– Приговоренные к каторжным работам, – сказал Николай. – Их перевозят по этапу в Сибирь.
– Что они сделали?
– Откуда я знаю…
– А если спросить у жандармов?
– Ничего не скажут. Скорее всего, это убийцы, воры или крепостные, восставшие против своих хозяев…
– Неужели непослушание – такое страшное преступление?
– Конечно.
Какие-то люди вышли на улицу: тепло одетые мужчины и женщины, оживленные после хорошего обеда, готовились продолжить путь. Проходя мимо заключенных, дали им милостыню: монетки опускались в скованные морозом, черные от грязи ладони. Несчастные крестились в ответ, бормотали что-то и низко кланялись.
Жандармы безразлично наблюдали за происходящим.
– Это отвратительно, – сказала Софи.
Озарёв объяснил, что нет ничего необычного в такого рода попрошайничестве:
– Каковы бы ни были их грехи, несчастные, которых ссылают на каторгу, имеют право на христианское милосердие.
Она приблизилась к заключенным и, схватив горсть мелочи, которую муж извлек из карманов, не раздумывая, высыпала все в первую протянутую к ней руку. Взглянула на заросшее, грязное лицо с вырванными ноздрями и налитыми кровью глазами. Человек смотрел на нее с собачьей покорностью. Потом повалился ей в ноги, стал целовать платье. Женщина отступила – кто он? в чем его вина? сколько лет придется провести ему в Сибири? – переполненная стыда, жалости, отвращения, смотрела на его сгорбившуюся спину, слышала сиплый голос, мямливший слова благодарности. Николай увел ее в дом, но, едва отогревшись у печи, та подошла к окну.
Каторжники садились в телеги, предназначенные для транспортировки скота на небольшие расстояния. По шестеро в каждую. Заскрипели оси, обоз тронулся в сопровождении жандармов: один впереди верхом, остальные – позади, в колясках.
Двор опустел. Софи обернулась к супругу, мрачно глядевшему на нее:
– Мне очень горько, я не хотел, чтобы вы встречались с чем-то подобным…
– Но я должна привыкать, – улыбнулась она сквозь отчаяние. – И я не хочу судить об этой стране по первому впечатлению.
– Да, вы правы. Сейчас вы смотрите на нас взглядом постороннего и судите так же. Все, что вам непривычно, вызывает раздражение и возмущение. Но когда вы поживете здесь, вглядитесь в плохое и хорошее, поймете, что жить здесь можно, и люди здесь счастливы не меньше, чем во Франции. Просто по-другому…
Коляска требовала серьезного ремонта, а потому решено было провести ночь на почтовой станции. Здесь, посреди большой комнаты, на столе непрестанно дымил самовар, у печки вытянулись на кожаных диванах двое путешественников, крупная светловолосая девушка, позевывая, возилась возле буфета с гирляндами колбас, там же стояли бочки с селедкой. Николай с презрением отверг эти гастрономические изыски и отправил Антипа за холодной курицей из их дорожных запасов. Хозяин предложил им комнату с двумя кроватями для особо важных гостей. Перед тем как лечь, молодожены внимательно обследовали матрасы, в которых, к великому удивлению, не оказалось клопов, и тут же счастливо заснули.
Только к утру страшный зуд заставил их немедленно покинуть постели. Занимался голубоватый день. Софи выглянула в окно и ахнула – все вокруг побелело от снега, который продолжал неспешно падать. Она была счастлива, словно за ночь кто-то приготовил для нее волшебный подарок. Бросилась целовать Николая, спрашивая, смогут ли они немедленно продолжить путь, несмотря на ужасную погоду. Но, оказалось, что погода ему плохой не кажется и снег в России никого не пугает.
Быстро одевшись, они позавтракали ситным хлебом с медом и чаем. Антип всю ночь провел подле багажа, но тем не менее выглядел вполне отдохнувшим. Хозяин почтовой станции был в отчаянии: на заре ему пришлось выдать сначала четверку государственных лошадей какому-то генералу, потом еще три предводителю псковского дворянства, теперь у него остались только две собственные лошади, у одной из которых повреждено колено, а перед домом расхаживал, потрясая официальным разрешением, правительственный курьер и требовал немедленно обеспечить ему тройку.
– Да, не успели мы вовремя уехать, – вздохнул Озарёв и объяснил жене, что гражданские и военные чиновники имеют право на определенное количество лошадей, в зависимости от занимаемой ими должности. Он, как поручик в отставке, имеет право лишь на самых скромных тварей и столь же незамысловатый экипаж, за тройку и карету, положенные восьмому разряду, то есть коллежскому асессору или майору, должен доплатить немалую сумму. Подобное деление людей на категории в соответствии с пользой, которую они могут принести отечеству, показалось Софи в высшей степени несерьезным, но сказать об этом мужу она не решилась, так как он, очевидно, придерживался противоположного мнения. Хотя, должно быть, титул, эполеты, официальное письмо, грозный взгляд и крик действительно обладали магической силой – через десять минут после того, как курьер выругал на чем свет стоит хозяина станции, тот, кланяясь до земли, объявил, что тройка ждет во дворе.
Когда этот важный субъект исчез под перезвон колокольчиков в снежной дали, Николай пообещал хозяину накатать жалобу на страницу в книге отзывов, если немедленно не получит свежих лошадей. Тот стал рвать на себе волосы, пробовал плакать, клялся, что сделать ничего не может, а затем послал мальчишку в деревню попробовать раздобыть лошадей.
– Что делать с Антипом? – спросила Софи. – Ведь не может он ехать снаружи в такой холод!
– Еще как может! Он хорошо закутан.
Сообразив, что говорят о нем, слуга пристально посмотрел на господ, теребя в руках шапку. Озарёв перевел ему опасения супруги. Тот улыбнулся щербатым ртом с желтыми зубами и радостно проговорил:
– Да как я могу замерзнуть, когда дом рядом!
– Ты рад вернуться? – обратился к нему молодой человек.
– Конечно, барин. Что такое Франция? Чужая сторона. Люди там и говорят, и живут по-другому. Россия – вот истинно христианская страна. И барыня, даром что француженка, а, кажется, рада тому, что видит здесь!
– Да, надеюсь, она не будет разочарована.
– Конечно. Ведь никто ей плохого не сделает. Хорошую жену вы себе выбрали, барин! Добрая, мягкая, личико светлое! А когда говорит, будто ручеек журчит! Я ни слова не понимаю, а все равно нравится, словно жажду утолил! Батюшка ваш почтенный счастлив будет ее увидеть! И сестрица тоже! Уверен, все с нетерпением ожидают вашего приезда, пироги пекут!..
Потом задумался и добавил:
– Наверное, и мне надо жениться! Вот вернусь в деревню, там девок хватает! – подмигнул Антип. – Да, так и поступлю, если ваш батюшка, Михаил Борисович, разрешат…
Эти слова заставили Николая вздрогнуть – за последние дни он не вспоминал о грозном нраве хозяина Каштановки, а час расплаты неумолимо приближался, встреча была не за горами. Озарёв, видимо, приуныл и прервал слугу:
– Хватит болтать, узнай, что там с лошадьми!
– О чем вы говорили? – спросила Софи.
– Так, ничего интересного… Ему хочется скорее добраться до дома!
– И мне тоже! Ведь настоящая наша жизнь начнется только по окончании этого путешествия. Расскажите еще о вашем отце и сестре…
Он больше всего боялся таких разговоров: чем увлеченнее расспрашивала его супруга, тем сильнее были угрызения совести. Уж лучше бы была равнодушна к будущим родственникам! От затруднительного положения спас Антип:
– Лошади уже здесь, барин!
Кучером оказался мальчишка лет пятнадцати, что удивило парижанку, но муж успокоил ее, объяснив, что ребята в этом возрасте ничем не уступают взрослым мужчинам. Они и впрямь мчались во весь опор, только свежевыпавший снег сдерживал бешеное движение колес, иначе на первом же повороте коляска опрокинулась. До самого горизонта все было белым-бело, тишину нарушал лишь перезвон колокольчиков. Неторопливо падали снежинки, превращаясь в капельки воды у Софи на губах. Вдруг они стали гуще, злее, поднялся ветер, в мгновение ока замело дорогу и все исчезло в белой мгле. Женщина с испугом посмотрела на супруга, занесенного снегом, с бровями старика и щеками ребенка. Тот радостно смеялся:
– Не бойся! Это – метель!
Она вспомнила каторжных, которые ехали где-то в открытых повозках, закованные в железо. Сердце кольнула жалость, похожая на раскаяние. А Антип? Ему тоже, наверное, холодно среди багажа, позади коляски? Если вообще они не потеряли его по дороге. Мысль эта не покидала ее до следующей остановки. Но вот на краю дороги показалась почтовая станция с привычно побеленными фронтоном и колоннами. Лошади, фырча, въехали во двор. Софи не успела еще скинуть полог, который защищал ее от холода и снега, как снежный призрак устремился ей на помощь – Антип, целый и невредимый, с посиневшими щеками, ледышками на носу и неизменной шапкой в руках.
3
– Что они сделали?
– Откуда я знаю…
– А если спросить у жандармов?
– Ничего не скажут. Скорее всего, это убийцы, воры или крепостные, восставшие против своих хозяев…
– Неужели непослушание – такое страшное преступление?
– Конечно.
Какие-то люди вышли на улицу: тепло одетые мужчины и женщины, оживленные после хорошего обеда, готовились продолжить путь. Проходя мимо заключенных, дали им милостыню: монетки опускались в скованные морозом, черные от грязи ладони. Несчастные крестились в ответ, бормотали что-то и низко кланялись.
Жандармы безразлично наблюдали за происходящим.
– Это отвратительно, – сказала Софи.
Озарёв объяснил, что нет ничего необычного в такого рода попрошайничестве:
– Каковы бы ни были их грехи, несчастные, которых ссылают на каторгу, имеют право на христианское милосердие.
Она приблизилась к заключенным и, схватив горсть мелочи, которую муж извлек из карманов, не раздумывая, высыпала все в первую протянутую к ней руку. Взглянула на заросшее, грязное лицо с вырванными ноздрями и налитыми кровью глазами. Человек смотрел на нее с собачьей покорностью. Потом повалился ей в ноги, стал целовать платье. Женщина отступила – кто он? в чем его вина? сколько лет придется провести ему в Сибири? – переполненная стыда, жалости, отвращения, смотрела на его сгорбившуюся спину, слышала сиплый голос, мямливший слова благодарности. Николай увел ее в дом, но, едва отогревшись у печи, та подошла к окну.
Каторжники садились в телеги, предназначенные для транспортировки скота на небольшие расстояния. По шестеро в каждую. Заскрипели оси, обоз тронулся в сопровождении жандармов: один впереди верхом, остальные – позади, в колясках.
Двор опустел. Софи обернулась к супругу, мрачно глядевшему на нее:
– Мне очень горько, я не хотел, чтобы вы встречались с чем-то подобным…
– Но я должна привыкать, – улыбнулась она сквозь отчаяние. – И я не хочу судить об этой стране по первому впечатлению.
– Да, вы правы. Сейчас вы смотрите на нас взглядом постороннего и судите так же. Все, что вам непривычно, вызывает раздражение и возмущение. Но когда вы поживете здесь, вглядитесь в плохое и хорошее, поймете, что жить здесь можно, и люди здесь счастливы не меньше, чем во Франции. Просто по-другому…
Коляска требовала серьезного ремонта, а потому решено было провести ночь на почтовой станции. Здесь, посреди большой комнаты, на столе непрестанно дымил самовар, у печки вытянулись на кожаных диванах двое путешественников, крупная светловолосая девушка, позевывая, возилась возле буфета с гирляндами колбас, там же стояли бочки с селедкой. Николай с презрением отверг эти гастрономические изыски и отправил Антипа за холодной курицей из их дорожных запасов. Хозяин предложил им комнату с двумя кроватями для особо важных гостей. Перед тем как лечь, молодожены внимательно обследовали матрасы, в которых, к великому удивлению, не оказалось клопов, и тут же счастливо заснули.
Только к утру страшный зуд заставил их немедленно покинуть постели. Занимался голубоватый день. Софи выглянула в окно и ахнула – все вокруг побелело от снега, который продолжал неспешно падать. Она была счастлива, словно за ночь кто-то приготовил для нее волшебный подарок. Бросилась целовать Николая, спрашивая, смогут ли они немедленно продолжить путь, несмотря на ужасную погоду. Но, оказалось, что погода ему плохой не кажется и снег в России никого не пугает.
Быстро одевшись, они позавтракали ситным хлебом с медом и чаем. Антип всю ночь провел подле багажа, но тем не менее выглядел вполне отдохнувшим. Хозяин почтовой станции был в отчаянии: на заре ему пришлось выдать сначала четверку государственных лошадей какому-то генералу, потом еще три предводителю псковского дворянства, теперь у него остались только две собственные лошади, у одной из которых повреждено колено, а перед домом расхаживал, потрясая официальным разрешением, правительственный курьер и требовал немедленно обеспечить ему тройку.
– Да, не успели мы вовремя уехать, – вздохнул Озарёв и объяснил жене, что гражданские и военные чиновники имеют право на определенное количество лошадей, в зависимости от занимаемой ими должности. Он, как поручик в отставке, имеет право лишь на самых скромных тварей и столь же незамысловатый экипаж, за тройку и карету, положенные восьмому разряду, то есть коллежскому асессору или майору, должен доплатить немалую сумму. Подобное деление людей на категории в соответствии с пользой, которую они могут принести отечеству, показалось Софи в высшей степени несерьезным, но сказать об этом мужу она не решилась, так как он, очевидно, придерживался противоположного мнения. Хотя, должно быть, титул, эполеты, официальное письмо, грозный взгляд и крик действительно обладали магической силой – через десять минут после того, как курьер выругал на чем свет стоит хозяина станции, тот, кланяясь до земли, объявил, что тройка ждет во дворе.
Когда этот важный субъект исчез под перезвон колокольчиков в снежной дали, Николай пообещал хозяину накатать жалобу на страницу в книге отзывов, если немедленно не получит свежих лошадей. Тот стал рвать на себе волосы, пробовал плакать, клялся, что сделать ничего не может, а затем послал мальчишку в деревню попробовать раздобыть лошадей.
– Что делать с Антипом? – спросила Софи. – Ведь не может он ехать снаружи в такой холод!
– Еще как может! Он хорошо закутан.
Сообразив, что говорят о нем, слуга пристально посмотрел на господ, теребя в руках шапку. Озарёв перевел ему опасения супруги. Тот улыбнулся щербатым ртом с желтыми зубами и радостно проговорил:
– Да как я могу замерзнуть, когда дом рядом!
– Ты рад вернуться? – обратился к нему молодой человек.
– Конечно, барин. Что такое Франция? Чужая сторона. Люди там и говорят, и живут по-другому. Россия – вот истинно христианская страна. И барыня, даром что француженка, а, кажется, рада тому, что видит здесь!
– Да, надеюсь, она не будет разочарована.
– Конечно. Ведь никто ей плохого не сделает. Хорошую жену вы себе выбрали, барин! Добрая, мягкая, личико светлое! А когда говорит, будто ручеек журчит! Я ни слова не понимаю, а все равно нравится, словно жажду утолил! Батюшка ваш почтенный счастлив будет ее увидеть! И сестрица тоже! Уверен, все с нетерпением ожидают вашего приезда, пироги пекут!..
Потом задумался и добавил:
– Наверное, и мне надо жениться! Вот вернусь в деревню, там девок хватает! – подмигнул Антип. – Да, так и поступлю, если ваш батюшка, Михаил Борисович, разрешат…
Эти слова заставили Николая вздрогнуть – за последние дни он не вспоминал о грозном нраве хозяина Каштановки, а час расплаты неумолимо приближался, встреча была не за горами. Озарёв, видимо, приуныл и прервал слугу:
– Хватит болтать, узнай, что там с лошадьми!
– О чем вы говорили? – спросила Софи.
– Так, ничего интересного… Ему хочется скорее добраться до дома!
– И мне тоже! Ведь настоящая наша жизнь начнется только по окончании этого путешествия. Расскажите еще о вашем отце и сестре…
Он больше всего боялся таких разговоров: чем увлеченнее расспрашивала его супруга, тем сильнее были угрызения совести. Уж лучше бы была равнодушна к будущим родственникам! От затруднительного положения спас Антип:
– Лошади уже здесь, барин!
Кучером оказался мальчишка лет пятнадцати, что удивило парижанку, но муж успокоил ее, объяснив, что ребята в этом возрасте ничем не уступают взрослым мужчинам. Они и впрямь мчались во весь опор, только свежевыпавший снег сдерживал бешеное движение колес, иначе на первом же повороте коляска опрокинулась. До самого горизонта все было белым-бело, тишину нарушал лишь перезвон колокольчиков. Неторопливо падали снежинки, превращаясь в капельки воды у Софи на губах. Вдруг они стали гуще, злее, поднялся ветер, в мгновение ока замело дорогу и все исчезло в белой мгле. Женщина с испугом посмотрела на супруга, занесенного снегом, с бровями старика и щеками ребенка. Тот радостно смеялся:
– Не бойся! Это – метель!
Она вспомнила каторжных, которые ехали где-то в открытых повозках, закованные в железо. Сердце кольнула жалость, похожая на раскаяние. А Антип? Ему тоже, наверное, холодно среди багажа, позади коляски? Если вообще они не потеряли его по дороге. Мысль эта не покидала ее до следующей остановки. Но вот на краю дороги показалась почтовая станция с привычно побеленными фронтоном и колоннами. Лошади, фырча, въехали во двор. Софи не успела еще скинуть полог, который защищал ее от холода и снега, как снежный призрак устремился ей на помощь – Антип, целый и невредимый, с посиневшими щеками, ледышками на носу и неизменной шапкой в руках.
3
В Псков прибыли поздно вечером и решили по обыкновению заночевать на почтовой станции, которая оказалась большой и опрятной, здесь путешественникам досталась не только комната, но и чистое постельное белье. На другое утро Николай, смущаясь, объявил жене, что предпочитает отправиться в Каштановку один, на разведку – отец не любит неожиданных визитов, а потому лучше заранее предупредить его, чтобы подготовился к встрече с невесткой. Софи этот план вполне одобрила: ей самой надо было собраться с силами перед столь ответственным свиданием. Имение Озаревых находилось всего в пяти верстах от города, молодой человек рассчитывал к полудню вернуться. Обнимая любимую на пороге комнаты, нежно прошептал:
– До скорой встречи! Приходите в себя! Будьте красавицей!
Он смотрел на нее с обожанием и доверием, улыбался, но волновался так, будто отправлялся на дуэль с соперником, которому незнакома жалость. Мысли путались, не представляя, что скажет отцу, сын положился на волю Божью и был уверен в своей победе: Господь не допустит, чтобы с его избранницей, приехавшей сюда так издалека, обошлись несправедливо.
Стоя у окна, Софи видела, как супруг осенил себя крестом, прежде чем сесть в карету, ее в который раз позабавило, что русские во все свои дела впутывают религию. На этот раз Антип не должен был сопровождать хозяина. Низко склонившись, он стоял у ворот, пока коляска не отъехала. Потом выпрямился, поднял глаза к окну, увидел барыню и рассмеялся. Та тоже не могла сдержать смеха – успела привязаться к этому вечно паясничавшему человеку с всклокоченной шевелюрой и дубленой кожей, который одинаково хорошо переносил жару и холод, мог спать на чем угодно, есть неизвестно что, немного подворовывал, много молился, никогда не мылся и весь светился радостью жизни. «Этот человек – раб. И почему так счастлив своей судьбой? Что это? Беспечность, мудрость, лень, смирение?» Подняв руку над открытым ртом, слуга изобразил, как с упоением заглатывает селедку, ласково похлопал по животу и, смешно переваливаясь, направился к кухне.
Двор пустовал всего мгновение. Появились мужики с метлами и лопатами, принялись разбрасывать снег, и вскоре коляски, повозки, тарантасы оказались скрыты за снежной горой. Из конюшни шел пар, навоз сверкал, словно золотые слитки.
Путница долго наблюдала за происходившим во дворе. С каждым днем ее новая жизнь нравилась ей все больше. Франция казалась теперь такой крошечной и такой далекой!.. Она вышла в коридор и похлопала в ладоши. Николай приказал, чтобы его жене принесли горячую воду, как только попросит. В конце коридора появились две служанки с ведрами и деревянной лоханкой. Молодые, розовые, с платками на головах, в платьях из грубой материи на бретельках, вышитых блузках. Одна была босиком, несмотря на мороз, другая – в мужских сапогах, которые у нее на ногах собирались гармошкой. Они вылили воду в лохань и знаками спросили, не надо ли помочь. В ответ – отрицательное покачивание головой. Девушки сумели лишь насладиться запахом миндального мыла и видом прекрасного белья постоялицы, выпроводившей их за дверь, которую закрыла на засов.
Мытье заняло у Софи больше часа. Намывшись и надушившись, с наслаждением вытянулась на кровати и предалась мечтам. В углу, где висела черно-золотая икона, светилась лампадка, в печи уютно потрескивали дрова, тонкий ледяной узор украшал окна, в коридоре слышны были голоса. Несмотря на кажущуюся растерянность, женщина не боялась больше разочаровать близких Николая и самой оказаться разочарованной. Напротив, за несколько часов до встречи с ними вдруг испытала восхитительную уверенность привыкшей нравиться кокетки. На кресле разложена была тщательно подобранная одежда: бархатное золотистое, цвета пунша, платье с атласными бантами в тон, отложным воротником, пояс с пряжкой. Она наденет красивый капот с черными перьями, накидку на беличьем меху.
Ей не терпелось посмотреть, как будет выглядеть, а потому встала и стала одеваться перед висевшим над комодом зеркалом в овальной раме. Когда была готова, позвала служанок, чтобы те унесли ведра и лохань. Увидев ее, девушки сложили руки и закричали от восхищения. Барыня дала им денег и, не зная чем еще занять себя, стала воображать встречу мужа с родными.
– Жучок! – закричал Озарёв.
Яростный лай немедленно сменился нежным потявкиваньем. Погруженный в воспоминания, молодой человек заметил вдруг, что исчезла со своего поста на повороте дороги старая ель, а на бане, полускрытой кустарником, новая крыша. Когда-то они с сестрой прятались в этом домишке от мсье Лезюра и нянюшки Василисы. Но сегодня он должен гнать от себя все эти милые приметы прошлого, иначе не сможет быть достаточно сильным, и перед отцом предстанет не зрелый, решительный мужчина, а боязливый подросток.
На дорогу вышли мужики с охапками хвороста. Они низко кланялись, не решаясь признать молодого барина, о приезде которого никто ничего не знал. Николай же глаз не мог оторвать от родных колонн, напряжение чувств было столь велико, что почти исчезло ощущение реальности происходящего. Озарёв спрыгнул на землю. Со всех сторон к нему бежали изумленно-радостные слуги:
– Господи! Это он! Он!
Появилась Василиса с лицом, словно составленным из четырех перезревших яблок: два – щеки, еще два – лоб и подбородок. Задыхаясь, бросилась обнимать своего воспитанника, целовала ему руки, приговаривая:
– Сокол ты мой! Вот и солнышко красное взошло! Благословенна будь, Матерь Божья, что позволила мне вновь увидеть тебя!
Слова эти не вызвали у прибывшего ничего, кроме раздражения, грубо высвободившись из объятий нянюшки, он взбежал на крыльцо, ворвался в прихожую, услышал слабый вскрик, и вот уже рядом была Мария.
– Николай, возможно ли это? Почему не предупредил нас? Боже, как я счастлива! Ты ведь не уедешь больше?
– Нет, – ответил брат, нежно ее целуя.
Сестра сделала шаг назад и с беспокойством взглянула на него:
– Но ты не в военной форме!
– Да, я вышел в отставку.
– То есть больше не служишь в армии?
– Да.
– Но это очень серьезный шаг.
– Вовсе нет.
– Почему ты решился на это?
– Позже объясню! Как отец?
Лицо Марии погрустнело, уголки губ опустились, порозовели щеки.
– Разве не знаешь? Он тяжко болел. Думали даже, что умрет…
Николай был поражен, мысли разбегались, он испытывал какой-то священный ужас. Бросив на сестру растерянный взгляд, пробормотал:
– Умрет?.. Как умрет?.. Что с ним случилось?..
– Воспаление легких. Если бы ты его видел!.. Когда случался новый приступ кашля, казалось, он отдаст Богу душу… Задыхался, бредил… Ему несколько раз делали кровопускания… Потом жар спал… Я сразу написала тебе. Должно быть, ты не получал письма…
– Нет. Но теперь, как он?
– Выздоровел, но очень слаб. Его надо оберегать. Любая усталость, любое раздражение…
– Когда он заболел?
– Полтора месяца назад.
Озарёв вздрогнул, пораженный совпадением: болезнь отца совпала с его сыновним неповиновением. Вот оно, наказание. И не смел больше взглянуть в глаза сестре, уверенный в том, что несет ответственность за произошедшее, пусть даже это не поддается никаким разумным объяснениям.
– Он вспоминает, говорит обо мне?
– Конечно! Вчера утром волновался, что от тебя долго нет вестей, хотел даже писать князю Волконскому!
– Надеюсь, не сделал этого?
– Нет! Я отговорила! Сказала, что ты не подаешь признаков жизни, потому что скоро появишься… Правда, у меня дар предвидения?
Она засмеялась. Ее свежее лицо с голубыми глазами и сочными губами в обрамлении золотых кудрей показалось ему не лицом шестнадцатилетней девушки, но взрослой женщины. «Как изменилась за эти несколько месяцев! Совсем другая фигура, черты прояснились, движения стали грациознее…»
– Впрочем, так ты мне нравишься даже больше, чем в военной форме! Все окрестные барышни придут в волнение!
Брат пожал плечами.
– Да, да. Знаю по меньшей мере двух, у которых забьется сердечко. Хочешь, скажу?
– Нет, прошу тебя.
Николай страдал от этого милого поддразнивания молодого человека, которым он больше не был и в само существование которого верил уже с трудом.
– Ты прав! Они не слишком хороши для тебя! Идем скорее! Отец у себя в кабинете. Как будет рад видеть тебя!
Мария взяла брата за руку, но тот не торопился, разглядывая висевшую над дверью голову волка с приоткрытой пастью, обнажавшей острые клыки, по обе стороны от нее – ружья, кинжалы. Все тот же запах зимнего дома: горящих поленьев, воска, солений. Воля его рассыпалась в прах.
– Я вернулся не один.
– С другом? – В голосе ее звучало любопытство.
– Нет, с женщиной. С женой. Я женился во Франции.
Открыв рот и крепко ухватившись за спинку кресла, она во все глаза смотрела на Николая. Лицо ее вновь погрустнело, подбородок дрожал.
– Отец знает?
– Нет. Я писал ему, просил, чтобы благословил этот брак. Он отказался. Я женился против его воли…
Сестра сжала пальцами виски, глаза ее наполнились слезами.
– О, как ты мог? – простонала она. – Как ты мог ослушаться отца?
– У меня не было выбора. Я был влюблен. Он не хотел этого понять. Уверен, он ничего тебе не рассказывал!
– Нет… Для него я все еще ребенок… Он ничего мне не рассказывает… А твоя жена, не та ли это прекрасная благородная француженка, о которой ты мне рассказывал, когда приезжал в отпуск?
– Да. Когда ты увидишь ее, не сможешь не полюбить.
Мария вытерла глаза ладонью.
– Это не имеет значения! Ты не должен был поступать так! Не имел права! Бог все видит, пусть он будет тебе судьей! Что ты собираешься делать?
– Сказать правду отцу.
– Ты сошел с ума! Он слаб еще, не полностью поправился, это убьет его!
Озарёв в замешательстве опустил голову: Мари права, болезнь все осложнила.
– Я пропал, – прошептал он. – Я не могу вернуться, не повидавшись с отцом. А если увижусь, разве смогу скрыть то, что у меня на сердце? Если же уеду, не повидав отца, что скажу Софи, как объясню, что не должен больше появляться в Каштановке?
– Где сейчас твоя жена?
– На почтовой станции в Пскове. Ждет меня. Готовится. Уверена, что приеду за ней и мы отправимся сюда вместе…
– Как все это ужасно! Я всем сердцем жалею ее. Но тем хуже…
Глаза ее грозно блеснули, голос стал хриплым:
– Тем хуже для нее! Тем хуже для вас обоих! Ты не должен ничего говорить отцу! Он стар, болен! А вы молоды! Полны сил! Устроитесь где-нибудь! Придумай что угодно, но только пощади его! Умоляю! Пусть останется в неведении!
– Опять ложь!
– Эту, по крайней мере, Бог тебе простит! Быть может, простит за нее и другие!..
Раздались шаги. Мари судорожно схватила брата за руку:
– Это он! Обещай, обещай мне, Николай!
Медленно отворилась дверь, и на пороге возник Михаил Борисович Озарёв в просторном халате, подпоясанном шнуром. Немного сгорбился, побледнел, постарел, но глаза все такие же живые. Молча ждал, пока сын покорно приблизится к нему. Тот почтительно поцеловал ему руку.
– Я знал, что ты появишься сегодня утром, – произнес отец.
Молодой человек был до такой степени поражен этими словами, что испугался, не лишился ли его батюшка рассудка. Они с сестрой жалобно переглянулись. Мари с натужным оживлением сиделки произнесла:
– Вы прозорливее меня! Признаюсь, только что, увидев Николая, подумала, что с неба свалился! Не правда ли, прекрасно выглядит?
– Да уж получше, чем я, – сказал Михаил Борисович. – Ты уже все знаешь?
– Да, Мари рассказала. Но теперь вы здоровы! Прочь все страхи!
Озарёв-старший расправил свои широченные плечи:
– Я не боялся! Столь многие ждут меня, что порой хочется присоединиться к ним! С другой стороны, так нехороши дела земные, так нехороши! Пойдем, поговорим по-мужски.
Николай последовал за отцом в его кабинет, где царил все тот же беспорядок, витал запах трубки, те же голубоватые блики лежали на черных кожаных креслах. Тяжелые зеленые шторы обрамляли окна, повсюду расставлены были малахитовые безделушки, пресс-папье и канделябры тоже были из малахита. Михаил Борисович открыл малахитовую коробочку, взял кусочек лакрицы, сунул в рот, уселся в кресло, указал на стул сыну. Молчание затягивалось. Хозяин Каштановки отдышался, пристально взглянул на него и неожиданно спросил:
– Кто эта женщина, с которой ты остановился на почтовой станции?
Сердце Озарёва-младшего бешено забилось.
– Да, – продолжал отец. – Я не просто так сказал, что ждал тебя сегодня утром, еще с вечера меня известили о твоем приезде в Псков. Тебя это удивляет? Ты должен был бы знать, что в деревне все становится известно быстро. Кто-то видел тебя на станции! В гражданском платье! Вышел в отставку по личным обстоятельствам!
Оглушенный, Николай подумал, что сцена эта выходит за рамки всего, что он мог предвидеть, ощущение собственного бессилия сковало его. Потом осознал, что не надо больше притворяться, и с облегчением вздохнул. Кто-то другой сообщил новость отцу, Мари не сможет упрекнуть его, что не пощадил батюшку.
– Говорят, она француженка, – не повышая голоса, сказал Михаил Борисович. – Думаю, это та женщина, о которой ты писал мне.
– Да, отец.
– Как согласилась она отправиться с тобой сюда?
– Потому что она – моя жена, – выдохнул сын.
Он напрягся, ожидая ответного удара, но гром не грянул, только Озарёв-старший будто вздрогнул. Глаза его блуждали, потом остановились на нем. Родитель плотно сжал губы, поднялся, сделал несколько шагов. Озарёв-младший сидел, не осмеливаясь нарушить молчание из боязни усложнить положение. Через несколько мгновений отец сел, сложив руки на коленях, во взгляде его была печаль, взглянул на сына и глухо произнес:
– Итак, ты женился без моего благословения.
– Простите, отец, но впервые нельзя было вам подчиниться!
– Нельзя? – подняв брови, спросил Михаил Борисович. – Почему, скажи, пожалуйста!
– Если бы я подчинился вашей воле, отказался бы от любви к женщине, которая заслуживает только восхищения!
– Да, конечно, – рассмеялся отец. – Любовь! Я забыл о любви! Что ж! Только о ней и надо думать в твои годы!
Улыбка странно смотрелась на его утомленном, мрачном лице. Неужели не сердится? И готов признать свое поражение? Эта утешительная перспектива укрепила Николая в мысли, что болезнь не прошла для отца бесследно.
– Да, – продолжал тот. – Война сделала тебя мужчиной. Ты получил право убивать, завоевал право жениться по своему усмотрению. Что воля отца против катастрофы, которая перевернула мир! Я больше ничего не значу для тебя!
– Нет, батюшка…
– Ладно, прочь любезности, теперь решаю не я, ты. Я должен привыкать к этому. В мой дом вваливаются, будто в трактир! Я последний обо всем узнаю!..
Он подавил гнев, успокоился, взгляд его смягчился.
– Моя жена достойна вашей любви и привязанности…
– Конечно! Конечно! Я верю тебе! Но, должно быть, она изнывает от ожидания в Пскове. Почему она не приехала с тобой?
– Я хотел прежде поговорить с вами, выразить вам свое почтение…
– Почтение? – отозвалось насмешливое эхо.
Возвышаясь над сыном, Михаил Борисович покачивал головой и бурчал:
– Почтение? Да? Тронут. Но это все лишние церемонии. В конце концов, раз эта женщина твоя жена, мы должны смириться с тем, что ее место в этом доме…
Николай ушам своим не верил, все препоны рассыпались сами собой, он шел на врага и обрел союзника. Да, тон, которым говорит отец, странен, но нельзя требовать от него слишком многого, его честолюбие задето, а ирония дает ему определенное утешение.
– Вы действительно хотите этого, батюшка? – поднимаясь, спросил Озарёв-младший.
Озарёв-старший развел руками:
– Твое счастье прежде всего, дитя мое!.. Старики на то и существуют, чтобы быть разгромленными!.. Шучу, шучу!.. Ты вовсе не сокрушил меня, просто отодвинул в сторону, вот и все!.. Как зовут мою невестку?
– Софи, отец, я писал вам.
– Прости, успел забыть! Софи! Софи! Софи Озарёва! Почему бы и нет? Конечно, она не знает ни слова по-русски!.. Но это не имеет значения, мы все говорим по-французски… Мне не терпится познакомиться с моей невесткой-парижанкой…
– До скорой встречи! Приходите в себя! Будьте красавицей!
Он смотрел на нее с обожанием и доверием, улыбался, но волновался так, будто отправлялся на дуэль с соперником, которому незнакома жалость. Мысли путались, не представляя, что скажет отцу, сын положился на волю Божью и был уверен в своей победе: Господь не допустит, чтобы с его избранницей, приехавшей сюда так издалека, обошлись несправедливо.
Стоя у окна, Софи видела, как супруг осенил себя крестом, прежде чем сесть в карету, ее в который раз позабавило, что русские во все свои дела впутывают религию. На этот раз Антип не должен был сопровождать хозяина. Низко склонившись, он стоял у ворот, пока коляска не отъехала. Потом выпрямился, поднял глаза к окну, увидел барыню и рассмеялся. Та тоже не могла сдержать смеха – успела привязаться к этому вечно паясничавшему человеку с всклокоченной шевелюрой и дубленой кожей, который одинаково хорошо переносил жару и холод, мог спать на чем угодно, есть неизвестно что, немного подворовывал, много молился, никогда не мылся и весь светился радостью жизни. «Этот человек – раб. И почему так счастлив своей судьбой? Что это? Беспечность, мудрость, лень, смирение?» Подняв руку над открытым ртом, слуга изобразил, как с упоением заглатывает селедку, ласково похлопал по животу и, смешно переваливаясь, направился к кухне.
Двор пустовал всего мгновение. Появились мужики с метлами и лопатами, принялись разбрасывать снег, и вскоре коляски, повозки, тарантасы оказались скрыты за снежной горой. Из конюшни шел пар, навоз сверкал, словно золотые слитки.
Путница долго наблюдала за происходившим во дворе. С каждым днем ее новая жизнь нравилась ей все больше. Франция казалась теперь такой крошечной и такой далекой!.. Она вышла в коридор и похлопала в ладоши. Николай приказал, чтобы его жене принесли горячую воду, как только попросит. В конце коридора появились две служанки с ведрами и деревянной лоханкой. Молодые, розовые, с платками на головах, в платьях из грубой материи на бретельках, вышитых блузках. Одна была босиком, несмотря на мороз, другая – в мужских сапогах, которые у нее на ногах собирались гармошкой. Они вылили воду в лохань и знаками спросили, не надо ли помочь. В ответ – отрицательное покачивание головой. Девушки сумели лишь насладиться запахом миндального мыла и видом прекрасного белья постоялицы, выпроводившей их за дверь, которую закрыла на засов.
Мытье заняло у Софи больше часа. Намывшись и надушившись, с наслаждением вытянулась на кровати и предалась мечтам. В углу, где висела черно-золотая икона, светилась лампадка, в печи уютно потрескивали дрова, тонкий ледяной узор украшал окна, в коридоре слышны были голоса. Несмотря на кажущуюся растерянность, женщина не боялась больше разочаровать близких Николая и самой оказаться разочарованной. Напротив, за несколько часов до встречи с ними вдруг испытала восхитительную уверенность привыкшей нравиться кокетки. На кресле разложена была тщательно подобранная одежда: бархатное золотистое, цвета пунша, платье с атласными бантами в тон, отложным воротником, пояс с пряжкой. Она наденет красивый капот с черными перьями, накидку на беличьем меху.
Ей не терпелось посмотреть, как будет выглядеть, а потому встала и стала одеваться перед висевшим над комодом зеркалом в овальной раме. Когда была готова, позвала служанок, чтобы те унесли ведра и лохань. Увидев ее, девушки сложили руки и закричали от восхищения. Барыня дала им денег и, не зная чем еще занять себя, стала воображать встречу мужа с родными.
* * *
Рано выпавший снег лежал по сторонам от дороги, превратившейся в мутный поток. Грязь летела из-под колес и из-под копыт. В конце черной еловой аллеи заметен стал просвет. Наклонившись вперед, волнуясь, ожидал Николай встречи с домом своего детства – огромным, квадратным, спокойным: розовая штукатурка, зеленая крыша, четыре колонны, поддерживающие фронтон. В окнах отражалось солнце. Перед крыльцом расплылась огромная лужа. Черный пес с отвислыми ушами набросился на коляску.– Жучок! – закричал Озарёв.
Яростный лай немедленно сменился нежным потявкиваньем. Погруженный в воспоминания, молодой человек заметил вдруг, что исчезла со своего поста на повороте дороги старая ель, а на бане, полускрытой кустарником, новая крыша. Когда-то они с сестрой прятались в этом домишке от мсье Лезюра и нянюшки Василисы. Но сегодня он должен гнать от себя все эти милые приметы прошлого, иначе не сможет быть достаточно сильным, и перед отцом предстанет не зрелый, решительный мужчина, а боязливый подросток.
На дорогу вышли мужики с охапками хвороста. Они низко кланялись, не решаясь признать молодого барина, о приезде которого никто ничего не знал. Николай же глаз не мог оторвать от родных колонн, напряжение чувств было столь велико, что почти исчезло ощущение реальности происходящего. Озарёв спрыгнул на землю. Со всех сторон к нему бежали изумленно-радостные слуги:
– Господи! Это он! Он!
Появилась Василиса с лицом, словно составленным из четырех перезревших яблок: два – щеки, еще два – лоб и подбородок. Задыхаясь, бросилась обнимать своего воспитанника, целовала ему руки, приговаривая:
– Сокол ты мой! Вот и солнышко красное взошло! Благословенна будь, Матерь Божья, что позволила мне вновь увидеть тебя!
Слова эти не вызвали у прибывшего ничего, кроме раздражения, грубо высвободившись из объятий нянюшки, он взбежал на крыльцо, ворвался в прихожую, услышал слабый вскрик, и вот уже рядом была Мария.
– Николай, возможно ли это? Почему не предупредил нас? Боже, как я счастлива! Ты ведь не уедешь больше?
– Нет, – ответил брат, нежно ее целуя.
Сестра сделала шаг назад и с беспокойством взглянула на него:
– Но ты не в военной форме!
– Да, я вышел в отставку.
– То есть больше не служишь в армии?
– Да.
– Но это очень серьезный шаг.
– Вовсе нет.
– Почему ты решился на это?
– Позже объясню! Как отец?
Лицо Марии погрустнело, уголки губ опустились, порозовели щеки.
– Разве не знаешь? Он тяжко болел. Думали даже, что умрет…
Николай был поражен, мысли разбегались, он испытывал какой-то священный ужас. Бросив на сестру растерянный взгляд, пробормотал:
– Умрет?.. Как умрет?.. Что с ним случилось?..
– Воспаление легких. Если бы ты его видел!.. Когда случался новый приступ кашля, казалось, он отдаст Богу душу… Задыхался, бредил… Ему несколько раз делали кровопускания… Потом жар спал… Я сразу написала тебе. Должно быть, ты не получал письма…
– Нет. Но теперь, как он?
– Выздоровел, но очень слаб. Его надо оберегать. Любая усталость, любое раздражение…
– Когда он заболел?
– Полтора месяца назад.
Озарёв вздрогнул, пораженный совпадением: болезнь отца совпала с его сыновним неповиновением. Вот оно, наказание. И не смел больше взглянуть в глаза сестре, уверенный в том, что несет ответственность за произошедшее, пусть даже это не поддается никаким разумным объяснениям.
– Он вспоминает, говорит обо мне?
– Конечно! Вчера утром волновался, что от тебя долго нет вестей, хотел даже писать князю Волконскому!
– Надеюсь, не сделал этого?
– Нет! Я отговорила! Сказала, что ты не подаешь признаков жизни, потому что скоро появишься… Правда, у меня дар предвидения?
Она засмеялась. Ее свежее лицо с голубыми глазами и сочными губами в обрамлении золотых кудрей показалось ему не лицом шестнадцатилетней девушки, но взрослой женщины. «Как изменилась за эти несколько месяцев! Совсем другая фигура, черты прояснились, движения стали грациознее…»
– Впрочем, так ты мне нравишься даже больше, чем в военной форме! Все окрестные барышни придут в волнение!
Брат пожал плечами.
– Да, да. Знаю по меньшей мере двух, у которых забьется сердечко. Хочешь, скажу?
– Нет, прошу тебя.
Николай страдал от этого милого поддразнивания молодого человека, которым он больше не был и в само существование которого верил уже с трудом.
– Ты прав! Они не слишком хороши для тебя! Идем скорее! Отец у себя в кабинете. Как будет рад видеть тебя!
Мария взяла брата за руку, но тот не торопился, разглядывая висевшую над дверью голову волка с приоткрытой пастью, обнажавшей острые клыки, по обе стороны от нее – ружья, кинжалы. Все тот же запах зимнего дома: горящих поленьев, воска, солений. Воля его рассыпалась в прах.
– Я вернулся не один.
– С другом? – В голосе ее звучало любопытство.
– Нет, с женщиной. С женой. Я женился во Франции.
Открыв рот и крепко ухватившись за спинку кресла, она во все глаза смотрела на Николая. Лицо ее вновь погрустнело, подбородок дрожал.
– Отец знает?
– Нет. Я писал ему, просил, чтобы благословил этот брак. Он отказался. Я женился против его воли…
Сестра сжала пальцами виски, глаза ее наполнились слезами.
– О, как ты мог? – простонала она. – Как ты мог ослушаться отца?
– У меня не было выбора. Я был влюблен. Он не хотел этого понять. Уверен, он ничего тебе не рассказывал!
– Нет… Для него я все еще ребенок… Он ничего мне не рассказывает… А твоя жена, не та ли это прекрасная благородная француженка, о которой ты мне рассказывал, когда приезжал в отпуск?
– Да. Когда ты увидишь ее, не сможешь не полюбить.
Мария вытерла глаза ладонью.
– Это не имеет значения! Ты не должен был поступать так! Не имел права! Бог все видит, пусть он будет тебе судьей! Что ты собираешься делать?
– Сказать правду отцу.
– Ты сошел с ума! Он слаб еще, не полностью поправился, это убьет его!
Озарёв в замешательстве опустил голову: Мари права, болезнь все осложнила.
– Я пропал, – прошептал он. – Я не могу вернуться, не повидавшись с отцом. А если увижусь, разве смогу скрыть то, что у меня на сердце? Если же уеду, не повидав отца, что скажу Софи, как объясню, что не должен больше появляться в Каштановке?
– Где сейчас твоя жена?
– На почтовой станции в Пскове. Ждет меня. Готовится. Уверена, что приеду за ней и мы отправимся сюда вместе…
– Как все это ужасно! Я всем сердцем жалею ее. Но тем хуже…
Глаза ее грозно блеснули, голос стал хриплым:
– Тем хуже для нее! Тем хуже для вас обоих! Ты не должен ничего говорить отцу! Он стар, болен! А вы молоды! Полны сил! Устроитесь где-нибудь! Придумай что угодно, но только пощади его! Умоляю! Пусть останется в неведении!
– Опять ложь!
– Эту, по крайней мере, Бог тебе простит! Быть может, простит за нее и другие!..
Раздались шаги. Мари судорожно схватила брата за руку:
– Это он! Обещай, обещай мне, Николай!
Медленно отворилась дверь, и на пороге возник Михаил Борисович Озарёв в просторном халате, подпоясанном шнуром. Немного сгорбился, побледнел, постарел, но глаза все такие же живые. Молча ждал, пока сын покорно приблизится к нему. Тот почтительно поцеловал ему руку.
– Я знал, что ты появишься сегодня утром, – произнес отец.
Молодой человек был до такой степени поражен этими словами, что испугался, не лишился ли его батюшка рассудка. Они с сестрой жалобно переглянулись. Мари с натужным оживлением сиделки произнесла:
– Вы прозорливее меня! Признаюсь, только что, увидев Николая, подумала, что с неба свалился! Не правда ли, прекрасно выглядит?
– Да уж получше, чем я, – сказал Михаил Борисович. – Ты уже все знаешь?
– Да, Мари рассказала. Но теперь вы здоровы! Прочь все страхи!
Озарёв-старший расправил свои широченные плечи:
– Я не боялся! Столь многие ждут меня, что порой хочется присоединиться к ним! С другой стороны, так нехороши дела земные, так нехороши! Пойдем, поговорим по-мужски.
Николай последовал за отцом в его кабинет, где царил все тот же беспорядок, витал запах трубки, те же голубоватые блики лежали на черных кожаных креслах. Тяжелые зеленые шторы обрамляли окна, повсюду расставлены были малахитовые безделушки, пресс-папье и канделябры тоже были из малахита. Михаил Борисович открыл малахитовую коробочку, взял кусочек лакрицы, сунул в рот, уселся в кресло, указал на стул сыну. Молчание затягивалось. Хозяин Каштановки отдышался, пристально взглянул на него и неожиданно спросил:
– Кто эта женщина, с которой ты остановился на почтовой станции?
Сердце Озарёва-младшего бешено забилось.
– Да, – продолжал отец. – Я не просто так сказал, что ждал тебя сегодня утром, еще с вечера меня известили о твоем приезде в Псков. Тебя это удивляет? Ты должен был бы знать, что в деревне все становится известно быстро. Кто-то видел тебя на станции! В гражданском платье! Вышел в отставку по личным обстоятельствам!
Оглушенный, Николай подумал, что сцена эта выходит за рамки всего, что он мог предвидеть, ощущение собственного бессилия сковало его. Потом осознал, что не надо больше притворяться, и с облегчением вздохнул. Кто-то другой сообщил новость отцу, Мари не сможет упрекнуть его, что не пощадил батюшку.
– Говорят, она француженка, – не повышая голоса, сказал Михаил Борисович. – Думаю, это та женщина, о которой ты писал мне.
– Да, отец.
– Как согласилась она отправиться с тобой сюда?
– Потому что она – моя жена, – выдохнул сын.
Он напрягся, ожидая ответного удара, но гром не грянул, только Озарёв-старший будто вздрогнул. Глаза его блуждали, потом остановились на нем. Родитель плотно сжал губы, поднялся, сделал несколько шагов. Озарёв-младший сидел, не осмеливаясь нарушить молчание из боязни усложнить положение. Через несколько мгновений отец сел, сложив руки на коленях, во взгляде его была печаль, взглянул на сына и глухо произнес:
– Итак, ты женился без моего благословения.
– Простите, отец, но впервые нельзя было вам подчиниться!
– Нельзя? – подняв брови, спросил Михаил Борисович. – Почему, скажи, пожалуйста!
– Если бы я подчинился вашей воле, отказался бы от любви к женщине, которая заслуживает только восхищения!
– Да, конечно, – рассмеялся отец. – Любовь! Я забыл о любви! Что ж! Только о ней и надо думать в твои годы!
Улыбка странно смотрелась на его утомленном, мрачном лице. Неужели не сердится? И готов признать свое поражение? Эта утешительная перспектива укрепила Николая в мысли, что болезнь не прошла для отца бесследно.
– Да, – продолжал тот. – Война сделала тебя мужчиной. Ты получил право убивать, завоевал право жениться по своему усмотрению. Что воля отца против катастрофы, которая перевернула мир! Я больше ничего не значу для тебя!
– Нет, батюшка…
– Ладно, прочь любезности, теперь решаю не я, ты. Я должен привыкать к этому. В мой дом вваливаются, будто в трактир! Я последний обо всем узнаю!..
Он подавил гнев, успокоился, взгляд его смягчился.
– Моя жена достойна вашей любви и привязанности…
– Конечно! Конечно! Я верю тебе! Но, должно быть, она изнывает от ожидания в Пскове. Почему она не приехала с тобой?
– Я хотел прежде поговорить с вами, выразить вам свое почтение…
– Почтение? – отозвалось насмешливое эхо.
Возвышаясь над сыном, Михаил Борисович покачивал головой и бурчал:
– Почтение? Да? Тронут. Но это все лишние церемонии. В конце концов, раз эта женщина твоя жена, мы должны смириться с тем, что ее место в этом доме…
Николай ушам своим не верил, все препоны рассыпались сами собой, он шел на врага и обрел союзника. Да, тон, которым говорит отец, странен, но нельзя требовать от него слишком многого, его честолюбие задето, а ирония дает ему определенное утешение.
– Вы действительно хотите этого, батюшка? – поднимаясь, спросил Озарёв-младший.
Озарёв-старший развел руками:
– Твое счастье прежде всего, дитя мое!.. Старики на то и существуют, чтобы быть разгромленными!.. Шучу, шучу!.. Ты вовсе не сокрушил меня, просто отодвинул в сторону, вот и все!.. Как зовут мою невестку?
– Софи, отец, я писал вам.
– Прости, успел забыть! Софи! Софи! Софи Озарёва! Почему бы и нет? Конечно, она не знает ни слова по-русски!.. Но это не имеет значения, мы все говорим по-французски… Мне не терпится познакомиться с моей невесткой-парижанкой…