А Мачу даже особо врать бы не пришлось. Нанялся провожатым к гусару, тот застрял на оккупированной территории, нашел пристанище у местного барона, сохранившего относительную верность законному правительству, и послал с пареньком депешу своему начальству. А паренек с депешей – вот он я!
Объяснил Бауман, что не сразу нужно ломиться в Рижский замок, где ныне резиденция генерал-губернатора, а сперва попытаться найти господина Тидемана, бывшего прусского, а ныне русского офицера. Если только он в Риге. И передать ему словесный привет, а он уж поможет доставить гусарское послание куда следует. Если же Тидемана где-то носит нелегкая – то взывать о помощи к любому человеку в русском мундире, какой встретится возле замка.
Выпускать гусара из баронской усадьбы господин Бауман не стал. Хуже того – приказал господину барону холить его и лелеять, сколько потребуется. Сам отправился разыскивать эскадрон – и сам же нашел его по шуму. Ешка и Адель, как всегда, сцепились из-за ерунды. Баварец растолковал Адели положение дел – и она сразу сообразила, что за ночной гость пожаловал к гусару. Но сверкнул на нее глазами Бауман – и короткое, звучное имя полководца замерло на ее губах.
Так что Мач весело шагал по большаку, напевая песенки, а вдали бродили по лугам отзвуки пастушьих песен. Ведь, несмотря на вражье нашествие, жизнь продолжалась, выгоняли по утрам скотинку на пастбища, давали девушкам-пастушкам ломоть хлеба и клубок со спицами, а уж пели они без всякого хозяйского приказа – чем лучше и охотнее поет крестьянская девица, тем она прилежнее, это все женихи знают.
Мач был снабжен деньгами, хоть и небольшими. И часть дороги проехал верхом на баварской лошади. Адель и Ешка проводили его так далеко, как только могли, под прикрытием ночной темноты, чтобы успеть вернуться до света к баронской усадьбе, ведя эту лошадь в поводу. Обстоятельства заставляли вернуть ее законному хозяину.
Господин Бауман прикинул так и этак, почему бы это отправился к барону в гости полковник Наполеон. И вывод ему очень не понравился. Он поделился своими опасениями с Аделью – и та обещала, что вместе с цыганом присмотрит за усадьбой.
Вот и получилось, что эскадрон совсем развалился.
Нельзя сказать, что это так уж огорчало Мача. Все-таки благодаря поручику Орловскому пережил он немало неприятных минут. И Адель для него особого интереса не представляла. А Ешка – тот и вовсе частенько казался ему подозрительным и опасным типом. Но раз уж судьба свела – он странствовал и воевал бок о бок с этими людьми, то и дело забывая о своей главной мысли – освободиться бы от них от всех наконец и отдаться исключительно борьбе за свободу!
Так что шагал Мач по дороге, напевал и усмехался, вспоминая прощальную штучку Ешки.
Цыган достучался до знакомого корчмаря, и тот почти перед рассветом впустил их в корчму, выкинул на стол ковригу хлеба, отскреб от сковороды сколько там осталось пригоревшей кровяной колбасы, а также оставил в полном их распоряжении пивную бочку. А сам отправился присмотреть за лошадками, здраво рассудив, что за четверть часа двое мужчин и женщина много пива не выдуют.
– А давай спорить, что я выпью всю эту бочку, пока горит свечка, – сказал Ешка, когда дверь за корчмарем захлопнулась.
– Какая свечка? – недоверчиво спросил Мач. – Вот такая?
И показал руками, как обнимают столетний дуб.
– Вот такая, – Ешка покопался в штанах, причем запустил в карман руку чуть ли не по плечо, и добыл свечной огарок, толстенький, но короткий.
– Бочку пива? – изумилась Адель. – А на что спорим?
– На твой поцелуй! – уже не глядя на Мача, заявил цыган.
Встретились два взгляда – одинаково веселых и одинаково упрямых.
– Значит, если выпьешь, пока горит свеча, я тебя целую? – уточнила маркитантка, которой не привыкать было к галантным пари. – А если нет?
– Тогда я тебя целую.
От такой наглости Адель на секундочку онемела.
А Мачу, напротив, наглость эта очень понравилась. И он уж подумал было, что можно на такую удочку подловить Качу, да вспомнил, что нет у него больше Качи…
– Не пойдет, – твердо сказала маркитантка. – Давай на что-нибудь попроще спорить.
Они перебрали все возможные и невозможные заклады, остановились на обыкновенном рубле, и Ешка был торжественно поставлен перед бочкой.
Он зажег свой огарок, установил на столе, отвинтил кран, наполнил кружку, с большим удовольствием выпил ее и задул огонек.
– Эй, мы так не договаривались! – воскликнула Адель.
– Именно так мы и договаривались. Я сказал – выпью бочку, пока горит свеча. А когда я не пью, ей гореть незачем, – объяснил Ешка.
Адель расхохоталась. И хохотала долго, но целоваться отказалась наотрез. Более того – отдала огарок Мачу, чтобы Ешка больше никому не морочил голову цыганской шуточкой. И, убедившись, что он поел и взял с собой продовольствия на дорогу, выпроводила парня из корчмы.
Ему указали дорогу на Якобштадт, где удобнее всего было перебраться на другой берег Даугавы, а то и одолеть часть пути на струге. Он и пошел. Благо не так уж далеко было до реки. И, переночевав в стогу, к вечеру следующего дня уже вышел на берег.
То, что на реке собралось немало плотов, несколько удивило Мача. Он знал, что самое для них время – когда схлынут талые воды. Разве что какие-нибудь отчаянные чудаки вздумают в жару сплавляться по Даугаве. А последние плоты приходили в Ригу к концу сентября.
Темнело, следовало подумать не только о ночлеге, но и об утренней переправе.
В корчме, которую Мач обнаружил чуть ли не на берегу Даугавы, было шумно, невзирая на военное время и затишье в торговых делах. Война задержала немало плотовщиков и струговщиков – и домой им не вернуться, и к Риге дороги нет, потому что никому они в Риге со своими товарами да бревнами сейчас не нужны. Вот здоровые мужчины уж которую неделю и околачивались вокруг корчмы, не зная, к чему бы себя применить.
Вошел Мач туда не без опаски. До сих пор ему не приходилось бывать в корчме без отца и старших братьев. Он ведь только третий год как допускался сидеть за свадебным-то столом, где за ним присматривали все, кому не лень, конечно, пока хмель не осилит… А в корчме ему и вовсе молчать полагалось.
Мач присел с пустого края длинного непокрытого стола, там, где потемнее. Мужчины, тесно облепившие другой край, говорили под любимый плотогонский напиток, водочку, о мужских делах, а он, самый младший и неженатый, водки отродясь не пробовавший, только слушал и по сторонам поглядывал.
Но рассуждали эти мужчины о каких-то непонятных вещах. Ну, что сосновое бревно меньше погружается в воду, чем такое же березовое – это хоть и стало для Мачатыня открытием, но открытием вполне понятным. А вот названия непонятных вещей и мест: «Кроватка», «Закладня», «Кобыла», «Осетр», «Муравка» внушали изумление – ну, поди так сходу пойми, почему Кроватка опаснее Кобылы…
Понял Мач также, что Закладню и Муравку плотовщики давно миновали, а вот Похвальница, Покровни, Улан, Червивец и Чертова борода у них еще впереди.
И, хотя не понравилось ему, что всякая загогулина в течение Даугавы и всякий камушек на ее берегу носят русские имена, но и возразить тут было нечего. Кому и давать названия порогам, как не плотовщикам и струговщикам, а это все был русский народ. Не в силах понять хотя бы четверти плотогонских приключений, Мач отвлекся вещью, более ему понятной.
Над самым столом висел закопченный, еще с Рождества оставшийся пузурис. Он-то и привлек внимание парня сложностью конструкции.
Мач и сам умел мастерить такие из блестящей соломы, нарезанной ровными трубками, пучков перьев и выдутых яиц. Солома низалась на веревочки, образуя ребристые фигуры, составленные из призм, пузурис украшался перьями, потом подвешивались и яйца. Смысла в нем было мало, однако без него и Рождество было не в радость.
Разглядывая пузурис, Мач одновременно прикидывал, может ли он себе позволить миску капусты. А капусту в этой корчме подавали знатную, облако смачного запаха невесомым сугробом стояло над приземистым, длинным и почерневшим зданием, правую часть которого занимала комната для питания проезжающих, а левую – немалая конюшня. Лошадям-то что, а у голодного проезжающего и слюнки ненароком могли потечь…
Если бы не отдавать деньги матери с отцом в хозяйство, то можно было бы себе позволить не только изумительную капусту, в которую не пожалели хорошего мяса. На том конце стола ее ели, причавкивая и нахваливая. Но Мач после благородного поступка был чересчур стеснен в средствах. Борьба за свободу вышла-таки ему боком, хотя такого результата Авы не планировали.
– Что господину угодно? – спросила, подойдя, немолодая, беспредельно раздавшаяся вширь, с тремя подбородками, но несокрушимо жизнерадостная корчмарка. Спросила, чтобы развеселить взрослых мужчин, потому что на господина Мач совершенно не походил. Спросила – и подмигнула сразу всей публике за шумным краем стола.
Мач смутился. До сих пор он сам строил шуточки над соседями, быть общим посмешищем парню еще не доводилось.
– Господину угодно индюшечью грудку! Господину подайте олений окорок! – отозвался на немудреную шутку тот край стола. И много еще вкусностей перечислили эти взрослые женатые мужчины, которым дома, разумеется, капусту с таким количеством мяса только по праздникам подавали, но тут они могли безнаказанно воображать себя великими господами.
– А может, у господинчика денежек нет? – с фальшивым сочувствием осведомился приземистый бородатый мужичок в высоких сапогах, да и вообще неплохо одетый. Похоже, это был один из тех знаменитых даугавских лоцманов, которым немалые деньги платили струговщики, чтобы благополучно пригнать свои струги в Ригу.
И все замерли, ожидая ответа.
Мач разозлился – его приняли за тупую деревенщину. Он уж полез было за кошельком, чтобы заказать полную миску – а потом будь что будет! И рука нашарила в кармане Ешкин прощальный подарок…
– Денег у меня и впрямь нет, – справившись с внезапной хрипотой в глотке, – громко сказал Мач. – Да они мне в дороге не нужны. Меня в любой корчме и без них напоят и накормят.
– За какие такие добрые дела? – изумленно спросила корчмарка.
– Есть у меня такая… способность, – запнувшись, сообщил Мач. Он точнехонько скопировал Ешкину фразу, но чуть было не назвал способность цыганской. – Я могу выпить бочонок пива, пока горит вот эта свеча.
И достал из кармана толстый огарок.
– Бочонок пива? Какой? Вот такой? – сразу несколько человек протянули ему пустые деревянные кружки с крышечками. И грянул хохот.
– Вот такой! – и Мач показал на тот бочонок, из которого корчмарка разливала пиво. Он стоял на крепких козлах, а размера был такого, что если бы Мача сложить носом к коленкам и поплотнее увязать, то он бы туда и поместился.
– Пока горит свеча? – переспросил лоцман.
– Вот эта!
Мужчины переглянулись.
Они уже поняли – тот, кто предложит парню выпить бочонок, должен будет и оплатить потеху. Платить не хотелось никому. Но и потеха обещала быть замечательной…
– Эй, парень, не прыгай с крыши на борону! – крикнули ему. – Ты тогда этот бочонок выпьешь, когда заяц рысью пойдет! Подождем, пока на топорище листья распустятся! Чего не поднимешь, того не унесешь!..
И Мач испугался – как бы эта орава не отказалась от спора. Вот Ешка бы живо убедил их выставить в заклад миску капусты. А Мач еще не умел…
– Ну, парень, смотри, не опозорься! – вдруг сказал пожилой усатый мужчина, которого до того Мач в компании и не примечал. – Хозяюшка, неси ему кружку! Сколько там в бочонке осталось?
– Да больше половины! – весело воскликнула хозяйка, довольная, что избавится от пива. Погода стояла жаркая – и велик был риск понапрасну загубить весь бочонок.
– А если не справится? – подал голос из-за большой миски с капустой крепенький светловолосый мужичок. У той же миски орудовала ложками и вся его компания, обутая в лапти, как оно и положено по летнему времени, но в овчинных полушубках внакидку, по которым всегда можно было признать русских плотогонов. – Как с ним тогда быть?
– Привязать хвост да прогнать в лес! – немедленно ответили едоку.
– Оплатит пиво, только и всего, – усмехаясь, но тем не менее вполне серьезно отвечал усатый. – Будет служить в корчме, пока хозяйка не решит, что долг отработан. И ублажать хозяюшку…
Эта мысль корчмарке совершенно не понравилась. Мач увидел, как насупилась круглая и вечно-довольная физиономия.
– Нет, так я не согласен! – заявил он. – Если не справлюсь – оплачу пиво. А если справлюсь – вы все вместе платите и за пиво, и за мой ужин. Я правильно говорю, хозяюшка?
– Вот это замечательно! – сразу же согласилась она. – Это будет справедливо!
Теперь, когда корчмарка была на его стороне, Мач решительно зажег свечу, прилепил ее на бочонок и подставил под кран самую большую кружку.
Дальше все шло не хуже, чем у Ешки, – были и гашение свечки, и изумление, и добродушная ругань, и смех, и в завершение – миска с капустой. Мач как нырнул в эту миску – так все сразу и поняли, что лучше оставить парня в покое, пока не заблестит дно.
Он уже подбирал последние кусочки, собираясь протереть миску хлебом досуха, чтобы ни капли не пропало, когда рядом присел пожилой усатый мужчина, брякнул на стол полную кружку пива и довольно улыбнулся.
– А что, паренек только пиво пьет? – весело обратился он к Мачу. – Ничего покрепче мать не велела?
– Пью, – с достоинством отвечал Мач. – Только немного.
– Это паренек правильно делает, – одобрительно сказал усатый, и Мач оценил вежливое обращение, не по-простому, на «ты», а по-господски, в третьем лице. – Но если паренька угостить, он ведь не откажется? Хозяин! Как там моя колбаса? В угольки не превратилась?
Мач на радостях решил, что его сейчас угостят и колбасой господской. Но напрасно он прикидывал, останется ли в желудке возле капусты место для господского кушанья. На стол была выставлена тарелка с крестьянским лакомством. Впрочем, горячая кровяная колбаса с крупой, да еще с толстым ломтем серого хлеба, тоже ему понравилась. Сперва он, конечно, посмущался, но в меру. Усатый грозно сказал, что он Мачу в отцы годится, что у него самого двое таких вот пареньков подрастают, и дай Боже, чтобы выросли такие же бойкие, как Мач.
Вприкуску к колбасе пошли и расспросы – что паренек делает в такое время да в таком месте, как это его родители не побоялись в военную пору из дому отпустить? Тут Мач знал, что отвечать, – хозяин послал в Ригу за почтой. Взрослые мужчины в их хозяйстве взяты с подводами и лошадьми служить в армию, а его, самого шустрого и сообразительного, отправили через ничью землю в Ригу – важных писем, видите ли, господин барон ждет из Петербурга. И иным путем их не заполучить.
Разумеется, Мач сам себе откровенных комплиментов не отвешивал – но разумный собеседник легко бы догадался, что растяпу в такое серьезное путешествие не пошлют. Усатый оказался как раз таким разумным собеседником, и даже чересчур – на иные вопросы ответить было затруднительно.
Мачатыню доводилось в жизни немало врать, но тут он побаивался – господин Бауман долго и свирепо объяснял ему, какой важности письмо везет он за пазухой. И парень боялся, что в его немудреном вранье усатый отыщет какую-нибудь прореху. Но тому не было нужды искать прорехи. Более того – он предложил Мачу выгодное дело.
– Паренек, я вижу, бойкий, но порядочный, – сказал он, похлопав Мача по плечу. – Так что нашел я, что искал. Этим пьяницам я бы и рубля не доверил, а хорошему человеку охотно дам подзаработать.
Он покосился на шумный угол стола. Там вспоминали, как Мач тушил свечку, и история обрастала дикими подробностями. Даже страшно было представить, во что она превратится к завтрашнему утру. А в каком виде ее будут рассказывать будущим летом?!. Может даже так случиться, что плотогон, лично видевший, как Мач зажигал и тушил цыганскую свечку, услышит лет через десяток эту байку – и не узнает ее…
Затем вислоусый собеседник вопросительно на парня уставился.
– А что господину надобно? – с достоинством спросил Мач. – Охотно услужу… за разумную плату…
– Корзиночку в Ригу доставить, – отвечал усатый. – Корзиночка не маленькая, так ведь я и заплачу неплохо. Паренек найдет в Риге на Малой Замковой улице Коронную аптеку. И передаст там корзиночку приказчику по фамилии Липински. При этом скажет, что пан Каневски кланяется и при возможности вторую такую корзинку немедленно переправит.
– Корзиночку доставить можно, – помолчав, как солидный человек, сказал на это Мач. – А заплатит мне господин Липински?
– Заплачу, разумеется, я, – и усатый полез за кошельком. – Заплачу я пареньку неплохо, даже очень хорошо заплачу. Я понимаю, что значит в военное время через ничью землю пробираться. Сколько бы паренек взял за доставку моей корзиночки?
– Десять рублей! – брякнул Мач.
Сумма была несообразная, он просто решил начать торг с шутки. Пусть усатый видит, что не с маленьким мальчиком имеет дело, а с человеком бывалым, знающим веселое обхождение на ярмарке.
– Десять рублей заплачу, – уже не прежним, покровительственным голосом, а предельно почтительным, немедленно ответил усатый. – И Липински, если даст для меня письмецо, тоже хорошо заплатит. Значит, по рукам?
На непокрытый пятнистый стол была немедленно высыпана почтенная горка меди и серебра.
Мач ошалел.
Таких денег ему никогда и ни за что не давали.
И уж во всяком случае доставка корзинки, даже увесистой, столько не стоила.
Сельскому крепостному жителю деньги вообще перепадали не часто. Были крестьяне, которых господа регулярно посылали с товаром на рынок, самолично устанавливая при этом цену. Цена оказывалась до того велика, что крестьянину частенько приходилось доплачивать самому, чтобы образовалась потребная сумма. Так что особых любителей возиться с деньгами не находилось.
Десять рублей – это пять пудов хорошей ржи, подумал Мач. Это прекрасная шуба! Да что шуба – на эти деньги можно и свадебный наряд Каче справить, если не слишком роскошествовать. А если и на обратном пути письмецо доставить?
Мгновенно перед внутренним взором Мача пронеслись изумительные картины. Вот он получает письмецо от приказчика Липински, вот он привозит это письмецо пану Каневски (о том, что усатого могут звать и иначе, парень как-то не задумался), вот его хвалят и доверяют еще одну корзинку… В конце концов, никто его с гусаром, цыганом и маркитанткой, вместе взятыми, не венчал! А если разведать безопасную дорогу – то можно, став своего рода передаточным звеном между севером и югом, Ригой и Курляндией, зарабатывать хорошие деньги! Ведь что главное для маленького человека? Найти себе уютное местечко между большими людьми, и пусть через его руки протекают деньги и товары этих больших людей – что-нибудь и на его долю достанется.
Конечно, Мач так сразу теорию маленького человека не выстроил и словесно не оформил. Но мысль о заработке, столь внезапно засверкавшем в будущем, если только не связываться больше с гусаром, цыганом и маркитанткой, от которых одни неприятности, шустро зашевелилась в душе и принялась обрастать подробностями.
– Однако есть условие, – добавил пан Каневски. – Корзиночку нужно доставить… осторожно. Если кто паренька спросит – это его собственная корзинка. Допустим, с хлебом. Или с чем другим. И отдать ее нужно тоже только в собственные руки… Но паренек, я вижу, бойкий – если возникнут какие-то обстоятельства, паренек сообразит, как поступить. Скажем, если Липински не будет в аптеке, паренек придет на следующий день… Вот за что я плачу такие немалые деньги.
– А что в корзинке? – изумленно спросил Мач.
Пан Каневски пожал плечами.
– Странный вопрос, – отвечал он. – Когда за доставку обыкновенной корзины платят десять рублей, это значит, что вопросов задавать не нужно. Впрочем, если у паренька любопытство сильнее рассудка, то я поищу другого человека, который не станет спрашивать лишнего.
Пан Каневски сгреб деньги и накрыл их пятерней, после чего фыркнул и уставился на Мача.
– Не все ли мне равно, что там! – решительно сказал Мач. – Если только не яйца… Они по такой жаре непременно протухнут.
– Нет, там не яйца, – сняв с денег ладонь, успокоил пан Каневски.
– Пойдем. Если паренек хочет благополучно переправиться на тот берег, то лучше не дожидаться здесь утра.
Мач посмотрел на деньги и понял, что бессонная ночь, которая ему предстоит, неплохо оплачена.
Он вышел с поляком из корчмы, дошел до телеги, получил вынутую из-под рогожи увесистую корзину. Вроде и невелика она была, однако ж тянула столько, как если бы пан Каневски камней туда наклал. И стал спускаться к воде…
А если бы он обернулся, то и увидел бы, что пан Каневски, глядя ему вслед, беззвучно смеется.
Плоты вдоль берега стояли еще короткие, их только предстояло перевязать в более крупные. Пока река узка – и плот невелик. И, если бы не война, довести их до Риги за несколько дней. А сейчас те, кто не пошел в корчму, устраивались на ночлег.
На предпоследнем звене каждого семизвенного плота был настлан дощатый пол и стояла плетеная из прутьев будка, где можно было ночевать. Поблизости от нее лежал слой дерна – там разводили костер. И цепочка этих костерков тянулась чуть ли не через всю реку. Мач сообразил – не настолько уж Даугава здесь широка, можно попытаться перебежать ее по плотам. Конечно, обремененный корзинищей гонец так просто скакать по мокрым бревнам не сможет. Но если попытаться?
Оказалось, что пришедшие из России плоты скрипят, как новые лапти. Пока плотовщики сидели и лежали, не двигаясь, у костерков, то и плоты помалкивали. Стоило Мачу пуститься через реку – и пошла музыка! Очевидно, для вязки плотов выбирали особенно певучую и скрипучую лозу…
В конце концов, произошло то, что непременно должно было случиться в потемках – Мач соскользнул в воду. Он съехал в Даугаву ногами вперед с переднего конца какого-то плота – потому что переход свой совершал подальше от костров. Корзина осталась на бревнах, зацепившись за заплаву – толстое и длинное бревно вдоль края звена. Мач тоже за нее ухватился, отфыркался, но вскарабкаться не сумел, только звено зря расколыхал.
А делать этого не следовало.
Плоты стояли впритык – и если уж пойдут колыхаться, то борта их будут двигаться впритирочку, сминая в лепешку все, что между ними окажется. Сколько сотен пудов весит плот – ведомо даже не тем, кто его вязал, а только Господу Богу. Мача зажало раз и другой…
Он крикнул, но никто не отозвался.
И ему стало жутко.
Даже в бою у того обрыва так жутко не было. Люди могли сжалиться над парнем, река и бревна – нет.
И тут чьи-то тяжелые лапы ухватили Мача за щиколотки, стремительно потащили вниз – и он понесся ногами вперед по самому дну, причем мало того, что дыхание перехватило – нужды в дыхании больше не было!
Вдруг задница коснулась каменистого дна и довольно ощутимо по нему проехалась. Голова оказалась над водой, ноги освободились от неумолимой хватки – и Мач забил ими как попало, поднимая тучи брызг, засопел, полоща легкие воздухом.
И оказалось, что он сидит на отмели, ногами почти касаясь берега, а драгоценная корзина – так та и вовсе уже на берегу.
– Нашел где гибнуть… – проворчал над самым ухом старушечий голос. – Мы тебе так просто утонуть не позволим! За свободу сгинешь, голубчик…
И плеснула вода, расступаясь и впуская свою Хозяйку – Вууд-Аву.
Глава двадцать первая, о треклятой корзине
До Риги Мач добрался без особых приключений.
Теперь никакая сила не заманила бы его на плоты. Страху он набрался препорядочно – и все дорожные неудобства прошли в итоге для него незамеченными. Более того – они радовали, как бы подтверждая тот факт, что парень остался жив!
А о более чем странном полете под водой ногами вперед он и думать не желал – мало ли в какой бред впадет тонущий человек, мало ли что ощутит на ногах?
После того, как вдали встали острые шпили городских церквей и дорога подвела совсем близко к укреплениям, перед Мачем открылось удивительное зрелище.
Он и в страшном сне такого не вообразил бы.
Целый лес обгорелых и закопченных печных труб увидел парень, настоящий лес – так близко, просто впритык, стояли они.
Мач даже не сразу догадался, что это за сооружения такие.
Кроме того, он привык жить вольно, чтобы от одного крестьянского двора до другого не докричаться. И даже не предполагал, что кто-то может ставить дома так тесно.
Чтобы попасть в город, нужно было пройти через пепелище. И было оно, к немалому удивлению парня, почти безлюдно.
Он видел в своей короткой жизни пожары и знал – обычно погорельцы долго еще копаются в золе, отыскивая все, что случайно могло уцелеть. Тут же мало кто не ковырялся…
– Добрый день, дедушка! – обратился он к совсем трухлявому старичку, шевелившему палкой головешки. – Что тут у вас такое стряслось?
– Чтоб этого Эссена черти в пекле на горячих кирпичах плясать заставили, как он нас заставил! – хмуро отвечал старичок. – Главный рижский господин велел предместья поджечь! Чтобы врагу не достались!
– Он что же, велел город поджечь? – не понял Мач.
– Предместья, паренек. В городе за стенами большие господа живут, а в предместьях – мы, голытьба, что в Митавском предместье, что в Петербургском, что в Московском!
– Какая ж ты голытьба, дедушка? Вон как хорошо одет… – Мач по молодости полагал, что господские туфли и кафтан из покупного суконца означают богатую жизнь, а того ему на ум не пришло, что в городе все в покупном ходят, домашнего не ткут.