоне, немного денег, очки и буклеты из Третьяковской галереи, – вот, собственно, и вся их скудная добыча, которую при всем желании к делу не подошьешь. По их прикидкам у Медникова должен быть с собой мешок с секретными документами, микрофильмами, на худой конец одноразовые шифровальные блокноты, фотокамеры, вмонтированные пуговицы штанов и вшитые в ширинку, прочая шпионская дребедень. А тут такая лажа: куртка на синтепоне и буклеты с картинками.
С Дэвиса, надо полагать, сняли показания в местном отделении милиции, куда, разумеется, пригласили представителей английского посольства и переводчика. Ну, а чем порадовал Дэвис контрразведку? Сказал, что подвез на своей машине приличного человека, по виду приезжего, только что посетившего Третьяковку. Что, у вас в России за это судят? Ясное дело, перед Дэвисом извинились и, составив протокол, отпустили его через час-полтора. Ричард вернулся к себе на съемную квартиру, сменил подштанники, которые обмочил со страху ещё в машине, и по телефону заказал на завтра авиабилет до Лондона. Затем открыл бар, полный бутылок, и надрался, как свинья, чтобы забыть все свои страхи и унижения, унять внутреннюю дрожь.
А Медников провел бессонную ночь, забывшись дремотой только под утро, он проигрывал различные варианты допроса, который наверняка состоится уже сегодня или завтра. Сейчас он придумывал новые вопросы, которые может задать следователь, и готовил свои ответы.
От услуг защитника назначенного следствием, он, разумеется, откажется. Во-первых, сам знает законы не хуже любого адвоката. Во-вторых, позже, на суде, если обстоятельства сложатся не в его пользу, можно будет заявить, что показания, полученные следственными органами без присутствия на допросах адвоката, весьма сомнительны и должны быть исключены из материалов дела. Подследственного, побоями и угрозами, заставили оговорить себя, выбили показания, нужные контрразведке. Этот козырь Медников будет держать в рукаве до суда. Впрочем, как бы не повернулось дело, оно может быть построено главным образом на признательных показаниях самого обвиняемого. Серьезных свидетелей обвинения нет. И несерьезных тоже нет.
Жена Люба, расскажет, что видела у Медникова английский паспорт на чужое имя с его фотографией и крупную сумму в валюте. Но где тот паспорт? Медников уничтожил его ещё два дня назад, сжег, решив, что документ ему не понадобится. И где та сумма в валюте? И какая вера алкоголичке, тупой бабе, которая временами забывает собственное имя? Судебные слушания, разумеется, закроют, засекретят. Но выводить даже на закрытые судебные заседания свидетеля, которому место в дурке, в желтом доме, значит, становиться общим посмешищем. Контрразведчики на это не пойдут. Есть ещё брокер Евгений Чернов, который ни при каких обстоятельствах не подтвердит, что получал от Медникова грязный нал и скупал ценные бумаги. Раскрыть истину все равно что обворовать самого себя. Акции, которым владеет Медников и распоряжается Чернов, записаны на других лиц. И концов там не найти. Что в этой ситуации остается делать контрразведке? Только утереться и отойти в сторону.
А Медников не тот человек, который, сломавшись морально, умоется слезами и, просветлев душой, накатает чистосердечное признание. Джейн Уильямс, дипломата Максима Никольского, доктора наук Ермоленко можно вычеркнуть из списка свидетелей. Во-первых, никакой связи между этими людьми и Медниковым не может быть установлено. Во-вторых, мертвые молчат.
Что же остается у следствия? Домыслы, догадки, записи каких-нибудь телефонных разговоров, словом, оперативные данные, которые не могут быть использованы в суде, как доказательства вины Медникова. И ещё есть Дьяков. Главная, центровая фигура. Но где, в какой точке земного шара, в какой стране его искать? И сколько времени займут эти поиски? А ведь официальное обвинение по закону Медникову должны предъявить в течение десяти дней после его задержания.
Если исходить из худшего, если Дьяков каким-то образом попадет в руки русской разведки, он будет молчать. В любом случае, даже под пытками, будет молчать. Потому что дать признательные показания в его положении, когда ты по уши в человеческой крови, значит, подписать себе смертный приговор. Но, главное, Дьяков боится за семью, точнее, свою дочь. В его представлении чекисты отыграются за грехи отца на ребенке, в отместку испортят девчонке жизнь. Ни тебе высшего образования, ни выезда за границу… Никаких перспектив. Только муторное тяжкое существование, грошовая жизнь, полная неудач.
Этот орешек чекистам не расколоть. Дьякова можно убить, но разговорить его невозможно.
В шесть вечера Медникова выдернули из камеры. В следственном кабинете за письменным столом сидел подполковник Беляев.
– Это не допрос, – сказал он, когда конвой вышел. – Просто хотел задать тебе пару вопросов, без протокола.
Он бросил на стол пачку сигарет и зажигалку.
– Ты ведь знаешь, что твоя дача сгорела. На участке нашли труп. Что это за человек? Хотели бы выяснить его личность. С твоей помощью.
Медников, прикуривая сигарету, чуть не рассмеялся. Эти придурки даже не знают, с какой стороны к нему подступиться. Они хотели выяснить личность человека, сгоревшего на даче. Анекдот. Впрочем, Медников всегда считал Беляева человеком бесхитростным, недалеким, даже глуповатым. Именно недостаток ума помог ему подняться по служебной лестнице, потому что умников нигде не любят.
– Бомж какой-нибудь без имени и фамилии, – пожал плечами Медников. – Ночью на даче мне не спалось. Я вышел из дома, чтобы пройтись вдоль речки. Я там гуляю, если не спится. Когда вернулся, дома и машины уже не было. Смотреть на этот ужас – было выше моих сил. Я просто развернулся и ушел. Этот дом я сам строил, по доске, по гвоздику… И вдруг какая-то тварь в мое отсутствие забирается туда. Видно, за бутылкой и харчами полез, скотина. Ну, и пожар устроил. Я сам виноват. Оставил заднюю дверь открытой. Нет, не могу об этом вспоминать.
– Понятно, – кивнул Беляев. – А меня спросить ни о чем не хочешь? Ну, почему тебя задержали? Почему ты здесь, а не дома?
– Сергей, я ведь не мальчишка. Задержали, значит, есть причины. У нас с тобой разговор без протокола. Вот появится следователь, все мне объяснит, предъявит постановление. Задаст вопросы. А я помогу следствию. Не собираюсь строчить жалобы, закатывать сцены или вскрывать вены алюминиевой ложкой. Разберемся во всем по-мужски, спокойно, обстоятельно.
– Это мне нравится. Ну, то, что ты сам хочешь во всем разобраться. Следствию помочь. Послезавтра во второй половине дня приедет твой следователь. Говорят, он толковый мужик.
– Хорошо. Не люблю дураков. Сергей, мы с тобой были приятелями. Надеюсь, ими и останемся. Когда все это закончится.
– Возможно, завтра я снова загляну на минутку. Ну, если получится. Если выкрою минутку.
– Буду ждать.
Беляев минуту помолчал и сказал:
– Если хочешь, забери сигареты с собой.
– Спасибо, – кивнул Медников. – Как там Люба? Держится?
– Она в порядке.
– Ей будет нелегко без меня. Некому присмотреть за ней. Пьющий человек с его проблемами никому не нужен. Сам знаешь, я все сделал, чтобы вытащить её из стакана с водкой. Без меня она давно бы пропала.
– Знаю, – ответил Беляев и вызвал конвой.
Медников, заложив руки за спину, шел по тюремному коридору и с трудом сдерживал рвущийся из груди смех. Спасибо Беляеву, позабавил на сон грядущий. Все-таки он редкая зануда и тупица.
Глава двенадцатая
В руке Колчина оказался пистолет, дуло направлено в грудь Дьякова. Молчание длилось пару секунд, которые показались вечностью. Свободной рукой Колчин вытащил из бокового кармана пиджака наручники, бросил их на противоположную скамейку.
– Пристегнись к ручке за твоей спиной.
Дьяков взял браслеты, оглянулся. На стенке фургона на уровне человеческого плеча укреплен горизонтальный поручень, за который могли держаться пассажиры, если фургон трясло на плохой дороге. Он снова положил наручники на скамейку, приподнял стоявшую на коленях сумку, якобы она мешала справиться с браслетами. Резко оттолкнув сумку от себя, бросил её в грудь Колчина. Колчин повернул корпус влево, стараясь одной рукой отпихнуть сумку в сторону. Пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, разжались. Сумка, перевернувшись в воздухе, полетела на пол.
Этого мгновения Дьякову хватило, чтобы ладонями ухватиться за край лавки, выбросить вперед ногу и носком ботинка ударить по правой руке противника. Пистолет вылетел из пальцев, ударился о потолок фургона, полетел вниз и через секунду исчез под решеткой, покрывающий пол. О том, чтобы броситься к оружию, просунув руку между прутьев, попытаться достать пушку, не могло быть и речи. Дьяков, оттолкнувшись руками от скамейки и подошвами от пола, рванулся вперед. Прыгая, он занес правый кулак для сокрушительного удара.
Колчин, насколько позволяло пространство, отклонил корпус назад, высоко поднял колено правой ноги. Не отрывая левой опорной ноги от пола, резко выбросил вперед правую ногу, целя каблуком в пах противника. Но попал в живот, чуть ниже солнечного сплетения. Удар был нанесен на противоходе, поэтому получился мощным, очень чувствительным. Дьяков рухнул на колени, в глазах потемнело от боли. Колчин бросился сверху на своего противника, так ударил в грудь коленями, что ребра затрещали. Когда Дьяков рухнул спиной на пол, повалился ему на грудь и провел два сокрушительных удара по лицу, слева и справа.
Дьяков зарычал по-звериному, он не потерял сознания, не вырубился, он разозлился. Колчин, растопырив ноги, сел на грудь противника, что есть силы, сжал бедра, не давая тому перевернуться на бок или на живот. Одной рукой он прижимал к решетке плечо Дьякова. Другой рукой ухватил его за волосы, дернул голову на себя, и резко толкнул основанием ладони в лоб. Дьяков смачно ударился затылком о металлическую решетку. Колчин пять раз подряд повторил этот прием. Из правого уха Дьякова тонкой струйкой полилась кровь, но он не обратил внимания на этот пустяк.
Обхватывал Колчина руками за плечи, стараясь приподняться, приблизить к нему свое лицо, чтобы снизу вверх ударить основанием лобной кости в нижнюю челюсть или в лицо. Но Колчин держался крепко, сохраняя дистанцию. Он снова толкнул голову противника. В фургоне было жарко, как в финской парной, пот стекал по лбу на верхние веки, попадал в глаза, но не было лишней секунды, чтобы стереть соленые жгучие капли. Дьяков бился затылком о решетку, и мир плыл перед его глазами, разваливался на части, тесное пространство фургона расширялось до бесконечности. Перед глазами раскрылся купол ночного неба, в котором висели, качались, подвешенные на ниточки, далекие звезды.
Наконец Колчин отпустил волосы, занес правый кулак для нового удара по лицу. В это мгновение Дьяков выпустил его плечи из своих ладоней, отставил локоть назад, насколько хватало возможности, и пучком собранных вместе пальцев резко ударил в горло противника. Колчин почувствовал острую боль, перехватило дыхание, он глотал воздух открытым ртом и не мог вобрать в себя ни одного глотка.
Дьяков оттолкнулся подошвами ботинок от пола, свалил захрипевшего противника на бок. Растопырив руки, резко свел их, одновременно ударив Колчина чашечками ладней по ушам. Это был коварный и жестокий удар. Боль оказалась нестерпимой, будто между ушами пропустили электрический разряд в сто тысяч вольт. Показалось, в голове разорвалась граната, изрешетившая осколками мозги. В короткую секунду просветления Колчин успел подумать, что вырубись он сейчас от боли, большая игра будет проиграна окончательно, без шанса на реванш. Дьяков привстал на корточки, занял позицию наверху, над лежащим противником, замахнулся, чтобы вложить в последний удар всю силу и вес своего тела.
Но Колчин оказался чуть проворнее. Правой рукой он захватил предплечье атакующей руки. Левой без замаха ударил Дьякова основанием ладони в нижнюю челюсть. Выдернул из-под него свою правую ногу, закинул её ниже подбородка Дьякова и опрокинул его спиной назад. Навалился на него грудью, приподнялся на одной руке и левым локтем нанес несколько ударов в открытый живот. Дьяков, теряющий способность к сопротивлению, застонал. Но из последних сил вцепился пальцами в лацканы пиджака Колчина, приблизил к нему свое лицо.
Противники, вцепившись друг в друга, на несколько секунд остановили схватку, будто израсходовали уже все силы без остатка. Дьяков языком вытащил бритву из-за щеки, собираясь плюнуть кусочком острой стали в ближний правый глаз Колчина. Дьяков набрал в легкие воздуха, приоткрыл рот, небом и языком сгибая бритву, чтобы она, спружинив, вылетела изо рта, как пуля. Он уже готов был выплюнуть лезвие, когда Колчин заметил бритву во рту противника, и в это последнее мгновение, оторвав правую руку от плеча Дьякова, ударил тыльной стороной ладони по его зубам. Дьяков, выпустив набранный в легкие воздух носом, почувствовал, как бритвенное лезвие рассекло его язык и небо.
Он непроизвольно расслабил руки, отпустил противника. Колчин, дышавший тяжело, уже выбившийся из сил, успел перехватить инициативу. Ударил Дьякова кулаком в кровавые губы, не давая тому вытолкнуть бритву изо рта. Лезвие глубоко вошло в язык, разрезав его острым краем посередине, и застряло в кровавой мякоти. Дьяков опустил нижнюю челюсть, попытался выпустить язык с бритвой изо рта, но Колчин ударил в челюсть снизу, заставив противника снова закрыть рот.
Дьяков обмяк, он чувствовал, что рот исполосован изнутри лезвием, быстро наполняется кровью, которой некуда деваться. Он закашлялся, брызнув кровавым фонтанчиком на светлую рубашку Колчина, на пиджак, на его лицо. Колчин справа и слева ударил по зубам. Бритва вылезла из языка, глубоко воткнулась в верхнее небо. Осколки выбитых зубов попали в горло. Дьяков уже оставил попытки к сопротивлению, его ноги обмякли, лицо сделалось серо голубым. Он хрипел и кашлял, толкал бритву языком, но делал только хуже. Крови во рту не убывало, она шла носом, лилась изо рта. Но с каждой секундой сладкой тягучей жижи становилось все больше, Дьяков захлебывался. Он кашлял и снова захлебывался. Колчин остервенело бил ему по лицу то открытой ладонью, то кулаком.
Дьяков предпринял последнюю попытку сбросить с себя противника, оттолкнулся ногами от решетки, изогнувшись дугой, дернулся всем телом, но даже не сдвинул Колчина со своей груди. Густая сладкая кровь стекала изо рта на скулы и шею, капала на решетку, с неё на пол фургона. Колчин размахнулся, и последний раз влепил кулаком по морде Дьякова. Бритва, прошла сквозь щель в зубах, насквозь пропорола верхнюю губу и наполовину вылезла изо рта.
Колчин привстал, чувствуя, как от напряжения трясутся колени, сделал неуверенный шаг вперед, хрипло дыша, схватился рукой за поручень и присел на скамейку. Он пошарил ладонями по карманам, достал сигареты и, прикурив, надолго задержал в легких сладкий дымок. Затем скинул с себя пиджак, с вырванным рукавом, лопнувший по шву на спине. Скомкав его, бросил в дальний угол. Расстегнул три пуговицы рубашки, стянул её через голову, тканью стер с лица кровавые брызги. Засунув рубашку под лавку, пригладил ладонью спутанные мокрые от пота и крови волосы.
Уперевшись предплечьями на бедра Колчин неподвижно сидел, затягиваясь сигаретой. Смотрел, как Дьяков ворочается на решетке, переворачивается с боку на бок, на спину и обратно на бок, стараясь найти удобную позу, так положить голову, чтобы не захлебнуться кровью. Кончиками пальцев Дьяков нащупал бритву, вытащил её изо рта. Поджимая колени к животу, он часто взахлеб кашлял, сплевывая кровь, дергал ногами, будто по телу проходили судорога. И снова кашлял.
Москва, Замоскворечье. 2 ноября.
После полудня на Москву надвинулись тяжелые снеговые тучи, подул северный ветер. Медников, ступая по лужам, схваченным тонкой коркой льда, думал о том, что его путешествие близится к концу. У Третьяковской галереи он купил несколько буклетов с иллюстрациями, посвященные русским художника, и фирменный цветастый пакет, но билета в кассе брать не стал, развернулся и пошел к выходу. Хотелось со всех ног домчаться до машины Дэвиса, упав а заднее сидение, захлопнуть дверцу и выдохнуть: «Гони». Но Медников не ускорил шаг, он медленно брел по тротуару, то и дело поправляя на носу дужку очков.
Наверное, со стороны с этими буклетами под мышкой и фирменной сумкой он напоминал провинциала, совершающего культурное паломничество в столицу. Какого-нибудь инженера или сельского учителя, приехавшего в Москву прикоснуться к вечному, к прекрасному. Кажется, провинциал, забыв о материально пище, думает только о том, где бы обогатить свой внутренний мир. Так, в Третьяковке он отметился. Куда теперь направить стопы? На выставку модерновой живописи в Манеже, где зрителю предлагают насладиться абстрактной мазней, сработанной пьяными малярами? Или сразу двинуть на Старый Арбат с его идиотическими фонариками и девочками, которые даже в плохую погоду не снижают цену на любовь? Медников остановился, опустил буклеты в пакет и побрел дальше.
До места встречи с Дэвисом, пересечения Пятницкой улицы и Климентовского переулка оставалось около ста метров. Когда Медников заметил серую «Ауди» с затемненными стеклами, стоявшую сразу за светофором, он, помахивая сумочкой, твердым шагом направился прямо к машине. Последние полтора часа он потратил на то, чтобы ещё раз убедиться: слежки за ним нет, потому что быть её не может. Для ФСБ он умер прошлой ночью, сгорел в огне. Когда результаты экспертиз будут готовы, и контрразведчики убедятся, что обгоревшие человеческие останки никакого отношения к Медникову не имеют, он будет далеко, не в этой стране, в безопасном и комфортном месте.
До машины оставалось метров десять, Медников осмотрелся по сторонам, все спокойно. Пешеходов немного, люди спешат по своим будничным делам, им нет до него никакого дела. Он потянул ручку, юркнул в салон, хлопнул дверцей.
Дэвис оглянулся назад. Он так волновался, что едва шевелил языком.
– Все в порядке?
– Нормально, – кивнул Медников, чувствуя, как машина трогается с места. Он бросил пакет к ногам, на резиновый коврик, сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. – Небольшое дорожное приключение. Позже расскажу.
– Препарат вы не забыли? – не оборачиваясь, спросил Дэвис.
– Давайте не будем обсуждать эти вопросы в машине.
Медников снял кепку, вытер ладонью горячий лоб. Стянул очки и опустил их во внутренний карман куртки.
– Что все-таки произошло? – не отставал англичанин. – Почему вы не пришли к рынку?
– Друг мой, я устал, – ответил Медников. – Немного устал. И не хочу сейчас работать языком. Наберитесь терпения.
Медников раздавил окурок в пепельнице, сомкнул тяжелые веки, словно собирался вздремнуть. Машина остановилась, Медников открыл глаза. В десяти метрах от капота стояли два инспектора дорожной службы с полосатыми палками в руках. Старший по званию, капитан, шагнул к машине.
– Почему? – спросил Медников, и сам удивился глупости своего вопроса. За секунду он представил себе дальнейшую последовательность событий. – Почему мы остановились?
Дэвис обернулся назад. Лицо его было таким напряженным, будто он выжал неподъемную штангу. Даже Дэвис понял, что менты – это ряженые сотрудники госбезопасности.
– Препарат? – Дэвис говорил глухим срывающимся голосом. – Препарат при вас?
Медников сжал кулаки и, задрав верхнюю губу, оскалил зубы. Сейчас этими самыми зубами он бы с превеликой радостью разорвал горло Дэвиса, притащившего на хвосте контрразведку. Этот английский придурок, который ничем не рискует, дилетант, недоучка, вот так запросто, в один прием угробил жизнь Медникова.
– Нет. На твое счастье, засранец, кретин чертов, у меня ничего нет, – скороговоркой выпалил Медников. – Твоя задница, недоумок, спасена. Мне подыхать одному. Скажешь, что пассажира подвозил. С тобой часок побеседуют, пока меня будут шмонать, а потом пожелают счастливого пути и пнут коленом под зад. Хорошо бы посильнее пнули. Скотина, тварь поганая.
Милиционер распахнул дверцу. В эту же секунду четверо мужчин в цивильной одежде вывалились из двух «Волг», остановившихся спереди и сзади от «Ауди». Медникова, выволокли из машины, заломив руки за спину, уложив лицом на капот.
– Господи, как глупо, – прошептал он.
Москва, Лефортовский СИЗО. 3 ноября.
Медников сидел в десятиметровой камере и наблюдал, как сгущаются ранние осенние сумерки. Окно было забрано решеткой и намордником с тем расчетом, чтобы человек не мог видеть внутренний двор тюрьмы. В дневное время ложиться на койку запрещено правилами внутреннего распорядка, поэтому приходилось натирать мозоли на мягком месте табуретом, привинченном к полу, и от скуки барабанить пальцами по столешнице.
В своем провале Медников винил одного Дэвиса, притащившего за собой сотрудников госбезопасности. Но мало-помалу злость на тупость и непрофессионализм англичанина отступила, Медников трезво взвесил свои шансы и решил, что все не так уж плохо, как могло показаться ещё вчера, когда его доставили в Лефортовский СИЗО, подвергли унизительной процедуре личного обыска, растянувшуюся до вечера, когда проверяли не только содержание заднего прохода, но и каждую пломбу на зубе. Наконец от Медникова отмотались и, переодев его в казенное барахло, пропахшее хлоркой, засунули сюда в этот клоповник.
Контрразведчики были разочарованы результатами обыска и даже не могли скрыть своего разочарования. Куртка на синтепоне, немного денег, очки и буклеты из Третьяковской галереи, – вот, собственно, и вся их скудная добыча, которую при всем желании к делу не подошьешь. По их прикидкам у Медникова должен быть с собой мешок с секретными документами, микрофильмами, на худой конец одноразовые шифровальные блокноты, фотокамеры, вмонтированные пуговицы штанов и вшитые в ширинку, прочая шпионская дребедень. А тут такая лажа: куртка на синтепоне и буклеты с картинками.
С Дэвиса, надо полагать, сняли показания в местном отделении милиции, куда, разумеется, пригласили представителей английского посольства и переводчика. Ну, а чем порадовал Дэвис контрразведку? Сказал, что подвез на своей машине приличного человека, по виду приезжего, только что посетившего Третьяковку. Что, у вас в России за это судят? Ясное дело, перед Дэвисом извинились и, составив протокол, отпустили его через час-полтора. Ричард вернулся к себе на съемную квартиру, сменил подштанники, которые обмочил со страху ещё в машине, и по телефону заказал на завтра авиабилет до Лондона. Затем открыл бар, полный бутылок, и надрался, как свинья, чтобы забыть все свои страхи и унижения, унять внутреннюю дрожь.
А Медников провел бессонную ночь, забывшись дремотой только под утро, он проигрывал различные варианты допроса, который наверняка состоится уже сегодня или завтра. Сейчас он придумывал новые вопросы, которые может задать следователь, и готовил свои ответы.
От услуг защитника назначенного следствием, он, разумеется, откажется. Во-первых, сам знает законы не хуже любого адвоката. Во-вторых, позже, на суде, если обстоятельства сложатся не в его пользу, можно будет заявить, что показания, полученные следственными органами без присутствия на допросах адвоката, весьма сомнительны и должны быть исключены из материалов дела. Подследственного, побоями и угрозами, заставили оговорить себя, выбили показания, нужные контрразведке. Этот козырь Медников будет держать в рукаве до суда. Впрочем, как бы не повернулось дело, оно может быть построено главным образом на признательных показаниях самого обвиняемого. Серьезных свидетелей обвинения нет. И несерьезных тоже нет.
Жена Люба, расскажет, что видела у Медникова английский паспорт на чужое имя с его фотографией и крупную сумму в валюте. Но где тот паспорт? Медников уничтожил его ещё два дня назад, сжег, решив, что документ ему не понадобится. И где та сумма в валюте? И какая вера алкоголичке, тупой бабе, которая временами забывает собственное имя? Судебные слушания, разумеется, закроют, засекретят. Но выводить даже на закрытые судебные заседания свидетеля, которому место в дурке, в желтом доме, значит, становиться общим посмешищем. Контрразведчики на это не пойдут. Есть ещё брокер Евгений Чернов, который ни при каких обстоятельствах не подтвердит, что получал от Медникова грязный нал и скупал ценные бумаги. Раскрыть истину все равно что обворовать самого себя. Акции, которым владеет Медников и распоряжается Чернов, записаны на других лиц. И концов там не найти. Что в этой ситуации остается делать контрразведке? Только утереться и отойти в сторону.
А Медников не тот человек, который, сломавшись морально, умоется слезами и, просветлев душой, накатает чистосердечное признание. Джейн Уильямс, дипломата Максима Никольского, доктора наук Ермоленко можно вычеркнуть из списка свидетелей. Во-первых, никакой связи между этими людьми и Медниковым не может быть установлено. Во-вторых, мертвые молчат.
Что же остается у следствия? Домыслы, догадки, записи каких-нибудь телефонных разговоров, словом, оперативные данные, которые не могут быть использованы в суде, как доказательства вины Медникова. И ещё есть Дьяков. Главная, центровая фигура. Но где, в какой точке земного шара, в какой стране его искать? И сколько времени займут эти поиски? А ведь официальное обвинение по закону Медникову должны предъявить в течение десяти дней после его задержания.
Если исходить из худшего, если Дьяков каким-то образом попадет в руки русской разведки, он будет молчать. В любом случае, даже под пытками, будет молчать. Потому что дать признательные показания в его положении, когда ты по уши в человеческой крови, значит, подписать себе смертный приговор. Но, главное, Дьяков боится за семью, точнее, свою дочь. В его представлении чекисты отыграются за грехи отца на ребенке, в отместку испортят девчонке жизнь. Ни тебе высшего образования, ни выезда за границу… Никаких перспектив. Только муторное тяжкое существование, грошовая жизнь, полная неудач.
Этот орешек чекистам не расколоть. Дьякова можно убить, но разговорить его невозможно.
В шесть вечера Медникова выдернули из камеры. В следственном кабинете за письменным столом сидел подполковник Беляев.
– Это не допрос, – сказал он, когда конвой вышел. – Просто хотел задать тебе пару вопросов, без протокола.
Он бросил на стол пачку сигарет и зажигалку.
– Ты ведь знаешь, что твоя дача сгорела. На участке нашли труп. Что это за человек? Хотели бы выяснить его личность. С твоей помощью.
Медников, прикуривая сигарету, чуть не рассмеялся. Эти придурки даже не знают, с какой стороны к нему подступиться. Они хотели выяснить личность человека, сгоревшего на даче. Анекдот. Впрочем, Медников всегда считал Беляева человеком бесхитростным, недалеким, даже глуповатым. Именно недостаток ума помог ему подняться по служебной лестнице, потому что умников нигде не любят.
– Бомж какой-нибудь без имени и фамилии, – пожал плечами Медников. – Ночью на даче мне не спалось. Я вышел из дома, чтобы пройтись вдоль речки. Я там гуляю, если не спится. Когда вернулся, дома и машины уже не было. Смотреть на этот ужас – было выше моих сил. Я просто развернулся и ушел. Этот дом я сам строил, по доске, по гвоздику… И вдруг какая-то тварь в мое отсутствие забирается туда. Видно, за бутылкой и харчами полез, скотина. Ну, и пожар устроил. Я сам виноват. Оставил заднюю дверь открытой. Нет, не могу об этом вспоминать.
– Понятно, – кивнул Беляев. – А меня спросить ни о чем не хочешь? Ну, почему тебя задержали? Почему ты здесь, а не дома?
– Сергей, я ведь не мальчишка. Задержали, значит, есть причины. У нас с тобой разговор без протокола. Вот появится следователь, все мне объяснит, предъявит постановление. Задаст вопросы. А я помогу следствию. Не собираюсь строчить жалобы, закатывать сцены или вскрывать вены алюминиевой ложкой. Разберемся во всем по-мужски, спокойно, обстоятельно.
– Это мне нравится. Ну, то, что ты сам хочешь во всем разобраться. Следствию помочь. Послезавтра во второй половине дня приедет твой следователь. Говорят, он толковый мужик.
– Хорошо. Не люблю дураков. Сергей, мы с тобой были приятелями. Надеюсь, ими и останемся. Когда все это закончится.
– Возможно, завтра я снова загляну на минутку. Ну, если получится. Если выкрою минутку.
– Буду ждать.
Беляев минуту помолчал и сказал:
– Если хочешь, забери сигареты с собой.
– Спасибо, – кивнул Медников. – Как там Люба? Держится?
– Она в порядке.
– Ей будет нелегко без меня. Некому присмотреть за ней. Пьющий человек с его проблемами никому не нужен. Сам знаешь, я все сделал, чтобы вытащить её из стакана с водкой. Без меня она давно бы пропала.
– Знаю, – ответил Беляев и вызвал конвой.
Медников, заложив руки за спину, шел по тюремному коридору и с трудом сдерживал рвущийся из груди смех. Спасибо Беляеву, позабавил на сон грядущий. Все-таки он редкая зануда и тупица.
Глава двенадцатая
Поселок в пригороде Мадрида. 3 ноября.
Время близилось к пяти вечера. Тишина стояла такая, что, кажется, можно было услышать мух, жужжащих возле свалки, устроенной на развилке дорог у выезда из поселка. Жители одноэтажного дома, обнесенного глухим забором из песчаника, казалось, наслаждались сиестой, потому что два часа послеобеденного сна для испанца такое же святое дело, как ежедневная молитва для мусульманина.
Этот дом пару лет назад приобрел Нестеров, оформив покупку на подставное лицо. Время от времени здесь останавливались какие-то люди, по виду иностранцы, средней руки бизнесмены, приезжающие в Мадрид по делам и не желавшие тратиться на отели. На первом этаже находилась большая гостиная, просторная кухня, два кабинета, комната отдыха, ванная, на втором этаже две спальни, по периметру дом огибала широкая летняя веранда. Обстановка самая простая, без излишеств и роскоши. Под домом располагался гараж на два автомобиля, небольшой винный погребок и ружейная комната.
Именно гараж Колчин выбрал для допроса Дьякова. Помещение просторное, прохладное с бетонным полом и смотровой ямой. Из обстановки старый письменный стол, несколько плетеных кресел, под потолком пара узких прямоугольных окон, которые давали слишком мало света, поэтому пришлось включить люминесцентные лампы. Дьякова усадили в кресло за стол, лодыжку левой ноги пристегнули наручниками к цепи, другой коней которой прикрепили к ножке верстака. Цепь была довольно длинной, Дьяков при желании мог ходить в углу гаража или, снимая крышку с большого металлического ведра, заменявшего парашу, справлять в него малую нужду. На стол поставили стакан и графин с водой с разведенной в ней марганцовкой.
Раны Дьякова в полости рта продолжали кровоточить, язык, слизистая оболочка щек и небо, распоротые лезвием бритвы, распухли, покрылись белым нездоровым налетом. Утром он принял лошадиную дозу антибиотиков, но раны, кажется, начинали гноиться. Лицо, опухшее от побоев, превратилось в один огромный синяк, отливавший синими, багровыми и черным оттенками. Картину дополняла надвое рассеченная верхняя губа, края которой попадали в беззубый рот, вылезали из него, шлепали по языку. Дьяков говорил медленно, с усилием, делал долгие паузы, он выдавливал из себя слова буквально с кровью.
Колчин, устроившись в низком плетеном кресле, положил ноги на кривой деревянный ящик и терпеливо слушал. Напротив стола он укрепил на штативах две аналоговые видеокамеры, которые вели непрерывную съемку допроса. Когда лента подходила к концу, Колчин вставлял новые кассеты, нажимал кнопки, и допрос продолжался. Особых успехов не было, беседа, застряв на одном месте ещё два часа назад, не сдвинулась ни на сантиметр, но Колчин не надеялся на скорый результат.
– Когда и при каких обстоятельствах ты познакомился с Медниковым? – этот вопрос Колчин задавал уже во второй раз.
Дьяков налил в стакан воды с марганцовкой, отхлебнул, прополоскал рот, выплюнул жидкость на пол. И вытер рот платком, уже пропитавшимся кровью и слюной.
– Я уже говорил, что точно не помню. Мы вместе работали в ФСБ. Какое-то время. А потом меня вышибли из конторы. Выбросили на улицу. С тех пор мы виделись один раз. В каком-то кабаке.
На этот короткий ответ Дьякову потребовалось пять с половиной минут.
Колчин не спешил с новым вопросом. Стало тихо. В углу на высокой подставке стрекотал вентилятор, перемалывая воздух своими кривыми лопастями. Где-то за окном голосистая птичка пела о том, что человеческие печали не утолить ни любовью, ни смертью.
Время близилось к пяти вечера. Тишина стояла такая, что, кажется, можно было услышать мух, жужжащих возле свалки, устроенной на развилке дорог у выезда из поселка. Жители одноэтажного дома, обнесенного глухим забором из песчаника, казалось, наслаждались сиестой, потому что два часа послеобеденного сна для испанца такое же святое дело, как ежедневная молитва для мусульманина.
Этот дом пару лет назад приобрел Нестеров, оформив покупку на подставное лицо. Время от времени здесь останавливались какие-то люди, по виду иностранцы, средней руки бизнесмены, приезжающие в Мадрид по делам и не желавшие тратиться на отели. На первом этаже находилась большая гостиная, просторная кухня, два кабинета, комната отдыха, ванная, на втором этаже две спальни, по периметру дом огибала широкая летняя веранда. Обстановка самая простая, без излишеств и роскоши. Под домом располагался гараж на два автомобиля, небольшой винный погребок и ружейная комната.
Именно гараж Колчин выбрал для допроса Дьякова. Помещение просторное, прохладное с бетонным полом и смотровой ямой. Из обстановки старый письменный стол, несколько плетеных кресел, под потолком пара узких прямоугольных окон, которые давали слишком мало света, поэтому пришлось включить люминесцентные лампы. Дьякова усадили в кресло за стол, лодыжку левой ноги пристегнули наручниками к цепи, другой коней которой прикрепили к ножке верстака. Цепь была довольно длинной, Дьяков при желании мог ходить в углу гаража или, снимая крышку с большого металлического ведра, заменявшего парашу, справлять в него малую нужду. На стол поставили стакан и графин с водой с разведенной в ней марганцовкой.
Раны Дьякова в полости рта продолжали кровоточить, язык, слизистая оболочка щек и небо, распоротые лезвием бритвы, распухли, покрылись белым нездоровым налетом. Утром он принял лошадиную дозу антибиотиков, но раны, кажется, начинали гноиться. Лицо, опухшее от побоев, превратилось в один огромный синяк, отливавший синими, багровыми и черным оттенками. Картину дополняла надвое рассеченная верхняя губа, края которой попадали в беззубый рот, вылезали из него, шлепали по языку. Дьяков говорил медленно, с усилием, делал долгие паузы, он выдавливал из себя слова буквально с кровью.
Колчин, устроившись в низком плетеном кресле, положил ноги на кривой деревянный ящик и терпеливо слушал. Напротив стола он укрепил на штативах две аналоговые видеокамеры, которые вели непрерывную съемку допроса. Когда лента подходила к концу, Колчин вставлял новые кассеты, нажимал кнопки, и допрос продолжался. Особых успехов не было, беседа, застряв на одном месте ещё два часа назад, не сдвинулась ни на сантиметр, но Колчин не надеялся на скорый результат.
– Когда и при каких обстоятельствах ты познакомился с Медниковым? – этот вопрос Колчин задавал уже во второй раз.
Дьяков налил в стакан воды с марганцовкой, отхлебнул, прополоскал рот, выплюнул жидкость на пол. И вытер рот платком, уже пропитавшимся кровью и слюной.
– Я уже говорил, что точно не помню. Мы вместе работали в ФСБ. Какое-то время. А потом меня вышибли из конторы. Выбросили на улицу. С тех пор мы виделись один раз. В каком-то кабаке.
На этот короткий ответ Дьякову потребовалось пять с половиной минут.
Колчин не спешил с новым вопросом. Стало тихо. В углу на высокой подставке стрекотал вентилятор, перемалывая воздух своими кривыми лопастями. Где-то за окном голосистая птичка пела о том, что человеческие печали не утолить ни любовью, ни смертью.