Унамуно Мигель. Туман

   – Все правда.
   – Женись, женись на любой из энного числа женщин, в которых ты влюблен, на той, которая подвернется. И не слишком раздумывай. Ты же видишь, я женился не раздумывая, нас просто поженили.
   – Я, знаешь, сейчас занимаюсь опытами по женской психологии.
   – Единственный опыт по психологии женщины — это брак. Не жецившись, нельзя понять психологию женской души. Единственная лаборатория женской психологии, или гинекопсихологии, это брак!
   – Но ведь это же необратимо!
   – Всякий настоящий опыт необратим. Кто желает проделать эксперимент, сохраняя возможность отступления, не сжигая кораблей, ничего толком не узнает. Не доверяй хирургу, если он не ампутировал какой-нибудь орган самому себе, и психиатру, если он сам не сумасшедший. В общем, хочешь познать психологию — женись.
   – Выходит, что холостяки…
   – У холостяков нет никакой психологии. У них только метафизика, то есть нечто по ту сторону физического, по ту сторону естественного.
   – А что это значит?
   – Примерно то же самое, что происходит с тобой.
   – Я впал в метафизику? Да ведь я, дорогой Виктор, стою вовсе не по ту сторону естественного, я и до него-то еще не дошел!
   – Это одно и то же.
   – Как одно и то же?
   – По ту сторону естественного — то же самое, что по эту. Быть по ту сторону пространства означает то же самое, что быть по эту сторону его. Вот линия, —и он начертил ее на бумаге, — продолжи ее по обе стороны до бесконечности, и концы ее встретятся, пересекутся в бесконечности, где все встречается и все связано. Любая прямая — это кривая, отрезок окружности с бесконечным радиусом, и в бесконечности она, замыкается. Значит, быть по ту или по эту сторону естественного — это одно и то же. Теперь тебе ясно?
   – Нет, темно, совсем темно.
   – Ну, раз совеем темно, женись.
   – Да, но столько сомнений одолевает меня!
   – Тем лучше, маленький Гамлет, тем лучше. Ты сомневаешься — значит, ты мыслишь; ты мыслишь — значит, ты существуешь.
   – Да, сомневаться — значит, мыслить.
   –- И мыслить — значит, сомневаться, и только сомневаться. Верят, познают, воображают — не сомневаясь; ня вера, ни знание, ни воображение не предполагают сомнений, сомнения даже могут разрушить их, но мыслить без сомнений нельзя. Веру и знание, которые сами по себе статичны, спокойны, мертвы, сомнение превращает в мысль, которая динамична, беспокойна, жива.
   – А воображение?
   – Да, здесь возможно некоторое сомнение. Я испытываю сомнения, когда заставляю действовать или говорить героев моего румана; и даже потом я еще сомневаюсь, хорошо ли получилось и соответствует ли тот или иной поступок их натуре. Но я это преодолеваю. Да, да, воображение — тоже мысль, и сомнение с ним вполне совместимо.
 
    Пока Аугусто и Виктор вели свой руманный разговор, я, автор этого румана, который ты, читатель, держишь сейчас в руках, загадочно усмехался, видя, как персонажи моего румана выступают в мою защиту, оправдывают меня и мои собственные приемы. Я говорил себе: «Бедняги совсем не понимают, что лишь пытаются оправдать то, что я с ними делаю! Когда человек ищет себе оправдание, он на самом деле оправдывает только Бога. А я — бог для этих несчастных руманных человечков».

XXVI

   Аугусто направился к Эухении с намерением провести психологический опыт, последний и решительный, хотя боялся, что она откажет ему. Он встретил ее на лестнице, она спускалась, чтобы выйти, а он подымался, чтобы войти.
   – Вы к нам, дон Аугусто?
   – Да, к вам. Но, раз вы уходите, отложим на день, и я пойду домой.
   – Почему же? Дома мой дядя.
   – Но я хочу поговорить вовсе не с вашим дядей, а с вами. Отложим разговор до другого раза.
   – Нет, нет, вернемся. Дела не надо откладывать.
   – Но если ваш дядя дома…
   – Так он же анархист! Мы не станем его звать.
   И она заставила Аугусто пойти вместе с нею наверх. Бедняга, он шел к ней как экспериментатор, а теперь чувствовал себя подопытной лягушкой.
   Когда они оказались одни в гостиной, Эухения, не снимая шляпы и плаща, спросила:
   – Что же вы собирались сказать мне?
   – Ну… ну… — лепетал бедный Аугусто, — ну…
   – Да что «ну»?
   – Я не могу успокоиться, Эухения, тысячу раз я возвращался к тому, о чем мы говорили в прошлый раз, и, несмотря на все, не могу с этим смириться. Нет, нет, я не могу с этим смириться!
   – С чем же вы не можете смириться?
   – С этим самым, Эухения, с этим самым!
   – С чем «с этим»?
   – С тем, что мы будем только друзьями.
   – Только друзьями! Вам этого мало, дон Аугусто? Или вы хотите, чтобы мы не были друзьями?
   – Нет, Эухения, не в том дело, не в том.
   – А в чем же?
   – Ради Бога, не заставляйте меня страдать,
   – Вы себе сами выдумываете страдания,
   – Я не могу смириться, не могу! — Чего же вы хотите?
   – Чтобы мы были… мужем и женой!
   – Хватит, с этим покончено!
   – Чтобы покончить, надо сперва начать.
   – Но вы же мне дали слово?
   – Я не знал, что говорю.
   – А эта Росарио?
   – Ради Бога, Эухения, не напоминай мне о ней! Не думай о Росарио!
   Тогда Эухения сняла шляпу, положила ее на столик, уселась и затем медленно и торжественно сказала:
   – Хорошо, Аугусто, раз уж ты, в конце концов, все эсаки мужчина, считаешь для себя не обязательным держать слово, то и я, всего лишь женщина, тоже не обязана держать свое слово. Кроме того, я хочу избавить тебя от Росарио и всех ей подобных, которые могут тебя завлечь. Чего не смогли сделать ни благодарность за твое бескорыстие, ни отчаяние от разрыва с Маурисио — ты видишь, как я с тобой откровенна, — то сделало сочувствие. Да, Аугусто, мне жаль тебя, очень жаль! — При этих словах она слегка похлопала правой рукой по его коленке.
   – Эухения! — И он протянул руки, чтобы обнять ее.
   – Осторожно! —воскликнула она, увертываясь от него. — Осторожно!
   – Но в тот, в прошлый раз…
   – Да, но тогда было другое дело!
   «Я в роли лягушки», — подумал психолог-экспериментатор.
   – Да, — продолжала Эухения, — мужчине, который всего-навсего друг, еще можно разрешить известные вольности, но их нельзя допускать с… скажем, с женихом!
   – Не понимаю.
   – Когда мы поженимся, Аугусто, я объясню тебе. А сейчас держи руки при себе, хорошо?
   «Дело сделано», — подумал Аугусто, чувствуя себя настоящей подопытной лягушкой.
   – Теперь, — сказала Эухения, поднимаясь, — я позову дядю.
   – Зачем?
   – Вот тебе раз! Чтобы сообщить ему!
   – Правильно, — уныло воскликнул Аугусто. Через минуту она пришла с доном Фермином.
   – Дядюшка, послушайте, — сказала Эухения, — вот перед вами дон Аугусто Перес, он просил моей руки. Я дала ему согласие.
   – Великолепно, великолепно! — воскликнул дон Фермин. — Иди сюда, дочь моя, я обниму тебя! Великолепно!
   – Вас так восхищает, дядюшка, наше решение пожениться?
   – Нет, меня восхищает, поражает, покоряет ваш способ решения дела, только вдвоем, без посредников… Да здравствует анархия! Как жаль, как жаль, что вам придется для завершения ваших намерений обращаться к властям. Конечно, не испытывая в душе никакого к ним уважения. Pro formula ( Ради принятой формы (лат.).), только prо formula. Я уверен, вы считаете себя уже мужем и женой., Во всяком случае, я сам, во имя бога анархии, женю вас! И этого достаточно. Великолепно! Великолепно! Дон Аугусто, отныне этот дом — ваш дом.
   – Отныне?
   – Да, вы правы, он был ваш всегда. Мой дом… Мой? Дом, где я живу, всегда был вашим, как и всех моих братьев, но отныне… Вы меня понимаете?
   – Да, он вас понимает, дядя.
   В эту минуту позвонили, и Эухения сказала:
   – Тетя!
   Войдя в гостиную и увидев их, тетка закричала:
   – Уже догадалась! Итак, дело сделано? Я это знала. Аугусто думал: «Лягушка, настоящая лягушка! Меня
   выловили, как и других».
   – Вы останетесь сегодня с нами обедать, конечно, чтобы отпраздновать… — сказала донья Эрмелинда.
   – Ничего не поделаешь, — вырвалось у несчастной лягушки.

XXVII

   Отныне началась для Аугусто новая жизнь. Почти все время он проводил у своей невесты, изучая уже не психологию, а эстетику.
   А Росарио? Росарио больше не приходила к нему. Глаженое белье в следующий раз принесла уже какая-то другая женщина. Он едва осмелился спросить, почему не пришла Росарио. Зачем было спрашивать, если он догадывался сам? И это презрение — а ничего иного и быть не могло, — это презрение было ему хорошо знакомо, совсем не обидно и даже доставило удовольствие. Он? он отыграется на Эухении. А та, конечно, по-прежнему говорила: «Успокойся и убери руки!» В этих делах она ему воли не давала!
   Эухения держала его на голодном пайке — смотри, но не больше, — разжигая в нем аппетит. Однажды он сказал:
   – Мне очень хочется сочинить стихи о твоих глазах! И она ответила:
   – Сочиняй!
   – Но для этого, — добавил он, — мне нужно, чтобы ты поиграла на пианино. Слушая твою игру, я буду вдохновляться.
   – По ты же знаешь, Аугусто, с тех пор как твоя щедрость позволила мне бросить уроки, я больше не садилась за пианино. Я его ненавижу. Сколько я с ним намучилась!
   – Все равно, Эухения, сыграй, чтобы я мог сочинить стихи.
   – Хорошо, это в последний раз!
   Эухения села играть, и под ее аккомпанемент Аугусто написал стихи:

 
Моя душа блуждала вдалеке от тела
в туманах непроглядных чистой мысли,
затерянная в отголосках сладких звуков,
рожденных, говорят, в небесных сферах;
а тело одинокое без жизни
покоилось печально на земле.
Рожденные, чтоб вместе жизнь пройти,
они не жили, ибо тело было
лишь плотью бренной, а душа — лишь духом,
они искали встречи, о Эухения!
Но вот твои глаза, как родники, забили
и свет живой пролили на дорогу,
пленили мою душу и спустили
ее с небес на землю зыбкую сомнений,
вдохнули душу в тело, и с тех пор лишь,
только с тех пор, Эухения, я начал жить!
Твои глаза, как огненные гвозди,
мой дух надежно прикрепили к телу,
в крови горячие желанья пробудили,
и стали плотью вдруг мои идеи.
Но если жизни свет опять угаснет,
расстанутся материя и дух,
я затеряюсь вновь в туманах звездных,
исчезну в недрах первозданной мглы.
 

   – Как тебе нравится? — спросил Аугусто, прочитав стихи вслух.
   – Как мое пианино, лочти совсем не музыкальные, А это «говорят»…
   – Я вставил это слово, чтобы придать простоту.
   – «О Эухения», по-моему, напыщенно.
   – Что? Твое имя — напыщенное?
   – Ах, конечно, в твоих стихах. И потом, все это мне кажется очень… очень…
   – Скажем, очень руманическим.
   – Что это такое?
   – Ничего, наша с Виктором шутка.
   – Послушай, Аугусто, после нашей свадьбы я в своем доме не потерплю шуток, понятно? Ни шуток, ни собак. Так что можешь уже подумать, куда денешь Орфея,
   – Но, ради Бога, Эухения, ведь ты знаешь, как я нашел этого несчастного щенка! Кроме того, он мой наперсник! Перед ним я произношу свои монологи!
   – Когда мы поженимся, в моем доме не должно быть монологов. Собака будет совершенно лишней!
   – Ради Бога, Эухения, хотя бы пока мы не заведем ребенка!
   – Если он у нас будет.
   – Конечно, если он у нас будет, А если нет, почему не иметь собаку? Почему не держать собаку, про которую столь справедливо сказано, что она была бы лучшим другом человека, будь у нее деньги?
   – Нет, будь у нее деньги, собака не была бы другом человека, я в этом совершенно уверена. Потому она и друг, что денег у нее нету.
   На другой день Эухения сказала Аугусто:
   – Послушай, я должна с тобой поговорить об одном серьезном деле, очень серьезном, и заранее прошу прощения, если мои слова..
   – Бога ради, Эухения, говори!
   – Ты знаешь, у меня был жених…
   – Да, Маурисио.
   – Но ты не знаешь, почему мне пришлось прогнать этого бесстыдника.
   – И знать не желаю.
   – Это делает тебе честь. Так вот, мне пришлось прогнать этого лентяя и бесстыдника, но…
   – Он все еще к тебе пристает?
   – Да!
   – Ах, попадется он мне в руки!
   – Да нет, дело не в том. Он пристает ко мне совсем с другими намерениями.
   – Что такое?
   – Не волнуйся, Аугусто, не волнуйся. Бедный Маурисио не кусается, он только лает.
   – А-а, тогда поступи так, как советует арабская пословица: «Если будешь останавливаться перед каждым псом, который залает, тебе никогда не увидеть конца пути». Не стоит кидать в него камни. Не обращай па него внимания.
   – Мне кажется, есть средство получше.
   – Какое?
   – Держать в кармане корки хлеба и бросать их собакам, которые лают, ведь они лают от голода.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   – Теперь Маурисио только просит тебя подыскать ему любую работу и говорит, что тогда он оставит меня в покое, если же нет…
   – А если нет?
   – Грозит скомпрометировать меня.
   – Бессовестная скотина!
   – Не волнуйся. Я думаю, лучше всего убрать его с дороги, подыскав работенку, которая даст ему пропитание, но где-нибудь подальше. Кроме того, я сохранила к нему некоторое сочувствие, такая уж у этого бедняги натура и…
   – Быть может, ты права, Эухения. И мне кажется, я смогу все уладить. Завтра же поговорю с одним приятелем, и мы, наверное, найдем для него местечко.
   И он действительно нашел работу для Маурисио и добился, чтобы его назначили как можно дальше.

XXVIII

   Когда однажды утром Лидувина доложила Аугусто, что его ожидает молодой человек, он поморщился: это был Маурисио. Аугусто отказал бы ему без разговоров, но его интересовал этот человек, еще так недавно бывший женихом Эухении. Она его любила и, быть может, отчасти любит даже сейчас; Маурисио, наверное, знал о будущей жене Аугусто такие подробности, которые ему еще не были известны; этот человек… Было нечто объединявшее их.
   – Сеньор, я пришел, —смиренно начал Маурисио, — поблагодарить вас за бесценную услугу, которую вы мне, по просьбе Эухении, оказали.
   – Вам не за что благодарить меня, сеньор, и надеюсь, вы впредь оставите в покое мою будущую супругу.
   – Но ведь я ни в малейшей степени не беспокоил ее!
   – Я знаю, о чем говорю.
   – С тех пор как она мне отказала — и хорошо сделала, что отказала, потому что я вовсе не гожусь ей в супруги, — я старался, как мог, утешиться в несчастье и, разумеется, уважать решения вашей невесты. Если же она вам сказала что-нибудь иное…
   – Прошу вас не упоминать мою будущую супругу и тем более не измышлять намеков, которые хоть в малейшей степени грешат против истины. Утешайтесь, как вам угодно, и оставьте нас в покое.
   – Вы совершенно правы. Еще раз благодарю вас обоих за работу, которую вы нашли для меня. Я поеду служить и буду утешаться, как смогу. Кстати, я решил взять с собой одну девушку.
   – А какое мне дело до этого, сеньор?
   – Мне кажется, вы с нею знакомы.
   – Как? Что? Вы шутите?
   – Нет, нет. Это некая Росарио, работающая в прачечной, она, кажется, обычно приносила вам белье.
   Аугусто побледнел: «Неужели ему все известно?» — подумал он, и это смутило его еще больше, чем прежние подозрения насчет отношений Эухении с этим человеком. Но он быстро оправился и воскликнул:
   – Зачем вы мне это говорите?
   – Мне кажется, —.продолжал Маурисио, как будто ничего не слышал, — что нам, отвергнутым, позволительно утешать друг друга.
   – Но что вы хотите этим сказать? — И Аугусто подумал, а не задушить ли Маурисио на том самом месте, где разыгралось его последнее приключение с Росарио.
   – Не волнуйтесь так, дон Аугусто, не волнуйтесь! Я хотел сказать только то, что сказал. Она… та, имя которой вы запрещаете мне упоминать, меня отвергла, прогнала меня, и я встретился с этой бедной девочкой, которую отверг другой, и…
   Аугусто не мог больше сдерживаться; сначала он побледнел, потом вспыхнул, поднялся, схватил обеими руками Маурисио, поднял его и бросил на диван, не понимая толком, что делает, словно собираясь задушить его. И тогда Маурисио, очутившись на диване, сказал весьма хладнокровно:
   – Посмотрите теперь, дон Аугусто, мне в глаза и увидите, какой вы маленький…
   Бедный Аугусто готов был провалиться сквозь землю, Руки его бессильно опустились, туман поплыл перед глазами, он подумал: «Я сплю?» — и увидел, что Маурисио уже стоит напротив него и говорит с саркастической ухмылкой:
   – Все это ничего, дон Аугусто, ничего! Простите меня, что на меня нашло… я не знал, что делаю… не понимал… И спасибо, большое спасибо, еще раз спасибо! Благодарю вас и… ее! Прощайте!
   Едва Маурисио вышел, Аугусто позвал Лидувину:
   – Скажи, Лидувина, кто здесь был со мной?
   – Молодой человек.
   – Как он выглядит?
   – Вам надо, чтобы я это сказала?
   – Нет, на самом деле был здесь кто-нибудь со мной?
   – Сеньорито!
   – Нет, нет, поклянитесь мне, что здесь был молодой человек с виду именно такой — высокий, блондин, не так ли? С усами, скорее толстый, чем худой, с горбатым носом… Был ои здесь?
   – Да вы здоровы ли, дон Аугусто?
   – Это был не сон?
   – Не вдвоем же мы его видели во сне.
   – Нет, два человека не могут видеть во сне одно и то же. Именно так и выясняется, сон это или не сон.
   – Ну, так будьте спокойны! Да, здесь был человек, о котором вы говорите.
   – Что он сказал, уходя?
   – Мне он ничего не сказал. Да я его и не видела.
   – А ты, Лидувина, знаешь, кто он?
   – Да, знаю. Он был женихом…
   – Правильно. А теперь чей он жених?
   – Ну, уж этого я не могу знать.
   – Да ведь вы, женщины, знаете много такого, чему вас не учили.
   – И наоборот, никак не можем выучить то, чему нас хотят научить.
   – Но скажи правду, Лидувина, ты не знаешь, за кем теперь ухаживает этот… тип?
   – Нет, но я догадываюсь.
   – Каким образом?
   – Да потому, что вы об этом спрашиваете,
   – Хорошо, позови Доминго.
   – Зачем?
   – Чтобы узнать, сплю я еще или нет и правда ли это ты — его жена Лидувина и…
   – Не спит ли также и Доминго? Но мне пришла в голову мысль поинтереснее.
   – Какая?
   – Пусть войдет Орфей.
   – Ты права, уж он-то не грезит!
   Вскоре после того, как Лидувина вышла, появился пес.
   – Иди сюда, Орфей, — сказал ему хозяин, — иди сюда! Бедненький! Как мало времени осталось тебе жить со мной! Она не желает держать тебя в доме. Куда я отдам тебя? Что мне с тобой делать? Что с тобой без меня будет? Ты способен умереть, я знаю. Только пес способен умереть, лишившись хозяина. Я был для тебя больше чем хозяином, я был твоим отцом, Богом! Она но желает держать тебя в доме, она прогоняет тебя! Ты, символ верности, будешь мешать ей? Как это понять?! Быть может, собака угадывает самые тайные мысли людей, живущих с ней рядом, и хотя она молчит… А я должен жениться, у меня нет другого выхода, кроме женитьбы… Если я не женюсь, то никогда не вырвусь из снов! Мне надо проснуться. Но почему ты так на меня смотришь, Орфей? Похоже, будто ты плачешь без слез! Ты хочешь мне что-то сказать? Я вижу, ты страдаешь от своей немоты. Зря я сказал, что ты не грезишь! Конечно, ты грезишь, Орфей! Разве могли бы люди быть людьми, если бы не было собак, кошек, лошадей, волов, овец и других животных, особенно домашних? Разве без домашних животных, принимающих на себя всю животную тяжесть жизни, смог бы человек достигнуть своей человечности? Если бы человек не приручил лошадь, разве ездила бы одна половина нашего рода верхом на другой? Да, вам обязана своим существованием цивилизация. И еще женщинам. Но, быть может, женщина — это тоже домашнее животное? И без женщин — был бы человек человеком? Ах, Орфей, скоро придет женщина и тебя прогонит!
   И он прижал Орфея к груди, а пес, который и в самом деле будто плакал, лизнул его в подбородок.

XXIX

   Все уже было готово для свадьбы. Аугусто хотел отпраздновать ее скромно и уединенно, но будущая его супруга хотела вроде бы устроить более роскошное и шумное торжество.
   С приближением дня свадьбы жених все с большим пылом добивался маленьких привилегий и доверия, а Эухения держалась все более чопорно.
   – Но ведь через несколько дней мы уже будем принадлежать друг другу, Эухения!
   – Именно поэтому! Необходимо уже сейчас уважать друг друга.
   – Уважать, уважать… Уважение исключает любовь.
   – Это ты так считаешь. Угомонись же ты, наконец.
   И Аугусто замечал в ней иногда нечто странное, какую-то натянутость. Иной раз казалось, что она избегает его взгляда. И он вспомнил о своей матери, о своей бедной матери, о ее страстном желании, чтобы сын женился счастливо. Но сейчас, в преддверии женитьбы на Эухении, его больше всего мучили слова Маурисио, что тот возьмет с собой Росарио. Он ревновал, ревновал страстно и бесился, что пропустил такой случай, что показался смешным этой девчонке. «Теперь они вдвоем надо мной смеются, — говорил он про себя, — а он смеется вдвойне, потому что увозит от меня Росарио». Иногда у него возникало нестерпимое желание разорвать опутавшие его узы и снова завоевать Росарио, отнять ее у Маурисио.
   – А что стало с той девочкой, с Росарио? — спросила его Эухения за несколько дней до свадьбы.
   – Зачем ты мне напоминаешь о ней сейчас?
   – Если тебе неприятно, я не буду!
   – Нет, нет. Но…
   – Просто она однажды прервала наше свидание. Ты больше ничего о ней не слышал? — И она посмотрела на него пронизывающим взглядом.
   – Нет, ничего не слышал.
   – Кто покоряет ее сердце или уже покорил его? — И, отведя взгляд от Аугусто, она устремила его в пространство, куда-то очень далеко.
   В голове жениха мелькнуло странное предчувствие. «Она, наверное, что-то знает», — сказал он себе и потом вслух:
   – Ты что-нибудь знаешь?
   – Я? — ответила она, притворяясь безразличной, и снова посмотрела на него.
   Между ними пролегла тень тайны.
   – Надеюсь, ты ее уже забыл…
   – Почему ты так упорно все спрашиваешь о ней?
   – Не знаю! Но если уж говорить о другом, скажи, что происходит с мужчиной, когда другой увозит женщину, на которую он претендовал?
   Волна крови прилила к голове Аугусто, когда он услышал это. У него возникло желание выскочить, побежать, найти Росарио, вернуть ее и привести к Эухении, чтобы сказать: «Вот она, она моя, а не… твоего Маурисио!»
   До свадьбы оставалось три дня. Аугусто вышел из дома невесты, тяжело задумавшись. В эту ночь ему едва удалось заснуть. Утром, едва он проснулся, Лидувина вошла к нему в комнату.
   – Тут вам письмо, сеньорите, только что принесли. Мне кажется, от сеньориты Эухении.
   – Письмо? От нее? От нее письмо? Оставь здесь и иди! Лидувина ушла. Аугусто бросило в дрожь. Странная
   тревога проникла в сердце. Он вспомнил Росарио, потом Маурисио. Но ему не хотелось трогать письмо, и он с ужасом смотрел на конверт. Он встал, умылся, оделся, велел подать завтрак, съел его. «Нет, нет, я не хочу читать его здесь», — сказал он. Аугусто вышел из дома, направился в ближайшую церковь и там, подле нескольких человек, слушавших мессу, распечатал письмо. «Здесь я должен буду сдерживаться, — сказал он себе, — ах, на сердце у меня ужасные предчувствия». В письме говорилось:
 
   Уважаемый Аугусто!
   Когда ты станешь читать эти строки, я уже буду ехать вместе с Маурисио туда, где он получил работу благодаря твоей доброте, которая также вернула мне ренту; вместе с его заработком это позволит нам жить не слишком бедно Я не прошу у тебя прощения, ибо после этого, я уверена, ты убедишься, что ни я не могла тебя сделать счастливым, ни, уж конечно, ты — меня. Когда у тебя пройдет первое потрясение, я напишу тебе, почему я совершила этот шаг теперь и в такой форме. Маурисио хотел, чтобы мы бежали в самый день свадьбы, сразу после венчания; но план его был слишком сложен и показался мне, кроме того, ненужной жестокостью. Как я уже говорила тебе когда-то, надеюсь, мы останемся Друзьями. Твой друг
    Эухения Доминго делъ Арко
   Р. S. Росарио с нами не едет. Она остается тебе, и можешь с нею утешиться.
 
   Аугусто повалился на скамью совершенно уничтоженный. Потом стал на колени и начал молиться.
   Когда он вышел из церкви, ему казалось, что он спокоен. Но то было ужасное спокойствие позора. Он пошел к дому Эухении, где застал ее родственников в полном унынии. Племянница сообщила им письмом свое решение и ночевать не пришла. Парочка уехала поездом, который отправлялся вечером, сразу же после последнего свидания Аугусто с невестой.
   – Что же нам теперь делать? — сказала донья Эрмелинда.
   – Нам остается, сеньора, — ответил Аугусто, — только терпеть!
   – Это недостойно! — воскликнул дон Фермин, —.Такие поступки нельзя оставлять без возмездия!
   – И это говорите вы, дон Фермин, анархист?
   – При чем тут анархизм? Так не поступают. Так нельзя обманывать мужчин!
   – Другого она и не обманула! — сказал холодно Аугусто,и его ужаснула холодность, с которой он произнес эти слова.
   – Но она его обманет, обманет, не сомневайтесь!
   Аугусто почувствовал демоническую радость при мысли, что Эухения в конце концов обманет и Маурисио, «Но уже не со мной», — сказал он очень тихо, так что едва ли сам себя услышал.
   – Что ж, я сожалею о случившемся и еще больше — о вашей племяннице, но я должен удалиться…
   – Вы понимаете, дон Аугусто, что мы…
   – Да, я все понимаю, но…
   Пора было уходить. Еще несколько слов, и Аугусто ушел.
   Он был в ужасе от самого себя и от того, что с ним происходило, точнее, от того, чего с ним не происходило. Эта холодность, по крайней мере внешняя, с которой он встретил неожиданную и наглую выходку, это спокойствие заставили его усомниться даже в собственном существовании. «Будь я такой же мужчина, как все, — говорил он себе, — мужчина с характером, будь я просто человеком и существуй на самом деле, разве я мог бы встретить такой удар так спокойно?» И он начал, не отдавая себе в том отчета, ощупывать себя и даже щипать, чтобы проверить, чувствует ли он боль.