Страница:
Люда заинтересовалась этими фокусами и, когда Марко вылез на шхуну, попросила научить им и ее.
Глава XV
ПАПИРОСА С ТРИФЕНИЛОМЕТРИНОМ
Глава XVI
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОВАЛЬЧУКА
Глава XVII
СТОЛОВАЯ «КАВКАЗ»
Глава XVIII
ПРАЗДНИК НА ОСТРОВЕ
«Колумб» взял курс на Лузаны.
Глава XV
ПАПИРОСА С ТРИФЕНИЛОМЕТРИНОМ
Анч застал профессора Ананьева дома. Ученый сидел в своей комнате, перелистывая книгу. Он радушно приветствовал гостя и спросил про фотографию.
— Несколько штук принес, — ответил Анч, — остальные — на этих днях. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный фотоальбом, посвященный Лебединому острову.
— Давайте ваши снимки и садитесь, — пригласил профессор Анча. — Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой излагаю свой взгляд на проблему добывания гелия в этой местности. Проблема торио-гелия теоретически разрешена.
Анч положил перед профессором несколько фотографий. Пока профессор внимательно разглядывал их, гость осмотрел комнату и стол хозяина. Он заметил, что окна открываются легко, что на двери изнутри нет задвижки. Простой деревянный стол с одним ящиком заменял письменный. На столе лежали стопками книги и бумаги. В раскрытой папке Анч увидел рукопись — профессор, видимо, только что просмотрел ее. Справа на стопке газет лежал новый портфель с расстегнутыми ремешками и ключиком в замке.
Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.
— Признаться, я не надеялся, что снимки выйдут так удачно, — сказал он Анчу. — Техника их безукоризненна. Они свидетельствуют о хорошем вкусе.
— Вы говорите мне комплименты, — поблагодарил Анч, слегка наклонив голову.
— Нет, нет! — возразил Ананьев, раскрывая портфель и засовывая туда папку. Он не видел хищного выражения глаз своего гостя, следившего за каждым его движением. — Рассказывайте, как вы здесь устроились, как наши успехи. Чаю хотите?
— Нет благодарю, пить не хочется. А вот если разрешите закурить папиросу…
— Пожалуйста, прошу вас!
Анч вынул портсигар, взял из половинки, где лежали три папиросы, крайнюю, внимательно посмотрел, нет ли на мундштуке отметки карандашом, и закрыл портсигар. Но сейчас же, точно спохватившись, вновь открыл его и протянул профессору:
— Простите за невнимательность… Может быть, закурите?
Профессор заколебался. В нем боролись желание закурить и сознание, что надо сдержать данное врачу слово.
— Ох, искуситель! — сказал профессор и капитулировал: он взял из портсигара папиросу.
Анч спрятал портсигар, вынул коробку спичек, чиркнул и предложил профессору огонь.
Но тот встал, прошелся по комнате, и пока он вернулся, спичка догорела.
Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросы. Он ходил по комнате и рассказывал гостю какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам и выбросил догорающую спичку, а потом спокойно зажег третью, держа ее в вытянутой руке. На этот раз профессор взял у него спичку, разворошил кончик папиросы и закурил, сразу же глубоко затянувшись.
Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что с лица фотографа исчезло выражение глубокого, хотя и едва заметного волнения. Только в глазах светилось напряженное любопытство. Он посмотрел на часы. Профессор Ананьев все еще ходил по комнате и рассказывал. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими кольцами. Наконец он докурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло. Это было единственное кресло в доме, собственноручно сделанное Стахом Очеретом. Оно понравилось профессору, и теперь он уверял гостя, что в этом кресле его посещает вдохновение.
Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента следили за лицом профессора. В глубине сознания он повторял заученное: «Неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, отказываются работать руки и ноги». Пока никаких изменений он не замечал. Но вот профессор потёр рукою лоб и сказал:
— Засиделся, знаете, в комнате. А может, от папирос отвык. Что-то голова заболела.
— А вы станьте у окна, — предложил Анч.
— Верно. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю я наше южное море. Особенно летом.
Профессору хотелось поболтать. Он рассказывал Анчу свою биографию, вспоминал детские годы, проведенные на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домишек да одна или две исправные шаланды. Рыбаки отправлялись в море больше на каюках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домиках царила величайшая нищета, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось отдавать все за полцены скупщикам. Мальчику посчастливилось: когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник, моряк, и отдал в школу. Учился он очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы. Совсем другое дело теперь.
Анч молча слушал и поглядывал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина он не замечал. Неужели у этого человека такой могучий организм? У фотографа на лбу выступил пот. От нервного напряжения заболела голова.
Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как он принимал участие в гражданской войне, правда небольшое — командовал санитарным отрядом. В университете заинтересовался биологией и химией, а после войны его увлекла геология, и он стал геохимиком. Рассказывал о своих первых научных работах.
Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Это же невозможно!» — хотел он сказать громко самому себе, но приобретенная в течение многих лет выдержка помогла ему остаться внешне совершенно невозмутимым. «Неужели папироса с отметкой осталась в портсигаре?» Он вынул из кармана портсигар, взял из него последнюю папиросу и, притворяясь, что слушает профессора, внимательно осмотрел ее мундштук. На мундштуке последней папиросы не было никакой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Стало быть, с трифенилометрином выкурил он сам?
Профессору пришлось неожиданно остановиться. Его слушатель внезапно вскочил, бросился к двери, оставил ее открытой и вихрем помчался по выселку, направляясь к дому Ковальчука.
Андрей Гордеевич удивленно смотрел ему вслед. Потом подошел к столу, надел очки, сел в кресло и проговорил:
— Не ожидал, что он так экспансивен.
— Несколько штук принес, — ответил Анч, — остальные — на этих днях. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный фотоальбом, посвященный Лебединому острову.
— Давайте ваши снимки и садитесь, — пригласил профессор Анча. — Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой излагаю свой взгляд на проблему добывания гелия в этой местности. Проблема торио-гелия теоретически разрешена.
Анч положил перед профессором несколько фотографий. Пока профессор внимательно разглядывал их, гость осмотрел комнату и стол хозяина. Он заметил, что окна открываются легко, что на двери изнутри нет задвижки. Простой деревянный стол с одним ящиком заменял письменный. На столе лежали стопками книги и бумаги. В раскрытой папке Анч увидел рукопись — профессор, видимо, только что просмотрел ее. Справа на стопке газет лежал новый портфель с расстегнутыми ремешками и ключиком в замке.
Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.
— Признаться, я не надеялся, что снимки выйдут так удачно, — сказал он Анчу. — Техника их безукоризненна. Они свидетельствуют о хорошем вкусе.
— Вы говорите мне комплименты, — поблагодарил Анч, слегка наклонив голову.
— Нет, нет! — возразил Ананьев, раскрывая портфель и засовывая туда папку. Он не видел хищного выражения глаз своего гостя, следившего за каждым его движением. — Рассказывайте, как вы здесь устроились, как наши успехи. Чаю хотите?
— Нет благодарю, пить не хочется. А вот если разрешите закурить папиросу…
— Пожалуйста, прошу вас!
Анч вынул портсигар, взял из половинки, где лежали три папиросы, крайнюю, внимательно посмотрел, нет ли на мундштуке отметки карандашом, и закрыл портсигар. Но сейчас же, точно спохватившись, вновь открыл его и протянул профессору:
— Простите за невнимательность… Может быть, закурите?
Профессор заколебался. В нем боролись желание закурить и сознание, что надо сдержать данное врачу слово.
— Ох, искуситель! — сказал профессор и капитулировал: он взял из портсигара папиросу.
Анч спрятал портсигар, вынул коробку спичек, чиркнул и предложил профессору огонь.
Но тот встал, прошелся по комнате, и пока он вернулся, спичка догорела.
Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросы. Он ходил по комнате и рассказывал гостю какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам и выбросил догорающую спичку, а потом спокойно зажег третью, держа ее в вытянутой руке. На этот раз профессор взял у него спичку, разворошил кончик папиросы и закурил, сразу же глубоко затянувшись.
Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что с лица фотографа исчезло выражение глубокого, хотя и едва заметного волнения. Только в глазах светилось напряженное любопытство. Он посмотрел на часы. Профессор Ананьев все еще ходил по комнате и рассказывал. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими кольцами. Наконец он докурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло. Это было единственное кресло в доме, собственноручно сделанное Стахом Очеретом. Оно понравилось профессору, и теперь он уверял гостя, что в этом кресле его посещает вдохновение.
Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента следили за лицом профессора. В глубине сознания он повторял заученное: «Неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, отказываются работать руки и ноги». Пока никаких изменений он не замечал. Но вот профессор потёр рукою лоб и сказал:
— Засиделся, знаете, в комнате. А может, от папирос отвык. Что-то голова заболела.
— А вы станьте у окна, — предложил Анч.
— Верно. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю я наше южное море. Особенно летом.
Профессору хотелось поболтать. Он рассказывал Анчу свою биографию, вспоминал детские годы, проведенные на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домишек да одна или две исправные шаланды. Рыбаки отправлялись в море больше на каюках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домиках царила величайшая нищета, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось отдавать все за полцены скупщикам. Мальчику посчастливилось: когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник, моряк, и отдал в школу. Учился он очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы. Совсем другое дело теперь.
Анч молча слушал и поглядывал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина он не замечал. Неужели у этого человека такой могучий организм? У фотографа на лбу выступил пот. От нервного напряжения заболела голова.
Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как он принимал участие в гражданской войне, правда небольшое — командовал санитарным отрядом. В университете заинтересовался биологией и химией, а после войны его увлекла геология, и он стал геохимиком. Рассказывал о своих первых научных работах.
Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Это же невозможно!» — хотел он сказать громко самому себе, но приобретенная в течение многих лет выдержка помогла ему остаться внешне совершенно невозмутимым. «Неужели папироса с отметкой осталась в портсигаре?» Он вынул из кармана портсигар, взял из него последнюю папиросу и, притворяясь, что слушает профессора, внимательно осмотрел ее мундштук. На мундштуке последней папиросы не было никакой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Стало быть, с трифенилометрином выкурил он сам?
Профессору пришлось неожиданно остановиться. Его слушатель внезапно вскочил, бросился к двери, оставил ее открытой и вихрем помчался по выселку, направляясь к дому Ковальчука.
Андрей Гордеевич удивленно смотрел ему вслед. Потом подошел к столу, надел очки, сел в кресло и проговорил:
— Не ожидал, что он так экспансивен.
Глава XVI
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОВАЛЬЧУКА
Выбежав за выселок, Анч остановился, взглянул на часы и пошел медленнее. Он опомнился. Прошел почти час, и за это время трифенилометрин уже подействовал бы, если бы папироса действительно была отравлена. Он снова проверил портсигар. Там лежала папироса без пометки. Значит, отравленную папиросу выкурил либо он, либо профессор. Нет, здесь какая-то ошибка! Мозг его напряженно работал, пытаясь разгадать, что произошло. Неужели он сунул ту папиросу куда-нибудь в другое место? Чёрт знает, к кому она может попасть! Необходимо скорее добраться до инспекторского дома и проверить, куда он девал ее!
Ускоряя шаги, Анч все больше удалялся от Соколиного.
Ковальчука он застал дома. Инспектор вернулся из Зеленого Камня очень скоро и теперь, стоя перед своим домом, разглядывал дохлого поросенка и ругал Находку за недосмотр.
Анч удивился, почему тот так быстро вернулся. Ковальчук ответил, что попал на моторку зеленокаменского колхоза, приходившую на Лебединый за рыбой, а на обратном пути ему помог ветер.
— Лодку я достал замечательную. Одному на руках можно час нести. Если поставить маленький парус, она просто помчится! Но в большую волну она уже не годна: на плаву не держится.
— Где же лодка?
— Спрятана в проливе, в камышах.
— Надо перенести ее на морское побережье и держать где-нибудь в тальнике.
— Ночью перенесем.
— Хорошо. Какие еще новости?
— Видел людей, приехавших сегодня на машине из Лузан. Рассказывали, что ночью прибыл иностранный пароход. С ним что-то случилось в море — машина сломалась, что ли, вот и зашел в ближайший порт.
Анч подозрительно смотрел на инспектора. Ему что-то очень уж повезло: мотор доставил его на место, там он быстро купил лодку, встретил людей, прибывших на машине из Лузан, и привез новость, которую фотограф ждал. Но если пароход действительно пришел в Лузаны, то надо ускорять события.
— И чего вы возитесь с этим поросенком? — заметил Анч.
— Чёрт с ним! — ответил инспектор. — Но меня злит эта глупая девчонка в городском платье!
— Надеюсь, вам уже недолго терпеть это, — сказал Анч, следя за инспектором.
Ковальчук вопросительно посмотрел на него и затем, наклонившись, шепотом прохрипел:
— Может быть, с этим пароходом?
То, что Анч прочитал в глазах инспектора, наполовину ослабило его подозрения.
Глаза Ковальчука отражали понятные Анчу желания и надежды.
— Слушайте, Ковальчук: вы уверены, что ваша Находка дефективна? Только говорите правду.
Инспектор нахмурился. Он, вероятно, хотел бы не отвечать на этот вопрос, но Анч смотрел на него требовательно и решительно.
— Во всяком случае, я воспитывал ее в таком сознании. Первые годы своей жизни она, по-моему, несомненно была такой… Последнее время я тоже не замечал никаких изменений, — добавил он неуверенно.
Анч промолчал, и они вошли в дом. Находки там не было. Фотограф думал о профессоре Ананьеве и его бумагах. В голове у него складывался определенный план.
— В следующий выходной день в Соколином состоится праздник рыболовов, — сказал инспектор. — Возможно, будут гости из города.
— Что за праздник? — поинтересовался Анч.
— В этот день ежегодно бывает праздник: традиция! Обычно к этому времени подводят итоги лова за первую половину сезона, проверяют результаты соревнования между бригадами, устраивают коллективный обед, танцы, играет музыка. В бухте проводятся состязания по плаванию и гребле.
— Суетни много в это время?
— Безусловно, если что-то надо сделать, то это самый подходящий случай. Только следует быть осторожным: в этот день обычно приезжают гости.
— Кто приезжал в прошом году?
— Приходил эскадренный миноносец «Буревестник».
— Хорошо. Это не так страшно. Документы мои в порядке. Завтра необходимо съездить в город, купить там портфель, такой же, как у профессора Ананьева. Зайдите к нему и посмотрите. Портфель лежит на столе. Кроме того, вы передадите мои письма.
— Письма? Кому? — испугался Ковальчук.
— В ближайшей от порта столовой «Кавказ», где играет музыка, каждый день от девяти до десяти утра, от двух до трех дня и от семи до восьми вечера завтракает, обедает и ужинает иностранный моряк с повязкой на глазу. Вы сядете за соседний столик. В руках будете держать местную газету, свернутую трубкой. Когда заметите, что моряк обратил на вас внимание, разверните газету, посмотрите, потом сложите вчетверо и положите на стол, прикрыв ложкой. Как только моряк закончит есть и уйдет, вы пересядете за его столик, а газету положите на стул около себя. Через несколько минут моряк вернется, попросит извинения, скажет, что забыл газету, возьмет со стула вашу и уйдет. Когда вы набьете свой желудок и соберетесь уходить из столовой, захватите газету, которую действительно забудет моряк на другом стуле. Это тоже местная газета. Сохраните ее, как самый драгоценный документ, и привезите мне. Поняли?
— А если…
— Что «если»? Никаких «если»! Все должно быть сделано, как я говорю. Никаких недоразумений. Держите себя спокойно, равнодушно, к иностранному моряку проявите некоторый интерес, но без нарочитости.
Переговорив с Ковальчуком, Анч стал разыскивать приготовленную утром папиросу.
Он пересмотрел все вещи, обшарил комнату и каморку — отравленной папиросы не было. Он готов был поверить, что забыл отметить папиросу и сунул ее в общее отделение портсигара.
Но кто же видел его портсигар? Правда, он оставил его в каморке, когда вышел с колумбовцами во двор, чтобы дать Находке одеться. Допустить, что Люда и Находка заходили в каморку и специально вынули из портсигара отравленную папиросу, он не мог. Он приготовил папиросу один, без свидетелей.
Анч беспокоился. «Надо скорее заканчивать дела», — твердо решил он. Запершись в комнате, он раскрыл на столе местную газету, достал из чемодана бутылочку с ярлычком «фиксаж-растворитель» и начал писать растворителем на газете. Это был специальный химический реактив. Им пользовался шпион для записывания секретным шифром необходимых сообщений. Писал он почти до вечера.
Поздно ночью Ковальчук и Анч перенесли через остров легкую байдарку и спрятали ее в кустах лозы и камыша, километрах в пяти от дома.
Ускоряя шаги, Анч все больше удалялся от Соколиного.
Ковальчука он застал дома. Инспектор вернулся из Зеленого Камня очень скоро и теперь, стоя перед своим домом, разглядывал дохлого поросенка и ругал Находку за недосмотр.
Анч удивился, почему тот так быстро вернулся. Ковальчук ответил, что попал на моторку зеленокаменского колхоза, приходившую на Лебединый за рыбой, а на обратном пути ему помог ветер.
— Лодку я достал замечательную. Одному на руках можно час нести. Если поставить маленький парус, она просто помчится! Но в большую волну она уже не годна: на плаву не держится.
— Где же лодка?
— Спрятана в проливе, в камышах.
— Надо перенести ее на морское побережье и держать где-нибудь в тальнике.
— Ночью перенесем.
— Хорошо. Какие еще новости?
— Видел людей, приехавших сегодня на машине из Лузан. Рассказывали, что ночью прибыл иностранный пароход. С ним что-то случилось в море — машина сломалась, что ли, вот и зашел в ближайший порт.
Анч подозрительно смотрел на инспектора. Ему что-то очень уж повезло: мотор доставил его на место, там он быстро купил лодку, встретил людей, прибывших на машине из Лузан, и привез новость, которую фотограф ждал. Но если пароход действительно пришел в Лузаны, то надо ускорять события.
— И чего вы возитесь с этим поросенком? — заметил Анч.
— Чёрт с ним! — ответил инспектор. — Но меня злит эта глупая девчонка в городском платье!
— Надеюсь, вам уже недолго терпеть это, — сказал Анч, следя за инспектором.
Ковальчук вопросительно посмотрел на него и затем, наклонившись, шепотом прохрипел:
— Может быть, с этим пароходом?
То, что Анч прочитал в глазах инспектора, наполовину ослабило его подозрения.
Глаза Ковальчука отражали понятные Анчу желания и надежды.
— Слушайте, Ковальчук: вы уверены, что ваша Находка дефективна? Только говорите правду.
Инспектор нахмурился. Он, вероятно, хотел бы не отвечать на этот вопрос, но Анч смотрел на него требовательно и решительно.
— Во всяком случае, я воспитывал ее в таком сознании. Первые годы своей жизни она, по-моему, несомненно была такой… Последнее время я тоже не замечал никаких изменений, — добавил он неуверенно.
Анч промолчал, и они вошли в дом. Находки там не было. Фотограф думал о профессоре Ананьеве и его бумагах. В голове у него складывался определенный план.
— В следующий выходной день в Соколином состоится праздник рыболовов, — сказал инспектор. — Возможно, будут гости из города.
— Что за праздник? — поинтересовался Анч.
— В этот день ежегодно бывает праздник: традиция! Обычно к этому времени подводят итоги лова за первую половину сезона, проверяют результаты соревнования между бригадами, устраивают коллективный обед, танцы, играет музыка. В бухте проводятся состязания по плаванию и гребле.
— Суетни много в это время?
— Безусловно, если что-то надо сделать, то это самый подходящий случай. Только следует быть осторожным: в этот день обычно приезжают гости.
— Кто приезжал в прошом году?
— Приходил эскадренный миноносец «Буревестник».
— Хорошо. Это не так страшно. Документы мои в порядке. Завтра необходимо съездить в город, купить там портфель, такой же, как у профессора Ананьева. Зайдите к нему и посмотрите. Портфель лежит на столе. Кроме того, вы передадите мои письма.
— Письма? Кому? — испугался Ковальчук.
— В ближайшей от порта столовой «Кавказ», где играет музыка, каждый день от девяти до десяти утра, от двух до трех дня и от семи до восьми вечера завтракает, обедает и ужинает иностранный моряк с повязкой на глазу. Вы сядете за соседний столик. В руках будете держать местную газету, свернутую трубкой. Когда заметите, что моряк обратил на вас внимание, разверните газету, посмотрите, потом сложите вчетверо и положите на стол, прикрыв ложкой. Как только моряк закончит есть и уйдет, вы пересядете за его столик, а газету положите на стул около себя. Через несколько минут моряк вернется, попросит извинения, скажет, что забыл газету, возьмет со стула вашу и уйдет. Когда вы набьете свой желудок и соберетесь уходить из столовой, захватите газету, которую действительно забудет моряк на другом стуле. Это тоже местная газета. Сохраните ее, как самый драгоценный документ, и привезите мне. Поняли?
— А если…
— Что «если»? Никаких «если»! Все должно быть сделано, как я говорю. Никаких недоразумений. Держите себя спокойно, равнодушно, к иностранному моряку проявите некоторый интерес, но без нарочитости.
Переговорив с Ковальчуком, Анч стал разыскивать приготовленную утром папиросу.
Он пересмотрел все вещи, обшарил комнату и каморку — отравленной папиросы не было. Он готов был поверить, что забыл отметить папиросу и сунул ее в общее отделение портсигара.
Но кто же видел его портсигар? Правда, он оставил его в каморке, когда вышел с колумбовцами во двор, чтобы дать Находке одеться. Допустить, что Люда и Находка заходили в каморку и специально вынули из портсигара отравленную папиросу, он не мог. Он приготовил папиросу один, без свидетелей.
Анч беспокоился. «Надо скорее заканчивать дела», — твердо решил он. Запершись в комнате, он раскрыл на столе местную газету, достал из чемодана бутылочку с ярлычком «фиксаж-растворитель» и начал писать растворителем на газете. Это был специальный химический реактив. Им пользовался шпион для записывания секретным шифром необходимых сообщений. Писал он почти до вечера.
Поздно ночью Ковальчук и Анч перенесли через остров легкую байдарку и спрятали ее в кустах лозы и камыша, километрах в пяти от дома.
Глава XVII
СТОЛОВАЯ «КАВКАЗ»
В Лузаны Ковальчук поехал на «Колумбе». Как всегда, шхуна грузилась рыбой в конце дня, и рыбакам почти всю ночь пришлось пробыть в море.
Инспектор принужден был поблагодарить колумбовцев за внимание к Находке и в ответ выслушать несколько недвусмысленных замечаний по своему адресу. Он постарался пропустить эти замечания мимо ушей и вел себя чрезвычайно дружелюбно.
Неплохо проспав ночь, инспектор утром позавтракал с рыбаками и завел разговор о ресторанах и столовых, стараясь выведать, где в Лузанах ближайшая к порту столовая с музыкой.
— Ишь, чего захотел — столовую с музыкой! — сказал Очерет. — Купи себе патефон — и в любой столовой сможешь музыку устроить.
— Да нет, хочется культурно пообедать и чтобы недалеко от порта — дел у меня в городе нету. А ходить много я не люблю.
— Тут, рядом со сквером, есть столовая «Кавказ», — посоветовал Левко.
В Лузаны пришли в девять тридцать. Пока Ковальчук выбрался и нашел столовую «Кавказ», часы показывали пять минут одиннадцатого. Из дверей столовой вышел иностранный моряк с повязкой на глазу. Ковальчук эамер, когда тот проходил мимо него, но иностранец не обратил внимания на инспектора. Обмен корреспонденциями пришлось отложить до обеда. Но оставалось еще второе поручение — купить портфель. В магазинах лежало много портфелей, но ничего похожего на ананьевский не попадалось. В поисках Ковальчук очутился на другом конце города и там в маленькой табачной лавочке неожиданно нашел искомое. Но только ему завернули портфель в бумагу и завязали шпагатом, послышался голос Марка:
— А говорили, что далеко не пойдете!
— Случайно. А ты что здесь делаешь?
— Осматриваю магазины… Что же вы купили?
— Да так, кое-что.
— Уж не портфель ли, такой плоский и широкий?
— Портфель.
— Вот я и угадал!
Ковальчук поспешил уйти, оставив Марка в лавочке, где тот покупал для шкипера какой-то особенный нож.
В половине третьего инспектор вошел в столовую «Кавказ». В просторной комнате стояло полтора десятка столиков, накрытых скатертями из грубого полотна. Между столиками и в углу поднималось несколько пальм и фикусов. Большинство столиков было свободно.
За столиком у окна Ковальчук заметил человека в морском кителе, с повязкой на глазу. Это был иностранец, которого он утром встретил около столовой, тот, кого он искал. Три столика рядом были свободны. Инспектор подошел и сел за один из них, устраиваясь поближе к окну. Положил на столик свернутую в трубку газету, склонился над меню и минуты три выбирал себе обед. К нему подошел официант.
— Суп можно?
— Придется минут десять подождать.
— Хорошо. На второе — бифштекс.
Официант хотел отойти, но его подозвал иностранец. На ломаном языке он попросил подать шашлык поскорее. Официант побежал за буфетную стойку.
Ковальчук развернул газету, пробежал глазами по заголовкам и, сложив лист вчетверо, снова положил его на стол, а сверху, как будто для того, чтобы он не разворачивался, накрыл ложкой.
Иностранец несколько раз внимательно посмотрел на Ковальчука, но вскоре утратил интерес к его особе, равнодушно отвернулся к окну и вертел в руке по очереди то нож, то вилку. Вскоре ему подали шашлык «лю-лю», и он принялся есть мясо, запивая белым вином.
Ковальчук напряженно ждал ухода иностранца. Тот, очевидно, понимал это и ел очень быстро.
Часы медленно пробили три. На эстраде оркестр заиграл какое-то попурри. Официант принес инспектору суп. Как раз в тот момент, когда иностранец доел уже наконец свой «лю-лю», послышалось:
— Я так и знал — слушает музыку.
Это был голос Левка Ступака.
Ковальчук окаменел, услышав его. Ему показалось, что пол под ним проваливается. Он метнул жалобный взгляд на иностранца. Пробираясь между столиками, к Ковальчуку подходили Левко, Марко и Андрий в своих брезентовых робах и тяжелых сапогах. Каждый из них держал под мышкой каравай хлеба, а у Андрия, кроме того, была еще и колбаса. Очевидно, они заходили вместе в лавку и, возвращаясь на шхуну, завернули сюда.
— Не бойся, инспектор, — сказал Андрий, — мы тебя не разорим: сегодня Левко угощает. Видишь ли, наш старик отпустил всю команду на полчаса.
— А что случилось?
— Левко выиграл по облигации двадцать пять рублей и ассигновал их на шашлыки, — пояснил Андрий, все еще стоя перед инспектором, в то время как моторист и юнга садились уже за стол. — Высчитали, что этого хватит на три с половиной хороших порции с пивом. Старик сказал: «Чтоб никого не обидеть, идите, ребята, а я постерегу корабль». Только дал нам на это полчаса.
Левко уже заказывал двойные шашлыки и пиво. В это время Андрий, заметив на столе газету, заявил, что неплохо было бы в нее завернуть колбасу. Ковальчук обиженно ответил, что он газеты еще не читал. Марко посмотрел на газету и сказал, что это не беда, так как она за прошлую неделю. Все же Ковальчук придвинул ее к себе, заявив, что не читал именно этого номера и потому не может его отдать.
На столике появились кружки с пивом. В это время иностранец встал из-за своего стола, подошел к ним и попросил:
— Газета?.. Разрешите… Одна минута. Интересно…
Все подняли головы.
— Прошу, прошу! — ответил Ковальчук и засуетился, отдавая газету.
Иностранец поклонился и сел за свой столик.
Теперь он не спешил есть — наоборот, заказал еще кофе и пирожные. Он медленно просматривал газету, иногда откладывая ее в сторону. Очевидно, читать ему было трудно. Рыбаки поглядывали на него и обменивались замечаниями, стараясь догадаться, что это за птица.
— С иностранного парохода, что стоит в порту, — сказал Марко. — Верно, механик или штурман.
— А говорит по-нашему. Интересно… — покачал головой Андрий.
Тем временем посетители заполняли столовую. Какой-то парень сел за один столик с иностранцем и бесцеремонно разглядывал его во все глаза. Оркестр играл танцы, марши и песни. Один из музыкантов время от времени выкрикивал в рупор слова песен.
Колумбовцам подали шашлыки, они перестали обращать внимание на соседей, в том числе и на иностранца. Но он сам напомнил им о себе, отдав газету и вежливо поблагодарив.
Иностранец вышел уже из столовой, когда Марко, проглотив последний кусочек шашлыка, снова взглянул на газету и заявил, что моряк вернул не тот номер, который брал. Газета, возвращенная им, была на два дня свежее. Ковальчук с недоумением посмотрел на юнгу и наконец заявил, что это недоразумение.
Марко предложил свои услуги, чтобы догнать иностранца и отобрать газету, если именно тот номер нужен Якову Степановичу. Юнга уже поднялся со своего места, но Ковальчук остановил его и сказал, что не читал и этой газеты, а потому пусть уж будет так.
— Что это он всеми газетами интересуется — и чужими и старыми? — промолвил Андрий, думая об иностранце. — Все хочет знать…
Из столовой вышли все вместе. Инспектор спрятал газету в карман. Он возвращался на «Колумб» с неохотой, но это было единственное судно, которое немедленно отходило на Лебединый остров. Машина на Зеленый Камень отправлялась лишь на следующий день.
Шхуна отчалила от пристани. Она прошла мимо иностранного парохода, стоявшего на рейде. На белом носу его чернела надпись: «Кайман». На нижнем капитанском мостике стоял человек. Марку показалось, что это тот, который в столовой обменял газету. Но повязки на лице его не было. Юнга обратил на это внимание Левка и Ковальчука, но человек на мостике повернулся к ним спиной и, пока шхуна проходила мимо парохода, не оборачивался.
— Со спины что-то не похоже, — пробормотал инспектор.
Ковальчук был встревожен. В глубине души он проклинал иностранца и его пароход, но больше всего проклинал Марка и Левка, которые всем интересовались и всюду совали свой нос. Обеспокоенный, он сошел на корму, примостился там и попробовал задремать. Но не смог. Открывая глаза, он видел Марка. Юнга сидел на корточках и задумчиво расплетал обрубок троса, делая швабру для мытья палубы. «Кто знает, что думает мальчишка и нет ли у него подозрений! — размышлял инспектор. — Выбросить бы его ночью за борт, да силен, гром на его голову! И не тонет, как медуза».
На обратном пути больше ничто не тревожило Ковальчука, и он прибыл на остров почти успокоенный. Дома он подробно доложил обо всем Анчу. Тот хмурился и ругался сквозь зубы. Потом взял газету, заперся в комнате и принялся проявлять зашифрованное письмо. Он возился с этим часа два. Наконец прочитал и уничтожил газету. После этого вызвал своего помощника и сказал:
— На пароход необходимо передать еще одно письмо. Не забывайте: этот пароход заберет нас отсюда. — Анч сверлил инспектора холодным, строгим взглядом. — Это произойдет скоро, а пока у нас много дела. Мы должны уничтожить профессора Ананьева. Я займусь его бумагами, а вы поможете мне спровадить его в другой мир. Неплохо бы отправить его в компании с колумбовскими ребятами. Надо об этом подумать. Пошевелите мозгами, дорогой.
Ковальчук был в руках диверсанта. Нельзя сказать, чтобы он собирался сопротивляться и отказываться от исполнения его приказаний, но сердце его сжималось от страха.
В ту ночь «фотограф» окончательно составил план своих действий. Кое-что он рассказал Ковальчуку, но изложил ему далеко не все свои намерения: Анч не доверял никому.
Инспектор принужден был поблагодарить колумбовцев за внимание к Находке и в ответ выслушать несколько недвусмысленных замечаний по своему адресу. Он постарался пропустить эти замечания мимо ушей и вел себя чрезвычайно дружелюбно.
Неплохо проспав ночь, инспектор утром позавтракал с рыбаками и завел разговор о ресторанах и столовых, стараясь выведать, где в Лузанах ближайшая к порту столовая с музыкой.
— Ишь, чего захотел — столовую с музыкой! — сказал Очерет. — Купи себе патефон — и в любой столовой сможешь музыку устроить.
— Да нет, хочется культурно пообедать и чтобы недалеко от порта — дел у меня в городе нету. А ходить много я не люблю.
— Тут, рядом со сквером, есть столовая «Кавказ», — посоветовал Левко.
В Лузаны пришли в девять тридцать. Пока Ковальчук выбрался и нашел столовую «Кавказ», часы показывали пять минут одиннадцатого. Из дверей столовой вышел иностранный моряк с повязкой на глазу. Ковальчук эамер, когда тот проходил мимо него, но иностранец не обратил внимания на инспектора. Обмен корреспонденциями пришлось отложить до обеда. Но оставалось еще второе поручение — купить портфель. В магазинах лежало много портфелей, но ничего похожего на ананьевский не попадалось. В поисках Ковальчук очутился на другом конце города и там в маленькой табачной лавочке неожиданно нашел искомое. Но только ему завернули портфель в бумагу и завязали шпагатом, послышался голос Марка:
— А говорили, что далеко не пойдете!
— Случайно. А ты что здесь делаешь?
— Осматриваю магазины… Что же вы купили?
— Да так, кое-что.
— Уж не портфель ли, такой плоский и широкий?
— Портфель.
— Вот я и угадал!
Ковальчук поспешил уйти, оставив Марка в лавочке, где тот покупал для шкипера какой-то особенный нож.
В половине третьего инспектор вошел в столовую «Кавказ». В просторной комнате стояло полтора десятка столиков, накрытых скатертями из грубого полотна. Между столиками и в углу поднималось несколько пальм и фикусов. Большинство столиков было свободно.
За столиком у окна Ковальчук заметил человека в морском кителе, с повязкой на глазу. Это был иностранец, которого он утром встретил около столовой, тот, кого он искал. Три столика рядом были свободны. Инспектор подошел и сел за один из них, устраиваясь поближе к окну. Положил на столик свернутую в трубку газету, склонился над меню и минуты три выбирал себе обед. К нему подошел официант.
— Суп можно?
— Придется минут десять подождать.
— Хорошо. На второе — бифштекс.
Официант хотел отойти, но его подозвал иностранец. На ломаном языке он попросил подать шашлык поскорее. Официант побежал за буфетную стойку.
Ковальчук развернул газету, пробежал глазами по заголовкам и, сложив лист вчетверо, снова положил его на стол, а сверху, как будто для того, чтобы он не разворачивался, накрыл ложкой.
Иностранец несколько раз внимательно посмотрел на Ковальчука, но вскоре утратил интерес к его особе, равнодушно отвернулся к окну и вертел в руке по очереди то нож, то вилку. Вскоре ему подали шашлык «лю-лю», и он принялся есть мясо, запивая белым вином.
Ковальчук напряженно ждал ухода иностранца. Тот, очевидно, понимал это и ел очень быстро.
Часы медленно пробили три. На эстраде оркестр заиграл какое-то попурри. Официант принес инспектору суп. Как раз в тот момент, когда иностранец доел уже наконец свой «лю-лю», послышалось:
— Я так и знал — слушает музыку.
Это был голос Левка Ступака.
Ковальчук окаменел, услышав его. Ему показалось, что пол под ним проваливается. Он метнул жалобный взгляд на иностранца. Пробираясь между столиками, к Ковальчуку подходили Левко, Марко и Андрий в своих брезентовых робах и тяжелых сапогах. Каждый из них держал под мышкой каравай хлеба, а у Андрия, кроме того, была еще и колбаса. Очевидно, они заходили вместе в лавку и, возвращаясь на шхуну, завернули сюда.
— Не бойся, инспектор, — сказал Андрий, — мы тебя не разорим: сегодня Левко угощает. Видишь ли, наш старик отпустил всю команду на полчаса.
— А что случилось?
— Левко выиграл по облигации двадцать пять рублей и ассигновал их на шашлыки, — пояснил Андрий, все еще стоя перед инспектором, в то время как моторист и юнга садились уже за стол. — Высчитали, что этого хватит на три с половиной хороших порции с пивом. Старик сказал: «Чтоб никого не обидеть, идите, ребята, а я постерегу корабль». Только дал нам на это полчаса.
Левко уже заказывал двойные шашлыки и пиво. В это время Андрий, заметив на столе газету, заявил, что неплохо было бы в нее завернуть колбасу. Ковальчук обиженно ответил, что он газеты еще не читал. Марко посмотрел на газету и сказал, что это не беда, так как она за прошлую неделю. Все же Ковальчук придвинул ее к себе, заявив, что не читал именно этого номера и потому не может его отдать.
На столике появились кружки с пивом. В это время иностранец встал из-за своего стола, подошел к ним и попросил:
— Газета?.. Разрешите… Одна минута. Интересно…
Все подняли головы.
— Прошу, прошу! — ответил Ковальчук и засуетился, отдавая газету.
Иностранец поклонился и сел за свой столик.
Теперь он не спешил есть — наоборот, заказал еще кофе и пирожные. Он медленно просматривал газету, иногда откладывая ее в сторону. Очевидно, читать ему было трудно. Рыбаки поглядывали на него и обменивались замечаниями, стараясь догадаться, что это за птица.
— С иностранного парохода, что стоит в порту, — сказал Марко. — Верно, механик или штурман.
— А говорит по-нашему. Интересно… — покачал головой Андрий.
Тем временем посетители заполняли столовую. Какой-то парень сел за один столик с иностранцем и бесцеремонно разглядывал его во все глаза. Оркестр играл танцы, марши и песни. Один из музыкантов время от времени выкрикивал в рупор слова песен.
Колумбовцам подали шашлыки, они перестали обращать внимание на соседей, в том числе и на иностранца. Но он сам напомнил им о себе, отдав газету и вежливо поблагодарив.
Иностранец вышел уже из столовой, когда Марко, проглотив последний кусочек шашлыка, снова взглянул на газету и заявил, что моряк вернул не тот номер, который брал. Газета, возвращенная им, была на два дня свежее. Ковальчук с недоумением посмотрел на юнгу и наконец заявил, что это недоразумение.
Марко предложил свои услуги, чтобы догнать иностранца и отобрать газету, если именно тот номер нужен Якову Степановичу. Юнга уже поднялся со своего места, но Ковальчук остановил его и сказал, что не читал и этой газеты, а потому пусть уж будет так.
— Что это он всеми газетами интересуется — и чужими и старыми? — промолвил Андрий, думая об иностранце. — Все хочет знать…
Из столовой вышли все вместе. Инспектор спрятал газету в карман. Он возвращался на «Колумб» с неохотой, но это было единственное судно, которое немедленно отходило на Лебединый остров. Машина на Зеленый Камень отправлялась лишь на следующий день.
Шхуна отчалила от пристани. Она прошла мимо иностранного парохода, стоявшего на рейде. На белом носу его чернела надпись: «Кайман». На нижнем капитанском мостике стоял человек. Марку показалось, что это тот, который в столовой обменял газету. Но повязки на лице его не было. Юнга обратил на это внимание Левка и Ковальчука, но человек на мостике повернулся к ним спиной и, пока шхуна проходила мимо парохода, не оборачивался.
— Со спины что-то не похоже, — пробормотал инспектор.
Ковальчук был встревожен. В глубине души он проклинал иностранца и его пароход, но больше всего проклинал Марка и Левка, которые всем интересовались и всюду совали свой нос. Обеспокоенный, он сошел на корму, примостился там и попробовал задремать. Но не смог. Открывая глаза, он видел Марка. Юнга сидел на корточках и задумчиво расплетал обрубок троса, делая швабру для мытья палубы. «Кто знает, что думает мальчишка и нет ли у него подозрений! — размышлял инспектор. — Выбросить бы его ночью за борт, да силен, гром на его голову! И не тонет, как медуза».
На обратном пути больше ничто не тревожило Ковальчука, и он прибыл на остров почти успокоенный. Дома он подробно доложил обо всем Анчу. Тот хмурился и ругался сквозь зубы. Потом взял газету, заперся в комнате и принялся проявлять зашифрованное письмо. Он возился с этим часа два. Наконец прочитал и уничтожил газету. После этого вызвал своего помощника и сказал:
— На пароход необходимо передать еще одно письмо. Не забывайте: этот пароход заберет нас отсюда. — Анч сверлил инспектора холодным, строгим взглядом. — Это произойдет скоро, а пока у нас много дела. Мы должны уничтожить профессора Ананьева. Я займусь его бумагами, а вы поможете мне спровадить его в другой мир. Неплохо бы отправить его в компании с колумбовскими ребятами. Надо об этом подумать. Пошевелите мозгами, дорогой.
Ковальчук был в руках диверсанта. Нельзя сказать, чтобы он собирался сопротивляться и отказываться от исполнения его приказаний, но сердце его сжималось от страха.
В ту ночь «фотограф» окончательно составил план своих действий. Кое-что он рассказал Ковальчуку, но изложил ему далеко не все свои намерения: Анч не доверял никому.
Глава XVIII
ПРАЗДНИК НА ОСТРОВЕ
В бухту входил военный корабль. Рыбаки издалека узнали «Неутомимый буревестник». Две невысокие мачты украсились десятками разноцветных флажков. Корабль поздравлял население Лебединого острова с рыбачьим праздником.
«Буревестник» был эсминец типа «Новик», который с 1911 до 1916 года считался самым мощным-эсминцем в мире. Известно, что водоизмещение «Новика» равнялось тысяче тремстам тоннам. Его вооружение состояло из четырех стомиллиметровых пушек. Ходил «Новик» со скоростью тридцати шести миль в час, то есть в минуту проходил более километра. Переоборудованный после гражданской войны, «Буревестник» получил большую огневую силу и большую скорость.
Войдя в бухту, корабль салютовал своими пушками. В ответ на салют раздались громкое «ура» на берегу, где стояла толпа людей, гуденье ручной сирены, которую крутили молодые рыбаки, члены Осоавиахима, и несколько выстрелов из ракетных пистолетов. На «Колумбе», стоявшем у берега, наспех развешивали весь наличный комплект флагов расцвечивания, не придерживаясь никаких правил сигнального кода, и тщетно сигнальщики с эсминца пытались что-нибудь прочитать. Команда «Колумба» решила: лишь бы выглядело торжественно — ведь все равно никто из зрителей, кроме сигнальщиков, ничего не разберет.
С «Буревестника» спускали шлюпки. В первой на берег съехал командир, вторую занял оркестр, сразу же, на радость соколинцам, заигравший марш.
Командование посылало «Буревестник» на праздник на Лебедином острове, потому что Соколиный выселок считался шефом «Буревестника» (хотя на деле выходило так, что «Буревестник» шефствовал над выселком).
К тому же почти все молодые рыбаки с Лебединого отбывали военную службу во флоте. Соколинцы славились как боцманы, торпедисты и рулевые и часто занимали первые места в соревнованиях.
День был ясный, солнечный. Белые облачка, словно покрытые снегом скирды, плыли по небу, предвещая рыбакам длительную хорошую погоду. На острове пахло травами, пели птицы, едва-едва шелестел прибой. Рыбачьи домики приукрасились, белели обмазанные мелом стены, во дворах было чисто прибрано. На дорожках хрустел посыпанный для красоты песок. У самого моря стояли столы, покрытые белыми полотняными скатертями, с большими караваями хлеба, солонками, ложками, вилками и ножами. Там хозяйничали жены и матери рыбаков.
Напротив, на большой площади, где обычно происходили танцы, над скамьями для музыкантов был натянут брезентовый тент.
Праздник начался митингом. С речами выступили председатель рыболовецкого колхоза, председатели сельсовета из Зеленого Камня, командир «Буревестника», Стах Очерет, профессор Ананьев и Тимофий Бойчук, в прошлом матрос «Буревестника». Выступления заканчивались тушем и громким «ура». Затем все перешли к столам, где участников праздника ждал обед. Среди многих блюд вкуснейшим считалась камбала, приготовленная по способу, известному лишь хозяйкам Лебединого острова. Кухней руководил восьмидесятилетний Махтей, старейший мореплаватель с Лебединого, объездивший когда-то коком и матросом весь свет, а теперь доживающий свой век на маяке у дочери.
«Буревестник» был эсминец типа «Новик», который с 1911 до 1916 года считался самым мощным-эсминцем в мире. Известно, что водоизмещение «Новика» равнялось тысяче тремстам тоннам. Его вооружение состояло из четырех стомиллиметровых пушек. Ходил «Новик» со скоростью тридцати шести миль в час, то есть в минуту проходил более километра. Переоборудованный после гражданской войны, «Буревестник» получил большую огневую силу и большую скорость.
Войдя в бухту, корабль салютовал своими пушками. В ответ на салют раздались громкое «ура» на берегу, где стояла толпа людей, гуденье ручной сирены, которую крутили молодые рыбаки, члены Осоавиахима, и несколько выстрелов из ракетных пистолетов. На «Колумбе», стоявшем у берега, наспех развешивали весь наличный комплект флагов расцвечивания, не придерживаясь никаких правил сигнального кода, и тщетно сигнальщики с эсминца пытались что-нибудь прочитать. Команда «Колумба» решила: лишь бы выглядело торжественно — ведь все равно никто из зрителей, кроме сигнальщиков, ничего не разберет.
С «Буревестника» спускали шлюпки. В первой на берег съехал командир, вторую занял оркестр, сразу же, на радость соколинцам, заигравший марш.
Командование посылало «Буревестник» на праздник на Лебедином острове, потому что Соколиный выселок считался шефом «Буревестника» (хотя на деле выходило так, что «Буревестник» шефствовал над выселком).
К тому же почти все молодые рыбаки с Лебединого отбывали военную службу во флоте. Соколинцы славились как боцманы, торпедисты и рулевые и часто занимали первые места в соревнованиях.
День был ясный, солнечный. Белые облачка, словно покрытые снегом скирды, плыли по небу, предвещая рыбакам длительную хорошую погоду. На острове пахло травами, пели птицы, едва-едва шелестел прибой. Рыбачьи домики приукрасились, белели обмазанные мелом стены, во дворах было чисто прибрано. На дорожках хрустел посыпанный для красоты песок. У самого моря стояли столы, покрытые белыми полотняными скатертями, с большими караваями хлеба, солонками, ложками, вилками и ножами. Там хозяйничали жены и матери рыбаков.
Напротив, на большой площади, где обычно происходили танцы, над скамьями для музыкантов был натянут брезентовый тент.
Праздник начался митингом. С речами выступили председатель рыболовецкого колхоза, председатели сельсовета из Зеленого Камня, командир «Буревестника», Стах Очерет, профессор Ананьев и Тимофий Бойчук, в прошлом матрос «Буревестника». Выступления заканчивались тушем и громким «ура». Затем все перешли к столам, где участников праздника ждал обед. Среди многих блюд вкуснейшим считалась камбала, приготовленная по способу, известному лишь хозяйкам Лебединого острова. Кухней руководил восьмидесятилетний Махтей, старейший мореплаватель с Лебединого, объездивший когда-то коком и матросом весь свет, а теперь доживающий свой век на маяке у дочери.