Балтасар Хофман освоился с новым положением, отказался от прежней политики и
принимал славу мага как должное. Как-то раз Сорок четвертый, к великому
ужасу присутствующих, отвязал пса и спустил его с цепи со словами:
- Веди себя как следует, Феликс, никого не обижай!
- Не бойтесь, это мой маленький каприз, - произнес маг с милой улыбкой,
- мой дух управляет псом, он никого не тронет.
Потрясенные домочадцы взирали на мага с обожанием и восхищением. Они
целовали край полы его плаща и осыпали неслыханными похвалами.
- Поди поблагодари своего повелителя за великую честь, оказанную тебе,
- приказал Сорок четвертый псу.
И тут произошло нечто невообразимое. Тупой, злобный пес, не обученный
ни языку, ни правилам хорошего тона, ни религии, ни другому полезному
предмету, не способный даже понять столь высокопарный слог, подошел к
астрологу, поднялся на задние лапы, поджал передние и, благоговейно опустив
голову, протявкал "Яп-яп, яп-яп, яп-яп!" со смиренным видом христианина,
творящего молитву.
Когда пес опустился на все четыре лапы, юноша приказал:
- А теперь приветствуй повелителя и удаляйся, как с королевского
приема.
Пес церемонно поклонился и, пятясь, отошел в свой угол. Проделал он
это, конечно, не очень грациозно, но весьма недурно для пса, совершенно
неопытного в таких делах, понятия не имевшего о королях, ничего не
смыслившего в придворном этикете.
Вы спросите, лишились ли домочадцы дара речи? Можете не сомневаться.
Все повалились на колени перед магом - фрау Штейн, за ней остальные. Я видел
это собственными глазами. Меня потрясло такое жалкое идолопоклонство и
лицемерие, такое раболепие, но я тоже опустился на колени, чтоб не вызвать
нарекания.
Жизнь в замке становилась все интереснее. Через каждые два-три дня
происходило что-нибудь удивительное; Сорок четвертый творил чудеса, и слава
астролога росла не по дням, а по часам. Кто в душе не мечтает, чтоб ему
завидовали? Пожалуй, каждый: человек счастлив, когда ему завидуют. Балтасар
Хофман был счастлив: никто не знал большей зависти ближних, маг был на
седьмом небе от счастья.
Теперь я страстно хотел подружиться с Сорок четвертым. По правде
говоря, ему тоже завидовали. Несмотря на унижения, оскорбления и травлю -
завидовали. Ведь он был инструментом в руках могущественного, вселявшего во
всех ужас мага, и кто бы взялся отрицать, что творить задуманные им чудеса
под взглядами благоговейно затаивших дыхание людей - славное и завидное
дело. Признаюсь, я был одним из этих завистников. И любой настоящий
мальчишка на моем месте вел бы себя точно так же. Я очень хотел быть у всех
на виду - чтоб мне дивились, чтоб обо мне говорили. Эрнест и Барти
испытывали, конечно, те же чувства, но, как и я, скрывали свою зависть. Я
старался попасться магу на глаза в надежде, что он и меня заставит творить
чудеса, но мне не удалось привлечь его внимание. Он просто не замечал меня,
когда замышлял новые чудеса. Наконец я придумал план, вполне осуществимый,
как мне казалось. Я решил повидать Сорок четвертого наедине и открыть ему
свою тайну - кто знает, вдруг он поможет, и мое желание исполнится? Когда
вся братия легла спать, я проскользнул в его комнату и замер в ожидании
хозяина. Сорок четвертый явился около двух ночи; увидев меня, он быстро
поставил фонарь на стол, взял меня за руки, и такая радость озарила его
лицо, что мне не пришлось ничего объяснять.
Глава VI
Сорок четвертый закрыл дверь, мы сели, и он начал разговор. Сказал, что
рад моему приходу - это очень мило и великодушно с моей стороны, - что
надеется найти во мне друга: он одинок и очень хочет с кем-нибудь
сблизиться. Я смутился, мне стало стыдно, я почувствовал себя жалким и
подлым обманщиком и почти собрался с духом открыть ему истинную цель своего
прихода, низменную и эгоистичную. Но Сорок четвертый улыбнулся доброй
располагающей улыбкой, похлопал меня по колену и произнес:
- Не беспокойся.
Что он имел в виду, я не понял, но его замечание меня озадачило; мне
хотелось поддержать разговор, чтобы не выдать своего замешательства, но, как
на зло, ничто, кроме погоды, не шло на ум, и я молчал.
- Она тебя волнует? - спросил Сорок четвертый.
- Кто - она?
- Погода.
И снова я был озадачен, вернее - потрясен. "Это сверхъестественно, -
думал я, - это страшно, я его боюсь".
- И напрасно, - весело молвил Сорок четвертый, - не надо меня бояться.
Я поднялся, охваченный дрожью, и едва пролепетал:
- Я... мне что-то неможется, извини, я лучше пойду.
- О, не уходи, прошу тебя! - взмолился Сорок четвертый. - Побудь со
мной. Хочешь, я помогу тебе, с радостью помогу?
- Ты такой добрый, такой славный, - растерянно бормотал я, - мне и
самому хочется остаться, но лучше я зайду в другой раз. Я, понимаешь ли...
похолодало, наверное, простыл немного. Пойду лягу, укроюсь потеплей, так
скорее поправлюсь.
- При простуде выпить чего-нибудь горячего в сто раз лучше, уж поверь
мне. Горячее питье - вот что тебе нужно! Ну, как?
- Может, и лучше, да где...
- Только скажи, что ты хочешь! - воскликнул Сорок четвертый, жаждавший
мне помочь. - Горячий кларет, прямо с огня, пойдет?
- Еще бы! Но откуда...
- Вот, держи, пей, пока не остыл, только не обожгись. Простуду как
рукой снимет.
Сорок четвертый протянул мне дымящийся кубок - красивый, покрытый
тончайшей резьбой. Я принял его и ни жив ни мертв повалился на стул, кубок
задрожал у меня в руке. Я все же глотнул вина - оно было восхитительно и
совершенно непривычно на мой грубый вкус.
- Пей! - подбодрил меня Сорок четвертый. - Пей до дна, не бойся, вино
живо поставит тебя на ноги. Впрочем, это не по-товарищески: я должен выпить
вместе с тобой.
В мгновенье ока в руке у него появился дымящийся кубок. Не успел я
осушить свой, как он снова протянул мне полный и сердечно сказал:
- Пей, это только на пользу. Я вижу, тебе уж полегчало, верно?
"Полегчало, как бы не так, - подумал я про себя. - Согрелся, а душа в
пятках".
Сорок четвертый добродушно рассмеялся.
- Поверь на слово, у тебя нет никаких оснований для страха. Даже под
защитой моей доброй старой матушки Катрины ты бы не был в большей
безопасности. Пей!
Я не мог устоять - не кларет, а настоящий нектар! Потягивал его с
наслаждением, но страх и неловкость не проходили. Нет, мне не хотелось здесь
оставаться: мало ли что случится? Я заявил, что ухожу. Сорок четвертый не
собирался ложиться - его уже ждали дела, и он предложил мне свою кровать.
Меня кинуло в дрожь при одной мысли об этом, и я нашел отговорку - своя
постель привычнее, а мне надо хорошо отоспаться. Сорок четвертый вышел
проводить меня и несколько раз благодарил с самым серьезным видом за то, что
я наведался к нему в гости; он великодушно не замечал ни моей бледности, ни
дрожи и взял с меня слово, что я снова приду к нему нынче же ночью. В душе я
решил, что скорей умру, нежели сдержу свое слово. На прощанье он дружески
пожал мне руку, я с трясущимися коленками шагнул во мрак и тут же очутился в
собственной постели - дверь комнаты закрыта, на столе мигает свечка и
отрадный огонь полыхает в камине. Чудеса да и только! Как бы то ни было, я с
наслаждением погрузился в сон; благородное вино слегка кружило голову, но
последняя мысль, промелькнувшая в полузабытьи, отрезвила меня, как ушат
холодной воды: а вдруг он подслушал мою мысль - скорей умру, нежели сдержу
слово?
Глава VII
К своему удивлению, я поднялся бодрый, полный сил, когда меня разбудили
на рассвете. Никакого похмелья!
Так это был сон, обрадовался я, хорошо бы он не вышел в руку!
Вскоре я увидел Сорок четвертого. Он поднимался по лестнице с большой
вязанкой дров.
- Придешь сегодня ночью? - спросил он с мольбой в голосе.
Я вздрогнул.
- Господи, так значит, это не сон?
- Нет, не сон. Жаль, если не придешь. Прекрасная была ночь, я тебе
очень благодарен.
Сорок четвертый произнес это так трогательно, что сердце у меня
дрогнуло, и сами собой вырвались слова:
- Приду, скорей умру, нежели отступлюсь от своего слова!
Сорок четвертый обрадовался, как ребенок.
- Та же фраза, но на сей раз мне она нравится больше, - молвил он и
добавил, проявив предупредительность и деликатность: - В присутствии других
обращайся со мной, как прежде. Ты навредишь себе, если станешь выказывать
мне дружеское расположение на людях. А я все понимаю и не обижусь.
- Ты славный парень, - ответил я, - преклоняюсь перед тобой. Если б я
родился храбрецом, я бы бросил вызов им всем, но увы! Я не из храброго
десятка.
Его большие глаза широко открылись от изумления.
- За что ты коришь себя? - недоуменно спросил Сорок четвертый. - Не ты
себя создал, в чем же твоя вина?
Какая глубокая здравая мысль! Мне она и в голову не приходила, более
того - я не слышал ее от умудренных ученостью людей, они никогда не
высказывали ничего и вполовину столь разумного и неопровержимого. Тем
удивительнее было услышать подобную истину от мальчишки, да еще бездомного
бродяги. Я был озадачен, но подавил в себе желание тут же обратиться к нему
с вопросом, рассудив, что смогу и без разрешения обсудить с кем-нибудь это
дело, если захочу. Сорок четвертый весело глянул мне в глаза.
- Не сможешь, как ни старайся, - сказал он.
- Чего я не смогу?
- Ты никому не расскажешь о том, что произошло прошлой ночью.
- Почему?
- Я этого не хочу. А против моей воли ничего не случится. Я намерен
исподволь посвящать тебя в различные тайны, и ты их сохранишь.
- Я, конечно, постараюсь.
- Попробуй нарушить мой запрет. Заметь, я не говорю: "Ты не должен
разглашать тайну", я говорю: "Ты не сможешь".
- Тогда я и пробовать не стану.
Весело насвистывая, подошел Эрнест и, увидев Сорок четвертого,
закричал:
- Эй, убирай дрова с дороги, ленивый попрошайка!
У меня едва не сорвалось с языка самое обидное ругательство, какое я
знал, но что-то заставило меня сдержаться. "Может, Сорок четвертый не
одобряет моего намерения?" - подумал я, подтрунивая над собой. Сорок
четвертый обернулся и бросил через плечо:
- Ты прав, не одобряю.
Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Я подумал:
"Наверное, он прочел мои мысли о том, стоит ли рассказывать другим про то,
что случилось прошлой ночью". И Сорок четвертый отозвался сверху:
- Прочел.
Завтрак близился к концу. За время трапезы мастер не произнес ни слова:
похоже, что-то задумал. Обычно, когда у него на лице появлялось такое
выражение, он взвешивал в уме важное и, возможно, рискованное решение и
собирался с духом, чтобы высказать его и отстоять. Беседа не клеилась, всех
разбирало любопытство, все ждали, что произойдет.
Сорок четвертый подбросил в огонь полено. Мастер окликнул юношу. Общее
любопытство накалилось до предела, когда тот почтительно склонился перед
хозяином.
- Сорок четвертый, я заметил... Кстати, я не ошибся, тебя и вправду так
зовут?
Юноша кивнул и серьезно добавил:
- Новая Серия, 864962.
- Не будем вдаваться в подробности, - проявил тактичность мастер, - это
твое дело, и я полагаю, милосердия ради, нам не следует совать в него нос. Я
вижу, ты проявляешь усердие и похвальное рвение в работе и за этот месяц
вынес большие трудности с терпением, достойным подражания. Многое делает
тебе честь, и я не знаю за тобой ничего дурного.
Сорок четвертый вежливо поклонился. Мастер взглянул на сидящих за
столом, уловил недовольство на их лицах и продолжал:
- Ты заслужил дружбу, и не твоя вина, что в замке у тебя нет друзей -
никого, кроме Катрины. Это несправедливо. Я сам буду тебе другом.
В глазах юноши вспыхнула радость. Мария и ее мать, вздернув головы,
презрительно фыркнули. Остальные безмолвствовали.
- Ты достоин поощрения и ты его получишь! - заявил мастер. - Здесь и
ныне я присваиваю тебе почетное звание подмастерья цеха печатников, самого
высокого и благородного из всех ремесел, чье извечное предназначение -
содействовать развитию и сохранению других ремесел.
Мастер поднялся и торжественно возложил руку на плечо юноше, как
король, посвящающий в рыцари. Тут все печатники вскочили, взволнованные и
оскорбленные, протестуя против поругания своей святыни; какого-то нищего
бродягу без роду и племени допускали к вратам, открывающим доступ к
благородным привилегиям и отличиям их свято чтимого великого цеха! Но мастер
гневно заявил, что выгонит из дому любого, кто откроет рот, и приказал всем
сесть; ворча и задыхаясь от злобы, печатники подчинились. Тогда и сам мастер
опустился на стул и занялся новичком, удостоенным великой чести.
- Наше ремесло - одно из самых премудрых. Ты изучал латынь? -
поинтересовался он.
- Нет, сэр.
Печатники тихо засмеялись.
- А греческий?
- Нет, сэр.
Снова смешок - и так после каждого ответа. Но Сорок четвертый не
краснел, не смущался - напротив, он был вызывающе спокоен и безмятежно
доволен собой. Мне было стыдно за него, и в то же время я ему сочувствовал:
только теперь я понял, как сильно привязался к Сорок четвертому.
- Древнееврейский?
- Нет, сэр.
- Но какие-нибудь науки ты изучал? Математику? Астрологию? Астрономию?
Химию? Медицину? Географию?
При упоминании каждой из наук юноша беспечно качал головой:
- Нет, сэр.
А под конец добавил:
- Ни одной из них я не изучал, сэр.
Печатники уже не старались подавить свое веселье, и раздражение,
закипавшее в мастере, готово было вот-вот вылиться наружу. Мастер помолчал
пару минут, сдерживая раздражение, потом спросил:
- Ты хоть чему-нибудь учился?
- Нет, сэр, - ответил Сорок четвертый с той же идиотской наивностью.
Затея мастера терпела поражение по всем статьям. Наступил критический
момент. Рты недругов раскрылись, чтоб испустить торжествующий вопль, но
мастер, побагровев от ярости, не растерялся, и голос его победно грянул:
- Клянусь всемогущим богом, я сам буду тебя учить!
Какое великодушие! Какая ошибка! Я едва сдержался, чтоб не крикнуть
"Ура!" в честь благородного старого мастера. Мне следовало помалкивать. Я
видел лица печатников из-за своего стола в углу, где сидели подмастерья, и
понял, что мастер сделал ошибку. Я знал этих людей. Они могли снести многое,
но на сей раз мастер, как говорится, хватил через край. Он покусился на
святая святых - цеховые привилегии печатников, хранимые как зеница ока, - их
гордость и отраду, их сокровище, покусился на высокочтимую знатность и
принизил их величие. Такого унижения печатники не простят никому. Они жаждут
мщения и сумеют отомстить. Сцена, которую мы наблюдали, с первого взгляда
могла показаться комичной, но это была трагедия. Поворотный пункт. Что еще
ждет впереди? Прежде, когда разгорался спор, печатники шумели, ругались,
ссорились, теперь же они были мрачнее тучи и не говорили ни слова. Дурная
примета!
Мы, три скромных подмастерья, сидя за своим столиком, не сводили с них
глаз. Барти был бледен и нездоров на вид. Эрнест ощупывал меня злыми
глазами.
- Попался, - сказал он, - я застал тебя на лестнице за дружеской
беседой с Тюремной Птахой. Можешь не отпираться, я тебя самолично видел.
У меня кровь застыла в жилах и мурашки поползли по спине. Я проклинал
злосчастный случай, послуживший уликой. Как быть? Что еще можно сделать? Как
доказать свою непричастность? Но я ничего не мог придумать, я будто онемел,
слова не шли на ум, а глаза безжалостной твари так и буравили меня.
- Признавайся, ты друг этого скота! - злорадствовал Эрнест. - Попробуй
доказать, что я не прав!
Да, попал в переплет! Эрнест наябедничает печатникам, и я сразу стану
изгоем, они превратят мою жизнь в сущий кошмар! Я очень боялся печатников и
лихорадочно соображал, как мне выпутаться, но положение казалось
безвыходным; одно я знал наверняка: чтобы отвести от себя беду, надо
собраться с духом и не позволить злобному зверю топтать себя. Уж его-то, во
всяком случае, я не боялся, даже моя робость имела пределы.
- Ты лжешь! - сказал я, взяв себя в руки. - Да, я разговаривал с Сорок
четвертым и буду разговаривать, когда захочу, но из этого вовсе не следует,
что он мне друг.
- Ого! Значит, ты и не отпираешься! Этого вполне достаточно. Не хотел
бы я оказаться на твоем месте - ни за какие коврижки! Вот узнают печатники,
тебе здорово влетит.
Барти очень огорчился. Он умолял Эрнеста не доносить на меня. Но как ни
старался Барти, все было тщетно. Эрнест заявил, что даже под страхом
смертной казни не откажется от своего намерения.
- Ну и ладно, - сказал я. - Иди доноси, в любом случае от таких, как
ты, ничего другого не жди. Доноси, мне все равно.
- Ах, тебе все равно! Ну что ж, посмотрим. Я скажу печатникам, что ты
друг Тюремной Птахи.
Этого еще не хватало! Отчаяние побудило меня к действию.
- Возьми свои слова обратно, или я всажу в тебя кинжал, - пригрозил я.
Эрнест здорово струхнул, хоть и притворился, что ему все нипочем, он
даже выдавил из себя смешок и пробурчал, что пошутил. На том спор и
закончился. Мастер поднялся со своего места, значит, по этикету и нам
полагалось встать. На душе у меня было горестно и безотрадно. Я
предчувствовал, что впереди - одни неприятности. И все же было одно утешение
- я надеялся, что меня хотя бы не обвинят в дружбе с Сорок четвертым. Все
складывалось не так уж плохо.
Мы поднимались в типографию в обычном порядке - по старшинству: я шел
за последним печатником, за мной - Эрнест, за ним - Барти. Замыкал процессию
Сорок четвертый.
Для ученья ему отводились свободные часы после работы. В типографии он
теперь занимал место Барти, большую часть времени выполнял нудную грязную
работу, а в промежутках ловил момент и изучал первые шаги несравненного
ремесла - набор и разбор шрифта, распределение его по кассам.
По всем правилам полагалось устроить в честь Сорок четвертого
церемонию: он впервые пересек порог типографии как подмастерье. Обычно
подмастерью вручали кинжал, и отныне он получал привилегию ношения малого
оружия в предвкушении грядущего славного дня, когда он овладеет искусством
печатника, станет джентльменом и получит шпагу. На левый рукав подмастерью
прикалывали красный шеврон, удостоверяющий его новый почетный титул ученика
печатника. Сорок четвертому во всех этих знаках внимания было отказано,
церемония посвящения не состоялась. Он вступил в мир печатников непризнанным
и незваным.
Самый младший подмастерье должен был взять Сорок четвертого под опеку и
разъяснить ему его нынешние несложные обязанности. Честный маленький Барти
принялся было за дело, но Катценъямер, старший печатник, грубо осадил его и
приказал:
- Ступай к наборной кассе!{6}
Сорок четвертый растерянно стоял посреди типографии. Он грустно
озирался по сторонам, глядя с мольбой на всех, кроме меня, но его никто не
замечал, никто даже не глядел в его сторону, будто его здесь и не было.
В углу старый Бинкс, сгорбившись, просматривал гранки{7}; Катценъямер
склонился над верстальным столом и заполнял пробельным материалом{8}
промежутки между полосами; Эрнест с накатным валиком и жесткой щеткой в
руках делал пробный оттиск; я сверял полосы, выправляя пропуски; Фишер мазал
клеем суровое полотно, перекрывая декель{9}; Мозес занимался набором -
выверял каждую строчку реглетом и сновал, как челнок, вправо-влево; он со
стуком укладывал литеры в наборную кассу, бил ими с размаху по перегородкам,
выкидывая их из кассы, делал два лишних движения, укладывая литеры в
верстатку, и третье - щелкая по линейке; при выключке строк выключательные
поперечники торчали у него редкой изгородью из жердей, при наборе вразрядку
- клыками старой ведьмы - в общем, получался какой-то частокол из шпаций;
сам Мозес являлся живой аллегорией фальши и притворства - от зеленого
шелкового козырька до пяток, непрестанно дергавшихся вверх-вниз; он
суетился, будто набирал три тысячи литер в час, а сам едва успевал набрать
шестьсот - это при легком наборе с двойными шпонами. Непостижимо, как
господь терпел такого наборщика - ну что ему стоило поразить притворщика
молнией!
На Сорок четвертого было жалко смотреть: лишенный дружеского участия,
он стоял одиноко во враждебной тишине. Мне больше всего на свете хотелось,
чтоб кто-нибудь проявил к нему сострадание, сказал доброе слово, дал хоть
какую-нибудь работу. Но об этом нечего было мечтать: все они только и ждали,
чтоб на парня свалилась беда, предвкушали ее, дрожа от нетерпения, знали,
что тучи уже сгущаются у него над головой, и гадали, откуда грянет гром. И
наконец они дождались. Катценъямер пронумеровал страницы, разделил их
реглетами, убрал веревки, связывавшие форму, отрегулировал контрольные
полозки, наложил раму для заключки и, взяв молоток-гвоздодер, приготовился
забить клинья в форму. Он медленно повернул голову и хмуро уставился на
Сорок четвертого. Несколько секунд Катценъямер выжидающе молчал, потом
взорвался:
- Да принесешь ты мне наконец клинья или нет!
Жестоко! Откуда было Сорок четвертому знать, что означает незнакомое
слово? Выразительное лицо юноши взывало о помощи, печатники глазели на него
с молчаливым злорадством, и вот уже Катценъямер двинулся к нему, выставив
кулачищи. Господи, взмолился я, если я не смею сказать и слова в его защиту,
неужели нет способа ему помочь? И вдруг меня осенило: ведь Сорок четвертый
читает мои мысли!
- Сорок четвертый! - мысленно произнес я. - Ящик с клиньями - под
каменной плитой!
Сорок четвертый мгновенно вытащил ящик и поставил его на верстальный
стол. Теперь он был спасен. Катценъямер и все прочие не могли скрыть
удивления и глубокого разочарования.
Какое-то время Катценъямер размышлял над происшествием - видно, пытался
разобраться, в чем тут хитрость, потом продолжил свою работу - отобрал
клинья и загнал их в форму. Когда форма была готова, Катценъямер снова
бросил испытующий взгляд на Сорок четвертого. Тот и сам смотрел на него во
все глаза, но что толку? Как он мог догадаться, что хочет от него
Катценъямер? Лицо старшего печатника исказила гримаса, он пару раз
презрительно сплюнул, потом закричал:
- Кто будет этим заниматься, я, что ли?
Меня его крик не застал врасплох.
- Сорок четвертый, - сказал я про себя, - осторожно поставь форму
набок, возьми ее правой рукой под мышку и неси вон к той машине - прессу.
Положи ее бережно на камень, он называется опорной плитой.
Сорок четвертый невозмутимо взялся за дело и выполнил его безупречно,
как бывалый подмастерье. Удивительно! Пожалуй, во всей Европе не нашлось бы
второго необученного парня, который справился бы с таким трудным и тонким
делом, проявил замечательную сноровку и не рассыпал шрифт на полпути! Я был
потрясен, мне хотелось кричать от радости, но я сдержался.
И, разумеется, произошло то, чего и следовало ожидать. Печатники
решили, что Сорок четвертый - опытный подмастерье, сбежавший от жестокого
хозяина. В подобных случаях не принято расспрашивать человека о его прошлом,
но недруги могли задать Сорок четвертому другие, не менее каверзные вопросы.
Я был убежден, что они не преминут это сделать. Печатники бросили работу и
окружили Сорок четвертого плотным кольцом. Их хмурый вид не предвещал ничего
доброго. Они молча рассматривали парня, наверняка замышляя какую-нибудь
пакость. Сорок четвертый, стоя в центре круга, ждал, опустив глаза. Мне было
до боли жаль его. Я знал, что сейчас последует, но не видел ни малейшей
возможности помочь ему выпутаться из беды. Они срежут Сорок четвертого
первым же вопросом, и я не смогу подсказать ему ответ. Наконец Мозес Хаас,
ухмыляясь, произнес с издевкой:
- Как же так - опытный подмастерье, а латыни не знаешь?
Вот этого я и боялся! Но Сорок четвертый воистину был вечно новой,
неразрешимой загадкой! Он поднял на Мозеса открытый простодушный взгляд и
спокойно ответил:
- Ты это обо мне? Но я знаю латынь.
Печатники глянули на него с недоуменным, я бы даже сказал, одураченным
видом.
- Зачем ты солгал мастеру? - спросил Катценъямер.
- Я не лгал. У меня не было такого намерения.
- Не было, говоришь? Идиот! Он спросил, знаешь ли ты латынь, и ты
ответил, что не знаешь.
- О, нет! - горячо возразил юноша. - Все было иначе. Мастер спросил,
изучал ли я латынь, то есть в школе, с учителем, насколько я понимаю. Я,
конечно, ответил отрицательно, поскольку овладел ею сам, по книгам.
- Что до непреложной точности выражений, так тут ты пурист, ей-богу,
пурист, - раздраженно заметил Катценъямер. - Поди разберись, что ты за
человек, - ткнешь в тебя пальцем, а твой уж и след простыл. Ты можешь хоть
что-нибудь сделать попросту, без фортелей? Будь моя воля, я б тебя утопил,
черт подери.
- Послушай, мой мальчик, так ты действительно знаешь основы всех
предметов, про которые спрашивал мастер? - вполне дружелюбно спросил Фишер.
- Да, сэр.
- И всему научился сам?
- Да, сэр.
Лучше б ему не признаваться! Мозес тут же ввернул:
- Честный самоучка не полезет в печатники. Тут мало нахвататься знаний,
надо усвоить основы основ наук. Ты увильнул от экзамена, так вот - либо
держи его теперь, либо убирайся вон!
Идея была блестящая, и печатники шумно выразили Мозесу свое одобрение.
Я был спокоен: Сорок четвертый читает мои мысли, и я наверняка проведу его
через это испытание. Экзаменатором назначили Адама Бинкса, и я вскоре
убедился, что Сорок четвертый не нуждается в моей помощи. Мне было далеко до
него. Я бы, конечно, зазнался, обладай я такими обширными познаниями. А он и
не думал зазнаваться. Все поняли, что по образованности Адам Бинкс - дитя по
принимал славу мага как должное. Как-то раз Сорок четвертый, к великому
ужасу присутствующих, отвязал пса и спустил его с цепи со словами:
- Веди себя как следует, Феликс, никого не обижай!
- Не бойтесь, это мой маленький каприз, - произнес маг с милой улыбкой,
- мой дух управляет псом, он никого не тронет.
Потрясенные домочадцы взирали на мага с обожанием и восхищением. Они
целовали край полы его плаща и осыпали неслыханными похвалами.
- Поди поблагодари своего повелителя за великую честь, оказанную тебе,
- приказал Сорок четвертый псу.
И тут произошло нечто невообразимое. Тупой, злобный пес, не обученный
ни языку, ни правилам хорошего тона, ни религии, ни другому полезному
предмету, не способный даже понять столь высокопарный слог, подошел к
астрологу, поднялся на задние лапы, поджал передние и, благоговейно опустив
голову, протявкал "Яп-яп, яп-яп, яп-яп!" со смиренным видом христианина,
творящего молитву.
Когда пес опустился на все четыре лапы, юноша приказал:
- А теперь приветствуй повелителя и удаляйся, как с королевского
приема.
Пес церемонно поклонился и, пятясь, отошел в свой угол. Проделал он
это, конечно, не очень грациозно, но весьма недурно для пса, совершенно
неопытного в таких делах, понятия не имевшего о королях, ничего не
смыслившего в придворном этикете.
Вы спросите, лишились ли домочадцы дара речи? Можете не сомневаться.
Все повалились на колени перед магом - фрау Штейн, за ней остальные. Я видел
это собственными глазами. Меня потрясло такое жалкое идолопоклонство и
лицемерие, такое раболепие, но я тоже опустился на колени, чтоб не вызвать
нарекания.
Жизнь в замке становилась все интереснее. Через каждые два-три дня
происходило что-нибудь удивительное; Сорок четвертый творил чудеса, и слава
астролога росла не по дням, а по часам. Кто в душе не мечтает, чтоб ему
завидовали? Пожалуй, каждый: человек счастлив, когда ему завидуют. Балтасар
Хофман был счастлив: никто не знал большей зависти ближних, маг был на
седьмом небе от счастья.
Теперь я страстно хотел подружиться с Сорок четвертым. По правде
говоря, ему тоже завидовали. Несмотря на унижения, оскорбления и травлю -
завидовали. Ведь он был инструментом в руках могущественного, вселявшего во
всех ужас мага, и кто бы взялся отрицать, что творить задуманные им чудеса
под взглядами благоговейно затаивших дыхание людей - славное и завидное
дело. Признаюсь, я был одним из этих завистников. И любой настоящий
мальчишка на моем месте вел бы себя точно так же. Я очень хотел быть у всех
на виду - чтоб мне дивились, чтоб обо мне говорили. Эрнест и Барти
испытывали, конечно, те же чувства, но, как и я, скрывали свою зависть. Я
старался попасться магу на глаза в надежде, что он и меня заставит творить
чудеса, но мне не удалось привлечь его внимание. Он просто не замечал меня,
когда замышлял новые чудеса. Наконец я придумал план, вполне осуществимый,
как мне казалось. Я решил повидать Сорок четвертого наедине и открыть ему
свою тайну - кто знает, вдруг он поможет, и мое желание исполнится? Когда
вся братия легла спать, я проскользнул в его комнату и замер в ожидании
хозяина. Сорок четвертый явился около двух ночи; увидев меня, он быстро
поставил фонарь на стол, взял меня за руки, и такая радость озарила его
лицо, что мне не пришлось ничего объяснять.
Глава VI
Сорок четвертый закрыл дверь, мы сели, и он начал разговор. Сказал, что
рад моему приходу - это очень мило и великодушно с моей стороны, - что
надеется найти во мне друга: он одинок и очень хочет с кем-нибудь
сблизиться. Я смутился, мне стало стыдно, я почувствовал себя жалким и
подлым обманщиком и почти собрался с духом открыть ему истинную цель своего
прихода, низменную и эгоистичную. Но Сорок четвертый улыбнулся доброй
располагающей улыбкой, похлопал меня по колену и произнес:
- Не беспокойся.
Что он имел в виду, я не понял, но его замечание меня озадачило; мне
хотелось поддержать разговор, чтобы не выдать своего замешательства, но, как
на зло, ничто, кроме погоды, не шло на ум, и я молчал.
- Она тебя волнует? - спросил Сорок четвертый.
- Кто - она?
- Погода.
И снова я был озадачен, вернее - потрясен. "Это сверхъестественно, -
думал я, - это страшно, я его боюсь".
- И напрасно, - весело молвил Сорок четвертый, - не надо меня бояться.
Я поднялся, охваченный дрожью, и едва пролепетал:
- Я... мне что-то неможется, извини, я лучше пойду.
- О, не уходи, прошу тебя! - взмолился Сорок четвертый. - Побудь со
мной. Хочешь, я помогу тебе, с радостью помогу?
- Ты такой добрый, такой славный, - растерянно бормотал я, - мне и
самому хочется остаться, но лучше я зайду в другой раз. Я, понимаешь ли...
похолодало, наверное, простыл немного. Пойду лягу, укроюсь потеплей, так
скорее поправлюсь.
- При простуде выпить чего-нибудь горячего в сто раз лучше, уж поверь
мне. Горячее питье - вот что тебе нужно! Ну, как?
- Может, и лучше, да где...
- Только скажи, что ты хочешь! - воскликнул Сорок четвертый, жаждавший
мне помочь. - Горячий кларет, прямо с огня, пойдет?
- Еще бы! Но откуда...
- Вот, держи, пей, пока не остыл, только не обожгись. Простуду как
рукой снимет.
Сорок четвертый протянул мне дымящийся кубок - красивый, покрытый
тончайшей резьбой. Я принял его и ни жив ни мертв повалился на стул, кубок
задрожал у меня в руке. Я все же глотнул вина - оно было восхитительно и
совершенно непривычно на мой грубый вкус.
- Пей! - подбодрил меня Сорок четвертый. - Пей до дна, не бойся, вино
живо поставит тебя на ноги. Впрочем, это не по-товарищески: я должен выпить
вместе с тобой.
В мгновенье ока в руке у него появился дымящийся кубок. Не успел я
осушить свой, как он снова протянул мне полный и сердечно сказал:
- Пей, это только на пользу. Я вижу, тебе уж полегчало, верно?
"Полегчало, как бы не так, - подумал я про себя. - Согрелся, а душа в
пятках".
Сорок четвертый добродушно рассмеялся.
- Поверь на слово, у тебя нет никаких оснований для страха. Даже под
защитой моей доброй старой матушки Катрины ты бы не был в большей
безопасности. Пей!
Я не мог устоять - не кларет, а настоящий нектар! Потягивал его с
наслаждением, но страх и неловкость не проходили. Нет, мне не хотелось здесь
оставаться: мало ли что случится? Я заявил, что ухожу. Сорок четвертый не
собирался ложиться - его уже ждали дела, и он предложил мне свою кровать.
Меня кинуло в дрожь при одной мысли об этом, и я нашел отговорку - своя
постель привычнее, а мне надо хорошо отоспаться. Сорок четвертый вышел
проводить меня и несколько раз благодарил с самым серьезным видом за то, что
я наведался к нему в гости; он великодушно не замечал ни моей бледности, ни
дрожи и взял с меня слово, что я снова приду к нему нынче же ночью. В душе я
решил, что скорей умру, нежели сдержу свое слово. На прощанье он дружески
пожал мне руку, я с трясущимися коленками шагнул во мрак и тут же очутился в
собственной постели - дверь комнаты закрыта, на столе мигает свечка и
отрадный огонь полыхает в камине. Чудеса да и только! Как бы то ни было, я с
наслаждением погрузился в сон; благородное вино слегка кружило голову, но
последняя мысль, промелькнувшая в полузабытьи, отрезвила меня, как ушат
холодной воды: а вдруг он подслушал мою мысль - скорей умру, нежели сдержу
слово?
Глава VII
К своему удивлению, я поднялся бодрый, полный сил, когда меня разбудили
на рассвете. Никакого похмелья!
Так это был сон, обрадовался я, хорошо бы он не вышел в руку!
Вскоре я увидел Сорок четвертого. Он поднимался по лестнице с большой
вязанкой дров.
- Придешь сегодня ночью? - спросил он с мольбой в голосе.
Я вздрогнул.
- Господи, так значит, это не сон?
- Нет, не сон. Жаль, если не придешь. Прекрасная была ночь, я тебе
очень благодарен.
Сорок четвертый произнес это так трогательно, что сердце у меня
дрогнуло, и сами собой вырвались слова:
- Приду, скорей умру, нежели отступлюсь от своего слова!
Сорок четвертый обрадовался, как ребенок.
- Та же фраза, но на сей раз мне она нравится больше, - молвил он и
добавил, проявив предупредительность и деликатность: - В присутствии других
обращайся со мной, как прежде. Ты навредишь себе, если станешь выказывать
мне дружеское расположение на людях. А я все понимаю и не обижусь.
- Ты славный парень, - ответил я, - преклоняюсь перед тобой. Если б я
родился храбрецом, я бы бросил вызов им всем, но увы! Я не из храброго
десятка.
Его большие глаза широко открылись от изумления.
- За что ты коришь себя? - недоуменно спросил Сорок четвертый. - Не ты
себя создал, в чем же твоя вина?
Какая глубокая здравая мысль! Мне она и в голову не приходила, более
того - я не слышал ее от умудренных ученостью людей, они никогда не
высказывали ничего и вполовину столь разумного и неопровержимого. Тем
удивительнее было услышать подобную истину от мальчишки, да еще бездомного
бродяги. Я был озадачен, но подавил в себе желание тут же обратиться к нему
с вопросом, рассудив, что смогу и без разрешения обсудить с кем-нибудь это
дело, если захочу. Сорок четвертый весело глянул мне в глаза.
- Не сможешь, как ни старайся, - сказал он.
- Чего я не смогу?
- Ты никому не расскажешь о том, что произошло прошлой ночью.
- Почему?
- Я этого не хочу. А против моей воли ничего не случится. Я намерен
исподволь посвящать тебя в различные тайны, и ты их сохранишь.
- Я, конечно, постараюсь.
- Попробуй нарушить мой запрет. Заметь, я не говорю: "Ты не должен
разглашать тайну", я говорю: "Ты не сможешь".
- Тогда я и пробовать не стану.
Весело насвистывая, подошел Эрнест и, увидев Сорок четвертого,
закричал:
- Эй, убирай дрова с дороги, ленивый попрошайка!
У меня едва не сорвалось с языка самое обидное ругательство, какое я
знал, но что-то заставило меня сдержаться. "Может, Сорок четвертый не
одобряет моего намерения?" - подумал я, подтрунивая над собой. Сорок
четвертый обернулся и бросил через плечо:
- Ты прав, не одобряю.
Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Я подумал:
"Наверное, он прочел мои мысли о том, стоит ли рассказывать другим про то,
что случилось прошлой ночью". И Сорок четвертый отозвался сверху:
- Прочел.
Завтрак близился к концу. За время трапезы мастер не произнес ни слова:
похоже, что-то задумал. Обычно, когда у него на лице появлялось такое
выражение, он взвешивал в уме важное и, возможно, рискованное решение и
собирался с духом, чтобы высказать его и отстоять. Беседа не клеилась, всех
разбирало любопытство, все ждали, что произойдет.
Сорок четвертый подбросил в огонь полено. Мастер окликнул юношу. Общее
любопытство накалилось до предела, когда тот почтительно склонился перед
хозяином.
- Сорок четвертый, я заметил... Кстати, я не ошибся, тебя и вправду так
зовут?
Юноша кивнул и серьезно добавил:
- Новая Серия, 864962.
- Не будем вдаваться в подробности, - проявил тактичность мастер, - это
твое дело, и я полагаю, милосердия ради, нам не следует совать в него нос. Я
вижу, ты проявляешь усердие и похвальное рвение в работе и за этот месяц
вынес большие трудности с терпением, достойным подражания. Многое делает
тебе честь, и я не знаю за тобой ничего дурного.
Сорок четвертый вежливо поклонился. Мастер взглянул на сидящих за
столом, уловил недовольство на их лицах и продолжал:
- Ты заслужил дружбу, и не твоя вина, что в замке у тебя нет друзей -
никого, кроме Катрины. Это несправедливо. Я сам буду тебе другом.
В глазах юноши вспыхнула радость. Мария и ее мать, вздернув головы,
презрительно фыркнули. Остальные безмолвствовали.
- Ты достоин поощрения и ты его получишь! - заявил мастер. - Здесь и
ныне я присваиваю тебе почетное звание подмастерья цеха печатников, самого
высокого и благородного из всех ремесел, чье извечное предназначение -
содействовать развитию и сохранению других ремесел.
Мастер поднялся и торжественно возложил руку на плечо юноше, как
король, посвящающий в рыцари. Тут все печатники вскочили, взволнованные и
оскорбленные, протестуя против поругания своей святыни; какого-то нищего
бродягу без роду и племени допускали к вратам, открывающим доступ к
благородным привилегиям и отличиям их свято чтимого великого цеха! Но мастер
гневно заявил, что выгонит из дому любого, кто откроет рот, и приказал всем
сесть; ворча и задыхаясь от злобы, печатники подчинились. Тогда и сам мастер
опустился на стул и занялся новичком, удостоенным великой чести.
- Наше ремесло - одно из самых премудрых. Ты изучал латынь? -
поинтересовался он.
- Нет, сэр.
Печатники тихо засмеялись.
- А греческий?
- Нет, сэр.
Снова смешок - и так после каждого ответа. Но Сорок четвертый не
краснел, не смущался - напротив, он был вызывающе спокоен и безмятежно
доволен собой. Мне было стыдно за него, и в то же время я ему сочувствовал:
только теперь я понял, как сильно привязался к Сорок четвертому.
- Древнееврейский?
- Нет, сэр.
- Но какие-нибудь науки ты изучал? Математику? Астрологию? Астрономию?
Химию? Медицину? Географию?
При упоминании каждой из наук юноша беспечно качал головой:
- Нет, сэр.
А под конец добавил:
- Ни одной из них я не изучал, сэр.
Печатники уже не старались подавить свое веселье, и раздражение,
закипавшее в мастере, готово было вот-вот вылиться наружу. Мастер помолчал
пару минут, сдерживая раздражение, потом спросил:
- Ты хоть чему-нибудь учился?
- Нет, сэр, - ответил Сорок четвертый с той же идиотской наивностью.
Затея мастера терпела поражение по всем статьям. Наступил критический
момент. Рты недругов раскрылись, чтоб испустить торжествующий вопль, но
мастер, побагровев от ярости, не растерялся, и голос его победно грянул:
- Клянусь всемогущим богом, я сам буду тебя учить!
Какое великодушие! Какая ошибка! Я едва сдержался, чтоб не крикнуть
"Ура!" в честь благородного старого мастера. Мне следовало помалкивать. Я
видел лица печатников из-за своего стола в углу, где сидели подмастерья, и
понял, что мастер сделал ошибку. Я знал этих людей. Они могли снести многое,
но на сей раз мастер, как говорится, хватил через край. Он покусился на
святая святых - цеховые привилегии печатников, хранимые как зеница ока, - их
гордость и отраду, их сокровище, покусился на высокочтимую знатность и
принизил их величие. Такого унижения печатники не простят никому. Они жаждут
мщения и сумеют отомстить. Сцена, которую мы наблюдали, с первого взгляда
могла показаться комичной, но это была трагедия. Поворотный пункт. Что еще
ждет впереди? Прежде, когда разгорался спор, печатники шумели, ругались,
ссорились, теперь же они были мрачнее тучи и не говорили ни слова. Дурная
примета!
Мы, три скромных подмастерья, сидя за своим столиком, не сводили с них
глаз. Барти был бледен и нездоров на вид. Эрнест ощупывал меня злыми
глазами.
- Попался, - сказал он, - я застал тебя на лестнице за дружеской
беседой с Тюремной Птахой. Можешь не отпираться, я тебя самолично видел.
У меня кровь застыла в жилах и мурашки поползли по спине. Я проклинал
злосчастный случай, послуживший уликой. Как быть? Что еще можно сделать? Как
доказать свою непричастность? Но я ничего не мог придумать, я будто онемел,
слова не шли на ум, а глаза безжалостной твари так и буравили меня.
- Признавайся, ты друг этого скота! - злорадствовал Эрнест. - Попробуй
доказать, что я не прав!
Да, попал в переплет! Эрнест наябедничает печатникам, и я сразу стану
изгоем, они превратят мою жизнь в сущий кошмар! Я очень боялся печатников и
лихорадочно соображал, как мне выпутаться, но положение казалось
безвыходным; одно я знал наверняка: чтобы отвести от себя беду, надо
собраться с духом и не позволить злобному зверю топтать себя. Уж его-то, во
всяком случае, я не боялся, даже моя робость имела пределы.
- Ты лжешь! - сказал я, взяв себя в руки. - Да, я разговаривал с Сорок
четвертым и буду разговаривать, когда захочу, но из этого вовсе не следует,
что он мне друг.
- Ого! Значит, ты и не отпираешься! Этого вполне достаточно. Не хотел
бы я оказаться на твоем месте - ни за какие коврижки! Вот узнают печатники,
тебе здорово влетит.
Барти очень огорчился. Он умолял Эрнеста не доносить на меня. Но как ни
старался Барти, все было тщетно. Эрнест заявил, что даже под страхом
смертной казни не откажется от своего намерения.
- Ну и ладно, - сказал я. - Иди доноси, в любом случае от таких, как
ты, ничего другого не жди. Доноси, мне все равно.
- Ах, тебе все равно! Ну что ж, посмотрим. Я скажу печатникам, что ты
друг Тюремной Птахи.
Этого еще не хватало! Отчаяние побудило меня к действию.
- Возьми свои слова обратно, или я всажу в тебя кинжал, - пригрозил я.
Эрнест здорово струхнул, хоть и притворился, что ему все нипочем, он
даже выдавил из себя смешок и пробурчал, что пошутил. На том спор и
закончился. Мастер поднялся со своего места, значит, по этикету и нам
полагалось встать. На душе у меня было горестно и безотрадно. Я
предчувствовал, что впереди - одни неприятности. И все же было одно утешение
- я надеялся, что меня хотя бы не обвинят в дружбе с Сорок четвертым. Все
складывалось не так уж плохо.
Мы поднимались в типографию в обычном порядке - по старшинству: я шел
за последним печатником, за мной - Эрнест, за ним - Барти. Замыкал процессию
Сорок четвертый.
Для ученья ему отводились свободные часы после работы. В типографии он
теперь занимал место Барти, большую часть времени выполнял нудную грязную
работу, а в промежутках ловил момент и изучал первые шаги несравненного
ремесла - набор и разбор шрифта, распределение его по кассам.
По всем правилам полагалось устроить в честь Сорок четвертого
церемонию: он впервые пересек порог типографии как подмастерье. Обычно
подмастерью вручали кинжал, и отныне он получал привилегию ношения малого
оружия в предвкушении грядущего славного дня, когда он овладеет искусством
печатника, станет джентльменом и получит шпагу. На левый рукав подмастерью
прикалывали красный шеврон, удостоверяющий его новый почетный титул ученика
печатника. Сорок четвертому во всех этих знаках внимания было отказано,
церемония посвящения не состоялась. Он вступил в мир печатников непризнанным
и незваным.
Самый младший подмастерье должен был взять Сорок четвертого под опеку и
разъяснить ему его нынешние несложные обязанности. Честный маленький Барти
принялся было за дело, но Катценъямер, старший печатник, грубо осадил его и
приказал:
- Ступай к наборной кассе!{6}
Сорок четвертый растерянно стоял посреди типографии. Он грустно
озирался по сторонам, глядя с мольбой на всех, кроме меня, но его никто не
замечал, никто даже не глядел в его сторону, будто его здесь и не было.
В углу старый Бинкс, сгорбившись, просматривал гранки{7}; Катценъямер
склонился над верстальным столом и заполнял пробельным материалом{8}
промежутки между полосами; Эрнест с накатным валиком и жесткой щеткой в
руках делал пробный оттиск; я сверял полосы, выправляя пропуски; Фишер мазал
клеем суровое полотно, перекрывая декель{9}; Мозес занимался набором -
выверял каждую строчку реглетом и сновал, как челнок, вправо-влево; он со
стуком укладывал литеры в наборную кассу, бил ими с размаху по перегородкам,
выкидывая их из кассы, делал два лишних движения, укладывая литеры в
верстатку, и третье - щелкая по линейке; при выключке строк выключательные
поперечники торчали у него редкой изгородью из жердей, при наборе вразрядку
- клыками старой ведьмы - в общем, получался какой-то частокол из шпаций;
сам Мозес являлся живой аллегорией фальши и притворства - от зеленого
шелкового козырька до пяток, непрестанно дергавшихся вверх-вниз; он
суетился, будто набирал три тысячи литер в час, а сам едва успевал набрать
шестьсот - это при легком наборе с двойными шпонами. Непостижимо, как
господь терпел такого наборщика - ну что ему стоило поразить притворщика
молнией!
На Сорок четвертого было жалко смотреть: лишенный дружеского участия,
он стоял одиноко во враждебной тишине. Мне больше всего на свете хотелось,
чтоб кто-нибудь проявил к нему сострадание, сказал доброе слово, дал хоть
какую-нибудь работу. Но об этом нечего было мечтать: все они только и ждали,
чтоб на парня свалилась беда, предвкушали ее, дрожа от нетерпения, знали,
что тучи уже сгущаются у него над головой, и гадали, откуда грянет гром. И
наконец они дождались. Катценъямер пронумеровал страницы, разделил их
реглетами, убрал веревки, связывавшие форму, отрегулировал контрольные
полозки, наложил раму для заключки и, взяв молоток-гвоздодер, приготовился
забить клинья в форму. Он медленно повернул голову и хмуро уставился на
Сорок четвертого. Несколько секунд Катценъямер выжидающе молчал, потом
взорвался:
- Да принесешь ты мне наконец клинья или нет!
Жестоко! Откуда было Сорок четвертому знать, что означает незнакомое
слово? Выразительное лицо юноши взывало о помощи, печатники глазели на него
с молчаливым злорадством, и вот уже Катценъямер двинулся к нему, выставив
кулачищи. Господи, взмолился я, если я не смею сказать и слова в его защиту,
неужели нет способа ему помочь? И вдруг меня осенило: ведь Сорок четвертый
читает мои мысли!
- Сорок четвертый! - мысленно произнес я. - Ящик с клиньями - под
каменной плитой!
Сорок четвертый мгновенно вытащил ящик и поставил его на верстальный
стол. Теперь он был спасен. Катценъямер и все прочие не могли скрыть
удивления и глубокого разочарования.
Какое-то время Катценъямер размышлял над происшествием - видно, пытался
разобраться, в чем тут хитрость, потом продолжил свою работу - отобрал
клинья и загнал их в форму. Когда форма была готова, Катценъямер снова
бросил испытующий взгляд на Сорок четвертого. Тот и сам смотрел на него во
все глаза, но что толку? Как он мог догадаться, что хочет от него
Катценъямер? Лицо старшего печатника исказила гримаса, он пару раз
презрительно сплюнул, потом закричал:
- Кто будет этим заниматься, я, что ли?
Меня его крик не застал врасплох.
- Сорок четвертый, - сказал я про себя, - осторожно поставь форму
набок, возьми ее правой рукой под мышку и неси вон к той машине - прессу.
Положи ее бережно на камень, он называется опорной плитой.
Сорок четвертый невозмутимо взялся за дело и выполнил его безупречно,
как бывалый подмастерье. Удивительно! Пожалуй, во всей Европе не нашлось бы
второго необученного парня, который справился бы с таким трудным и тонким
делом, проявил замечательную сноровку и не рассыпал шрифт на полпути! Я был
потрясен, мне хотелось кричать от радости, но я сдержался.
И, разумеется, произошло то, чего и следовало ожидать. Печатники
решили, что Сорок четвертый - опытный подмастерье, сбежавший от жестокого
хозяина. В подобных случаях не принято расспрашивать человека о его прошлом,
но недруги могли задать Сорок четвертому другие, не менее каверзные вопросы.
Я был убежден, что они не преминут это сделать. Печатники бросили работу и
окружили Сорок четвертого плотным кольцом. Их хмурый вид не предвещал ничего
доброго. Они молча рассматривали парня, наверняка замышляя какую-нибудь
пакость. Сорок четвертый, стоя в центре круга, ждал, опустив глаза. Мне было
до боли жаль его. Я знал, что сейчас последует, но не видел ни малейшей
возможности помочь ему выпутаться из беды. Они срежут Сорок четвертого
первым же вопросом, и я не смогу подсказать ему ответ. Наконец Мозес Хаас,
ухмыляясь, произнес с издевкой:
- Как же так - опытный подмастерье, а латыни не знаешь?
Вот этого я и боялся! Но Сорок четвертый воистину был вечно новой,
неразрешимой загадкой! Он поднял на Мозеса открытый простодушный взгляд и
спокойно ответил:
- Ты это обо мне? Но я знаю латынь.
Печатники глянули на него с недоуменным, я бы даже сказал, одураченным
видом.
- Зачем ты солгал мастеру? - спросил Катценъямер.
- Я не лгал. У меня не было такого намерения.
- Не было, говоришь? Идиот! Он спросил, знаешь ли ты латынь, и ты
ответил, что не знаешь.
- О, нет! - горячо возразил юноша. - Все было иначе. Мастер спросил,
изучал ли я латынь, то есть в школе, с учителем, насколько я понимаю. Я,
конечно, ответил отрицательно, поскольку овладел ею сам, по книгам.
- Что до непреложной точности выражений, так тут ты пурист, ей-богу,
пурист, - раздраженно заметил Катценъямер. - Поди разберись, что ты за
человек, - ткнешь в тебя пальцем, а твой уж и след простыл. Ты можешь хоть
что-нибудь сделать попросту, без фортелей? Будь моя воля, я б тебя утопил,
черт подери.
- Послушай, мой мальчик, так ты действительно знаешь основы всех
предметов, про которые спрашивал мастер? - вполне дружелюбно спросил Фишер.
- Да, сэр.
- И всему научился сам?
- Да, сэр.
Лучше б ему не признаваться! Мозес тут же ввернул:
- Честный самоучка не полезет в печатники. Тут мало нахвататься знаний,
надо усвоить основы основ наук. Ты увильнул от экзамена, так вот - либо
держи его теперь, либо убирайся вон!
Идея была блестящая, и печатники шумно выразили Мозесу свое одобрение.
Я был спокоен: Сорок четвертый читает мои мысли, и я наверняка проведу его
через это испытание. Экзаменатором назначили Адама Бинкса, и я вскоре
убедился, что Сорок четвертый не нуждается в моей помощи. Мне было далеко до
него. Я бы, конечно, зазнался, обладай я такими обширными познаниями. А он и
не думал зазнаваться. Все поняли, что по образованности Адам Бинкс - дитя по