– Кто же это такой? Господи, Анна, зачем ты его так нарядила? Он выглядит словно пугало!
Мать хотела проигнорировать высказывание своего отца, как вдруг прямо у нее под ухом прохрипел неожиданно выкативший на своей коляске в прихожую дед:
– Это точно, старина! В самую точку, черт тебя дери! Мальчишка выряжен, как клоун в бродячем балагане.
За ним едва поспевал мистер Симпсон.
Друзья обнялись и тепло приветствовали друг друга. Гости принялись шушукаться, отчего мать приказала мне немедленно выйти и переодеться во что-нибудь более подобающее. Я с радостью согласился, однако, проходя мимо Анны, услышал ее высказывание:
– Мальчик сам захотел так нарядиться. Это было подло, но перечить я не стал, боясь, как бы меня вообще не лишили праздничного обеда, на котором наверняка будут подарки.
После третьего по счету тоста в мою честь Чарльз приказал мне и другим юным леди и джентльменам оставить взрослых и покинуть зал.
– Покажи своим гостям сад, – с натянутой улыбкой, с которой она всегда обращалась к другим детям, сказала Анна.
Накинув куртки, так как была уже середина ноября и с моря дул холодный ветер, мы вышли во двор усадьбы. Ко мне тотчас подошел давешний мальчишка, который дразнил меня, и сказал:
– Ладно тебе, не обижайся. Сам виноват, что позволил себя по-идиотски одеть.
Я промямлил что-то про желание моей матери.
– Да, понимаю. С твоей матерью не поспоришь. Она у тебя вообще всегда такая?
Не понимая, о чем он говорит, я утвердительно кивнул головой. К нам постепенно стали придвигаться остальные дети.
– Да, трудные у тебя родители, – констатировал мальчишка. – Скажи-ка, а ты видел когда-нибудь их вместе?
Я недоуменно уставился на него.
– А смешно они, наверное, выглядят, кувыркаясь в кровати, – продолжал сорванец.
– Джордж Мюррей-младший, о чем это ты? – неожиданно встряла в наш разговор девчонка примерно одного со мной возраста, удивительно похожая на сорванца. – У тебя только глупости на уме, – сказала она, толкая ухмыляющегося брата.
Оказалось, что Джордж Мюррей-младший, или, как все его называли, просто Джимбо, был сыном леди Августы Мюррей, особы, которую я, будучи младенцем, так бесцеремонно обмочил.
Джимбо весело подмигнул мне, как бы давая понять, что девчонки не понимают мальчишеских бесед, и предложил сыграть в мяч.
Разговор этот настолько сильно запал мне в душу, что вечером, едва лишь все гости разъехались по домам и меня отправили спать, я тут же решил, что непременно подсмотрю, как родители делают «это самое». Раньше я много раз слышал от старикана про это, но еще ни разу самолично не видел, как это делается.
Наступила ночь. Я лежал в кровати, глядя на полную луну, ждал, когда все в усадьбе улягутся спать. Лишь только когда мимо моей чуть приоткрытой двери прошел, сильно шаркая уставшими ногами, мажордом, я тихонько поднялся и, как был – в одной ночной рубашке, вышел в темный коридор. Свеча осталась на столике. В коридоре было холодно, по полу сильно дуло, ноги мои мерзли, однако я не собирался останавливаться на полпути и мужественно шел в другое крыло, где размещалась родительская спальня.
Я уже почти дошел до спальни, как вдруг до моего слуха донесся странный звук. Звук исходил из двери подсобного помещения, всегда запертого, в котором я никогда ранее не бывал. Он был настолько неожиданным и так сильно испугал меня, что я сначала хотел бежать обратно к себе и лишь через пару минут успокоился.
Но едва я успокоился и оправился от испуга, как новый звук разбудил во мне сильнейшее любопытство. Он был похож на быстрое и заунывное, но крайне невнятное чтение псалмов, которое исполнял священник, частенько приглашаемый Анной на воскресный ужин в поместье. Я взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь, всегда запертая, неожиданно легко поддалась и приоткрылась.
То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Посреди небольшой комнаты, освещенной множеством толстых свечей, стоял стол, на котором высился гроб. Длинный гроб, обитый бордовым бархатом снаружи и белоснежной тканью с множеством оборок изнутри, был красив и пугающе загадочен. Перед гробом, стоя на коленях, находился отец, совершенно голый, который, молитвенно сложив перед собой ладони, бегло читал молитву. А в фобу лежала моя мать!
Не веря своим глазам, я смотрел на эту жуткую картину. Мать лежала в гробу неподвижно, словно мертвая. Ее бледная кожа, выглядывающая из-под белоснежной кружевной сорочки, делала Анну еще более схожей с мертвецом. Неожиданно Чарльз прервал чтение молитвы, порывисто встал, склонился над матерью и поцеловал ее. И тотчас же руки Анны обхватили мужа и привлекли к себе. Не в силах более вынести этого ужасного зрелища, я вскрикнул и бросился что есть мочи к себе в спальню. На следующее утро меня отправили в колледж, подальше из родного дома.
Глава третья
Мать хотела проигнорировать высказывание своего отца, как вдруг прямо у нее под ухом прохрипел неожиданно выкативший на своей коляске в прихожую дед:
– Это точно, старина! В самую точку, черт тебя дери! Мальчишка выряжен, как клоун в бродячем балагане.
За ним едва поспевал мистер Симпсон.
Друзья обнялись и тепло приветствовали друг друга. Гости принялись шушукаться, отчего мать приказала мне немедленно выйти и переодеться во что-нибудь более подобающее. Я с радостью согласился, однако, проходя мимо Анны, услышал ее высказывание:
– Мальчик сам захотел так нарядиться. Это было подло, но перечить я не стал, боясь, как бы меня вообще не лишили праздничного обеда, на котором наверняка будут подарки.
После третьего по счету тоста в мою честь Чарльз приказал мне и другим юным леди и джентльменам оставить взрослых и покинуть зал.
– Покажи своим гостям сад, – с натянутой улыбкой, с которой она всегда обращалась к другим детям, сказала Анна.
Накинув куртки, так как была уже середина ноября и с моря дул холодный ветер, мы вышли во двор усадьбы. Ко мне тотчас подошел давешний мальчишка, который дразнил меня, и сказал:
– Ладно тебе, не обижайся. Сам виноват, что позволил себя по-идиотски одеть.
Я промямлил что-то про желание моей матери.
– Да, понимаю. С твоей матерью не поспоришь. Она у тебя вообще всегда такая?
Не понимая, о чем он говорит, я утвердительно кивнул головой. К нам постепенно стали придвигаться остальные дети.
– Да, трудные у тебя родители, – констатировал мальчишка. – Скажи-ка, а ты видел когда-нибудь их вместе?
Я недоуменно уставился на него.
– А смешно они, наверное, выглядят, кувыркаясь в кровати, – продолжал сорванец.
– Джордж Мюррей-младший, о чем это ты? – неожиданно встряла в наш разговор девчонка примерно одного со мной возраста, удивительно похожая на сорванца. – У тебя только глупости на уме, – сказала она, толкая ухмыляющегося брата.
Оказалось, что Джордж Мюррей-младший, или, как все его называли, просто Джимбо, был сыном леди Августы Мюррей, особы, которую я, будучи младенцем, так бесцеремонно обмочил.
Джимбо весело подмигнул мне, как бы давая понять, что девчонки не понимают мальчишеских бесед, и предложил сыграть в мяч.
Разговор этот настолько сильно запал мне в душу, что вечером, едва лишь все гости разъехались по домам и меня отправили спать, я тут же решил, что непременно подсмотрю, как родители делают «это самое». Раньше я много раз слышал от старикана про это, но еще ни разу самолично не видел, как это делается.
Наступила ночь. Я лежал в кровати, глядя на полную луну, ждал, когда все в усадьбе улягутся спать. Лишь только когда мимо моей чуть приоткрытой двери прошел, сильно шаркая уставшими ногами, мажордом, я тихонько поднялся и, как был – в одной ночной рубашке, вышел в темный коридор. Свеча осталась на столике. В коридоре было холодно, по полу сильно дуло, ноги мои мерзли, однако я не собирался останавливаться на полпути и мужественно шел в другое крыло, где размещалась родительская спальня.
Я уже почти дошел до спальни, как вдруг до моего слуха донесся странный звук. Звук исходил из двери подсобного помещения, всегда запертого, в котором я никогда ранее не бывал. Он был настолько неожиданным и так сильно испугал меня, что я сначала хотел бежать обратно к себе и лишь через пару минут успокоился.
Но едва я успокоился и оправился от испуга, как новый звук разбудил во мне сильнейшее любопытство. Он был похож на быстрое и заунывное, но крайне невнятное чтение псалмов, которое исполнял священник, частенько приглашаемый Анной на воскресный ужин в поместье. Я взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь, всегда запертая, неожиданно легко поддалась и приоткрылась.
То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Посреди небольшой комнаты, освещенной множеством толстых свечей, стоял стол, на котором высился гроб. Длинный гроб, обитый бордовым бархатом снаружи и белоснежной тканью с множеством оборок изнутри, был красив и пугающе загадочен. Перед гробом, стоя на коленях, находился отец, совершенно голый, который, молитвенно сложив перед собой ладони, бегло читал молитву. А в фобу лежала моя мать!
Не веря своим глазам, я смотрел на эту жуткую картину. Мать лежала в гробу неподвижно, словно мертвая. Ее бледная кожа, выглядывающая из-под белоснежной кружевной сорочки, делала Анну еще более схожей с мертвецом. Неожиданно Чарльз прервал чтение молитвы, порывисто встал, склонился над матерью и поцеловал ее. И тотчас же руки Анны обхватили мужа и привлекли к себе. Не в силах более вынести этого ужасного зрелища, я вскрикнул и бросился что есть мочи к себе в спальню. На следующее утро меня отправили в колледж, подальше из родного дома.
Глава третья
Полицейская карета с сержантом Годли медленно двигалась по Уайтчепл в сторону Кливленд-стрит. Сержант грозно поглядывал вокруг, так как район Уайтчепл был самым безобразным в Лондоне, собравшим в себя все отбросы английского общества: пьяниц, проституток, воров, убийц и наркоманов. К последним как раз и лежал путь достойного Годли.
Практически всем жителям Лондона было известно имя инспектора Фредерика Эберлайна, особенно из газетных репортажей о похождениях Джека Потрошителя, чье дело он вел, но лишь очень ограниченный круг лиц знал, что инспектор Скотленд-Ярда имеет пагубное пристрастие к опиуму. Вышедший не так давно роман Куинси «История курильщика опиума» наделал немало шума в читающих кругах, однако еще больше паники он наделал в среде добропорядочных джентльменов, которые не видели ничего плохого в том, чтобы изредка захаживать к китайцам.
«Странное дело, – думал сержант, глядя на медленно приближающийся красный китайский фонарик над входом в непримечательный барак, выкрашенный, наверное, еще при короле Георге IV известкой, уже достаточно обработанной ветром и дождями, чтобы успеть превратиться из белой в безнадежно серую. – Весьма странное: раньше мы, англичане, продавали косоглазым опий, теперь они обкуривают нас, причем в самом сердце королевства».
Когда карета остановилась напротив входа в притон, Годли соскочил на тротуар с легкостью, удивительной для его грузного тела, казавшегося более рыхлым, нежели могучим, и трижды тихо стукнул кулаком в дверь. На уровне груди сержанта тотчас открылось окошко примерно на четыре дюйма, и на Годли уставились настороженные глаза с характерным азиатским разрезом.
– Открывай, Мао, да поживее, – приказал сержант.
– Я уже все заплатить, – пропищал китаец, торопливо отпирая входную дверь. – Я хороший…
– Хороший, хороший, – скороговоркой произнес Годли, входя в барак и мощным плечом отодвигая Мао. – Где он?
– Тама, сэр, – ответил, часто кланяясь и улыбаясь, китаец.
Сержант направился в глубь барака, туда, куда указывал пальцем китаец. По обе стороны от него высились доходящие до самого потолка лежанки, на которых лежали погруженные в опийный дурман люди: мужчины и женщины, безразличные к полу того, с кем они спали бок о бок. Внутри барака стоял столь спертый воздух, что от дыма из трубок, медленно витавшего кольцами и удивительными изгибами, напоминавшими полет дракона, можно было улететь ничуть не хуже, чем от курения. Чтобы не упасть в обморок, Годли принужден был зажать нос платком. Пройдя так называемый общий зал, он перешел в другую половину барака, предназначенную для публики побогаче. Здесь можно было встретить аристократов, однако от посторонних взоров богатых наркоманов скрывали бумажные ширмы, разделяющие эту часть барака на отдельные комнатки. Сержант, зная привычки инспектора, шел мимо ширм, даже не заглядывая за них, пока не остановился напротив той, на которой был изображен золотой петух.
– Сэр Эберлайн, – тихо позвал тактичный сержант, постукивая пальцем по деревянной основе ширмы. – Сэр. Это я. Фрэд, это Годли. Я вхожу.
Сержант осторожно заглянул за ширму и только тогда вошел. Полиция не трогала китайского наркоторговца Мао не только из-за того, что он исправно давал взятки, но еще и потому, что в его барак захаживали сливки английского общества. Вот поэтому-то Годли был столь тактичен.
За ширмой стояла широкая лежанка, на которую был наброшен кусок шелковой ткани. Подле лежанки находился низенький лакированный столик На столике расположились тускло горевшая керосиновая лампа, длинная трубка, заправленная добавочной порцией опия, и маленький китайский фарфоровый болванчик с мерно качающейся головой: «тик-так, тик-так, тик-так».
На лежанке лежали три голых тела: два женских и мужское между ними. Истинный наркоман, желавший получить наибольшее удовольствие от потребления опиума, инспектор Эберлайн приказал Мао привести специально содержавшихся китайцем женщин. Китаянки были небольшого роста, но полноватые, с округлыми формами. Они, словно по команде, скинули с себя халаты, аккуратно раздели клиента, вытерли его мокрой губкой и легли по обе стороны от Фредерика Эберлайна. Вскоре дрожавший от холода и мокрой губки инспектор был согрет теплыми телами женщин. Он выкурил первую порцию опиума и погрузился в наркотический дурман, ощущая себя младенцем в материнской утробе. Он свернулся калачиком, прижавшись к одной из женщин, вторая же прижалась сзади к нему.
Именно в таком положении и застал его верный сержант Годли, беззастенчиво растормошивший и выгнавший за ширму китаянок.
– Просыпайтесь, инспектор, – громким шепотом потребовал сержант, тряся одурманенного Фредерика Эберлайна. – Пора начинать операцию.
Глаза инспектора, прозванного газетчиками охотником за Потрошителем, медленно открылись, и огромные зрачки, уставившиеся прямо на Годли, стали медленно сокращаться.
– Сэм, – медленно произнес Эберлайн.
К тому же хочу отметить, что помощников у меня никогда не было. Я все делал в одиночку. Возможно, в будущем у меня появятся подражатели, почему бы и нет? Вероятно, они будут руководствоваться в своих действиях более глубокими идеями, нежели мои.
Итак, я остановился на том, что родители, рассердившись, отправили меня на следующее после дня рождения утро в колледж. Знаменитое раздельное воспитание! Привилегированный колледж доброго королевства! В нем учились сыновья лучших английских семей! Оксфорд – кузница будущей верхушки нашего общества! Тот, кто не жил в подобной среде, никогда до конца не поймет, о чем я поведу речь, а потому мой сарказм, с которым я пишу о нашем считающемся самым лучшим воспитании, покажется ему неуместным. Однако же, поверьте, при ближайшем рассмотрении все не так здорово, как кажется на первый взгляд.
Едва я переступил порог, как тотчас же столкнулся со своим недавним знакомым. Войдя в здание главного корпуса и оглядываясь по сторонам, я и не заметил, как ко мне уверенной походкой подошел сорванец, еще неделю назад насмехавшийся над моим нарядом. Сын леди Мюррей Джордж пристально оглядел меня и, доев яблоко, дружески хлопнул по плечу:
– Привет, Джек! Как дела?
Он тут же отвлекся, чтобы кинуть огрызок в проходившего мимо мальчика примерно моего возраста, и потому прослушал ответ.
– Паршивый торгаш! Лавочник! А? Что ты сказал? Я из-за этого сына торгаша прослушал. Ладно, давай я помогу тебе.
По дороге в корпус «С», куда меня определили на проживание, Джордж Мюррей, которого я воспринимал исключительно в алом цвете, быстро просветил меня, рассказав о той жизни, которой мне предстояло жить.
– Все просто. Учеба – это не главное. Тот, кого взяли в колледж, поступит и в университет. Главное – это то, с кем ты водишься и с кем дружишь. Видел того мальчишку, в которого я бросил огрызок? Не водись с ним. И никогда не общайся, как с равным себе. Это очень плохо. И еще. Тут новеньких не очень жалуют, поэтому я возьму над тобой покровительство.
Я благодарно улыбнулся.
– Ты будешь моим слугой, – неожиданно добавил Джордж, подходя к корпусу «С». – Обращаться ко мне можно только почтительно, с приставкой «сэр», называя меня полным именем. Ну-ка посмотрим, как ты выучил свой первый урок Обратись ко мне, – дружелюбно приказал сорванец, останавливаясь перед дверью и строго глядя на меня.
– Сэр Джордж Мюррей-младший, – пролепетал я.
– Правильно, молодец. Вот это и называется оксфордское братство, – торжественно изрек Джордж и, довольный собой, удалился, оставив меня перед дверью в общежитие.
Меня поселили в одной комнате с девятью мальчиками моего возраста, младшими учениками. Едва лишь я вошел в комнату, как мальчики окружили меня, разглядывая и расспрашивая, кто я и откуда? Наконец, признав во мне человека своего круга, они позволили мне расположиться на свободной кровати.
И вот потянулись бесконечные, похожие один на другой серые дни учебы. Не буду никого утруждать описанием занятий и предметов, которые я, если быть откровенным, не совсем прилежно изучал в колледже. Расскажу лучше о том, что происходило в колледже помимо уроков.
Но сначала о порядках, царящих в закрытом учебном заведении, лучшем, по мнению многих. Я стал самым настоящим слугой сэра Джорджа Мюррея-младшего. Впрочем, как и почти все младшие ученики, прислуживавшие старшеклассникам, звавшим нас словом «бой». Лишь один мальчик, сын герцога Кларентийского, никому не прислуживал, правда, он принужден был регулярно откупаться от этого постыдного занятия деньгами и гостинцами, посылаемыми ему богатыми родителями. Все это перепадало старшим, без зазрения совести обиравшим будущего принца.
Так вот, я с первого же дня стал боем недавнего гостя на дне рождения. И слава богу, так как если бы я не стал сразу чьим-либо слугой, то тогда сначала должен был пройти обряд инициации. Уже само слово «инициация» мне совершенно не нравилось, а после того, как ученики, прошедшие обряд, поделились со мной своими впечатлениями, я посчитал себя вправе быть благодарным моему хозяину.
В мои обязанности входило убирать постель Джорджа, чистить его одежду, мыть и начищать сапоги, стирать белье, а также следить, чтобы у хозяина были всегда отточены перья и в чернильнице водились невысохшие чернила. Так как ученики не должны иметь слуг, то приспособить под выполнение грязной работы младших было весьма остроумно.
За выполнение обязанностей боя я имел множество привилегий. Меня никто не имел права обижать, и лишь хозяин мог наказать, исключая, правда, преподавателей колледжа. Кроме того, я мог в дальнейшем, перейдя в старшие классы, претендовать во вступление в члены Оксфордского клуба.
– Состоять в нашем клубе – это на всю жизнь, – как смог, объяснил мне однажды Джордж прелести такого членства, пока я стаскивал с него сапоги. – Только настоящий джентльмен может быть допущен в клуб.
Конечно, мне было неприятно и даже противно делать за кого-то грязную работу, как и многим другим моим сверстникам, однако был среди нас настоящий изгой, с которым даже самый забитый хозяином бой не захотел бы поменяться местами. Это был тот самый мальчик, в которого Джордж бросил огрызок яблока и с которым он строго-настрого запретил общаться, как с равным себе. Дело в том, что отец мальчика, в прошлом галантерейщик, сделал себе состояние на торговле, став по прихоти старого короля Георга главным поставщиком сначала королевского двора, а затем и армии. Это были так называемые новые деньги. Новые деньги более всего на свете желали, чтобы их единственное чадо стало настоящим джентльменом и выросло среди старых денег, то есть училось в Оксфорде среди потомков знатных английских фамилий. И конечно же галантерейщику даже в голову не пришло спросить Гумбольдта, а именно так звали несчастного, хочется ли тому терпеть ежедневные унижения и насмешки.
Мне поначалу не казалось таким уж недостойным, что рядом со мной учится потомок торговца-лавочника, и лишь запрет сэра Джорджа Мюррея-младшего удерживал от общения с мальчиком, ставшим к концу учебного года самым настоящим изгоем. Но постепенно я тоже вошел во вкус и, проходя по узким коридорам учебных корпусов и столкнувшись случайно с тем, чье имя, как мне казалось, источало плебейский дух, не забывал толкнуть его или бросить грубую насмешку. Это была не злость, нет, это было желание быть как все, что свойственно всем мальчикам моего возраста. Я хотел быть членом сообщества и радоваться, что я не изгой. Только член общества, равный другим, может, скрывая свои истинные стремления и желания и подстраиваясь под общество, жить спокойно, не боясь быть осмеянным. Лишь сейчас, спустя много лет, я понимаю это.
Во время каникул за мной, как и за многими мальчиками, присылали коляску, и кучер вез меня в родное поместье. В первый же приезд я обнаружил, что к моему возвращению, оказывается, готовились. Едва лишь коляска выехала из аллеи, которая вела к усадьбе, и остановилась перед широко распахнутыми входными дверьми, как из дома один за другим чинно вышли слуги во главе с мажордомом. Все они приветствовали своего маленького хозяина, коим я являлся в родном доме. Подобное отношение к человеку, девять месяцев стиравшему чужое белье, было столь приятно, что я чуть было не расплакался на крыльце. Как потом выяснилось, на таком торжественном приеме настоял сэр Джейкоб, который на мой вопрос, зачем это было сделано, просто сказал, что он тоже учился в Оксфорде и тамошние порядки, несмотря на старческие мозги, еще помнит.
Едва лишь я вышел из коляски, как в дверях показался отец. Строгий и чопорный, он коротко ответил на мой поклон и сказал, не забыв свое любимое «ну»:
– Ну, с возвращением. Видишь, какой праздник мы устроили в твою честь. Надеюсь, ты не зря провел в колледже этот год.
И тут же, не дав мне даже зайти в дом, Чарльз начал засыпать меня вопросами. Я стоял перед ним в дорожной одежде, пыльный и голодный, принужденный вместо родительской ласки наслаждаться многочисленными вопросами отца.
Мне на помощь пришел дедуля. Он выехал навстречу, громко понукая неторопливого Симпсона, и грозно сказал отцу:
– Чарли, мой мальчик, зачем ты держишь Джека перед дверью? Не видишь, он устал с дороги и хочет есть? Оставь парня в покое.
– Да, папа, – только и сказал Чарльз, пропуская меня.
Есть такая примета: как дело начнешь, так оно и пойдет. Нехорошо так говорить, но в родном доме мне казалось в то лето хуже, чем в Оксфорде. Было скучно, уныло и однообразно. Каждый следующий день протекал, как предыдущий. Поэтому я был даже рад окончанию каникул. Лишь прогулки с дедулей немного скрашивали пребывание в родном доме. Однажды мы гуляли по берегу пролива, и старикан, вместо своих обычных воспоминаний о прошлых днях, повел разговор совсем в другое русло. Причиной тому было увиденное нами. На обрывистом берегу селились колонии чаек Эти крикливые птицы стайками носились над морем и часами покачивались на волнах, а их гнезда с яйцами безо всякого присмотра оказывались чуть ли не под самыми ногами путников. Сидя в коляске и рассуждая сиплым голосом о том, как все изменилось, сэр Джейкоб внезапно вскрикнул и указал мне скрюченным старческим пальцем на маленькую черную точку, кружащую высоко в небе. Точка опускалась и опускалась, описывая над колонией чаек большие круги, пока не оказалась орлом. Хищник охотился за птенцами, которые только-только стали вылупляться из яиц. Чайки, как и мы, заметив орла, чрезвычайно всполошились, стали носиться по небу, пронзительно крича, но ни одна из них так и не решилась напасть на хищника. Тот же неторопливо опустился как можно ближе к земле, выбрал себе жертву, схватил маленькое беззащитное пушистое тельце острыми когтями и умчался прочь. Я перевел дух от неожиданно разыгравшейся передо мной драмы.
– Вот так, сынок, – просипел старикан. – Такое происходит в природе сплошь и рядом. Кто-то поедает кого-то.
Я заметил, что это только дикая природа, а человек тем и отличается от зверей, что не допускает подобного.
– Послушай, что я тебе скажу, – наставительным тоном заявил дед. – Такое происходит сплошь и рядом. Это природа, и человек – дитя природы, что бы там ни говорили твои преподаватели. Поэтому он поступает с себе подобными точно так же.
– Как поступает? – не понял я.
– Пожирает их, – сказал сэр Джейкоб. – И никто этому не удивляется и не ужасается. И знаешь, что самое главное в жизни?
– Что?
Я затаил дыхание, ожидая услышать главный секрет жизни.
– Самое главное – выбрать, кто ты в этом жестоком мире: хищник или жертва, – объявил старикан. – Конечно, лучше быть хищником, нежели жертвой. Лучше самому нападать, нападать первым, чем ожидать нападения другого.
Слова, сказанные дедом, настолько затронули мое сердце, что всю оставшуюся часть прогулки я не слышал, о чем говорил сэр Джейкоб, отвечая ему невпопад и часто запинаясь о придорожные камни.
«Лучше быть хищником, нежели жертвой. Лучше нападать самому, нежели ожидать нападения», – повторял я.
Следующие два года проходят в моей памяти как чередование нудной учебы и домашней тоски. Думаю, многие согласятся со мной, что тогдашние переживания и волнения подростков кажутся нам, нынешним взрослым, такими мелкими и глупыми, что не стоит на них обращать внимания. Поэтому я пролистываю страницу тех лет моей жизни и обращаюсь к последнему году учебы в колледже, ставшему самым ярким и насыщенным.
Это был незабываемый год. Думаю, в этом году я начал формироваться в ту личность, коей сейчас являюсь. Будучи старшеклассником, я получил все привилегии, что ранее вызывали у меня зависть к Джорджу Мюррею-младшему, которого я стал теперь называть не хозяин, а Джимбо. Теперь у меня был свой собственный бой, стиравший мое белье и убиравший постель. Малыш Саймон старался вовсю, боясь не столько моих увесистых оплеух, все равно получаемых, сколько презрения, которым каждый учащийся одаривал изгнанного хозяином боя.
Кроме удовольствия переложить всю черную работу на другого я вошел в команду колледжа по регби, игравшую с университетской командой. Спорт целиком захватил меня. Частенько, стоя нагишом перед зеркалом, я с удивлением наблюдал за происходившими переменами с моим когда-то щуплым и хилым телом, которое от частых спортивных упражнений теперь наливалось мышцами и становилось по-мужски красивым. Застукавший меня однажды за этим занятием Малыш Саймон, внезапно вошедший в комнату, хихикая, признался, что сам частенько любуется на меня, за что тут же получил увесистый пинок. Но при этом я нисколько не был зол на него. Надо вам сказать, что в Оксфорде, особенно среди студентов, считалось вполне приличным восторгаться красотой друг друга. Некоторые студенты, как мне рассказывал Джимбо, даже состояли в однополой связи.
– Словно лорд Байрон! – восторженно восклицал он. – Это великолепно! И очень аристократично!
Я был полностью с ним согласен, хотя сам даже представить себе не мог подобное.
Еще я был принят в Малый оксфордский клуб. Это был клуб колледжа, у университета имелся свой, так называемый Большой оксфордский клуб, куда входили все те, кто ранее состоял в Малом клубе. И самым волнующим событием в тот последний учебный год было переизбрание председателя клуба, которым ранее был Джимбо. Конечно, мой бывший хозяин надеялся, что новым председателем буду я, и обещал, что непременно будет рекомендовать попечительскому совету клуба мою кандидатуру, но я все равно ужасно волновался. Шутка ли, если меня выберут новым председателем, то в дальнейшем я могу рассчитывать занять одну из двух самых уважаемых в Оксфордском университете должностей: председателя Большого клуба или капитана сборной по регби.
– Во-первых, здесь можно курить, не таясь преподавателей и лекторов. Во-вторых, в сарае намного больше места, чем в аудитории. И, в-третьих, это же здорово – собираться у кладбища!
Все, в том числе и попечительский совет, принуждены были согласиться с председателем. Мы действительно больше не таились, постоянно вздрагивая от шагов проходившего мимо преподавателя, который мог бы запросто застукать нас с сигарами и элем и в лучшем случае только наказать, оставив без законных выходных и засадив в библиотечном зале за штудирование тома с латинскими изречениями. Зато уж и тряслись поджилки у членов клуба, когда, засидевшись до темноты, мы возвращались в корпус ночной дорогой, проходя мимо ограды, за которой виднелись очертания «Ученого погоста».
Практически всем жителям Лондона было известно имя инспектора Фредерика Эберлайна, особенно из газетных репортажей о похождениях Джека Потрошителя, чье дело он вел, но лишь очень ограниченный круг лиц знал, что инспектор Скотленд-Ярда имеет пагубное пристрастие к опиуму. Вышедший не так давно роман Куинси «История курильщика опиума» наделал немало шума в читающих кругах, однако еще больше паники он наделал в среде добропорядочных джентльменов, которые не видели ничего плохого в том, чтобы изредка захаживать к китайцам.
«Странное дело, – думал сержант, глядя на медленно приближающийся красный китайский фонарик над входом в непримечательный барак, выкрашенный, наверное, еще при короле Георге IV известкой, уже достаточно обработанной ветром и дождями, чтобы успеть превратиться из белой в безнадежно серую. – Весьма странное: раньше мы, англичане, продавали косоглазым опий, теперь они обкуривают нас, причем в самом сердце королевства».
Когда карета остановилась напротив входа в притон, Годли соскочил на тротуар с легкостью, удивительной для его грузного тела, казавшегося более рыхлым, нежели могучим, и трижды тихо стукнул кулаком в дверь. На уровне груди сержанта тотчас открылось окошко примерно на четыре дюйма, и на Годли уставились настороженные глаза с характерным азиатским разрезом.
– Открывай, Мао, да поживее, – приказал сержант.
– Я уже все заплатить, – пропищал китаец, торопливо отпирая входную дверь. – Я хороший…
– Хороший, хороший, – скороговоркой произнес Годли, входя в барак и мощным плечом отодвигая Мао. – Где он?
– Тама, сэр, – ответил, часто кланяясь и улыбаясь, китаец.
Сержант направился в глубь барака, туда, куда указывал пальцем китаец. По обе стороны от него высились доходящие до самого потолка лежанки, на которых лежали погруженные в опийный дурман люди: мужчины и женщины, безразличные к полу того, с кем они спали бок о бок. Внутри барака стоял столь спертый воздух, что от дыма из трубок, медленно витавшего кольцами и удивительными изгибами, напоминавшими полет дракона, можно было улететь ничуть не хуже, чем от курения. Чтобы не упасть в обморок, Годли принужден был зажать нос платком. Пройдя так называемый общий зал, он перешел в другую половину барака, предназначенную для публики побогаче. Здесь можно было встретить аристократов, однако от посторонних взоров богатых наркоманов скрывали бумажные ширмы, разделяющие эту часть барака на отдельные комнатки. Сержант, зная привычки инспектора, шел мимо ширм, даже не заглядывая за них, пока не остановился напротив той, на которой был изображен золотой петух.
– Сэр Эберлайн, – тихо позвал тактичный сержант, постукивая пальцем по деревянной основе ширмы. – Сэр. Это я. Фрэд, это Годли. Я вхожу.
Сержант осторожно заглянул за ширму и только тогда вошел. Полиция не трогала китайского наркоторговца Мао не только из-за того, что он исправно давал взятки, но еще и потому, что в его барак захаживали сливки английского общества. Вот поэтому-то Годли был столь тактичен.
За ширмой стояла широкая лежанка, на которую был наброшен кусок шелковой ткани. Подле лежанки находился низенький лакированный столик На столике расположились тускло горевшая керосиновая лампа, длинная трубка, заправленная добавочной порцией опия, и маленький китайский фарфоровый болванчик с мерно качающейся головой: «тик-так, тик-так, тик-так».
На лежанке лежали три голых тела: два женских и мужское между ними. Истинный наркоман, желавший получить наибольшее удовольствие от потребления опиума, инспектор Эберлайн приказал Мао привести специально содержавшихся китайцем женщин. Китаянки были небольшого роста, но полноватые, с округлыми формами. Они, словно по команде, скинули с себя халаты, аккуратно раздели клиента, вытерли его мокрой губкой и легли по обе стороны от Фредерика Эберлайна. Вскоре дрожавший от холода и мокрой губки инспектор был согрет теплыми телами женщин. Он выкурил первую порцию опиума и погрузился в наркотический дурман, ощущая себя младенцем в материнской утробе. Он свернулся калачиком, прижавшись к одной из женщин, вторая же прижалась сзади к нему.
Именно в таком положении и застал его верный сержант Годли, беззастенчиво растормошивший и выгнавший за ширму китаянок.
– Просыпайтесь, инспектор, – громким шепотом потребовал сержант, тряся одурманенного Фредерика Эберлайна. – Пора начинать операцию.
Глаза инспектора, прозванного газетчиками охотником за Потрошителем, медленно открылись, и огромные зрачки, уставившиеся прямо на Годли, стали медленно сокращаться.
– Сэм, – медленно произнес Эберлайн.
* * *
Я пишу свою биографию, прежде всего, для того, чтобы снять всю грязь, которой покрыли газетчики мое доброе имя. Да, я – Джек Потрошитель, но уж никак не масон или секретный агент ее величества, устраняющий последствия блудодейства принца Альберта. Удивительно, как это люди вообще могли вообразить, что подобное дело было бы поручено королевой Викторией столь скромной персоне, как я. Уничтожение последствий похождений королевских детей уже давно передано ее величеством в полное ведение секретной организации, состоящей из настоящих профессионалов и названной шестым министерством или, проще говоря, Ми-6. Мне кажется, что эта организация переживет еще многих монархов, тихо решая их проблемы и скрывая прегрешения.К тому же хочу отметить, что помощников у меня никогда не было. Я все делал в одиночку. Возможно, в будущем у меня появятся подражатели, почему бы и нет? Вероятно, они будут руководствоваться в своих действиях более глубокими идеями, нежели мои.
Итак, я остановился на том, что родители, рассердившись, отправили меня на следующее после дня рождения утро в колледж. Знаменитое раздельное воспитание! Привилегированный колледж доброго королевства! В нем учились сыновья лучших английских семей! Оксфорд – кузница будущей верхушки нашего общества! Тот, кто не жил в подобной среде, никогда до конца не поймет, о чем я поведу речь, а потому мой сарказм, с которым я пишу о нашем считающемся самым лучшим воспитании, покажется ему неуместным. Однако же, поверьте, при ближайшем рассмотрении все не так здорово, как кажется на первый взгляд.
Едва я переступил порог, как тотчас же столкнулся со своим недавним знакомым. Войдя в здание главного корпуса и оглядываясь по сторонам, я и не заметил, как ко мне уверенной походкой подошел сорванец, еще неделю назад насмехавшийся над моим нарядом. Сын леди Мюррей Джордж пристально оглядел меня и, доев яблоко, дружески хлопнул по плечу:
– Привет, Джек! Как дела?
Он тут же отвлекся, чтобы кинуть огрызок в проходившего мимо мальчика примерно моего возраста, и потому прослушал ответ.
– Паршивый торгаш! Лавочник! А? Что ты сказал? Я из-за этого сына торгаша прослушал. Ладно, давай я помогу тебе.
По дороге в корпус «С», куда меня определили на проживание, Джордж Мюррей, которого я воспринимал исключительно в алом цвете, быстро просветил меня, рассказав о той жизни, которой мне предстояло жить.
– Все просто. Учеба – это не главное. Тот, кого взяли в колледж, поступит и в университет. Главное – это то, с кем ты водишься и с кем дружишь. Видел того мальчишку, в которого я бросил огрызок? Не водись с ним. И никогда не общайся, как с равным себе. Это очень плохо. И еще. Тут новеньких не очень жалуют, поэтому я возьму над тобой покровительство.
Я благодарно улыбнулся.
– Ты будешь моим слугой, – неожиданно добавил Джордж, подходя к корпусу «С». – Обращаться ко мне можно только почтительно, с приставкой «сэр», называя меня полным именем. Ну-ка посмотрим, как ты выучил свой первый урок Обратись ко мне, – дружелюбно приказал сорванец, останавливаясь перед дверью и строго глядя на меня.
– Сэр Джордж Мюррей-младший, – пролепетал я.
– Правильно, молодец. Вот это и называется оксфордское братство, – торжественно изрек Джордж и, довольный собой, удалился, оставив меня перед дверью в общежитие.
Меня поселили в одной комнате с девятью мальчиками моего возраста, младшими учениками. Едва лишь я вошел в комнату, как мальчики окружили меня, разглядывая и расспрашивая, кто я и откуда? Наконец, признав во мне человека своего круга, они позволили мне расположиться на свободной кровати.
И вот потянулись бесконечные, похожие один на другой серые дни учебы. Не буду никого утруждать описанием занятий и предметов, которые я, если быть откровенным, не совсем прилежно изучал в колледже. Расскажу лучше о том, что происходило в колледже помимо уроков.
Но сначала о порядках, царящих в закрытом учебном заведении, лучшем, по мнению многих. Я стал самым настоящим слугой сэра Джорджа Мюррея-младшего. Впрочем, как и почти все младшие ученики, прислуживавшие старшеклассникам, звавшим нас словом «бой». Лишь один мальчик, сын герцога Кларентийского, никому не прислуживал, правда, он принужден был регулярно откупаться от этого постыдного занятия деньгами и гостинцами, посылаемыми ему богатыми родителями. Все это перепадало старшим, без зазрения совести обиравшим будущего принца.
Так вот, я с первого же дня стал боем недавнего гостя на дне рождения. И слава богу, так как если бы я не стал сразу чьим-либо слугой, то тогда сначала должен был пройти обряд инициации. Уже само слово «инициация» мне совершенно не нравилось, а после того, как ученики, прошедшие обряд, поделились со мной своими впечатлениями, я посчитал себя вправе быть благодарным моему хозяину.
В мои обязанности входило убирать постель Джорджа, чистить его одежду, мыть и начищать сапоги, стирать белье, а также следить, чтобы у хозяина были всегда отточены перья и в чернильнице водились невысохшие чернила. Так как ученики не должны иметь слуг, то приспособить под выполнение грязной работы младших было весьма остроумно.
За выполнение обязанностей боя я имел множество привилегий. Меня никто не имел права обижать, и лишь хозяин мог наказать, исключая, правда, преподавателей колледжа. Кроме того, я мог в дальнейшем, перейдя в старшие классы, претендовать во вступление в члены Оксфордского клуба.
– Состоять в нашем клубе – это на всю жизнь, – как смог, объяснил мне однажды Джордж прелести такого членства, пока я стаскивал с него сапоги. – Только настоящий джентльмен может быть допущен в клуб.
Конечно, мне было неприятно и даже противно делать за кого-то грязную работу, как и многим другим моим сверстникам, однако был среди нас настоящий изгой, с которым даже самый забитый хозяином бой не захотел бы поменяться местами. Это был тот самый мальчик, в которого Джордж бросил огрызок яблока и с которым он строго-настрого запретил общаться, как с равным себе. Дело в том, что отец мальчика, в прошлом галантерейщик, сделал себе состояние на торговле, став по прихоти старого короля Георга главным поставщиком сначала королевского двора, а затем и армии. Это были так называемые новые деньги. Новые деньги более всего на свете желали, чтобы их единственное чадо стало настоящим джентльменом и выросло среди старых денег, то есть училось в Оксфорде среди потомков знатных английских фамилий. И конечно же галантерейщику даже в голову не пришло спросить Гумбольдта, а именно так звали несчастного, хочется ли тому терпеть ежедневные унижения и насмешки.
Мне поначалу не казалось таким уж недостойным, что рядом со мной учится потомок торговца-лавочника, и лишь запрет сэра Джорджа Мюррея-младшего удерживал от общения с мальчиком, ставшим к концу учебного года самым настоящим изгоем. Но постепенно я тоже вошел во вкус и, проходя по узким коридорам учебных корпусов и столкнувшись случайно с тем, чье имя, как мне казалось, источало плебейский дух, не забывал толкнуть его или бросить грубую насмешку. Это была не злость, нет, это было желание быть как все, что свойственно всем мальчикам моего возраста. Я хотел быть членом сообщества и радоваться, что я не изгой. Только член общества, равный другим, может, скрывая свои истинные стремления и желания и подстраиваясь под общество, жить спокойно, не боясь быть осмеянным. Лишь сейчас, спустя много лет, я понимаю это.
Во время каникул за мной, как и за многими мальчиками, присылали коляску, и кучер вез меня в родное поместье. В первый же приезд я обнаружил, что к моему возвращению, оказывается, готовились. Едва лишь коляска выехала из аллеи, которая вела к усадьбе, и остановилась перед широко распахнутыми входными дверьми, как из дома один за другим чинно вышли слуги во главе с мажордомом. Все они приветствовали своего маленького хозяина, коим я являлся в родном доме. Подобное отношение к человеку, девять месяцев стиравшему чужое белье, было столь приятно, что я чуть было не расплакался на крыльце. Как потом выяснилось, на таком торжественном приеме настоял сэр Джейкоб, который на мой вопрос, зачем это было сделано, просто сказал, что он тоже учился в Оксфорде и тамошние порядки, несмотря на старческие мозги, еще помнит.
Едва лишь я вышел из коляски, как в дверях показался отец. Строгий и чопорный, он коротко ответил на мой поклон и сказал, не забыв свое любимое «ну»:
– Ну, с возвращением. Видишь, какой праздник мы устроили в твою честь. Надеюсь, ты не зря провел в колледже этот год.
И тут же, не дав мне даже зайти в дом, Чарльз начал засыпать меня вопросами. Я стоял перед ним в дорожной одежде, пыльный и голодный, принужденный вместо родительской ласки наслаждаться многочисленными вопросами отца.
Мне на помощь пришел дедуля. Он выехал навстречу, громко понукая неторопливого Симпсона, и грозно сказал отцу:
– Чарли, мой мальчик, зачем ты держишь Джека перед дверью? Не видишь, он устал с дороги и хочет есть? Оставь парня в покое.
– Да, папа, – только и сказал Чарльз, пропуская меня.
Есть такая примета: как дело начнешь, так оно и пойдет. Нехорошо так говорить, но в родном доме мне казалось в то лето хуже, чем в Оксфорде. Было скучно, уныло и однообразно. Каждый следующий день протекал, как предыдущий. Поэтому я был даже рад окончанию каникул. Лишь прогулки с дедулей немного скрашивали пребывание в родном доме. Однажды мы гуляли по берегу пролива, и старикан, вместо своих обычных воспоминаний о прошлых днях, повел разговор совсем в другое русло. Причиной тому было увиденное нами. На обрывистом берегу селились колонии чаек Эти крикливые птицы стайками носились над морем и часами покачивались на волнах, а их гнезда с яйцами безо всякого присмотра оказывались чуть ли не под самыми ногами путников. Сидя в коляске и рассуждая сиплым голосом о том, как все изменилось, сэр Джейкоб внезапно вскрикнул и указал мне скрюченным старческим пальцем на маленькую черную точку, кружащую высоко в небе. Точка опускалась и опускалась, описывая над колонией чаек большие круги, пока не оказалась орлом. Хищник охотился за птенцами, которые только-только стали вылупляться из яиц. Чайки, как и мы, заметив орла, чрезвычайно всполошились, стали носиться по небу, пронзительно крича, но ни одна из них так и не решилась напасть на хищника. Тот же неторопливо опустился как можно ближе к земле, выбрал себе жертву, схватил маленькое беззащитное пушистое тельце острыми когтями и умчался прочь. Я перевел дух от неожиданно разыгравшейся передо мной драмы.
– Вот так, сынок, – просипел старикан. – Такое происходит в природе сплошь и рядом. Кто-то поедает кого-то.
Я заметил, что это только дикая природа, а человек тем и отличается от зверей, что не допускает подобного.
– Послушай, что я тебе скажу, – наставительным тоном заявил дед. – Такое происходит сплошь и рядом. Это природа, и человек – дитя природы, что бы там ни говорили твои преподаватели. Поэтому он поступает с себе подобными точно так же.
– Как поступает? – не понял я.
– Пожирает их, – сказал сэр Джейкоб. – И никто этому не удивляется и не ужасается. И знаешь, что самое главное в жизни?
– Что?
Я затаил дыхание, ожидая услышать главный секрет жизни.
– Самое главное – выбрать, кто ты в этом жестоком мире: хищник или жертва, – объявил старикан. – Конечно, лучше быть хищником, нежели жертвой. Лучше самому нападать, нападать первым, чем ожидать нападения другого.
Слова, сказанные дедом, настолько затронули мое сердце, что всю оставшуюся часть прогулки я не слышал, о чем говорил сэр Джейкоб, отвечая ему невпопад и часто запинаясь о придорожные камни.
«Лучше быть хищником, нежели жертвой. Лучше нападать самому, нежели ожидать нападения», – повторял я.
Следующие два года проходят в моей памяти как чередование нудной учебы и домашней тоски. Думаю, многие согласятся со мной, что тогдашние переживания и волнения подростков кажутся нам, нынешним взрослым, такими мелкими и глупыми, что не стоит на них обращать внимания. Поэтому я пролистываю страницу тех лет моей жизни и обращаюсь к последнему году учебы в колледже, ставшему самым ярким и насыщенным.
Это был незабываемый год. Думаю, в этом году я начал формироваться в ту личность, коей сейчас являюсь. Будучи старшеклассником, я получил все привилегии, что ранее вызывали у меня зависть к Джорджу Мюррею-младшему, которого я стал теперь называть не хозяин, а Джимбо. Теперь у меня был свой собственный бой, стиравший мое белье и убиравший постель. Малыш Саймон старался вовсю, боясь не столько моих увесистых оплеух, все равно получаемых, сколько презрения, которым каждый учащийся одаривал изгнанного хозяином боя.
Кроме удовольствия переложить всю черную работу на другого я вошел в команду колледжа по регби, игравшую с университетской командой. Спорт целиком захватил меня. Частенько, стоя нагишом перед зеркалом, я с удивлением наблюдал за происходившими переменами с моим когда-то щуплым и хилым телом, которое от частых спортивных упражнений теперь наливалось мышцами и становилось по-мужски красивым. Застукавший меня однажды за этим занятием Малыш Саймон, внезапно вошедший в комнату, хихикая, признался, что сам частенько любуется на меня, за что тут же получил увесистый пинок. Но при этом я нисколько не был зол на него. Надо вам сказать, что в Оксфорде, особенно среди студентов, считалось вполне приличным восторгаться красотой друг друга. Некоторые студенты, как мне рассказывал Джимбо, даже состояли в однополой связи.
– Словно лорд Байрон! – восторженно восклицал он. – Это великолепно! И очень аристократично!
Я был полностью с ним согласен, хотя сам даже представить себе не мог подобное.
Еще я был принят в Малый оксфордский клуб. Это был клуб колледжа, у университета имелся свой, так называемый Большой оксфордский клуб, куда входили все те, кто ранее состоял в Малом клубе. И самым волнующим событием в тот последний учебный год было переизбрание председателя клуба, которым ранее был Джимбо. Конечно, мой бывший хозяин надеялся, что новым председателем буду я, и обещал, что непременно будет рекомендовать попечительскому совету клуба мою кандидатуру, но я все равно ужасно волновался. Шутка ли, если меня выберут новым председателем, то в дальнейшем я могу рассчитывать занять одну из двух самых уважаемых в Оксфордском университете должностей: председателя Большого клуба или капитана сборной по регби.
* * *
Помещение, в котором проходили заседания членов Малого оксфордского клуба, было непрезентабельным. Сначала заседания проходили в одной из аудиторий, но с тех пор как председателем стал Джимбо, клуб переселился в большой сарай, стоявший при домике кладбищенского сторожа прямо у входа на местное кладбище, называемое среди студентов «Ученым погостом». Джимбо объяснил свой выбор просто:– Во-первых, здесь можно курить, не таясь преподавателей и лекторов. Во-вторых, в сарае намного больше места, чем в аудитории. И, в-третьих, это же здорово – собираться у кладбища!
Все, в том числе и попечительский совет, принуждены были согласиться с председателем. Мы действительно больше не таились, постоянно вздрагивая от шагов проходившего мимо преподавателя, который мог бы запросто застукать нас с сигарами и элем и в лучшем случае только наказать, оставив без законных выходных и засадив в библиотечном зале за штудирование тома с латинскими изречениями. Зато уж и тряслись поджилки у членов клуба, когда, засидевшись до темноты, мы возвращались в корпус ночной дорогой, проходя мимо ограды, за которой виднелись очертания «Ученого погоста».