— Конечно, выбрал бы.
— Вот и я держался таких же взглядов. Прежде всего, в этом случае мир стал бы единым.
— Тогда почему же вы собираетесь его убить?
Мистер Фринтон, казавшийся еще более утомленным, помассировал пальцами глаза и ответил:
— Он выдалбливал этот остров в течение сорока лет.
— Что вы хотите этим сказать?
— Еще никаких атомных бомб не было.
— Если он намеревался стать диктатором еще до бомбы, — пояснила Джуди, — значит, ему просто хочется быть диктатором и все.
— Правда, он мог их предвидеть, — честно признал мистер Фринтон. — Мы с вами вроде собак, обсуждающих человека.
— Никки тоже так говорил.
— Я верил в его правоту еще несколько дней назад.
— И что же заставило вас изменить ваши мысли?
— Да ничего. Просто они понемногу менялись все это время.
И стиснув кулаки, позабыв о слушателях, он продолжал, обращаясь уже к самому себе:
— Теперь же я верю, — я обязан либо верить в это, либо погибнуть, — что мы должны обладать свободой выбора. Без нее остановится эволюция. Если бы обезьяны не могли выбирать, становиться им людьми или нет, если бы у естественного отбора не имелось мутаций на выбор, мы бы застряли на месте. Муравьи сотни тысяч лет назад увязли в диктатуре, и с тех пор ни на йоту не изменились. Лишите себя свободного предпринимательства и свободы неверного выбора, и вы лишитесь прогресса.
— Вот и я держался таких же взглядов. Прежде всего, в этом случае мир стал бы единым.
— Тогда почему же вы собираетесь его убить?
Мистер Фринтон, казавшийся еще более утомленным, помассировал пальцами глаза и ответил:
— Он выдалбливал этот остров в течение сорока лет.
— Что вы хотите этим сказать?
— Еще никаких атомных бомб не было.
— Если он намеревался стать диктатором еще до бомбы, — пояснила Джуди, — значит, ему просто хочется быть диктатором и все.
— Правда, он мог их предвидеть, — честно признал мистер Фринтон. — Мы с вами вроде собак, обсуждающих человека.
— Никки тоже так говорил.
— Я верил в его правоту еще несколько дней назад.
— И что же заставило вас изменить ваши мысли?
— Да ничего. Просто они понемногу менялись все это время.
И стиснув кулаки, позабыв о слушателях, он продолжал, обращаясь уже к самому себе:
— Теперь же я верю, — я обязан либо верить в это, либо погибнуть, — что мы должны обладать свободой выбора. Без нее остановится эволюция. Если бы обезьяны не могли выбирать, становиться им людьми или нет, если бы у естественного отбора не имелось мутаций на выбор, мы бы застряли на месте. Муравьи сотни тысяч лет назад увязли в диктатуре, и с тех пор ни на йоту не изменились. Лишите себя свободного предпринимательства и свободы неверного выбора, и вы лишитесь прогресса.
Глава восемнадцатая
Локаторы наоборот
— Если вам хочется спать, — мягко сказала Джуди, — мы уйдем.
— Нет. Давайте уж покончим с этим. Мне завтра предстоит лететь на большую землю.
— Зачем?
— Чтобы привезти кое-что. И чтобы не маячить у него перед глазами.
— Он и вас подозревает, как доктора Мак-Турка?
— Все может быть.
— Тогда, пожалуйста, не возвращайтесь.
— Я могу быть на что-то полезен лишь здесь. А кроме того, как насчет вас?
— Да вы не беспокойтесь, — прибавил он, — я стараюсь, сколько могу, держаться от него подальше, хотя бы из страха перед промыванием мозгов. А это дело нехитрое.
Он сознавал, какому подвергается риску. Именно поэтому в речи его мелькнул оборот давних рисковых времен.
— А как он собирается овладеть миром?
— С помощью этих его вибраторов.
— Вы не могли бы нам о них рассказать?
— Если бы мог, рассказал бы. Для того, чтобы в них разобраться, — хотя бы самую малость, — нужно быть специалистом по радиолокации.
— И кроме того, — устало прибавил он, — я подозреваю, что для полного их понимания нужно прожить лет сто пятьдесят.
— Как они работают?
— Это что-то связанное с частотами. Как мне объясняли, всякой вещи свойственны свои колебания, а вибраторы способны вносить в них помеху. Вы знаете про те здоровенные чаши, которые строят на Аляске, чтобы принимать радиоволны? Ну вот, а у его локаторов действие в точности обратное. Они излучают волны.
— И что при этом случается?
— При точной настройке в веществе прекращаются колебания.
— А что происходит, когда в тебе прекращаются колебания?
— Ты и сам тоже — прекращаешься.
Он мрачно уставился в свою кружку, покачивая ею так, чтобы остывший осадок оставался на стенке.
— Этот остров, — сказал он, — стоит как раз на полпути между Америкой и Россией. Он выбрал его не за одну только уединенность. Если он расставит вибраторы кольцом, направив их наружу, он может создать вокруг что-то вроде оболочки из античастот, которую можно будет растягивать на весь мир или стягивать.
Вот представьте себе плавающий в вашей ванне мыльный пузырь. Если бы у вас была воздушная трубка, соединяющая центр пузыря с Роколлом, вы могли бы раздувать его и раздувать, и в конце концов, он заполнил бы собой всю ванну. А если бы ванна была округлая, как земной шар, пузырь обогнул бы ее и встретился сам с собой на другой ее стороне, в тысяче миль под нами — на островах Мидуэй или где-то еще.
— Нет, а что все-таки значит «прекращаешься»?
— Перестаешь существовать.
Он прибавил, не уверенный, что детям стоит об этом рассказывать:
— От Трясуна ничего не осталось, — даже похоронить было нечего.
— Значит Земля исчезнет?
— По правде сказать, я не знаю. Во всяком случае, станет инертной. Что происходит с вещью, когда она лишается собственных частот?
— Но тогда всему на свете придет конец.
— Он же не сможет править миром, — пояснила Джуди, — если никакого мира не будет.
— Да, но ему вовсе не обязательно прибегать к точной настройке. Если чуть-чуть сместить частоту, в веществе начнется что-то наподобие перебоев. И кроме того, нет никакой необходимости выдувать такой пузырь, чтобы он обогнул весь земной шар. Подумайте сами, что будет, если он выдует оболочку, которая сместит все частоты от Ньюфаундленда до Москвы и от Шпицбергена до Либерии?
— Ну, и что же будет?
— Я полагаю, он скажет президенту Эйзенхауэру и мистеру Хрущеву: «Видите, в Англии, Франции, Испании и Германии люди все до единого мучаются страшной головной болью, а все их машины встали. Так вот, если вы мне не подчинитесь, я этот мой пузырек раздую пошире.»
— А как он это скажет?
— По радио, я полагаю.
— И тогда им придется поднять кверху лапки.
— Или терпеть головную боль, причем все более сильную.
— Но они же могут сбросить на него атомную бомбу или послать управляемую ракету.
— Она развалится на куски, как только встретится с оболочкой.
— Ну и ну!
— И как скоро все это должно случиться? — спросил Никки.
— Собственно говоря, того и гляди.
— Но…
— Все уже готово, остались кое-какие мелочи. Это может произойти на следующей неделе. Я как раз лечу завтра, чтобы забрать ванадиевую проволоку еще для одного вибратора.
— И вы работали на этого человека!
— Работал, Джуди. Понимаешь, я верил в благотворность единого управления миром.
— Мне все-таки непонятно, как это полдюжины людей смогут им управлять? Ведь сколько всего существует, за чем необходимо присматривать.
— Вероятно, он сохранит нынешние власти. Ему лишь придется вправить им мозги, как техникам и команде траулера.
— Тогда какая ему польза от вас, от Китайца, от Никки?
Он снова провел ладонями по глазам, усталость одолевала его.
— Кто-то нужен для того, чтобы изготавливать эти штуки, — таковы, к примеру, Пинки, Трясун и Китаец. Кто-то, чтобы доставлять сюда припасы, — я, например. Кто-то, осмелюсь предположить, понадобится как телохранитель, когда настанет время. Секретари нужны. Нужны люди, не поддающиеся ничьему внушению, кроме его. И кто-то нужен, чтобы продолжить все это, когда он умрет. Он, видите ли, все-таки умрет. Он не бессмертен — не какоето там сверхъестественное существо. Самый обычный человек, вся разница лишь в возрасте и в уме. Мне приходится постоянно напоминать себе, что он — обычный человек.
И мистер Фринтон твердо добавил:
— И может быть устранен.
Джуди нервно спросила:
— Вы действительно собираетесь привезти ванадий?
— Я мог бы его задержать ненадолго. Сказать, что он еще не доставлен.
— Но если вы рано или поздно не привезете его, он ведь способен поступить с вами так же, как с Доктором?
— В общем-то, может попробовать.
Пока они обдумывали такую возможность, он пояснил:
— Дело не в этом ванадии. Он скорее всего управится и с тем, что уже имеет. Я все равно не могу остаться там и предупредить людей или отказаться доставить то, что ему нужно.
— Почему?
— Вы задаете несколько вопросов сразу.
— Простите.
— Видите ли, голуби мои, ответов тоже несколько. Ему уже хватит того, что есть, чтобы начать, так что пытаться помешать ему слишком поздно. А если бы и не было поздно, никто мне там не поверит. Можете вы вообразить никчемного майора авиации, как он просит встречи с президентом Эйзенхауэром и рассказывает ему подобную историю, не приводя никаких доказательств, — это в нашето время? К тому же, он уже отыскал способ читать мои мысли и заставлять меня поступать так, как ему требуется, если я нахожусь в пределах видимости. Вы понимаете, что при каждом вызове в будуар я вынужден стараться сделать так, чтобы в голове у меня было пусто, — насколько я на это способен? То еще удовольствие, почти как молиться. Я не знаю даже, удалось ли мне его провести… или он просто не обращает на это внимания… Но стоит ему обратить…
В третий раз он стиснул руками голову.
— Ой! — закричал Никки. — Да ведь тут же везде микрофоны!
Мистер Фринтон сказал, не поднимая взгляда:
— Нет-нет. Тут всего лишь трансляция, работает только в одну сторону.
— А Доктор думал, что все прослушивается.
— Доктор был просто дурак.
Помолчав, он поднял измученное лицо и сказал:
— Зачем бы он стал заботиться о микрофонах, если ему хватает одного взгляда на любого нас? Неужели вы так и не поняли, что он о каждом способен рассказать, что тот говорит или думает — или думал и говорил, просто взглянув на человека, на любого, за исключением Никки?
— Нет. Давайте уж покончим с этим. Мне завтра предстоит лететь на большую землю.
— Зачем?
— Чтобы привезти кое-что. И чтобы не маячить у него перед глазами.
— Он и вас подозревает, как доктора Мак-Турка?
— Все может быть.
— Тогда, пожалуйста, не возвращайтесь.
— Я могу быть на что-то полезен лишь здесь. А кроме того, как насчет вас?
— Да вы не беспокойтесь, — прибавил он, — я стараюсь, сколько могу, держаться от него подальше, хотя бы из страха перед промыванием мозгов. А это дело нехитрое.
Он сознавал, какому подвергается риску. Именно поэтому в речи его мелькнул оборот давних рисковых времен.
— А как он собирается овладеть миром?
— С помощью этих его вибраторов.
— Вы не могли бы нам о них рассказать?
— Если бы мог, рассказал бы. Для того, чтобы в них разобраться, — хотя бы самую малость, — нужно быть специалистом по радиолокации.
— И кроме того, — устало прибавил он, — я подозреваю, что для полного их понимания нужно прожить лет сто пятьдесят.
— Как они работают?
— Это что-то связанное с частотами. Как мне объясняли, всякой вещи свойственны свои колебания, а вибраторы способны вносить в них помеху. Вы знаете про те здоровенные чаши, которые строят на Аляске, чтобы принимать радиоволны? Ну вот, а у его локаторов действие в точности обратное. Они излучают волны.
— И что при этом случается?
— При точной настройке в веществе прекращаются колебания.
— А что происходит, когда в тебе прекращаются колебания?
— Ты и сам тоже — прекращаешься.
Он мрачно уставился в свою кружку, покачивая ею так, чтобы остывший осадок оставался на стенке.
— Этот остров, — сказал он, — стоит как раз на полпути между Америкой и Россией. Он выбрал его не за одну только уединенность. Если он расставит вибраторы кольцом, направив их наружу, он может создать вокруг что-то вроде оболочки из античастот, которую можно будет растягивать на весь мир или стягивать.
Вот представьте себе плавающий в вашей ванне мыльный пузырь. Если бы у вас была воздушная трубка, соединяющая центр пузыря с Роколлом, вы могли бы раздувать его и раздувать, и в конце концов, он заполнил бы собой всю ванну. А если бы ванна была округлая, как земной шар, пузырь обогнул бы ее и встретился сам с собой на другой ее стороне, в тысяче миль под нами — на островах Мидуэй или где-то еще.
— Нет, а что все-таки значит «прекращаешься»?
— Перестаешь существовать.
Он прибавил, не уверенный, что детям стоит об этом рассказывать:
— От Трясуна ничего не осталось, — даже похоронить было нечего.
— Значит Земля исчезнет?
— По правде сказать, я не знаю. Во всяком случае, станет инертной. Что происходит с вещью, когда она лишается собственных частот?
— Но тогда всему на свете придет конец.
— Он же не сможет править миром, — пояснила Джуди, — если никакого мира не будет.
— Да, но ему вовсе не обязательно прибегать к точной настройке. Если чуть-чуть сместить частоту, в веществе начнется что-то наподобие перебоев. И кроме того, нет никакой необходимости выдувать такой пузырь, чтобы он обогнул весь земной шар. Подумайте сами, что будет, если он выдует оболочку, которая сместит все частоты от Ньюфаундленда до Москвы и от Шпицбергена до Либерии?
— Ну, и что же будет?
— Я полагаю, он скажет президенту Эйзенхауэру и мистеру Хрущеву: «Видите, в Англии, Франции, Испании и Германии люди все до единого мучаются страшной головной болью, а все их машины встали. Так вот, если вы мне не подчинитесь, я этот мой пузырек раздую пошире.»
— А как он это скажет?
— По радио, я полагаю.
— И тогда им придется поднять кверху лапки.
— Или терпеть головную боль, причем все более сильную.
— Но они же могут сбросить на него атомную бомбу или послать управляемую ракету.
— Она развалится на куски, как только встретится с оболочкой.
— Ну и ну!
— И как скоро все это должно случиться? — спросил Никки.
— Собственно говоря, того и гляди.
— Но…
— Все уже готово, остались кое-какие мелочи. Это может произойти на следующей неделе. Я как раз лечу завтра, чтобы забрать ванадиевую проволоку еще для одного вибратора.
— И вы работали на этого человека!
— Работал, Джуди. Понимаешь, я верил в благотворность единого управления миром.
— Мне все-таки непонятно, как это полдюжины людей смогут им управлять? Ведь сколько всего существует, за чем необходимо присматривать.
— Вероятно, он сохранит нынешние власти. Ему лишь придется вправить им мозги, как техникам и команде траулера.
— Тогда какая ему польза от вас, от Китайца, от Никки?
Он снова провел ладонями по глазам, усталость одолевала его.
— Кто-то нужен для того, чтобы изготавливать эти штуки, — таковы, к примеру, Пинки, Трясун и Китаец. Кто-то, чтобы доставлять сюда припасы, — я, например. Кто-то, осмелюсь предположить, понадобится как телохранитель, когда настанет время. Секретари нужны. Нужны люди, не поддающиеся ничьему внушению, кроме его. И кто-то нужен, чтобы продолжить все это, когда он умрет. Он, видите ли, все-таки умрет. Он не бессмертен — не какоето там сверхъестественное существо. Самый обычный человек, вся разница лишь в возрасте и в уме. Мне приходится постоянно напоминать себе, что он — обычный человек.
И мистер Фринтон твердо добавил:
— И может быть устранен.
Джуди нервно спросила:
— Вы действительно собираетесь привезти ванадий?
— Я мог бы его задержать ненадолго. Сказать, что он еще не доставлен.
— Но если вы рано или поздно не привезете его, он ведь способен поступить с вами так же, как с Доктором?
— В общем-то, может попробовать.
Пока они обдумывали такую возможность, он пояснил:
— Дело не в этом ванадии. Он скорее всего управится и с тем, что уже имеет. Я все равно не могу остаться там и предупредить людей или отказаться доставить то, что ему нужно.
— Почему?
— Вы задаете несколько вопросов сразу.
— Простите.
— Видите ли, голуби мои, ответов тоже несколько. Ему уже хватит того, что есть, чтобы начать, так что пытаться помешать ему слишком поздно. А если бы и не было поздно, никто мне там не поверит. Можете вы вообразить никчемного майора авиации, как он просит встречи с президентом Эйзенхауэром и рассказывает ему подобную историю, не приводя никаких доказательств, — это в нашето время? К тому же, он уже отыскал способ читать мои мысли и заставлять меня поступать так, как ему требуется, если я нахожусь в пределах видимости. Вы понимаете, что при каждом вызове в будуар я вынужден стараться сделать так, чтобы в голове у меня было пусто, — насколько я на это способен? То еще удовольствие, почти как молиться. Я не знаю даже, удалось ли мне его провести… или он просто не обращает на это внимания… Но стоит ему обратить…
В третий раз он стиснул руками голову.
— Ой! — закричал Никки. — Да ведь тут же везде микрофоны!
Мистер Фринтон сказал, не поднимая взгляда:
— Нет-нет. Тут всего лишь трансляция, работает только в одну сторону.
— А Доктор думал, что все прослушивается.
— Доктор был просто дурак.
Помолчав, он поднял измученное лицо и сказал:
— Зачем бы он стал заботиться о микрофонах, если ему хватает одного взгляда на любого нас? Неужели вы так и не поняли, что он о каждом способен рассказать, что тот говорит или думает — или думал и говорил, просто взглянув на человека, на любого, за исключением Никки?
Глава девятнадцатая
Китаец
На следующее утро Джуди вышла из моря, сверкая, словно тюлень. Про Хозяина оба забыли.
Она торжествующе воскликнула:
— Ультразвуковой дзынь-бим-бом! И никто не падает в обморок!
Они таки выпросили у техников веревку. Ее удалось закрепить на наклонной стороне острова, где не так давно приставала шлюпка с яхты. В спокойные дни, держась за нее или не отплывая слишком далеко, можно было купаться без риска, что тебя унесут в океан опасные течения Роколла.
Шутька, замечательно умевшая заботиться о сохранности собственной персоны, встревоженно металась вдоль кромки кручи, по временам поднимая лапку и повизгивая, — это она упрашивала их вылезти из воды. Ей вовсе не улыбалась перспектива пережить купание еще раз. И образ собаки, которая сидит на могиле хозяев, пока не зачахнет, как-то не представлялся ей достоверным. Символом ее веры было выживание, а отнюдь не морские купания или горестная кончина, и если кто-то решил утопиться, — его дело, Шутька же твердо намеревалась пожить еще чуток.
Про обморок Джуди упомянула потому, что купались они голышом. Их ведь не предупредили о похищении заранее и они не взяли с собой таких жизненно необходимых вещей, как ласты и плавки, — вот и плавали теперь в чем мать родила.
Держась за веревку и заливая водой горячий гранит, они вскарабкались наверх и раскинулись на скале, чтобы обсохнуть. Тела их сплошь покрывал темный загар. Кожа уже облезла даже там, куда солнце, как правило, не достает, — в подбровьях и на верхней губе, — ибо свет его, отражаемый сверкающими водами, был столь яростен, что дети могли бы получить солнечный удар, даже не снимая шляп. Впрочем, к солнцу они давно привыкли. Когда они улыбались, на кофейного цвета лицах появлялся как бы разрез, наполненный побелевшими дынными семечками, придававший им безумное, отчасти людоедское выражение. Только и осталось в них белого, что глазные яблоки да зубы. Первыми они могли вращать, а вторыми — слопать вас, распевая «Спи, мой беби» или что-нибудь вроде этого.
Атласная кожа детей отдавала на вкус солью, столь помогающей загару. Кожа обтягивала их, словно питонов. Под ней перекатывались гладкие мышцы, и тени между мышцами слегка отливали фиолетовым.
Расплавленное море уходило в бесконечность. По исподу их век, закрытых, чтобы защитить глаза от ударов солнца, проплывали, как по оранжевому занавесу, маленькие солнечные системы.
— Если бы нам вернули штаны, — сказал Никки, — ты бы могла их зашить.
— Так же, как и ты.
— Мужчинам положено автомобили чинить. А штаны должны чинить женщины. Что, не так?
— Ах, ах, ах!
— Это не ответ.
— Спроси у ветра, что струит чего-то там вокруг чего-то.
— Это что, цитата?
— Да.
— Откуда?
— Не помню.
— И вообще, — добавила Джуди, — я ее, скорее всего, переврала. Кажется, на самом деле, «у моря».
— Спроси чего-то, что струит чего-то там вокруг чего-то. Так будет гораздо яснее.
— Сарки-парки едет в барке…
— А это, по-твоему, что такое?
— Это ex tempore.
— Экс что?
— Ха-ха! — сказала Джуди. — Вот чего наш маленький профессор не знает.
— Мы забыли спросить у него, куда подевался язык Пинки.
— Я не забыла. Я помню много чего, о чем у него нужно спросить, но обо всем сразу спросить невозможно.
— Джуди у нас все помнит.
— Да, все, — сказала она, занимая безнадежную позицию.
— А не помнишь ли ты, Джуди, сотворения мира?
— Нельзя помнить того, при чем не присутствовал.
— А не помнишь ли ты в таком случае… не помнишь ли ты… не помнишь ли ты, чему равен квадрат семи тысяч трех?
— А вот это помню.
— И чему же?
— Пяти.
— Джуди!
— Ну, а чему тогда?
Тут она его поймала.
— Во всяком случае не пяти, потому что…
Джуди запела:
— Семьдесят семь прогуляться пошли сырой и холодной порой, семьдесят семь из дому ушли, девяносто девять вернулись домой.
— Это, надо полагать, тоже экспромт.
— Во-первых, мы забыли спросить у него, откуда Доктор знал результат.
— Квадрат числа…
— Ой, Шутька, слезь с моего живота. Ты и сама не знаешь, какие у тебя острые когти.
— Во-вторых, мы так и не расспросили его о Китайце.
Китаец, стоявший на выступе над ними, — невидимый, поскольку глаза у детей были закрыты, — сказал:
— А вы его самого расспросите, прямо сейчас.
Джуди, сложившись, будто карманный ножик, — пополам, — схватилась за ночную рубаху.
Никки сказал:
— Извините.
Они торопливо одевались, — растопыренные руки со свисающими рукавами и взъерошенные головы, никак не пролезавшие в ворот, придавали им отчетливое сходство с огородными пугалами.
— Спасибо, — говорила Джуди, еще копошась внутри рубахи, — за ваш волшебный фарфор.
Она, наконец, появилась на Божий свет и добавила:
— Мне он очень понравился.
— Я рад.
Китаец присел рядом с ними на камень. Чуть ли не в первый раз они смотрели на него, как на обычного человека. До сих пор он казался им чересчур чужеродным, — как-то слишком замешанным на автоматических пистолетах, темных делах и китайских накладных ногтях. Сегодня они ничего этого не увидели, — на Китайце вместо украшенной драконами хламиды был белый лабораторный халат. Обычная рабочая одежда. Странно, но когда люди в вас стреляют, вы почемуто легко прощаете их и после об этом не вспоминаете, — конечно, в том случае, если они промахнулись. Похоже, разум предпочитает забывать о грозивших ему напастях, а иначе ему так и пришлось бы трепетать в вечных опасениях.
Теперь дети увидели, что он все же не похож на театрального китайца из пьесы Сакса Ромера. Не было у него ни косички, ни длинных тонких усов, свисающих до самой груди, да и глаза особенно раскосыми не казались. Когда лицо его отдыхало, нечто раскосое в нем проявлялось, — в эти минуты глаза его становились похожими на обвислые пуговичные петли с узелками в наружных углах, — но если он старался, как сейчас, походить на европейца, то намеренно держал глаза широко открытыми, и это меняло их разрез. А когда он улыбался, опять-таки как сейчас, гладкое, мясистое лицо покрывалось сотнями веселых складочек, ямочек и становилось совсем благодушным. Пухлые, мягкие ладошки Китайца жили собственной жизнью, ласково поглаживая и успокаивая друг дружку.
— Но почему же кувшин так поет?
— Гм… — произнес Китаец. — Однако не разонравится ли он вам, если вы узнаете его тайну?
— Никки говорит, что у него внутри должны быть трубочки, и что в них возникают воздушные пробки, — как в трубах центрального отопления, которые тоже иногда начинают гудеть.
Китаец, желая выразить восхищение проницательным умом Никки, издал вежливый шипящий звук. Но так ничего и не сказал.
— Вы долго нас слушали?
— Я слышал, как вы строили догадки насчет арапа и Китайца.
— Мы не хотели вас обидеть.
— Я в этом уверен.
— А вы нам расскажете про Пинки?
— Почему бы и нет? Скрывать тут нечего.
— И кроме того, — прибавил он, кланяясь и подмигивая, — вы, очевидно, уже провели перекрестный допрос моего коллеги, майора авиации. Прелестнейший малый.
Он произнес «малый» на эдвардианский манер, совсем как Герцог. Прекрасный английский язык его переливался идиомами, оставляя, однако, едва ощутимое впечатление неправильности, — вызываемое не произношением, но старомодностью оборотов.
— Ему действительно отрезали язык?
— Как это ни печально, — да.
— Но зачем?
( — Какое зверство! — сказала Джуди.)
— Вам следует помнить о том, что подготовительные работы заняли у Хозяина множество лет. За эти годы он, разумеется, значительно усовершенствовал свои методы.
— Что вы имеете в виду?
— Вам следовало бы выяснить, как соотносятся сроки пребывания на острове ближайших помощников Хозяина.
Поскольку они явно не собирались произносить ничего наподобие «Ну?» или «И как же?», он продолжал:
— Наш арап — старейший из обитателей острова, он прожил здесь дольше моего. С самого начала он занимался тонкой ручной работой и с самого начала не поддавался внушению.
— То есть его лишили дара речи из-за того, что на него гипноз не действовал?
— Он человек простодушный. Он ничего не имеет против. И совершенно счастлив.
— Но отрезать человеку язык!
— У Фрейда где-то сказано: «Главенствующим способом, посредством которого разрешается столкновение людских интересов, является использование насилия.»
— Вы хотите сказать, что он вроде Никки и поэтому невозможно заставить его сделать что-то — или что-то забыть?
— Это верно. Но лишь отчасти.
— Что значит «отчасти»?
— Когда в тысяча девятьсот двадцатом году негра лишили дара речи, Хозяин еще не развил способы управления сознанием до их теперешнего состояния. Как это ни удивительно, — и причиной тому, возможно, является расовое различие, — воздействовать на Пинки ему по-прежнему не удается. Так что проделанная операция все же оказалась оправданной! С другой стороны, не следует слишком полагаться на то, что Николаса Хозяину не одолеть. В особо трудных случаях Хозяин продолжает попытки нащупать возможность контакта, и если не считать нашего арапа, как правило, в той или иной степени добивается успеха. И мистер Фринтон, и я, и неудачливый Доктор тоже были когда-то «крепкими орешками».
— А вас он загипнотизировать может?
— Для различных людей степень контроля различна.
— Бедный Пинки!
— Вам не следует переживать за него, мисс Джудит. Он всем доволен, он искусный мастер. Изготовление разного рода поделок доставляет ему наслаждение. Если бы не его легкие пальцы, нам ни за что не построить бы наших нехитрых приборов.
— Значит, его здесь ради этого держат?
— В точности, как Доктора.
Никки внезапно спросил:
— А были люди, которых не стали держать?
Очередное «я пас» вместо ответа.
— А Доктора для чего держали?
— Не сомневаюсь, что вы уже догадались об этом.
— Он не показался нам хорошим врачом.
— Доктор был нашей вычислительной машиной. Среди людей нередко нарождаются на свет математические уродцы, и порой им даже удается зарабатывать себе на жизнь, отвечая в мюзик-холлах на вопросы касательно различных дат и тому подобного. Места они занимают меньше, чем электронные мозги, менее подвержены поломкам, работают зачастую быстрее, не требуют особого ухода, а в прочих отношениях оказываются, как правило, людьми довольно тупыми. Пока производились расчеты, Доктор был незаменим. По счастью, расчеты удалось завершить до того, как он вышел из строя.
— Но чего же он хотел?
— Занять место Хозяина.
— Стало быть, насколько я понимаю, — сказала Джуди, — всех, кто здесь есть, держат ради той пользы, которую они приносят, или не держат вообще.
— Весьма справедливо.
— А от нас какая польза?
— Помимо того, что мозг мастера Николаса обладает ценными особенностями, необходимыми для будущего преемника, ваш отец и ваш дядя могут оказаться очень полезными для нас в ходе будущих переговоров на правительственном уровне. Они люди заметные.
— А мистер Фринтон?
— Транспорт. К сожалению, для управления вертолетом чисто теоретических познаний недостаточно, — в особенности, когда дело касается малоподвижного джентльмена ста пятидесяти лет от роду.
Мысли Никки отвлеклись несколько в сторону.
— Послушайте, а для чего вам траулер? Существуют же способы опреснения морской воды, и разве не лучше, когда в тайну посвящено как можно меньше людей?
— Топливо. Тяжелое оборудование. Кроме того, разум этих людей пуст.
— Пуст?
— Пожалуй, точнее было бы сказать, что их разуму привиты определенные убеждения.
— Что еще за убеждения?
— Человека можно убедить практически в чем угодно. В сумасшедших домах Англии полным полно людей, убежденных, что они — чайники. Они отнюдь не лгут да и не имеют нужды кого-либо обманывать. Вот так и эти люди убеждены в том, что они добывают рыбу.
— Стало быть, остается выяснить, зачем ему вы.
— Мои услуги, впрочем, довольно скромные, носят лингвистический характер.
— Мы что-то не поняли.
— Китайский язык, мисс Джудит, не делает разницы между существительными и глаголами. Таким образом, в основании его не лежат Пространство и Время, Материя и Сознание или иные дуализмы, включающие в себя концепции Материи и Движения. Примерно в начале столетия Хозяин обнаружил, что английский язык уже не пригоден для отображения его умственных процессов, так что ему пришлось искать альтернативные способы. На какое-то время для этого оказался полезен китайский язык, — хотя с тех пор мы разработали более совершенные средства обмена информацией.
— Если вы больше не говорите с ним по-китайски, — с горькой иронией произнес Никки, — я думаю, надолго он вас не задержит.
— Я научился приносить пользу в лаборатории.
Птицы Роколла, за которыми дети следили краешком глаза, — ибо они всегда следили за птицами, — казались до странности несовместимыми с миром, в котором они вдруг очутились. Маленькая черно-белая гагарка со свистом порхнула мимо, произвела торопливый вираж, используя лапки вместо рулей, и плюхнулась на воду. В отсутствие ветра морские птицы снимаются с места и садятся с меньшей, чем обыкновенно, грацией. Гагарка поплавала, словно пробка, покачиваясь, как яичная скорлупка или кулик-плавунчик, и вдруг нырнула. Сию минуту плыла по воде и вот — резкий нырок и нет ее. Сгинула с глаз долой, оставив в кильватере пузырьки, словно она в погоне за рыбой улетела на крыльях под воду. Но дети почти и не заметили ее.
— Как Хозяину удалось заполучить всех этих людей?
— По объявлениям. Мистер Фринтон, к примеру, откликнулся на объявление в «Таймсе», и я провел с ним в Белфасте предварительную беседу.
— То есть вы просто дали объявление, что вам требуется пилот?
— После второй войны он оказался не у дел, поскольку единственное ремесло, какому его обучили, это убивать ближнего. Баловался контрабандой, участвовал в продаже самолетов Израилю. Так, — мелкий исполнитель.
— Мы считаем мистера Фринтона очень хорошим человеком и верим тому, что он нам рассказал.
— Человек он прекрасный.
— А вы сами на чьей стороне — его или Хозяина?
Китаец на некоторое время задумался.
Затем осторожно сказал:
— Вы, разумеется, понимаете что всякая доверительность, равно как и интриги, весьма затруднительны в ситуации, когда сознание каждого открыто для проверки.
— Вы любые распоряжения Хозяина исполняете?
Желтое лицо Китайца казалось лишенным всякого выражения, при том, что шаг, на который он все же решился, мог стоить ему жизни, ибо Китаец ответил:
— Нет.
— Я же знала, что нет! — воскликнула Джуди. — Не мог он подарить нам Соловья, если бы не был нашим другом.
— Или столкнуть нас с обрыва?
— Я выполнял приказ, — пояснил Китаец.
— Значит, когда вам приказывают стрелять в детей, — сказал Никки, — вы стреляете.
— Если вы примете во внимание все, что узнали от мистера Фринтона и от меня, вы, возможно, поймете, что положение наше нельзя назвать легким. В присутствии Хозяина я редко, что называется, «принадлежу сам себе».
Они замолчали, думая каждый о своем.
Гагарка после очередного нырка вновь всплыла на поверхность, поглядывая через плечо и потряхивая головой. Она всплыла так близко от них, что они различили белую полоску на клюве, вроде повязки на рукаве офицера. И на крыле у нее имелось подобие нашивки.
«Нет, — думал Китаец, — больше мне их пока подталкивать не стоит.»
Она торжествующе воскликнула:
— Ультразвуковой дзынь-бим-бом! И никто не падает в обморок!
Они таки выпросили у техников веревку. Ее удалось закрепить на наклонной стороне острова, где не так давно приставала шлюпка с яхты. В спокойные дни, держась за нее или не отплывая слишком далеко, можно было купаться без риска, что тебя унесут в океан опасные течения Роколла.
Шутька, замечательно умевшая заботиться о сохранности собственной персоны, встревоженно металась вдоль кромки кручи, по временам поднимая лапку и повизгивая, — это она упрашивала их вылезти из воды. Ей вовсе не улыбалась перспектива пережить купание еще раз. И образ собаки, которая сидит на могиле хозяев, пока не зачахнет, как-то не представлялся ей достоверным. Символом ее веры было выживание, а отнюдь не морские купания или горестная кончина, и если кто-то решил утопиться, — его дело, Шутька же твердо намеревалась пожить еще чуток.
Про обморок Джуди упомянула потому, что купались они голышом. Их ведь не предупредили о похищении заранее и они не взяли с собой таких жизненно необходимых вещей, как ласты и плавки, — вот и плавали теперь в чем мать родила.
Держась за веревку и заливая водой горячий гранит, они вскарабкались наверх и раскинулись на скале, чтобы обсохнуть. Тела их сплошь покрывал темный загар. Кожа уже облезла даже там, куда солнце, как правило, не достает, — в подбровьях и на верхней губе, — ибо свет его, отражаемый сверкающими водами, был столь яростен, что дети могли бы получить солнечный удар, даже не снимая шляп. Впрочем, к солнцу они давно привыкли. Когда они улыбались, на кофейного цвета лицах появлялся как бы разрез, наполненный побелевшими дынными семечками, придававший им безумное, отчасти людоедское выражение. Только и осталось в них белого, что глазные яблоки да зубы. Первыми они могли вращать, а вторыми — слопать вас, распевая «Спи, мой беби» или что-нибудь вроде этого.
Атласная кожа детей отдавала на вкус солью, столь помогающей загару. Кожа обтягивала их, словно питонов. Под ней перекатывались гладкие мышцы, и тени между мышцами слегка отливали фиолетовым.
Расплавленное море уходило в бесконечность. По исподу их век, закрытых, чтобы защитить глаза от ударов солнца, проплывали, как по оранжевому занавесу, маленькие солнечные системы.
— Если бы нам вернули штаны, — сказал Никки, — ты бы могла их зашить.
— Так же, как и ты.
— Мужчинам положено автомобили чинить. А штаны должны чинить женщины. Что, не так?
— Ах, ах, ах!
— Это не ответ.
— Спроси у ветра, что струит чего-то там вокруг чего-то.
— Это что, цитата?
— Да.
— Откуда?
— Не помню.
— И вообще, — добавила Джуди, — я ее, скорее всего, переврала. Кажется, на самом деле, «у моря».
— Спроси чего-то, что струит чего-то там вокруг чего-то. Так будет гораздо яснее.
— Сарки-парки едет в барке…
— А это, по-твоему, что такое?
— Это ex tempore.
— Экс что?
— Ха-ха! — сказала Джуди. — Вот чего наш маленький профессор не знает.
— Мы забыли спросить у него, куда подевался язык Пинки.
— Я не забыла. Я помню много чего, о чем у него нужно спросить, но обо всем сразу спросить невозможно.
— Джуди у нас все помнит.
— Да, все, — сказала она, занимая безнадежную позицию.
— А не помнишь ли ты, Джуди, сотворения мира?
— Нельзя помнить того, при чем не присутствовал.
— А не помнишь ли ты в таком случае… не помнишь ли ты… не помнишь ли ты, чему равен квадрат семи тысяч трех?
— А вот это помню.
— И чему же?
— Пяти.
— Джуди!
— Ну, а чему тогда?
Тут она его поймала.
— Во всяком случае не пяти, потому что…
Джуди запела:
— Семьдесят семь прогуляться пошли сырой и холодной порой, семьдесят семь из дому ушли, девяносто девять вернулись домой.
— Это, надо полагать, тоже экспромт.
— Во-первых, мы забыли спросить у него, откуда Доктор знал результат.
— Квадрат числа…
— Ой, Шутька, слезь с моего живота. Ты и сама не знаешь, какие у тебя острые когти.
— Во-вторых, мы так и не расспросили его о Китайце.
Китаец, стоявший на выступе над ними, — невидимый, поскольку глаза у детей были закрыты, — сказал:
— А вы его самого расспросите, прямо сейчас.
Джуди, сложившись, будто карманный ножик, — пополам, — схватилась за ночную рубаху.
Никки сказал:
— Извините.
Они торопливо одевались, — растопыренные руки со свисающими рукавами и взъерошенные головы, никак не пролезавшие в ворот, придавали им отчетливое сходство с огородными пугалами.
— Спасибо, — говорила Джуди, еще копошась внутри рубахи, — за ваш волшебный фарфор.
Она, наконец, появилась на Божий свет и добавила:
— Мне он очень понравился.
— Я рад.
Китаец присел рядом с ними на камень. Чуть ли не в первый раз они смотрели на него, как на обычного человека. До сих пор он казался им чересчур чужеродным, — как-то слишком замешанным на автоматических пистолетах, темных делах и китайских накладных ногтях. Сегодня они ничего этого не увидели, — на Китайце вместо украшенной драконами хламиды был белый лабораторный халат. Обычная рабочая одежда. Странно, но когда люди в вас стреляют, вы почемуто легко прощаете их и после об этом не вспоминаете, — конечно, в том случае, если они промахнулись. Похоже, разум предпочитает забывать о грозивших ему напастях, а иначе ему так и пришлось бы трепетать в вечных опасениях.
Теперь дети увидели, что он все же не похож на театрального китайца из пьесы Сакса Ромера. Не было у него ни косички, ни длинных тонких усов, свисающих до самой груди, да и глаза особенно раскосыми не казались. Когда лицо его отдыхало, нечто раскосое в нем проявлялось, — в эти минуты глаза его становились похожими на обвислые пуговичные петли с узелками в наружных углах, — но если он старался, как сейчас, походить на европейца, то намеренно держал глаза широко открытыми, и это меняло их разрез. А когда он улыбался, опять-таки как сейчас, гладкое, мясистое лицо покрывалось сотнями веселых складочек, ямочек и становилось совсем благодушным. Пухлые, мягкие ладошки Китайца жили собственной жизнью, ласково поглаживая и успокаивая друг дружку.
— Но почему же кувшин так поет?
— Гм… — произнес Китаец. — Однако не разонравится ли он вам, если вы узнаете его тайну?
— Никки говорит, что у него внутри должны быть трубочки, и что в них возникают воздушные пробки, — как в трубах центрального отопления, которые тоже иногда начинают гудеть.
Китаец, желая выразить восхищение проницательным умом Никки, издал вежливый шипящий звук. Но так ничего и не сказал.
— Вы долго нас слушали?
— Я слышал, как вы строили догадки насчет арапа и Китайца.
— Мы не хотели вас обидеть.
— Я в этом уверен.
— А вы нам расскажете про Пинки?
— Почему бы и нет? Скрывать тут нечего.
— И кроме того, — прибавил он, кланяясь и подмигивая, — вы, очевидно, уже провели перекрестный допрос моего коллеги, майора авиации. Прелестнейший малый.
Он произнес «малый» на эдвардианский манер, совсем как Герцог. Прекрасный английский язык его переливался идиомами, оставляя, однако, едва ощутимое впечатление неправильности, — вызываемое не произношением, но старомодностью оборотов.
— Ему действительно отрезали язык?
— Как это ни печально, — да.
— Но зачем?
( — Какое зверство! — сказала Джуди.)
— Вам следует помнить о том, что подготовительные работы заняли у Хозяина множество лет. За эти годы он, разумеется, значительно усовершенствовал свои методы.
— Что вы имеете в виду?
— Вам следовало бы выяснить, как соотносятся сроки пребывания на острове ближайших помощников Хозяина.
Поскольку они явно не собирались произносить ничего наподобие «Ну?» или «И как же?», он продолжал:
— Наш арап — старейший из обитателей острова, он прожил здесь дольше моего. С самого начала он занимался тонкой ручной работой и с самого начала не поддавался внушению.
— То есть его лишили дара речи из-за того, что на него гипноз не действовал?
— Он человек простодушный. Он ничего не имеет против. И совершенно счастлив.
— Но отрезать человеку язык!
— У Фрейда где-то сказано: «Главенствующим способом, посредством которого разрешается столкновение людских интересов, является использование насилия.»
— Вы хотите сказать, что он вроде Никки и поэтому невозможно заставить его сделать что-то — или что-то забыть?
— Это верно. Но лишь отчасти.
— Что значит «отчасти»?
— Когда в тысяча девятьсот двадцатом году негра лишили дара речи, Хозяин еще не развил способы управления сознанием до их теперешнего состояния. Как это ни удивительно, — и причиной тому, возможно, является расовое различие, — воздействовать на Пинки ему по-прежнему не удается. Так что проделанная операция все же оказалась оправданной! С другой стороны, не следует слишком полагаться на то, что Николаса Хозяину не одолеть. В особо трудных случаях Хозяин продолжает попытки нащупать возможность контакта, и если не считать нашего арапа, как правило, в той или иной степени добивается успеха. И мистер Фринтон, и я, и неудачливый Доктор тоже были когда-то «крепкими орешками».
— А вас он загипнотизировать может?
— Для различных людей степень контроля различна.
— Бедный Пинки!
— Вам не следует переживать за него, мисс Джудит. Он всем доволен, он искусный мастер. Изготовление разного рода поделок доставляет ему наслаждение. Если бы не его легкие пальцы, нам ни за что не построить бы наших нехитрых приборов.
— Значит, его здесь ради этого держат?
— В точности, как Доктора.
Никки внезапно спросил:
— А были люди, которых не стали держать?
Очередное «я пас» вместо ответа.
— А Доктора для чего держали?
— Не сомневаюсь, что вы уже догадались об этом.
— Он не показался нам хорошим врачом.
— Доктор был нашей вычислительной машиной. Среди людей нередко нарождаются на свет математические уродцы, и порой им даже удается зарабатывать себе на жизнь, отвечая в мюзик-холлах на вопросы касательно различных дат и тому подобного. Места они занимают меньше, чем электронные мозги, менее подвержены поломкам, работают зачастую быстрее, не требуют особого ухода, а в прочих отношениях оказываются, как правило, людьми довольно тупыми. Пока производились расчеты, Доктор был незаменим. По счастью, расчеты удалось завершить до того, как он вышел из строя.
— Но чего же он хотел?
— Занять место Хозяина.
— Стало быть, насколько я понимаю, — сказала Джуди, — всех, кто здесь есть, держат ради той пользы, которую они приносят, или не держат вообще.
— Весьма справедливо.
— А от нас какая польза?
— Помимо того, что мозг мастера Николаса обладает ценными особенностями, необходимыми для будущего преемника, ваш отец и ваш дядя могут оказаться очень полезными для нас в ходе будущих переговоров на правительственном уровне. Они люди заметные.
— А мистер Фринтон?
— Транспорт. К сожалению, для управления вертолетом чисто теоретических познаний недостаточно, — в особенности, когда дело касается малоподвижного джентльмена ста пятидесяти лет от роду.
Мысли Никки отвлеклись несколько в сторону.
— Послушайте, а для чего вам траулер? Существуют же способы опреснения морской воды, и разве не лучше, когда в тайну посвящено как можно меньше людей?
— Топливо. Тяжелое оборудование. Кроме того, разум этих людей пуст.
— Пуст?
— Пожалуй, точнее было бы сказать, что их разуму привиты определенные убеждения.
— Что еще за убеждения?
— Человека можно убедить практически в чем угодно. В сумасшедших домах Англии полным полно людей, убежденных, что они — чайники. Они отнюдь не лгут да и не имеют нужды кого-либо обманывать. Вот так и эти люди убеждены в том, что они добывают рыбу.
— Стало быть, остается выяснить, зачем ему вы.
— Мои услуги, впрочем, довольно скромные, носят лингвистический характер.
— Мы что-то не поняли.
— Китайский язык, мисс Джудит, не делает разницы между существительными и глаголами. Таким образом, в основании его не лежат Пространство и Время, Материя и Сознание или иные дуализмы, включающие в себя концепции Материи и Движения. Примерно в начале столетия Хозяин обнаружил, что английский язык уже не пригоден для отображения его умственных процессов, так что ему пришлось искать альтернативные способы. На какое-то время для этого оказался полезен китайский язык, — хотя с тех пор мы разработали более совершенные средства обмена информацией.
— Если вы больше не говорите с ним по-китайски, — с горькой иронией произнес Никки, — я думаю, надолго он вас не задержит.
— Я научился приносить пользу в лаборатории.
Птицы Роколла, за которыми дети следили краешком глаза, — ибо они всегда следили за птицами, — казались до странности несовместимыми с миром, в котором они вдруг очутились. Маленькая черно-белая гагарка со свистом порхнула мимо, произвела торопливый вираж, используя лапки вместо рулей, и плюхнулась на воду. В отсутствие ветра морские птицы снимаются с места и садятся с меньшей, чем обыкновенно, грацией. Гагарка поплавала, словно пробка, покачиваясь, как яичная скорлупка или кулик-плавунчик, и вдруг нырнула. Сию минуту плыла по воде и вот — резкий нырок и нет ее. Сгинула с глаз долой, оставив в кильватере пузырьки, словно она в погоне за рыбой улетела на крыльях под воду. Но дети почти и не заметили ее.
— Как Хозяину удалось заполучить всех этих людей?
— По объявлениям. Мистер Фринтон, к примеру, откликнулся на объявление в «Таймсе», и я провел с ним в Белфасте предварительную беседу.
— То есть вы просто дали объявление, что вам требуется пилот?
— После второй войны он оказался не у дел, поскольку единственное ремесло, какому его обучили, это убивать ближнего. Баловался контрабандой, участвовал в продаже самолетов Израилю. Так, — мелкий исполнитель.
— Мы считаем мистера Фринтона очень хорошим человеком и верим тому, что он нам рассказал.
— Человек он прекрасный.
— А вы сами на чьей стороне — его или Хозяина?
Китаец на некоторое время задумался.
Затем осторожно сказал:
— Вы, разумеется, понимаете что всякая доверительность, равно как и интриги, весьма затруднительны в ситуации, когда сознание каждого открыто для проверки.
— Вы любые распоряжения Хозяина исполняете?
Желтое лицо Китайца казалось лишенным всякого выражения, при том, что шаг, на который он все же решился, мог стоить ему жизни, ибо Китаец ответил:
— Нет.
— Я же знала, что нет! — воскликнула Джуди. — Не мог он подарить нам Соловья, если бы не был нашим другом.
— Или столкнуть нас с обрыва?
— Я выполнял приказ, — пояснил Китаец.
— Значит, когда вам приказывают стрелять в детей, — сказал Никки, — вы стреляете.
— Если вы примете во внимание все, что узнали от мистера Фринтона и от меня, вы, возможно, поймете, что положение наше нельзя назвать легким. В присутствии Хозяина я редко, что называется, «принадлежу сам себе».
Они замолчали, думая каждый о своем.
Гагарка после очередного нырка вновь всплыла на поверхность, поглядывая через плечо и потряхивая головой. Она всплыла так близко от них, что они различили белую полоску на клюве, вроде повязки на рукаве офицера. И на крыле у нее имелось подобие нашивки.
«Нет, — думал Китаец, — больше мне их пока подталкивать не стоит.»
Глава двадцатая
Среда, восход солнца
В общем и целом, Шутька была довольна жизнью, поскольку близнецы были рядом, но и у нее имелись свои тайные горести. Кормиться на острове приходилось по большей части консервами, которых она терпеть не могла, а любимейшее из ее блюд было и вообще недоступно. Больше всего на свете Шутька любила копченую селедку. Каждую среду, — на следующий день после визита рыбного торговца, — в Гонтc-Годстоуне к завтраку всегда подавалась селедка. Для Шутьки это событие превращало среду в «красный день календаря», от которого велся отсчет недели. Не было селедки, не было и среды. В итоге весь календарь у нее сбился, как если бы Шутька была священником, у которого отняли воскресенье.