Страница:
– Мои родители – перуанцы, но по национальности души я – русский. Когда состарюсь и поседею, я, наверное, совсем стану похож на тихого старичка, а смуглая кожа – покажется следствием буйной, непросыхающей молодости. Я полагаю, душа разряжена и бесцветна, а национальность она приобретает с годами, из того, к чему и куда ее тянет. И наполняется, как пустота своими галактиками. Грустно, что большинство людей ни к чему не влечет.
– А зачем мне куда-то тянуться, если и так уютно и тепло?
– Может быть, может быть. Но от этого всего лишь зависит, куда ты в итоге попадешь и что там встретишь. Да как же ты не тянешься? А Звездная Река, по которой ты брела в разгар рабочего дня, нет, ты-то как раз тянешься, только пока сама не поняла, к чему.
К началу второй чашки мокко Инка догадалась: разговор с мистером латино – маленький петушиный бой и одновременно – старинные надписи на каменьях, которые надо очистить от пыли, разобрать, расшифровать. Обдумывать собственные высказывания и умно их изрекать оказалось совсем не простым делом, особенно для Инки: она ведь иногда за целый день перекидывалась в лучшем случае парой незатейливых приветствий с коллегами да бросала коротенькое пожелание Звездной Пыли на astrohomo.ru. От изречений Уаскаро она, с непривычки удерживать беседу аж две чашки мокко, холодела, как будто ее швыряли высоко в горы, на снежные шапки, сгорала от стыда, падая в горячие источники, доходила до отчаяния, смущалась, краснела, потела, панически искала в небогатом гардеробе знаний нужное или хоть что-нибудь, лоскутик, чтобы прикрыть забывчивость и необразованность.
К концу второй чашки мокко Инка была уверена – с мистером латино знай держи ухо востро, но очень хотелось встретиться и поговорить с ним еще раз, а потом еще.
К тому времени, когда на донышке чашечки зачернела кофейная гуща, Инка не сомневалась, мистер латино что-то замышляет, что-то ему нужно, а что – совершенно непонятно, учитывая, что на неотразимые Инкины ресницы, на ее тоненькие пальчики и удивленные губки он не реагировал, покачивался на стуле, смотрел вдаль через окно, думал о своем. Оказавшись наконец у себя дома, в одиночестве, она с восторгом вспоминала, вдыхая на балконе ночь, как ловко скомандовала довезти ее до метро и высадить перед газетным киоском. Он не возражал, тыкая себя в лоб мизинцем, запоминал ее номер телефона и, неожиданно тронув за локоть, тихо шепнул на прощание: «Попробуй по пути домой двигаться медленно и плавно, ты не нож».
– Еще чего, – ответила Инка уже на балконе своего бедлама-вигвама, выпуская дымок в небо, похожее на море перед штормом, – мне и так хорошо.
Несколько дней спустя она узнала, что коньком, точнее настойчивым, упрямым мустангом мистера Уаскаро оказались всякие советы странного содержания. Во время их следующей прогулки по ленивому воскресному мегаполису они беспечно прокладывали маршруты наперерез площадям и сбивчивыми пунктирами – вдоль улиц, без видимых причин и целей, а так, ради отдыха в приятной и ненавязчивой компании друг друга. Уаскаро, замолкая на полуслове, чуть приостанавливался, пропуская ее вперед, почтительно брал за локоть и медленно, спокойно говорил на ухо:
– А теперь все то же самое, только идешь очень плавно и очень медленно, давай, найдись.
– Что это еще за «найдись»?
– А то, что по тебе за милю видно, эта девушка не в себе, и движения у нее юркие, как у ящерицы, и бескровные, как у игуаны.
– Что я могу поделать, если такая у меня природа.
– Найдись и двигайся плавно, – требовал мистер латино.
Ничего ей не оставалось, как собрать жалкие осадки воспитания и, стянув губы десятком морских узлов, плавно и медленно плыть по городу, почти не слушая от напряжения шум и раздумывая, к чему это.
Уаскаро предпочитал кофейни с мягкими креслами, чтобы, устроившись поудобнее, крошить пирожные и рассказывать. Инка застывала в недоумении, а ее рука с ложкой останавливалась на полпути ко рту. Чашка эспрессо не скоро становилась пустой, кофе тянулось плавно и медленно, да и само время, заслушавшись, замирало.
Огнеопасный человек
– А зачем мне куда-то тянуться, если и так уютно и тепло?
– Может быть, может быть. Но от этого всего лишь зависит, куда ты в итоге попадешь и что там встретишь. Да как же ты не тянешься? А Звездная Река, по которой ты брела в разгар рабочего дня, нет, ты-то как раз тянешься, только пока сама не поняла, к чему.
К началу второй чашки мокко Инка догадалась: разговор с мистером латино – маленький петушиный бой и одновременно – старинные надписи на каменьях, которые надо очистить от пыли, разобрать, расшифровать. Обдумывать собственные высказывания и умно их изрекать оказалось совсем не простым делом, особенно для Инки: она ведь иногда за целый день перекидывалась в лучшем случае парой незатейливых приветствий с коллегами да бросала коротенькое пожелание Звездной Пыли на astrohomo.ru. От изречений Уаскаро она, с непривычки удерживать беседу аж две чашки мокко, холодела, как будто ее швыряли высоко в горы, на снежные шапки, сгорала от стыда, падая в горячие источники, доходила до отчаяния, смущалась, краснела, потела, панически искала в небогатом гардеробе знаний нужное или хоть что-нибудь, лоскутик, чтобы прикрыть забывчивость и необразованность.
К концу второй чашки мокко Инка была уверена – с мистером латино знай держи ухо востро, но очень хотелось встретиться и поговорить с ним еще раз, а потом еще.
К тому времени, когда на донышке чашечки зачернела кофейная гуща, Инка не сомневалась, мистер латино что-то замышляет, что-то ему нужно, а что – совершенно непонятно, учитывая, что на неотразимые Инкины ресницы, на ее тоненькие пальчики и удивленные губки он не реагировал, покачивался на стуле, смотрел вдаль через окно, думал о своем. Оказавшись наконец у себя дома, в одиночестве, она с восторгом вспоминала, вдыхая на балконе ночь, как ловко скомандовала довезти ее до метро и высадить перед газетным киоском. Он не возражал, тыкая себя в лоб мизинцем, запоминал ее номер телефона и, неожиданно тронув за локоть, тихо шепнул на прощание: «Попробуй по пути домой двигаться медленно и плавно, ты не нож».
– Еще чего, – ответила Инка уже на балконе своего бедлама-вигвама, выпуская дымок в небо, похожее на море перед штормом, – мне и так хорошо.
Несколько дней спустя она узнала, что коньком, точнее настойчивым, упрямым мустангом мистера Уаскаро оказались всякие советы странного содержания. Во время их следующей прогулки по ленивому воскресному мегаполису они беспечно прокладывали маршруты наперерез площадям и сбивчивыми пунктирами – вдоль улиц, без видимых причин и целей, а так, ради отдыха в приятной и ненавязчивой компании друг друга. Уаскаро, замолкая на полуслове, чуть приостанавливался, пропуская ее вперед, почтительно брал за локоть и медленно, спокойно говорил на ухо:
– А теперь все то же самое, только идешь очень плавно и очень медленно, давай, найдись.
– Что это еще за «найдись»?
– А то, что по тебе за милю видно, эта девушка не в себе, и движения у нее юркие, как у ящерицы, и бескровные, как у игуаны.
– Что я могу поделать, если такая у меня природа.
– Найдись и двигайся плавно, – требовал мистер латино.
Ничего ей не оставалось, как собрать жалкие осадки воспитания и, стянув губы десятком морских узлов, плавно и медленно плыть по городу, почти не слушая от напряжения шум и раздумывая, к чему это.
Уаскаро предпочитал кофейни с мягкими креслами, чтобы, устроившись поудобнее, крошить пирожные и рассказывать. Инка застывала в недоумении, а ее рука с ложкой останавливалась на полпути ко рту. Чашка эспрессо не скоро становилась пустой, кофе тянулось плавно и медленно, да и само время, заслушавшись, замирало.
Огнеопасный человек
Когда я только-только переехал в Москву, еще не знал язык и старался сблизиться с городом, мне нужен был один человек, ради него я и приехал сюда. Мои перуанские друзья так заинтриговали рассказами о нем, что, оказавшись в Москве, я не пошел бродить к Красной площади, а в тот же вечер постарался его отыскать и назначить встречу. Но это оказалось не так-то просто. Живет он где-то нелегально, пришлось звонить его знакомым и, объясняясь через переводчика, надеяться на то, что они передадут.
Мы назначили встречу в небольшом ресторане, человек опаздывал, сначала я ожидал, что с минуту на минуту появится мужчина средних лет, в очках, бывший учитель или что-то в этом роде. Я ждал довольно долго, потом мое внимание привлекла сценка: в кафе ввалился дед в старом пыльном тулупе и шапке-ушанке. Дед вел себя вызывающе, подходил к каждому столику, наклонялся и всматривался в лица сидящих. Когда очередь дошла до меня, он наклонился к моему лицу, окурил огненным запахом и жутковатым, глухим голосом хрипнул:
– Ты Аскар, я тебя ищу. Я тебя нашел, можешь звать меня просто дядя Вася.
Так я узнал, что этот дед и есть тот самый человек, легенды о котором, как стая перелетных птиц, мечутся по всей земле.
Когда я это понял, то подумал, что чем-то не угодил своим перуанским друзьям и они подсунули мне бродягу.
Я постарался не показывать виду, что скис, заказал пасту, чай и пирожные, чтоб, раз уж так случилось, хотя бы угостить человека и выслушать его, не зря же и он спешил ко мне через весь город, платил за проезд и наверняка отложил какие-нибудь насущные дела.
Он представлял собой существо запуганное, дикое, истощенное, как засыхающий кукурузный початок. Озирался по сторонам и не решался заваривать чай, хитро наблюдая, как это делают вокруг. Я не хотел видеть его мучений и заварил чай ему и себе. Наконец он немного попривык к шуму ресторанчика и нерешительно, робко разговорился.
Тогда, с помощью переводчика, я узнал о нем кое-что. Оказалось, он – бывший водитель автобуса, а теперь – бездельник, но при любой возможности готов оказать мыслимые и немыслимые услуги кому угодно, лишь бы пополнить (как я бы сказал) запас бутылок в своем баре, в его понимании это выглядит так: на глазах у всех поскорей перелить содержимое бутылок себе внутрь. Когда он рассказывал немудреную историю своей жизни: об автобусах, об их маршрутах, об авариях, – я заслушался. Дыхание его было такое густое, тяжелое, что казалось, чиркни зажигалкой – из беззубой пасти метнется столб огня, и такая горелка будет вечно светить, ведь дядя Вася солидно пропитался спиртным. Я сначала предложил ему просто денег, чтобы он ушел не с пустыми руками. Но он наотрез отказался, и я дал ему работу. Было неудобно сказать ему в лицо: «Знаете, я тут ждал мужчину еще не седого, в очках, с большинством зубов, с белой кожей, ради которого летел над океаном с одного материка на другой, но появились вы, и идите-ка гуляйте дальше».
Вскоре я понял, что человек это надежный и очень исполнительный, он хитроват и все выполняет в срок. Он оказывал мне всякие мелкие услуги, а в основном заботился о моем ястребе. Огнеопасный человек понравился птице, и это что-то да значило. Птица зоркая, насквозь видит человека, ей безразлично, что дядю Васю уволили из водителей за пристрастие к огненной воде, что в молодости он работал на каком-то заводе, где и оставил все зубы, почти все волосы и мужскую силу. Это еще не все, автобусы отняли у дяди Васи зрение, три пальца на ноге и квартиру, которую пришлось продать за бесценок предприимчивым беженцам, чтобы оплатить ущерб после аварии владельцу одной злосчастной BMW. Теперь он живет в бараке, где-то на окраине, живет один, но чаще уходит из дома, забывает дорогу в свою скромную хижину, скитается в поисках пустых бутылок. Однажды он ушел из дома на неделю, и чуть было не уморил с голоду птицу. Я почувствовал, что ястреб страдает, я почувствовал, как ему одиноко, голодно и тесно в клетке и хочется скорей вырваться и понестись на ветру над городом. Я поехал туда забрать ястреба и был готов высадить окно, высадить дверь и разнести эту жалкую хижину в щепки. Я шел, негодовал и переживал неприятное, разрушительное презрение к Огнеопасному человеку – как можно докатиться до таких низин жизни? И вот мы случайно встречаемся во дворах по дороге к его жилищу. Он, прилично побитый, но и прилично зарядившийся горючим, ковылял домой, с трудом припоминая дорогу. Он так искренне обрадовался мне, бросился что-то объяснять, оправдывался, и все кончилось тем, что он проплакал у меня на плече старую песню: «Замучила сука-жизнь». Я хотел удостовериться, что птица жива, ворвался в скромную каморку-морилку вперед хозяина. Ястреб преспокойно потягивался. Мы выпили с дядей Васей чая из простых алюминиевых кружек, и он мне даже подарил одну на память. Мы засиделись до полуночи, и вот что он мне тогда рассказал:
Живет человек и думает, что удача – какая-то прозрачная приманка, висит в воздухе, может быть, и выше Солнца, невидимая, безликая, но притягивает и пленяет. Огнеопасный человек долго думал о том, какая она, у него было предостаточно времени поразмышлять об этом, полируя баранку руля. Иногда ему казалось, что он едет навстречу удаче, вот-вот случится что-то такое, жизнь станет совсем другой, а жить – легко и прекрасно. Но каждый раз приходилось сворачивать по направлению маршрута автобуса – то вбок, в переулки, то выезжать на перегруженную машинами трассу, то пересекать пыльный и безлюдный микрорайон. И он послушно сворачивал. И в эти минуты ему казалось, что оставленная где-то позади удача, не дождавшись, обреченно бредет прочь в тоненьком нейлоновом пальтишке цвета меда.
Огнеопасный человек считает, что удача – как пальто, оно давно сшито, приготовлено и висит в витрине, оформленной разными стекляшками и кленовыми листьями, в чехле или без, отутюженное или слегка помятое примерками. И ждет. Но на свете много разных фабрик: какие-то шьют пальто подешевле, для экономных, предприимчивых служащих. Где-то на складах ждут отправки в большой и центральный универмаг целые эшелоны одинаковых пальто-близнецов, а в том грузовике едут слегка подпорченные молью пальто – в подвальчик уцененных товаров. На рынках – глаза разбегаются от разнообразия пальто: здесь и короткие полупальто и длинные, с развевающимися при ходьбе полами, все больше сшитые надомниками-старушками за бесценок. Получается, существует целая индустрия. Любое пальто судьбы знает своего будущего хозяина, которого и дожидается. Пальто всегда находятся в полной определенности, для кого именно они предназначены, по чьим меркам сшиты. Это видно по всему – по цвету, качеству материи, по крою и пуговицам. Все говорит о том, что пальто удачи сшиты с умыслом, как послание, подписанное определенным именем.
Но как только дело касается людей и доходит до выбора пальто, похода в магазин, примерок, начинается давка и путаница. Кто-то все пропил, и денег на пальто нет. «Ничего, прохожу в своей старенькой хламиде», – говорит он и с этим проживает всю жизнь. Тот не сумел вовремя остановиться и не накопил на приличное пальто, приходится ему изыскивать подешевле, но все же чтоб и стыдно не было. Другой – занял, в долгах как в шелках, а выбрал пальто получше, но потом всю жизнь расплачивается, задерганный и нервный. У моего бывшего соседа по лестничной клетке деньги водились, но чудак никак не мог решиться купить черное неброское пальто, сшитое словно бы по нему. А удача не ждет, и она не долговечна. Судьба, предназначенная тебе, пылится, засаливается, изнемогает от ожидания, пока кто-то не купит ее в уцененке.
«Наверное, надо спешить и не сворачивать, даже если маршрут автобуса тебя заставляет, – вздохнул Огнеопасный человек, а потом тихо прибавил – Только вот знать бы, как?»
Это он вымолвил в полночную тишину комнатки-мышеловки, где мы сидели, пили чай из алюминиевых кружек, и одну из них я получил в подарок. Он искренне расчувствовался, потом все же не удержался, спросил, как объяснить, почему не хватает духу или сил заполучить свое, почему нет ясности в выборе, нет взаимности поисков, а все так разлажено: одна неразбериха и негодные, никчемные пальто.
И я не нашел, чем бы его успокоить, как приободрить. А после, много после я узнал, что дядя Вася и есть тот, о ком легенды, как стая перелетных птиц, мечутся по всему миру, ради кого и я летел через океан с одного материка на другой.
Инка внимает, стараясь отрезать от мягкой губки-бутерброда хоть кусочек тупым ножом. Наконец Инке удается оторвать с помощью ножа, вилки, а потом и рук – клочок бутерброда, она довольна, что ее вольность осталась незамеченной, она жалеет, что взяла маленькую сумочку-стручок, в какую ни одна приличная лупа не уместится. А ей бы так хотелось получше рассмотреть костяное кольцо мистера латино, с орнаментами, завитушками, но левая рука его занята сигаретой, летает-дирижирует, и кольцо приходится изучать урывками, без лупы. Не только Огнеопасный человек из его истории, Уаскаро и сам немного похож на индейца, у него кожа цвета миндаля, а морщинки его совсем не портят, даже смотрятся весьма привлекательно. «Да, мужчин-то морщинки не портят», – тихонько вздыхает Инка. Расправляясь кое-как с бутербродом, она успевает изучить и косицы Уаскаро, его добротный серо-бежевый свитер, не пропустила шрамик на щеке, две родинки на другой, подметила и замшевые штиблеты. Все это она выясняла урывками, но так и не удавалось понять, кто такой этот мистер латино, осталось также загадкой, что он нашел интересного и занимательного в обществе Инки и что ему, собственно, нужно.
Он же, по-отечески целуя на прощание воздух над ее щекой, нахмурил брови и, высматривая что-то вдали, продолжал дарить замысловатые советы:
– Завтра по пути на работу остановишься, конечно, встанешь там, где безопасно, – не посреди лужи, не на крышке люка и уж никак не на середине шоссе. Встанешь, замрешь и будешь наблюдать то, что делается вокруг. Потом вспомнишь о Солнце. Повернешь к нему лицо. А если завтра будет облачный день, повернешь лицо туда, где Солнце скрывают тучи и где его тушит твоя вялость.
Давно уже по вечерам тишину и покой Инкиной квартирки никто не тревожил, никто не набивался к ней в друзья, не просил помочь, даже мегаполис обходил стороной и шумел где-то вдали. Теперь нет-нет да и встречал Инку на пороге настойчивый москит телефонного звонка в глубине бедлама-вигвама, из кучи уже раз ношеного и сразу надоевшего, замученного тряпья. Приходилось поторапливаться, искать, где затерялась трубка, под какими вековыми завалами она погребена. Инка справлялась с этой задачей каждый раз мастерски, как умелый и опытный археолог. И в награду получала тихое: «Халло». И тут же следовали расспросы: «Плавно ли двигалась на работе, ставила ли камни-волнорезы своему негодованию и раздражению, оберегала ли свое спокойствие, сколько раз вспомнила о Солнце за день?»
Инку и возмущала и до слез трогала непонятная забота мистера латино о ней, за это она соглашалась помочь ему. В прошлый раз – сопровождала в прогулке по бульварам, что, как ожерелье из цветов и листьев, окружает самый центр города. На этот раз Уаскаро жаловался, что скоро у племянницы день рождения, а подарка все не придумал.
– Я уже голову потерял, ищу какой-нибудь савениар, и все не то, все не от души.
«Хитрит, – заключила Инка. – Уж иностранцы всегда знают особые островки в городе. Я могу здесь жить двести лет, а не догадываюсь, что в той булочной самый лучший австралийский хлеб, а в том закутке – голландская кондитерская, и не картонная симуляция, а настоящая голландская кондитерская, каких натыкано на каждой улочке Амстердама. И Уаскаро наверняка знает разные места и закоулки города, где можно купить забавные безделушки, матрешек, деревянные ложки, плетеные соломенные шкатулки в подарок. Короче, темнит он все это», – шуршала Инка про себя, что не мешало ей с готовностью чеканить в трубку монетки-согласия:
– Тогда завтра, в одиннадцать, на Театральной.
Издали и вблизи Уаскаро представлялся Инке загадочным кожаным сосудом: непонятно, что у него внутри, о чем он думает. Даже если заглянешь туда – темнота и никакой ясности, что в нем хранится, какие тайны. Поэтому она, паникуя и барахтаясь, начинала тыкать в темный кожаный сосуд вопросы-иголки, но они были беспомощны, ничего не протыкали, ничего не проясняли. С другой стороны, если сравнить Уаскаро с каким-нибудь островом, то получалось, что остров этот лежал в Бермудском треугольнике и не поддавался освоению, невзирая на хитрости путешественников, на увертки индейцев-земледельцев и на рассудительные попытки опытных североевропейских фермеров. И аграрий, и следопыт, получается, был из Инки нулевой. Уаскаро отвечал на ее осторожные расспросы с усталым почтением, в его планы, видно, не входила подробная и откровенная экскурсия по своему прошлому-настоящему. Тут не обошлось и без конфуза. Инка улучила момент, ей все же наконец удалось незаметно пощупать великолепную шерсть пальто мистера латино. Так незаметно, что никто бы и не почуял такой осторожной экспертизы, но только не мистер Уаскаро, он слегка улыбнулся, поймал в упор Инкин взгляд и тихо пояснил:
– Да, шерсть моего пальто действительно очень хороша, это альпака, – и, чтобы развеять некоторое Инкино замешательство, продолжал – Так вот, моя племянница на два года младше тебя, кто-кто, а она точно не раздумывает, как бы потеряться. Она, при всем желании, потеряться не способна. Я для нее слишком абстрактно мыслю, – жаловался он в многолюдную даль Александровского сада, оставляя Инке самой догадываться о морали сказанного.
– А мне не нужно образование, – на всякий случай защищалась Инка, чувствуя в его словах холодок сравнения. И для верности втыкала дикобразовой иглой в ухо мистеру латино, чтоб не зазнавался – Я-то давно определилась и живу в гармонии с природой.
– А разве фирма «Атлантис» твоя стихия? Тебе там как дома – свежо и свободно дышится? Тебе не хотелось бы, наконец, повстречаться с собой, ведь эта встреча будет главной в твоей жизни, а тучи и грозы останутся позади. По-моему, выдумки только отвлекают тебя, попробуй отбросить их и вдохнуть свежего воздуха, чтобы не затеряться, а проявиться и найтись, чтобы являть, как Солнце, а не дремать, как Килья-Луна.
– Легко сказать, повстречаться с собой, ты прямо как мои предки. Давай лучше расскажи про свою племянницу, – бурчала на всякий случай чуть обиженная Инка, удивляясь, как этот мистер латино ловко, нагло и безнаказанно ввинчивает свои витиеватые советы в ее отлаженный жизненный путь.
– Моя племянница слишком рано определила свои собственные взгляды на жизнь. Ее отец был властный человек, он очень обидел меня, практически, в прямом и переносном смысле, убил. Продолжать его дело она не хочет, продолжать мой путь тоже. Она просто не верит ни в своего отца, ни в меня. Не знаю, где найти для нее такой подарок, чтобы она как следует вспомнила обо мне. А то я для нее, получается, так далек, что как бы больше и не существую. Жалко, что вы не знакомы.
Уже и время обеда давно миновало, а в Инкиных ногах наметились тяжесть и дрожь, отделы магазинов слились в один пестрый, приторный коридор. Еще никогда ее набеги и странствия по торговой сети так не затягивались, не были так утомительны, словно ее впрягли и заставляли тащить корабль, нагруженный всеми этими товарами. Впервые ее стало мутить от всех этих лавчонок и забегаловок, от материй и оберток, от магазинных щедрот и приманок, она вдруг прояснила, что какой-нибудь зонтик стоит целых два дня, нет, аж четыре, которые надо оттрубить в «Атлантисе», и зонтик этот принимал совсем другой оборот. Устало нагоняя неутомимого Уаскаро, вторгаясь в двери новых мегасторов и старых добрых универмагов, она поняла, что больше никогда не сможет совершать набеги и странствия по бутикам города от центра к окраине с легким и беспечным настроением, как раньше. Ведь как посмотришь внутрь магазина глазами не покупателя, а зрителя и человека, взятого за компанию, сразу какой-то холодок идет по коже, как будто увидел в глубине отдела электрического ската или устрицу-гиганта, а уж большой магазин представляется не иначе как логовом, где живет бог наживы, сдирающий шкуры заживо с людей, птиц и зверей.
Что взбадривало Инку в долгой прогулке по достопримечательностям торговой сети, так это наблюдение за мистером латино. К тому времени, когда ноги ее уже гудели, а щеки пылали, его прическа из сорока с лишним косиц стала привычной, даже странно было, почему все мужчины в городе такие тусклые и коротко стриженные. Пахло от мистера латино цветами лимонов и мандариновых деревьев. А еще пахло от него морской пеной, и когда Инка шла рядом с Уаскаро, казалось, где-то в этом городе должно быть море. И удивляла Инку не миндальная кожа спутника, а лица прохожих, такие бледные и бескровные. Впитавшее столько Солнца, лицо Уаскаро притягивало взгляд и грело, а его отличное бежевое пальто, грубый свитер, костяное кольцо, что мелькало-мерцало на руке, казались давно знакомыми, родными и близкими, даже странно становилось, как можно было раньше жить, не зная Уаскаро.
Инка шла, а сама думала, вот ведь, что преподносит город. Живешь-живешь, оберегаешься от вторжения, охраняешь свою территорию, скудный клочок суши, а потом к тебе в жизнь, как проезжий горе-корабль, вторгается какой-то человек. Нагло ли, почтительно ли, а его история вплывает в твой мир, в твои дни, как если бы незнакомый корабль сел на мель возле твоего берега, потом понадобилась питьевая вода, сухие ветки для костра, и вот, слово за слово, чья-то история захлестывает, заполняет тебя. Вот ты уже чуточку другой, и это почему-то нравится тебе. Почему, да потому, что мистер латино совсем не похож ни на пирата, ни на авантюриста. Не имеет он ничего общего с шустрыми воротилами, у которых печатка на пальце, разительно отличается от волооких бандитов, от пузатых слащавых дельцов. Да и вообще ни на кого он не похож.
Подарок так и не удалось найти, они окончательно сбились с пути и уже не представляли, что, собственно, ищут.
– А тебе не подойдет мой амулет? – наконец не удержалась и робко предложила Инка. – У меня куча таких, я делаю их на работе, чтобы как-то поддержать себя.
Она с готовностью сняла амулет – памятник истории Инки в нескольких поколениях. Шнурок амулета – косичкой заплетенный кожаный ремешок, сделан нетерпеливыми движениями маникюрных ножничек из перчатки, в которой хаживала на спектакли Инкина бабушка. Для каждого театра у бабушки был какой-нибудь особый, обязательный фетиш: для Большого – брошка-пчела с янтарем, для Малого – бусики из полосатых камешков, похожие на конфеты «Раковая шейка», для Драматического – серьги с подвесками в виде капелек-слезок, для Оперетты – надушенная пестрая косынка, для МХАТа – лаковый ридикюльчик с застежкой-мотыльком, для Маяковского – браслетик из золотых колосьев и серпов, для новых театров – серьги со схематическим изображением потоков солнечного ветра. Можно было без труда догадаться, куда бабушка собирается и где нужно будет маячить около полуночи, чтобы ее встретить и сопроводить домой.
Следующая часть Инкиного амулета, его основа, – клочок меха от старой шкурки волка, которая так и не стала воротником и не пригодилась. Инкин отец – в прошлом профессор в области орошения земель, с ранней молодости мечтал справить представительное пальто, достойные ножны для будущего академика. Когда же шкурка была уже куплена, а пальто – сшито, отец так ни разу и не решился выйти в нем на улицу. Лишь иногда он надевал тяжелое, толстое пальто, с годами все больше морщась, с трудом заставлял пуговицы встретиться с петлями, прикладывал шкуру и приводил домашних в восторг. На этом история пальто и закончилась. Шкурой Инку пугали в детстве, мол, не балуй, а то придет серый волк и укусит сама знаешь куда. А потом, когда стала Инка чуть постарше, она тайком играла в волка сама, вынимала шкуру из тумбочки, надевала ее и пугала братца. А потом предки шкуру попросту отдали ей, не выбрасывать же. Но, увы, для бывшего волка не нашлось лучшего применения, как засалить-затереть его мех в домашнем хозяйстве – неплохо смотрелся, прикрывая старое шаткое кресло, а кусочек лапки Инка отрезала на амулет.
Элементы бесхитростного узора на этом самом амулете составили несколько керамических бусин, из того дешевенького колье, которое было на Инкиной матери в день ее знакомства с отцом, конечно же, в библиотеке, где же еще знакомились приличные молодые люди в их время.
Узор амулета дополняли несколько пуговиц, из старой, как мир, коробки. В этой коробке хранились пуговицы-беженцы из разных стран, пуговицы с дедовой военной формы, пуговицы с бабушкиных халатов, маминых платьев, ночных рубашек, потерявшие родственников пуговицы от пальто и пиджаков, пуговицы-горемыки, спасшиеся во времена великих потрясений благодаря тому, что отлежались по углам и между половицами. Хранились там и крючки, и непонятные металлические обломки, пуговицы-аристократы, керамические и фарфоровые, и пуговицы-инвалиды, поколотые, опробованные таксой и канарейкой на вкус. Инка отобрала наиболее дикие и бесформенные из них – черные пуговицы-жуки на их спинах белые полоски, крапинки, звездочки. Они неплохо вписались в узор амулета. Правда, пришивать их к шкуре волка, с трудом пропихивая иглу и рискуя проткнуть дрогнувшую руку, да еще в самый разгар рабочего дня туристической компании «Атлантис», под столом, было довольно трудно. Зато амулет получился родовой, исторический, согретый дыханием предков и их славными делами.
Мы назначили встречу в небольшом ресторане, человек опаздывал, сначала я ожидал, что с минуту на минуту появится мужчина средних лет, в очках, бывший учитель или что-то в этом роде. Я ждал довольно долго, потом мое внимание привлекла сценка: в кафе ввалился дед в старом пыльном тулупе и шапке-ушанке. Дед вел себя вызывающе, подходил к каждому столику, наклонялся и всматривался в лица сидящих. Когда очередь дошла до меня, он наклонился к моему лицу, окурил огненным запахом и жутковатым, глухим голосом хрипнул:
– Ты Аскар, я тебя ищу. Я тебя нашел, можешь звать меня просто дядя Вася.
Так я узнал, что этот дед и есть тот самый человек, легенды о котором, как стая перелетных птиц, мечутся по всей земле.
Когда я это понял, то подумал, что чем-то не угодил своим перуанским друзьям и они подсунули мне бродягу.
Я постарался не показывать виду, что скис, заказал пасту, чай и пирожные, чтоб, раз уж так случилось, хотя бы угостить человека и выслушать его, не зря же и он спешил ко мне через весь город, платил за проезд и наверняка отложил какие-нибудь насущные дела.
Он представлял собой существо запуганное, дикое, истощенное, как засыхающий кукурузный початок. Озирался по сторонам и не решался заваривать чай, хитро наблюдая, как это делают вокруг. Я не хотел видеть его мучений и заварил чай ему и себе. Наконец он немного попривык к шуму ресторанчика и нерешительно, робко разговорился.
Тогда, с помощью переводчика, я узнал о нем кое-что. Оказалось, он – бывший водитель автобуса, а теперь – бездельник, но при любой возможности готов оказать мыслимые и немыслимые услуги кому угодно, лишь бы пополнить (как я бы сказал) запас бутылок в своем баре, в его понимании это выглядит так: на глазах у всех поскорей перелить содержимое бутылок себе внутрь. Когда он рассказывал немудреную историю своей жизни: об автобусах, об их маршрутах, об авариях, – я заслушался. Дыхание его было такое густое, тяжелое, что казалось, чиркни зажигалкой – из беззубой пасти метнется столб огня, и такая горелка будет вечно светить, ведь дядя Вася солидно пропитался спиртным. Я сначала предложил ему просто денег, чтобы он ушел не с пустыми руками. Но он наотрез отказался, и я дал ему работу. Было неудобно сказать ему в лицо: «Знаете, я тут ждал мужчину еще не седого, в очках, с большинством зубов, с белой кожей, ради которого летел над океаном с одного материка на другой, но появились вы, и идите-ка гуляйте дальше».
Вскоре я понял, что человек это надежный и очень исполнительный, он хитроват и все выполняет в срок. Он оказывал мне всякие мелкие услуги, а в основном заботился о моем ястребе. Огнеопасный человек понравился птице, и это что-то да значило. Птица зоркая, насквозь видит человека, ей безразлично, что дядю Васю уволили из водителей за пристрастие к огненной воде, что в молодости он работал на каком-то заводе, где и оставил все зубы, почти все волосы и мужскую силу. Это еще не все, автобусы отняли у дяди Васи зрение, три пальца на ноге и квартиру, которую пришлось продать за бесценок предприимчивым беженцам, чтобы оплатить ущерб после аварии владельцу одной злосчастной BMW. Теперь он живет в бараке, где-то на окраине, живет один, но чаще уходит из дома, забывает дорогу в свою скромную хижину, скитается в поисках пустых бутылок. Однажды он ушел из дома на неделю, и чуть было не уморил с голоду птицу. Я почувствовал, что ястреб страдает, я почувствовал, как ему одиноко, голодно и тесно в клетке и хочется скорей вырваться и понестись на ветру над городом. Я поехал туда забрать ястреба и был готов высадить окно, высадить дверь и разнести эту жалкую хижину в щепки. Я шел, негодовал и переживал неприятное, разрушительное презрение к Огнеопасному человеку – как можно докатиться до таких низин жизни? И вот мы случайно встречаемся во дворах по дороге к его жилищу. Он, прилично побитый, но и прилично зарядившийся горючим, ковылял домой, с трудом припоминая дорогу. Он так искренне обрадовался мне, бросился что-то объяснять, оправдывался, и все кончилось тем, что он проплакал у меня на плече старую песню: «Замучила сука-жизнь». Я хотел удостовериться, что птица жива, ворвался в скромную каморку-морилку вперед хозяина. Ястреб преспокойно потягивался. Мы выпили с дядей Васей чая из простых алюминиевых кружек, и он мне даже подарил одну на память. Мы засиделись до полуночи, и вот что он мне тогда рассказал:
Живет человек и думает, что удача – какая-то прозрачная приманка, висит в воздухе, может быть, и выше Солнца, невидимая, безликая, но притягивает и пленяет. Огнеопасный человек долго думал о том, какая она, у него было предостаточно времени поразмышлять об этом, полируя баранку руля. Иногда ему казалось, что он едет навстречу удаче, вот-вот случится что-то такое, жизнь станет совсем другой, а жить – легко и прекрасно. Но каждый раз приходилось сворачивать по направлению маршрута автобуса – то вбок, в переулки, то выезжать на перегруженную машинами трассу, то пересекать пыльный и безлюдный микрорайон. И он послушно сворачивал. И в эти минуты ему казалось, что оставленная где-то позади удача, не дождавшись, обреченно бредет прочь в тоненьком нейлоновом пальтишке цвета меда.
Огнеопасный человек считает, что удача – как пальто, оно давно сшито, приготовлено и висит в витрине, оформленной разными стекляшками и кленовыми листьями, в чехле или без, отутюженное или слегка помятое примерками. И ждет. Но на свете много разных фабрик: какие-то шьют пальто подешевле, для экономных, предприимчивых служащих. Где-то на складах ждут отправки в большой и центральный универмаг целые эшелоны одинаковых пальто-близнецов, а в том грузовике едут слегка подпорченные молью пальто – в подвальчик уцененных товаров. На рынках – глаза разбегаются от разнообразия пальто: здесь и короткие полупальто и длинные, с развевающимися при ходьбе полами, все больше сшитые надомниками-старушками за бесценок. Получается, существует целая индустрия. Любое пальто судьбы знает своего будущего хозяина, которого и дожидается. Пальто всегда находятся в полной определенности, для кого именно они предназначены, по чьим меркам сшиты. Это видно по всему – по цвету, качеству материи, по крою и пуговицам. Все говорит о том, что пальто удачи сшиты с умыслом, как послание, подписанное определенным именем.
Но как только дело касается людей и доходит до выбора пальто, похода в магазин, примерок, начинается давка и путаница. Кто-то все пропил, и денег на пальто нет. «Ничего, прохожу в своей старенькой хламиде», – говорит он и с этим проживает всю жизнь. Тот не сумел вовремя остановиться и не накопил на приличное пальто, приходится ему изыскивать подешевле, но все же чтоб и стыдно не было. Другой – занял, в долгах как в шелках, а выбрал пальто получше, но потом всю жизнь расплачивается, задерганный и нервный. У моего бывшего соседа по лестничной клетке деньги водились, но чудак никак не мог решиться купить черное неброское пальто, сшитое словно бы по нему. А удача не ждет, и она не долговечна. Судьба, предназначенная тебе, пылится, засаливается, изнемогает от ожидания, пока кто-то не купит ее в уцененке.
«Наверное, надо спешить и не сворачивать, даже если маршрут автобуса тебя заставляет, – вздохнул Огнеопасный человек, а потом тихо прибавил – Только вот знать бы, как?»
Это он вымолвил в полночную тишину комнатки-мышеловки, где мы сидели, пили чай из алюминиевых кружек, и одну из них я получил в подарок. Он искренне расчувствовался, потом все же не удержался, спросил, как объяснить, почему не хватает духу или сил заполучить свое, почему нет ясности в выборе, нет взаимности поисков, а все так разлажено: одна неразбериха и негодные, никчемные пальто.
И я не нашел, чем бы его успокоить, как приободрить. А после, много после я узнал, что дядя Вася и есть тот, о ком легенды, как стая перелетных птиц, мечутся по всему миру, ради кого и я летел через океан с одного материка на другой.
Инка внимает, стараясь отрезать от мягкой губки-бутерброда хоть кусочек тупым ножом. Наконец Инке удается оторвать с помощью ножа, вилки, а потом и рук – клочок бутерброда, она довольна, что ее вольность осталась незамеченной, она жалеет, что взяла маленькую сумочку-стручок, в какую ни одна приличная лупа не уместится. А ей бы так хотелось получше рассмотреть костяное кольцо мистера латино, с орнаментами, завитушками, но левая рука его занята сигаретой, летает-дирижирует, и кольцо приходится изучать урывками, без лупы. Не только Огнеопасный человек из его истории, Уаскаро и сам немного похож на индейца, у него кожа цвета миндаля, а морщинки его совсем не портят, даже смотрятся весьма привлекательно. «Да, мужчин-то морщинки не портят», – тихонько вздыхает Инка. Расправляясь кое-как с бутербродом, она успевает изучить и косицы Уаскаро, его добротный серо-бежевый свитер, не пропустила шрамик на щеке, две родинки на другой, подметила и замшевые штиблеты. Все это она выясняла урывками, но так и не удавалось понять, кто такой этот мистер латино, осталось также загадкой, что он нашел интересного и занимательного в обществе Инки и что ему, собственно, нужно.
Он же, по-отечески целуя на прощание воздух над ее щекой, нахмурил брови и, высматривая что-то вдали, продолжал дарить замысловатые советы:
– Завтра по пути на работу остановишься, конечно, встанешь там, где безопасно, – не посреди лужи, не на крышке люка и уж никак не на середине шоссе. Встанешь, замрешь и будешь наблюдать то, что делается вокруг. Потом вспомнишь о Солнце. Повернешь к нему лицо. А если завтра будет облачный день, повернешь лицо туда, где Солнце скрывают тучи и где его тушит твоя вялость.
Давно уже по вечерам тишину и покой Инкиной квартирки никто не тревожил, никто не набивался к ней в друзья, не просил помочь, даже мегаполис обходил стороной и шумел где-то вдали. Теперь нет-нет да и встречал Инку на пороге настойчивый москит телефонного звонка в глубине бедлама-вигвама, из кучи уже раз ношеного и сразу надоевшего, замученного тряпья. Приходилось поторапливаться, искать, где затерялась трубка, под какими вековыми завалами она погребена. Инка справлялась с этой задачей каждый раз мастерски, как умелый и опытный археолог. И в награду получала тихое: «Халло». И тут же следовали расспросы: «Плавно ли двигалась на работе, ставила ли камни-волнорезы своему негодованию и раздражению, оберегала ли свое спокойствие, сколько раз вспомнила о Солнце за день?»
Инку и возмущала и до слез трогала непонятная забота мистера латино о ней, за это она соглашалась помочь ему. В прошлый раз – сопровождала в прогулке по бульварам, что, как ожерелье из цветов и листьев, окружает самый центр города. На этот раз Уаскаро жаловался, что скоро у племянницы день рождения, а подарка все не придумал.
– Я уже голову потерял, ищу какой-нибудь савениар, и все не то, все не от души.
«Хитрит, – заключила Инка. – Уж иностранцы всегда знают особые островки в городе. Я могу здесь жить двести лет, а не догадываюсь, что в той булочной самый лучший австралийский хлеб, а в том закутке – голландская кондитерская, и не картонная симуляция, а настоящая голландская кондитерская, каких натыкано на каждой улочке Амстердама. И Уаскаро наверняка знает разные места и закоулки города, где можно купить забавные безделушки, матрешек, деревянные ложки, плетеные соломенные шкатулки в подарок. Короче, темнит он все это», – шуршала Инка про себя, что не мешало ей с готовностью чеканить в трубку монетки-согласия:
– Тогда завтра, в одиннадцать, на Театральной.
Издали и вблизи Уаскаро представлялся Инке загадочным кожаным сосудом: непонятно, что у него внутри, о чем он думает. Даже если заглянешь туда – темнота и никакой ясности, что в нем хранится, какие тайны. Поэтому она, паникуя и барахтаясь, начинала тыкать в темный кожаный сосуд вопросы-иголки, но они были беспомощны, ничего не протыкали, ничего не проясняли. С другой стороны, если сравнить Уаскаро с каким-нибудь островом, то получалось, что остров этот лежал в Бермудском треугольнике и не поддавался освоению, невзирая на хитрости путешественников, на увертки индейцев-земледельцев и на рассудительные попытки опытных североевропейских фермеров. И аграрий, и следопыт, получается, был из Инки нулевой. Уаскаро отвечал на ее осторожные расспросы с усталым почтением, в его планы, видно, не входила подробная и откровенная экскурсия по своему прошлому-настоящему. Тут не обошлось и без конфуза. Инка улучила момент, ей все же наконец удалось незаметно пощупать великолепную шерсть пальто мистера латино. Так незаметно, что никто бы и не почуял такой осторожной экспертизы, но только не мистер Уаскаро, он слегка улыбнулся, поймал в упор Инкин взгляд и тихо пояснил:
– Да, шерсть моего пальто действительно очень хороша, это альпака, – и, чтобы развеять некоторое Инкино замешательство, продолжал – Так вот, моя племянница на два года младше тебя, кто-кто, а она точно не раздумывает, как бы потеряться. Она, при всем желании, потеряться не способна. Я для нее слишком абстрактно мыслю, – жаловался он в многолюдную даль Александровского сада, оставляя Инке самой догадываться о морали сказанного.
– А мне не нужно образование, – на всякий случай защищалась Инка, чувствуя в его словах холодок сравнения. И для верности втыкала дикобразовой иглой в ухо мистеру латино, чтоб не зазнавался – Я-то давно определилась и живу в гармонии с природой.
– А разве фирма «Атлантис» твоя стихия? Тебе там как дома – свежо и свободно дышится? Тебе не хотелось бы, наконец, повстречаться с собой, ведь эта встреча будет главной в твоей жизни, а тучи и грозы останутся позади. По-моему, выдумки только отвлекают тебя, попробуй отбросить их и вдохнуть свежего воздуха, чтобы не затеряться, а проявиться и найтись, чтобы являть, как Солнце, а не дремать, как Килья-Луна.
– Легко сказать, повстречаться с собой, ты прямо как мои предки. Давай лучше расскажи про свою племянницу, – бурчала на всякий случай чуть обиженная Инка, удивляясь, как этот мистер латино ловко, нагло и безнаказанно ввинчивает свои витиеватые советы в ее отлаженный жизненный путь.
– Моя племянница слишком рано определила свои собственные взгляды на жизнь. Ее отец был властный человек, он очень обидел меня, практически, в прямом и переносном смысле, убил. Продолжать его дело она не хочет, продолжать мой путь тоже. Она просто не верит ни в своего отца, ни в меня. Не знаю, где найти для нее такой подарок, чтобы она как следует вспомнила обо мне. А то я для нее, получается, так далек, что как бы больше и не существую. Жалко, что вы не знакомы.
Уже и время обеда давно миновало, а в Инкиных ногах наметились тяжесть и дрожь, отделы магазинов слились в один пестрый, приторный коридор. Еще никогда ее набеги и странствия по торговой сети так не затягивались, не были так утомительны, словно ее впрягли и заставляли тащить корабль, нагруженный всеми этими товарами. Впервые ее стало мутить от всех этих лавчонок и забегаловок, от материй и оберток, от магазинных щедрот и приманок, она вдруг прояснила, что какой-нибудь зонтик стоит целых два дня, нет, аж четыре, которые надо оттрубить в «Атлантисе», и зонтик этот принимал совсем другой оборот. Устало нагоняя неутомимого Уаскаро, вторгаясь в двери новых мегасторов и старых добрых универмагов, она поняла, что больше никогда не сможет совершать набеги и странствия по бутикам города от центра к окраине с легким и беспечным настроением, как раньше. Ведь как посмотришь внутрь магазина глазами не покупателя, а зрителя и человека, взятого за компанию, сразу какой-то холодок идет по коже, как будто увидел в глубине отдела электрического ската или устрицу-гиганта, а уж большой магазин представляется не иначе как логовом, где живет бог наживы, сдирающий шкуры заживо с людей, птиц и зверей.
Что взбадривало Инку в долгой прогулке по достопримечательностям торговой сети, так это наблюдение за мистером латино. К тому времени, когда ноги ее уже гудели, а щеки пылали, его прическа из сорока с лишним косиц стала привычной, даже странно было, почему все мужчины в городе такие тусклые и коротко стриженные. Пахло от мистера латино цветами лимонов и мандариновых деревьев. А еще пахло от него морской пеной, и когда Инка шла рядом с Уаскаро, казалось, где-то в этом городе должно быть море. И удивляла Инку не миндальная кожа спутника, а лица прохожих, такие бледные и бескровные. Впитавшее столько Солнца, лицо Уаскаро притягивало взгляд и грело, а его отличное бежевое пальто, грубый свитер, костяное кольцо, что мелькало-мерцало на руке, казались давно знакомыми, родными и близкими, даже странно становилось, как можно было раньше жить, не зная Уаскаро.
Инка шла, а сама думала, вот ведь, что преподносит город. Живешь-живешь, оберегаешься от вторжения, охраняешь свою территорию, скудный клочок суши, а потом к тебе в жизнь, как проезжий горе-корабль, вторгается какой-то человек. Нагло ли, почтительно ли, а его история вплывает в твой мир, в твои дни, как если бы незнакомый корабль сел на мель возле твоего берега, потом понадобилась питьевая вода, сухие ветки для костра, и вот, слово за слово, чья-то история захлестывает, заполняет тебя. Вот ты уже чуточку другой, и это почему-то нравится тебе. Почему, да потому, что мистер латино совсем не похож ни на пирата, ни на авантюриста. Не имеет он ничего общего с шустрыми воротилами, у которых печатка на пальце, разительно отличается от волооких бандитов, от пузатых слащавых дельцов. Да и вообще ни на кого он не похож.
Подарок так и не удалось найти, они окончательно сбились с пути и уже не представляли, что, собственно, ищут.
– А тебе не подойдет мой амулет? – наконец не удержалась и робко предложила Инка. – У меня куча таких, я делаю их на работе, чтобы как-то поддержать себя.
Она с готовностью сняла амулет – памятник истории Инки в нескольких поколениях. Шнурок амулета – косичкой заплетенный кожаный ремешок, сделан нетерпеливыми движениями маникюрных ножничек из перчатки, в которой хаживала на спектакли Инкина бабушка. Для каждого театра у бабушки был какой-нибудь особый, обязательный фетиш: для Большого – брошка-пчела с янтарем, для Малого – бусики из полосатых камешков, похожие на конфеты «Раковая шейка», для Драматического – серьги с подвесками в виде капелек-слезок, для Оперетты – надушенная пестрая косынка, для МХАТа – лаковый ридикюльчик с застежкой-мотыльком, для Маяковского – браслетик из золотых колосьев и серпов, для новых театров – серьги со схематическим изображением потоков солнечного ветра. Можно было без труда догадаться, куда бабушка собирается и где нужно будет маячить около полуночи, чтобы ее встретить и сопроводить домой.
Следующая часть Инкиного амулета, его основа, – клочок меха от старой шкурки волка, которая так и не стала воротником и не пригодилась. Инкин отец – в прошлом профессор в области орошения земель, с ранней молодости мечтал справить представительное пальто, достойные ножны для будущего академика. Когда же шкурка была уже куплена, а пальто – сшито, отец так ни разу и не решился выйти в нем на улицу. Лишь иногда он надевал тяжелое, толстое пальто, с годами все больше морщась, с трудом заставлял пуговицы встретиться с петлями, прикладывал шкуру и приводил домашних в восторг. На этом история пальто и закончилась. Шкурой Инку пугали в детстве, мол, не балуй, а то придет серый волк и укусит сама знаешь куда. А потом, когда стала Инка чуть постарше, она тайком играла в волка сама, вынимала шкуру из тумбочки, надевала ее и пугала братца. А потом предки шкуру попросту отдали ей, не выбрасывать же. Но, увы, для бывшего волка не нашлось лучшего применения, как засалить-затереть его мех в домашнем хозяйстве – неплохо смотрелся, прикрывая старое шаткое кресло, а кусочек лапки Инка отрезала на амулет.
Элементы бесхитростного узора на этом самом амулете составили несколько керамических бусин, из того дешевенького колье, которое было на Инкиной матери в день ее знакомства с отцом, конечно же, в библиотеке, где же еще знакомились приличные молодые люди в их время.
Узор амулета дополняли несколько пуговиц, из старой, как мир, коробки. В этой коробке хранились пуговицы-беженцы из разных стран, пуговицы с дедовой военной формы, пуговицы с бабушкиных халатов, маминых платьев, ночных рубашек, потерявшие родственников пуговицы от пальто и пиджаков, пуговицы-горемыки, спасшиеся во времена великих потрясений благодаря тому, что отлежались по углам и между половицами. Хранились там и крючки, и непонятные металлические обломки, пуговицы-аристократы, керамические и фарфоровые, и пуговицы-инвалиды, поколотые, опробованные таксой и канарейкой на вкус. Инка отобрала наиболее дикие и бесформенные из них – черные пуговицы-жуки на их спинах белые полоски, крапинки, звездочки. Они неплохо вписались в узор амулета. Правда, пришивать их к шкуре волка, с трудом пропихивая иглу и рискуя проткнуть дрогнувшую руку, да еще в самый разгар рабочего дня туристической компании «Атлантис», под столом, было довольно трудно. Зато амулет получился родовой, исторический, согретый дыханием предков и их славными делами.