Уиндзор Валери. Лгунья

   Это была до того соблазнительная, до того простая мысль, что я почти позволила себе поддаться её соблазну. Почти. Вместо этого я закрыла газету, аккуратно сложила её - созерцать сутулые плечи и прикрытое руками лицо Тони было слишком мучительно - и приняла разумное решение рассказать правду. И к тому времени, когда вернулся доктор Вердокс, я как раз набралась храбрости это сделать.
   - По-моему, я должна вам кое-что сказать... - начала я, но мне до сих пор было трудно справиться со сложной комбинацией слов.
   - За дверью ждут полицейские, - сказал он. - Хотят с вами побеседовать.
   Вообще-то говоря, эти полицейские появились очень кстати, ибо у меня был шанс додумать фразу, которую я собиралась произнести, и не нужно будет повторять эти скучные объяснения дважды. Хотя, если подумать, то мне и один раз не придется давать объяснений, потому что они меня тут же узнают. Уже три недели моя фотография из паспорта украшает стены каждого полицейского участка во Франции.
   - Вы достаточно окрепли, чтобы с ними разговаривать? - спросил он.
   - Да, - ответила я.
   Полицейских было двое: один довольно высокий, лысоватый, в кожаной куртке, другой маленький, темноволосый. Маленький все время озирался, будто от скуки, и втягивал щеки. Он был похож на миниатюрную версию Алена Делона. Я сидела с газетой "Дэйли Мэйл", открытой как раз на моем фото, готовая, если понадобится, предъявить его в качестве доказательства.
   Высокий и лысоватый представился. Я забыла, как его звали. И с самого начала стало ясно, что он меня не узнал. Его первые слова:
   - Мэри-Кристин Масбу?
   - Прежде чем вы продолжите, я должна кое-что объяснить. Я вовсе не та, за кого вы меня принимаете, - сказала я.
   Нет, не сказала. Зачем я теперь-то вру? Увидев двух полицейских, я тут же отчетливо поняла, что не собираюсь им ничего говорить.
   - Мэри-Кристин Масбу? - спросил высокий в кожаной куртке, и я не сделала ни малейшей попытки возразить ему. Почему бы на несколько дней не одолжить у Крис её имя, покуда я не наберусь мужества? Ей оно уже не понадобится. Я решила не говорить им ни правды, ни лжи. Пусть они мне сами все скажут, думала я. Пусть сами решают. А у меня на коленях пусть лежит открытая газета - по крайней мере, хоть в чем-то поступлю честно. Если они того пожелают, то смогут запросто увидеть снимок; смогут прочесть статью. Захотят - поймут. Я же буду соглашаться со всем, что они скажут. Это проще всего.
   Высокий, лысеющий полицейский присел на кровать. Он понял так, что я направлялась на юг от Кале, верно? По-английски он говорил очень недурно. Могу ли я сказать ему, куда держала путь, или у меня до сих пор проблемы с памятью?
   - Нет, - сказала я. - Я очень хорошо все помню. Я ехала в Фижеак.
   По крайней мере, буду отвечать как можно правдивее, подумала я.
   - В отпуск? - спросил он. Это даже не было вопросом. Он просто хотел, чтобы я подтвердила то, что он и так считал непреложным фактом, поэтому я ничего не ответила. На меня накатило приятное безразличие, словно все это происходило с кем-то другим.
   - А как насчет вашей семьи? - спросил он.
   Я встревожилась.
   - Какой семьи?
   Он взглянул на меня с удивлением. Мы тупо смотрели друг на друга, как будто он использовал совершенно неподходящее слово. На секунду я вообразила, что под "семьей" он подразумевал Тони, а потом сообразила, что речь шла, разумеется, о семье Крис.
   - Вашей семьи, - повторил он с легкой неуверенностью, словно заподозрил, что и в самом деле использовал неверное слово. - Есть у вас кто-то, кого мы должны известить?
   Я покачала головой.
   - Нет, - сказала я. - Никого.
   Он протянул руку к маленькому полицейскому приятной наружности, который вручил ему пакет.
   - Мы попытались сделать запрос у властей в Англии, но они не сумели найти ближайших родственников. Есть у вас родные в Англии?
   Я издала неопределенный звук и улыбнулась.
   Он вытащил из пакета два паспорта.
   - Подтвердите, если сможете, ваши ли это документы.
   Он передал мне один из паспортов, открытый на первой странице. На странице справа была приклеена немного недодержанная фотография Крис. Я поняла, что это Крис, хотя с тем же успехом это мог оказаться кто угодно, кто-то очень молодой и серьезный, с некрашеными каштановыми волосами до плеч и пухлым лицом.
   - Старая фотография, - заметила я.
   - И не слишком хорошая, - сказал лысеющий.
   - А мне кажется, хорошая, - честно призналась я.
   Он смешался, а может, смутился.
   - Нет, я хотел сказать, что она... - он поморщился в поисках подходящего слова, и я ему помогла.
   - Не слишком похожая? - подсказала я. - Да, давно это было. - Я взглянула на расплывшуюся дату штампа. Указала на то, что когда делали снимок, я была намного моложе. И правда, намного. На девять лет. Мне было двадцать семь, а Крис, стало быть, двадцать три. - С годами лица меняются.
   Второй, невысокий, покачал головой:
   - Les yeux, - пробормотал он. - Les yeux, ils ne changent jamais34.
   - Трудность, конечно, с ростом, - лысеющий указал на графу, где рядом со словами Рост/Taille было написано 5 ф. 4 д. - Пять футов четыре дюйма, сказал он.
   - Cent soixante-cinq centimetres35, - сказал другой.
   Они озадаченно смерили взглядами мою длину в кровати.
   Я пожала плечами и улыбнулась им. Мне было все равно. Пусть что хотят то и думают.
   - Здесь ошибка? Предположил лысеющий. - Сколько в вас? Cent soixante-quinze36?
   - Пять футов семь дюймов, - сказала я.
   Они переглянулись.
   - В паспортном столе ошиблись?
   - А вы так и не исправили?
   - Не подумала, что это может быть важно.
   - И у вас никогда не возникало проблем с властями?
   - Нет, - сказала я. - Никогда.
   Они с недоверием качали головами, удивляясь недосмотру чиновников из паспортного стола.
   - Вас никто не останавливал?
   - Никогда.
   Лысеющий сказал:
   - Вы должны будете это исправить, Mademoiselle. Как только вернетесь в Англию.
   - Хорошо, - послушно сказала я. - Ладно, исправлю. Первым же делом.
   Лысеющий - по-моему, его звали Пейрол, что-то вроде этого - забрал у меня паспорт и дал мне другой: тонкий гостевой паспорт. Я открыла его. И чуть не рассмеялась. С разворота на меня смотрела совсем недавняя фотография Крис. Я её мгновенно узнала. Светлые крашеные волосы колечками, лицо более худое и резкое, чем на раннем снимке. Она улыбалась. Слева на странице я прочла: Катрин Анжела Хьюис. Возраст - 30 лет, прочла я. Особые приметы - не имеет.
   - Это та самая девушка, которую вы подвозили? - спросил Пейрол.
   - Да, - сказала я. - Это она. - Это была первая серьезная ложь. Потом маленький, симпатичный произнес нечто настолько непонятное, что мне ничего не оставалось, кроме как продолжать врать.
   - Теперь о деньгах, - сказал он. - Расскажите нам о деньгах.
   - О деньгах?
   Глаза его стали острыми, как булавки. Скуку с него как ветром сдуло. Все его внимание было сосредоточено на моей особе.
   - О деньгах в машине.
   - Каких деньгах? - тупо повторила я ещё раз.
   - Мы нашли огромную сумму английских денег, спрятанных в вашей машине.
   - Это была не моя машина. Я её наняла.
   - Спрятанную в нанятой вами машине.
   - Я ничего не знаю ни о каких деньгах.
   Они смотрели на меня, явно не веря. Они ждали, чтобы я им ещё что-нибудь сказала, но я понятия не имела, что сказать, и потому просто повторила:
   - Я ничего об этом не знаю.
   Темноволосый коротышка фыркнул и что-то быстро пробормотал по-французски.
   Пейрол перевел:
   - Вы пытаетесь сказать нам, что это не ваши деньги?
   - Конечно, не мои.
   - Так вы предполагаете, что эта девушка, которую вы посадили в свою машину, эта Катрин Хьюис, что она прятала 20 000 фунтов стерлингов в багажнике нанятой вами машины? Двадцать тысяч в аккуратной банковской упаковке?
   В таком изложении это действительно звучало неестественно. Я понимала, почему они с трудом мне верят.
   - Должно быть, так и было.
   Я была удивлена не меньше них. Мне показалось, что это не в её стиле, для Крис скорее подошли бы международные мандаты (аккредитив) (доверенность, имеющая силу заграницей) и банковские чеки. С другой стороны, а что я вообще знала о её стиле? Возможно, она частенько разъезжала по стране с двадцатью тысячами в банкнотах, и в этом случае ей нужно было где-то их прятать.
   - Где вы её посадили?
   - В Париже, за чертой города.
   - В какое время?
   - Сколько у неё было багажа?
   - Она проявляла нервозность?
   Вопросы сыпались один за другим. Было раннее утро, сказала я. Около шести. У неё был при себе один чемодан, солгала я. Они кивнули друг другу и перебросились парой фраз по-французски, из которых я поняла, что паспорт был найден в la vasile rouge37.
   - Верно, - сказала я. - Он был красный.
   - Значит, два чемодана ваши, а красный - ее?
   Я неопределенно кивнула. Что тут такого, может, я захотела просто размять мышцы шеи.
   - Куда она направлялась?
   - В Тулузу, - сказала я. - К сестре.
   Они хотели досконально знать, где мы в тот день останавливались. Я сказала, что не могу вспомнить. Завтракали где-то между Орлеаном и Божанси, сказала я. Городишко с площадью и Кафе де Спортс. На подъеме вдохновения я рассказала, что мы заходили в супермаркет в Божанси и купили продуктов для обеда. Но, похоже, вдохновение ошиблось адресом. Вид у них был удивленный. Они сказали, что в машине не было обнаружено никаких следов еды.
   - Нет, - сказала я. - Мы не в машине обедали. И к тому же, почти все доели на ужин. А остальное я выбросила. - Я была немного обижена, что они во мне сомневаются. Я до того живо все это себе представила, словно так и было на самом деле. Я видела, как моя рука выбрасывает половину длинного французского батона и недоеденный кусок сыра в мусорный бак у дороги.
   - Когда вы останавливались в кафе, вы оставляли машину без присмотра?
   - Вы уходили в туалет? - спросил темный коротышка.
   - Да, - честно ответила я. - Уходила.
   - А она ходила с вами?
   - Нет. Она подошла к стойке бара и оплатила счет.
   - Могла она это сделать, а потом выйти к машине, пока вы были в туалете?
   - Ну, могла.
   - А как насчет машины? Она была заперта?
   - Наверное. Да.
   - Вы когда-нибудь давали ей ключи? Чтобы что-то вынуть из машины?
   - Нет.
   - А багажник? Вы могли оставить багажник незапертым?
   - Понятия не имею, - сказала я, в восторге от того, насколько легко было отвечать на их вопросы, причем фактически говоря правду, в буквальном смысле этого слова. - Наверное, могла. Не помню.
   Я лежала, откинувшись на подушках, и наблюдала, как они жарко обсуждают это по-французски. Они полицейские, думала я, вот и пусть решают. Только поскорее, а то у меня снова начали болеть ноги. Я ерзала от боли, перемещая вес тела с одной ягодицы на другую, и случайно столкнула на пол газету. Пейрол наклонился и поднял её. Он держал мою фотографию перед глазами: все, что ему нужно было сделать, это опустить взгляд и мысленно провести параллели. Но он этого не сделал. Мельком, без интереса, взглянул на неё и передал мне.
   - Вы замужем? - внезапно спросил он, наблюдая, как я складываю газету.
   - Нет, - сказала я - вторая серьезная ложь.
   - Если вы недавно вышли замуж, вы также должны известить об этом власти, - сказал он.
   - В этом случае я непременно так бы и поступила, - сказала я. - Но я не замужем.
   И только отодвигая стакан воды, чтобы освободить на тумбочке у кровати место для газеты, я поняла, что этот вопрос был вызван видом моего обручального кольца. Я ношу его уже шестнадцать лет, и так привыкла к нему, что перестала замечать.
   - А-а, так вы об этом? - сказала я. - Оно у меня очень давно. - И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит, и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него сустав среднего пальца другой руки.
   После ещё нескольких вопросов вошел доктор Вердокс и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение - неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала, или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо сказать им, кто я такая, но я все ждала - или, может, это всего лишь оправдания - ждала, что они вот-вот увидят, что на обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Вот и все что я делала. Я бы сама призналась, честное слово, призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор - ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор - то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней женщиной из Хенли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу. (Даже я признавала, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила). И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я - Крис Масбу из Шепедс Баш, тридцати двух лет от роду.
   В бледном круге света от настолько лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по-честному Крис Масбу не можешь, то какие альтернативы? - и ни одной не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег - единственный ответ. Так или иначе, я всегда убегаю.
   Однако бежать - я имею в виду бежать физически - когда ноги у тебя закованы в гипс, весьма затруднительно. Даже опытный беглец вроде меня, даже человек, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такое обстоятельство, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я постепенно полюбила эту белую комнату, где однажды парила между раем и адом, без веса, без лица, комнату, по которой медсестра ходит так тихо и плавно, словно тоже парит в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не задумываться, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.
   Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после приходов полиции. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Катрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, нимало не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте в красном чемодане и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.
   Днем заходил доктор Вердокс, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая кампания, говорила я. Что ж, большая - понятие относительное. Оно означает всего-навсего "больше, чем маленькая", что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую кампанию. Всякие финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис-то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла. Как-то мы заговорили о Франции. Я поехала в отпуск одна? спросил он.
   - Да, - ответила я.
   - Во Францию?
   - По Франции.
   Куда же я держала путь, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижеак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.
   - Так у вас родственники в Фижеаке? - спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.
   Я начала юлить.
   - Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, сказала я. - Вообще-то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.
   Выкручиваясь таким образом, я вдруг сообразила, что все это должно быть правдой. Если бы Крис ждали родные, они бы непременно забеспокоились, когда она не появилась и не позвонила. И сразу обратились бы в полицию. Это избавило меня от проблемы, над которой я до сих пор даже не задумывалась. Слава богу, ко всему прочему мне не хватало только неожиданного посещения родственников Крис.
   - Нет, я собиралась просто заскочить, если подвернется возможность.
   Выражение "подвернется", употребленное в таком контексте, не входило в лексикон доктора Вердокса. в результате мы углубились в обсуждение бесчисленных фразеологических оборотов со словом "подвернется": подвернуться под руку; все, что подвернется; первый подвернувшийся; подвернуться кстати. Он посетовал на то, что в употреблении английских предлогов нет никакой логики, их невозможно запомнить. Я возразила, что как раз английские предлоги очень логичны, а французские используются совершенно произвольно. Чем глубже мы погрузимся в грамматику, рассчитывала я, тем скорее он забудет об этой моей семье из Фижеака.
   Однажды утром пришли две медсестры и отвезли меня в кресле по длинным коридорам в кабинет, где доктор Вердокс снимал швы. У меня было пятьдесят четыре шва только на голове и лице. Напоследок меня ещё заставили пройти на костылях до лифта. Боль адская. Пока я доковыляла до двери лифта, я вся дрожала, меня тошнило, а они, похоже, остались очень довольны. Все заживает, сказали они. И с тех пор заставляли меня ходить каждый день. Ноги, живот, ягодицы - после этих мучений все ныло от усталости, иногда острая боль пронизывала ребра; но я рассуждала так, что если они правы, утверждая, что я быстро иду на поправку, то мне необходимо как можно скорее встать на ноги. Безмятежная жизнь кончалась, полиции не потребуется много времени, чтобы меня раскусить. Пора уносить ноги, и чем скорее, тем лучше.
   Когда я приспособилась ходить на костылях, и лицо мое покрылось огромными, твердыми сухими корками, однажды утром в палату вошла сестра Мари-Тереза с двумя чемоданами и сумкой. Из её упрощенного до предела французского я уяснила, что полиция оставила их, чтобы я проверила содержимое. Я сидела на кровати и перебирала вещи из сумочки Крис, старательно делая вид, что вижу их не впервые. По сравнению со всеми моими сумками, в этой царила удивительная чистота. Здесь был кошелек, полный денег - денег и вправду было довольно много, восемь тысяч франков (я пересчитала) - и ещё одна сумочка поменьше, где лежали зеркальце, карандаш для ресниц, тушь и помада. Была чековая книжка, гарантийный дорожный чек, кредитная карточка, водительские права, все бумаги, связанные с прокатом машины, международная водительская лицензия, почтовая открытка, ручка, щетка для волос, солнечные очки и какие-то ключи. Все. Никакого мусора, никакого песка на дне, никакой мелочи вперемешку с грязными леденцами и скомканными квитанциями. Она была совершенно безликой. Я прочла открытку. Ни штампа, ни адреса. Там было написано: "Воспользовалась твоим советом. В Кале. Позвоню дяде Ксавьеру, когда доберусь до Фижеака. Крис".
   Обоим чемоданам здорово досталось во время аварии. Они были продавлены и перевязаны бечевкой. В них оказалась только одежда, обувь, краска для волос - и тому подобные личные вещи.
   - Bon, - сказала я сестре Мари-Терезе. - C'est tout38. - От этого вранья стало немного не по себе: словно я сделала что-то неприличное.
   Она улыбнулась и унесла чемоданы. Я сидела у окна, держа на коленях сумку Крис. Она принесла мне нежданную радость, эта сумка, как будто посмертный подарок. Мне придется вернуть Крис её имя, но подарок я имею право сохранить. Кредитные карточки, водительские права, все, что связано с именем Крис Масбу, я выброшу перед уходом. Порву и спущу в туалет. А косметику, очки и деньги оставлю себе. Восьми тысяч франков мне хватит на сто лет, ну, на два-три месяца точно. Лучше всего, решила я, сесть в поезд и махнуть к морю. Дальше мои замыслы не шли. Наверное, меня посещали некие туманные идеи возвращения в Англию по паспорту Крис, хотя полиция до сих пор его не вернула, но я не слишком ломала себе голову над подобными мелочами. Единственное, чего мне хотелось, это пожить в каком-нибудь дешевом отеле, побыть наедине с собой, погулять по берегу, не спеша покататься на лодке, и не думать ни о чем кроме цвета воды и той нереальной точке пространства, где море встречается с небом, и одно превращается в другое. В детстве я всегда хотела стать моряком, чтобы под парусом плыть по морю к этой точке таинственного слияния, и миновать её, будто пройти сквозь зеркало и оказаться на другой стороне, в другом мире.
   - Моряком? - сказала моя мама. - Нет, дорогая, не думаю.
   - Моряком? - сказал мой отчим, держа ложку с пшеничной соломкой перед усами, испачканными молоком и желтыми от никотина. - Зачем, скажи на милость, тебе становиться моряком?
   Так что с самого начала я знала, что это мне не светит.
   Я разработала простой план. Через пару дней, когда я смогу понемногу ходить без костылей, я спрошу сестру Мари-Терезу, нельзя ли мне погулять в саду. Это значит, что ей придется найти мне какую-нибудь одежду. А у меня появится шанс сориентироваться. Потом, во время посещений, когда всем будет не до меня, я смешаюсь с толпой родных и знаомых и вместе с ними выскользну за ворота. Потом сяду на поезд и поеду на юг, пока не окажусь за пределами страны, где притворюсь абсолютно свободной, свободной духом, как Крис, и намеренно не стану думать о будущем.
   Я сидела у окна, сосредоточенно подсчитывая, на сколько мне хватит восьми тысяч, если тратить 180 франков в день, но сбилась из-за шума: в коридоре разговаривали на повышенных тонах. Я услышала, как бедная сестра Мари-Тереза, которая сидела со мной все реже, она теперь отвечала за стирку, щебечет, как испуганная птаха. Мужской голос возражал и заглушал её. Дверь открылась, да так резко, будто её снесло с петель ураганом, - в проеме, широко распахнув руки, стоял маленький круглый человечек.
   - Мари-Кристин! - сказал человечек и так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла шевельнуться. У него была толстая шея и барсучья голова с проседью, у этого человечка, который, к моему ужасу, кажется, принимал меня за Мари-Кристин. - Дай же на тебя посмотреть! - сказал он, немного ослабив хватку. Меня смутила страстность и пристальность его взгляда. Я потупила глаза. Он был глубоко растроган увиденным, очень глубоко - в глазах его стояли слезы.
   - Ma pauvre petite39... - сказал он и снова прижал к груди. Ребра мои взвизгнули от боли. Он трижды поцеловал меня в обе щеки и тут же повторил всю процедуру. От его волос исходил странный резкий запах. Он сказал, - а говорил он на быстром, малопонятном французском, который, заметив мой растерянный вид, сменил на быстрый и совсем уж не понятный английский, - он сказал, что был оглушен известием о моей аварии, возмущен поведением властей, намеренно не пускавших ко мне родных, и счастлив найти меня в такой хорошей форме. Он готов забрать меня домой. Сейчас же. Сию минуту. Машина ждет на улице.
   Сестра Мари-Тереза в отчаянии заломила руки. Мне стало жаль её. Я предложила ей по-французски позвать доктора Вердокса.
   - D'accord40, - сказала она и поспешила прочь, обещая вернуться.
   - Глупая тетка, - сказал человечек с барсучьей головой. Кожа у него была гладкая и загорелая. Он снова отстранился, и держа меня на расстоянии вытянутой руки, критически осматривал. Я заметила замешательство в его взгляде.
   - Вы меня не узнаете, да? - спросила я. Теперь, когда настал решающий момент, я была на удивление спокойна. Я все продумала. Сочинила целую историю. Понимаете, скажу я, дело в том, что все были настолько уверены, что я Крис Масбу, что я и сама в это поверила; теперь память начала возвращаться, и я поняла, что я не она.
   - Это я-то не узнаю! - воскликнул он с обидой, прежде чем я успела выложить свою сомнительную историю о потере памяти. Его, кажется, здорово задело, что я его в этом заподозрила. - Конечно, узнаю. По-моему, как раз au contraire41, это ты меня не признала.
   Я была на сто процентов уверена, что это тот самый дядюшка, о котором Крис упомянула в открытке.
   - Дядя Ксавьер? - спросила я.
   Лицо его расплылось в улыбке. Под глазами, на щеках, на лбу заиграли морщинки. - Столько воды утекло, - сказал он, - а ты все не едешь и не едешь. Совсем нас забыла. Когда я тебя видел в последний раз, ты была вот такая, - его рука застыла на высоте двух футов от пола. - Вот видишь, я не ошибся. Не помнишь. Не помнишь своего дядю Ксавьера.
   Я смотрела на него спокойным взглядом: помнится, я была восхитительно спокойна.
   - А вот и помню, - сказала я.
   Он засмеялся, счастливый.
   - Знаю я, что ты помнишь. Помнишь медовых пчел?
   - Медовых пчел?
   - Да. Помнишь? - он ободряюще кивал мне. Ах, как нехорошо, нехорошо дурачить его. Надо было с самого начала признаться, что я ничего не могу помнить.
   - Нет, - сказала я. - Каких пчел?
   На лице у него было ясно написано разочарование.
   - Не помнишь пчел?
   - Я была очень маленькая, - сказала я.
   - Вот такой высоты.