Страница:
Когда Джо потер себе лоб, он вдруг стал удивительно похож на Лео. У него появилось то же грустное и робкое выражение. Уилок впервые заметил, что между братьями существует сходство, и хотел было это сказать.
— Не знаю, — вдруг резко сказал Джо. — Всю жизнь я хотел идти правильным путем. Даже когда был ребенком, малым ребенком, и ничего не смыслил, все равно хотел этого. Я бессознательно к этому тянулся, и все, пытался, пытался, и все время мне что-нибудь да становилось поперек дороги. На каждом шагу. Я хотел идти тем же путем, что и все, а мне не давали. Всякий раз что-нибудь да случалось.
До сих пор Джо во всех неудачах винил либо свой «характер», либо своих соперников. Но теперь он запутался. Теперь ему казалось, что не он один создал свой характер. Что он был создан помимо него. А если не сам он создал свой характер, то кого же тогда винить? Что же тогда винить? Если не себя, то кого? Он не мог разобраться в собственных мыслях, и это сбивало его с толку.
— Со всеми так, — сказал Уилок.
— Нет, не так. Что бы я ни предпринял, всякий раз что-нибудь непременно становится мне поперек дороги, не поймешь даже, откуда и с чего оно берется. Вы думаете, до Фикко в моей жизни не случалось, чтобы мне преграждали путь? Но почему это так бывает? Почему это только мне так не везет? Можете вы мне объяснить?
— Право же, со всеми бывает то же самое. Это бизнес, человек человеку волк.
Джо не слышал Уилока. Он был слишком поглощен собственными мыслями и бесплодными усилиями в них разобраться.
— Нет, уверяю вас, нет! — вскрикнул он. — В чем же причина? Можете вы мне назвать хоть одну причину, почему всякий раз, как я пытался идти правильным путем, что-нибудь непременно становилось мне поперек дороги, что-нибудь извне, то ли юристы, или дельцы, полиция, собственные друзья, наконец, родной брат — и это всякий раз, черт подери, словно весь мир сговорился против меня, куда бы я ни подался, в любом штате нашей страны, и в Канаде, куда я ездил, и по ту сторону океана тоже, во Франции, в Париже? Почему это так?
— Это система наживы. Человек человеку волк. Ваш убыток — моя прибыль. Таков мир. Что же вы хотите, изменить мир?
— Но почему же человеку не дают жить? Почему? Посмотрите на меня: разве на мне клеймо какое? Разве я крыса, чтобы меня травили, травили, травили, и вот я вынужден огрызаться, а меня опять травят, я огрызаюсь, а меня опять травят, и травят, и травят, пока не загонят в какой-нибудь угол, и я там сижу и огрызаюсь; а потом опять травля и травля. Что же, значит, я так и должен всю жизнь метаться из угла в угол, кусаться, а меня будут травить? Неужели только в этом и состоит жизнь?
— Шшш… не горячитесь, — сказал Уилок. — Поспокойнее. У всех то же самое.
— Нет, нет, не то же самое. Я хочу выбиться, как все. И что же? Я берусь за какое-нибудь дело. И дело хорошее, и мне хорошо. Но мне мешают. Пусть! Не стану драться. Не хочу лезть в драку, не хочу наживать неприятности; кому охота иметь неприятности? Я бросаю свое дело и начинаю заниматься чем-нибудь еще, но и этого мне не дают. И куда бы я ни подался, всюду повторяется одно и то же. Почему это так? Вот вы человек умный, образованный. Так почему это? Объясните мне, почему? Может быть, вы вычитали из книг или еще откуда-нибудь знаете, почему человек, который хотел бы идти самым обычным мирным путем, как полагается, вынужден жить, как зверь, и все его травят?
Джо вопросительно смотрел на Уилока. Но на его лице он прочел только недовольство тем, что Джо так повышает голос.
— Уж доберусь я до этого сукина сына Фикко, — сказал Джо, — и собственными вот этими руками выцарапаю ему глаза. — И он вытянул вперед руки с согнутыми, как когти, пальцами.
— По-моему, не мешало бы выпить, — сказал Уилок.
— Э-эх! — Джо распрямил пальцы и безнадежно махнул рукой.
— Это нам обоим полезно.
— Вы только и думаете, как бы выпить, — сказал Джо. — Когда предстоит работа, я не пью, да и вам не советую прятать голову в виски, как страус — в песок.
— Про страусов это все враки.
— Ну, конечно, вас этому только и выучили, больше ничему. Только это вы и вычитали из ваших книг.
— Что ж делать, — улыбнулся Уилок, — если страусы на самом деле не прячут головы в песок.
— А мне в высшей степени наплевать и на них и на вас. — И Джо быстро зашагал по вестибюлю. Проходя мимо Лео, он отрывисто бросил ему: — Завтра увидимся. — Он отворил дверь, и прежде чем она захлопнулась, выскочил на улицу и вскоре скрылся за углом.
Уилок последовал за ним. Он шел, держа руки в карманах, слегка вразвалку, словно прогуливался. Поравнявшись с Лео, он остановился и задумчиво посмотрел на него.
— Ну что, мистер Минч, все обошлось благополучно? — сказал он.
Лео что-то ответил, но Уилок его не слышал. Он старался сосредоточить свои мысли на виски. Но это было нелегко.
— Всего хорошего, — оказал Уилок.
Он помахал рукой и сделал общий поклон, предназначавшийся и Лео, и служащим, которые стояли вокруг него. Теперь виски все яснее вырисовывалось перед ним. Все остальное отступало куда-то. «Буду воображать все виски, какое только есть в Нью-Йорке», — оказал он себе и громко причмокнул губами, чтобы заглушить то, что еще звучало у него в ушах. Он мысленно видел длинные шеренги коричневых и черных бутылок за стойками баров. Он думал о том, как они безмолвно стоят и ждут его, такие гладкие и холодные снаружи и такие убаюкивающие, горячие и забористые внутри.
Он шел к бутылкам словно больной, ищущий, где бы ему прилечь.
— Не знаю, — вдруг резко сказал Джо. — Всю жизнь я хотел идти правильным путем. Даже когда был ребенком, малым ребенком, и ничего не смыслил, все равно хотел этого. Я бессознательно к этому тянулся, и все, пытался, пытался, и все время мне что-нибудь да становилось поперек дороги. На каждом шагу. Я хотел идти тем же путем, что и все, а мне не давали. Всякий раз что-нибудь да случалось.
До сих пор Джо во всех неудачах винил либо свой «характер», либо своих соперников. Но теперь он запутался. Теперь ему казалось, что не он один создал свой характер. Что он был создан помимо него. А если не сам он создал свой характер, то кого же тогда винить? Что же тогда винить? Если не себя, то кого? Он не мог разобраться в собственных мыслях, и это сбивало его с толку.
— Со всеми так, — сказал Уилок.
— Нет, не так. Что бы я ни предпринял, всякий раз что-нибудь непременно становится мне поперек дороги, не поймешь даже, откуда и с чего оно берется. Вы думаете, до Фикко в моей жизни не случалось, чтобы мне преграждали путь? Но почему это так бывает? Почему это только мне так не везет? Можете вы мне объяснить?
— Право же, со всеми бывает то же самое. Это бизнес, человек человеку волк.
Джо не слышал Уилока. Он был слишком поглощен собственными мыслями и бесплодными усилиями в них разобраться.
— Нет, уверяю вас, нет! — вскрикнул он. — В чем же причина? Можете вы мне назвать хоть одну причину, почему всякий раз, как я пытался идти правильным путем, что-нибудь непременно становилось мне поперек дороги, что-нибудь извне, то ли юристы, или дельцы, полиция, собственные друзья, наконец, родной брат — и это всякий раз, черт подери, словно весь мир сговорился против меня, куда бы я ни подался, в любом штате нашей страны, и в Канаде, куда я ездил, и по ту сторону океана тоже, во Франции, в Париже? Почему это так?
— Это система наживы. Человек человеку волк. Ваш убыток — моя прибыль. Таков мир. Что же вы хотите, изменить мир?
— Но почему же человеку не дают жить? Почему? Посмотрите на меня: разве на мне клеймо какое? Разве я крыса, чтобы меня травили, травили, травили, и вот я вынужден огрызаться, а меня опять травят, я огрызаюсь, а меня опять травят, и травят, и травят, пока не загонят в какой-нибудь угол, и я там сижу и огрызаюсь; а потом опять травля и травля. Что же, значит, я так и должен всю жизнь метаться из угла в угол, кусаться, а меня будут травить? Неужели только в этом и состоит жизнь?
— Шшш… не горячитесь, — сказал Уилок. — Поспокойнее. У всех то же самое.
— Нет, нет, не то же самое. Я хочу выбиться, как все. И что же? Я берусь за какое-нибудь дело. И дело хорошее, и мне хорошо. Но мне мешают. Пусть! Не стану драться. Не хочу лезть в драку, не хочу наживать неприятности; кому охота иметь неприятности? Я бросаю свое дело и начинаю заниматься чем-нибудь еще, но и этого мне не дают. И куда бы я ни подался, всюду повторяется одно и то же. Почему это так? Вот вы человек умный, образованный. Так почему это? Объясните мне, почему? Может быть, вы вычитали из книг или еще откуда-нибудь знаете, почему человек, который хотел бы идти самым обычным мирным путем, как полагается, вынужден жить, как зверь, и все его травят?
Джо вопросительно смотрел на Уилока. Но на его лице он прочел только недовольство тем, что Джо так повышает голос.
— Уж доберусь я до этого сукина сына Фикко, — сказал Джо, — и собственными вот этими руками выцарапаю ему глаза. — И он вытянул вперед руки с согнутыми, как когти, пальцами.
— По-моему, не мешало бы выпить, — сказал Уилок.
— Э-эх! — Джо распрямил пальцы и безнадежно махнул рукой.
— Это нам обоим полезно.
— Вы только и думаете, как бы выпить, — сказал Джо. — Когда предстоит работа, я не пью, да и вам не советую прятать голову в виски, как страус — в песок.
— Про страусов это все враки.
— Ну, конечно, вас этому только и выучили, больше ничему. Только это вы и вычитали из ваших книг.
— Что ж делать, — улыбнулся Уилок, — если страусы на самом деле не прячут головы в песок.
— А мне в высшей степени наплевать и на них и на вас. — И Джо быстро зашагал по вестибюлю. Проходя мимо Лео, он отрывисто бросил ему: — Завтра увидимся. — Он отворил дверь, и прежде чем она захлопнулась, выскочил на улицу и вскоре скрылся за углом.
Уилок последовал за ним. Он шел, держа руки в карманах, слегка вразвалку, словно прогуливался. Поравнявшись с Лео, он остановился и задумчиво посмотрел на него.
— Ну что, мистер Минч, все обошлось благополучно? — сказал он.
Лео что-то ответил, но Уилок его не слышал. Он старался сосредоточить свои мысли на виски. Но это было нелегко.
— Всего хорошего, — оказал Уилок.
Он помахал рукой и сделал общий поклон, предназначавшийся и Лео, и служащим, которые стояли вокруг него. Теперь виски все яснее вырисовывалось перед ним. Все остальное отступало куда-то. «Буду воображать все виски, какое только есть в Нью-Йорке», — оказал он себе и громко причмокнул губами, чтобы заглушить то, что еще звучало у него в ушах. Он мысленно видел длинные шеренги коричневых и черных бутылок за стойками баров. Он думал о том, как они безмолвно стоят и ждут его, такие гладкие и холодные снаружи и такие убаюкивающие, горячие и забористые внутри.
Он шел к бутылкам словно больной, ищущий, где бы ему прилечь.
2
Лео устал и проголодался, но вопрос о Бауере был так серьезен, что от него нельзя было отмахнуться, и Лео заставил себя тотчас же заняться им. План действий рисовался ему так: сначала показать Бауеру, как скверно он поступил, затем объяснить ему, как это для него опасно, а когда он размякнет, простить его совсем или хотя бы взять на испытание. Но ему не хотелось тратить на это слишком много времени. Он сказал Бауеру, что подвезет его до станции метро, откуда ему удобно добраться домой.
— А я не домой, — сказал Бауер.
— Но ведь сейчас уже девять часов, десятый. Куда это вы собрались так поздно?
— Разве я обязан отчитываться перед вами и в том, что я делаю в неслужебное время?
Они стояли на тротуаре у выхода из суда. Лео глядел на Бауера в упор, пока тот не опустил глаз. Он думал, сколько вреда этот человек причинил его делу, его служащим и его отношениям с ними. Он старался изо всех сил не отступать от своего плана. Но это ему не удалось. Все, что он мог сделать, — это не повышать голоса.
— С вами никакого терпения не хватит, — проговорил он.
— Вот и хорошо, — угрюмо ответил Бауер. — Может быть, вы оставите меня в покое.
— Не драться же мне с такой мразью, как вы. Садитесь в машину.
Бауер не двинулся с места. Он стоял, угрюмо понурив голову.
— Вы знаете, в какую вы попали историю? — сказал Лео. — Вы знаете или нет? Вам грозит такое, что вам и во сне не снилось. Знаете вы это или нет? Так вот, садитесь в машину и скажите, куда вам надо.
Бауер, не подымая головы, буркнул:
— Мне надо купить булочки к кофе.
Машина Лео стояла у ближайшего перекрестка. Направляясь к ней, они прошли мимо нового форда, в котором сидел миниатюрный зеленолицый юноша, работавший у Барни Коха. Юноша выглянул из окна машины.
— Эй, Фред, — позвал он, — подвезти вас?
Бауер посмотрел на него. Он никак не мог сообразить, кто этот юноша.
— А, здравствуйте, — медленно проговорил он, стараясь вспомнить его имя.
— А то я еду в вашу сторону, — сказал юноша.
— Спасибо. — Бауер отрицательно покачал головой. Уолли, вот как зовут его. Уолтер, Уолтер… как его… из бильярдной Бойла. Он помахал ему рукой. — Меня подвезут, Уолли, — сказал он и пошел дальше с Лео.
Лео с любопытством посмотрел на юношу, но от расспросов воздержался. Он не хотел раздражать Бауера.
— Рядом с вашим метро есть булочная, — сказал он, когда они сели в машину Лео. — Там чудные свежие булочки, их пекут к вечеру. Мы туда и заедем.
— Делайте, что хотите, — сказал Бауер, — то, что я хочу, вам все равно безразлично.
Лео с трудом себя сдерживал.
— Вот там ваши булочки, — указал он.
На улице было холодно и темно. Во мраке холодным зеленоватым светом мерцали огни фонарей. Лео вел машину быстро. Он думал о Джусе, о Делиле с ссадинами на плечах, о Мюррее, который хотел поступить в полицию, и о том, как он дал Бауеру работу, когда Бауер пришел к нему и сказал, что у него дети голодают.
— Скажу вам прямо, — проговорил он сдавленным от сдержанной ярости голосом, — после того, что вы сегодня натворили, между нами все кончено.
— Что вы хотите сказать? — воскликнул Бауер. — Что я натворил?
— Что я хочу сказать? Вы прекрасно знаете, что я хочу оказать. Кончено. С сегодняшнего дня вы для меня, как вон та собака на улице, и я вам советую почаще оглядываться назад.
— Ну и ладно, — неуверенно сказал Бауер. Он отодвинулся от Лео и обеими руками ухватился за ручку дверцы. — Я хочу выйти, — сказал он.
Лео понял, что обращается с Бауером совсем не так, как надо. Это окончательно вывело его из себя.
— Мы еще не доехали, — сказал он.
— Вы меня не заставите здесь сидеть. Я хочу выйти.
— Нет, вы будете здесь сидеть.
— Выпустите меня. Почему вы меня не выпускаете?
Лео круто свернул к тротуару и резко остановил машину.
— Выходите, пожалуйста, — оказал он.
Бауер бросил на него нерешительный взгляд. Он все еще держался за ручку.
— Ну, выходите. Чего вы? — сказал Лео. — Валяйте. Но уж заботьтесь о себе сами.
В наступившей тишине слышалось только тяжелое дыхание Бауера. Он повернул голову и глядел на Лео, ноздри его то сжимались, то раздувались.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал он. Подбородок у него задрожал, он отвернулся и стал глядеть прямо перед собой.
— Вы не знаете? Вот это ловко. Так-таки ничего и не знаете? Ровным счетом ничего? Ну так я знаю. Я знаю, что вы наделали, и мне надоело возиться с вами. Выходите, пожалуйста. Выходите к чертовой матери на улицу, где вам и место. Чего же вы ждете?
Бауер молчал. Он сидел, понуря голову. Ручку дверцы он выпустил, и руки его безжизненно лежали на коленях.
Лео немного подождал, потом включил мотор, и они поехали дальше. Только было Лео собрался сказать Бауеру, что готов помочь ему, если тот выразит сожаление и обещает больше этого не делать, как увидел булочную.
— Вот где вы достанете ваши булочки, — сказал он.
В магазине было уютно и очень светло, белый кафельный пол ослепительно сверкал. Витрина была пуста. И только одна проволочная корзинка с румяными булочками и несколько коричневых хлебцев виднелись внутри магазина на белых фаянсовых полках. Две полные блондинки беседовали возле кассы в глубине булочной. Их пухлые сдобные руки и лица розовели на фоне белых халатов.
Бауер поспешно открыл дверцу машины и чуть ли не вывалился на тротуар. Лео изумленно на него посмотрел. Одно мгновение ему показалось, что он вот-вот бросится бежать.
— Я вас подожду, — сказал он. Он решил отвезти Бауера домой. Он начнет все сызнова и обработает его так, как намеревался с самого начала.
Не ответив Лео и даже не обернувшись, Бауер вошел в магазин.
Сквозь широкую витрину видна была вся булочная. Лео хорошо видел усталое, угрюмое лицо Бауера, разговаривавшего с одной из продавщиц. Другая ушла за перегородку в глубине булочной. Он видел, как усталое лицо зашевелило губами и как пухлое мучнисто-розовое лицо, улыбаясь, что-то ответило, потом метнулось к прилавку, где лежали бумажные пакеты, оттуда метнулось к корзинке с булочками, а усталое и угрюмое лицо следило за ним взглядом.
Лео стал возиться с зажигалкой на щитке. Она почему-то не работала. Он нажимал на нее, потом вытаскивал и разглядывал. Зажигалка даже не нагревалась. Потом он случайно поднял голову и увидел, что Бауер выскользнул из булочной и идет по улице; он шел сгорбившись, пряча свое тощее тело в тень здания, но белый бумажный пакет с булочками резко выделялся у него в руке.
— Эй! — крикнул Лео. Он со злостью нажал на стартер. — Собака, сукин сын, — пробормотал он.
Бауер побежал. Бежал он медленно, нехотя, как будто понимая, что бежать все равно бесполезно, но что бежать нужно. Лео быстро его нагнал, выскочил из машины на тротуар и преградил ему путь.
— Ну! — крикнул он. Бауер безмолвно глядел на него. Лео толкнул его в грудь. Бауер отступил, он и не думал сопротивляться. Он весь обмяк. — Вы понимаете, что вы делаете? — закричал Лео.
— Оставьте меня в покое, — захныкал Бауер.
— Вы знаете, что вы делаете? — Лео вырвал пакет с булочками из рук Бауера. Ему вдруг представилось, как Джо расправится с Бауером, если когда-нибудь узнает о доносе, и что это будет значить для него, Лео, для его дела и для всей его жизни.
— Вы хотите жить, да? — крикнул он. Потом поднес пакет с булочками к лицу Бауера. — Хотите есть эти булочки, да?
— Оставьте меня в покое, — хныкал Бауер, — прошу вас.
Тон был другой, но слова те же, что сам Лео говорил Джо, и Лео знал это, и оттого, что он это знал, ему хотелось кричать. Для него было пыткой поступать с Бауером так, как с ним самим поступил Джо.
— Не желаю я этого слышать! Не смейте так говорить! Не смейте! — он трясся от гнева и кричал от душевной боли и от злости на эту боль. Он поднял пакет высоко над головой и дрожащей рукой потряс им в воздухе. — Что вы со мной сделали сегодня! — крикнул он. И вдруг шлепнул Бауера пакетом по лицу. Лео ударил не сильно и еще смягчил силу удара, но пакет лопнул, и булочки рассыпались по тротуару.
Казалось, Бауер потерял рассудок. Лицо его вздулось, побагровело и задергалось. Чтобы увернуться от удара, он откинул голову, и пакет угодил ему в подбородок. Он простоял так несколько мгновений, длинный как жердь, с запрокинутой головой, потом поднял сжатые кулаки и топнул ногой. Его очки задрожали. Он еще раз топнул ногой, широко открыл рот и издал какой-то хриплый звук. Потом круто повернулся и пустился бежать. Он наступил на булку и так резко отскочил от мягкого, раздавленного теста, что чуть не упал. Тут он взвыл и побежал еще быстрее, опустив голову и судорожно всхлипывая.
Лео мутило от страха. Он посмотрел вслед Бауеру, потом себе под ноги и долго стоял так, уставившись на рассыпанные по тротуару булочки. Он слышал прерывистое дыхание Бауера, царапание его ног об асфальт — казалось, перепуганное насмерть животное мчится в свою нору.
Бауер пробежал мимо сидевшего в машине Уолли, но не видел его. Лео тоже не заметил Уолли. Ни тот, ни другой не подозревали, что он все время ехал за ними следом.
— А я не домой, — сказал Бауер.
— Но ведь сейчас уже девять часов, десятый. Куда это вы собрались так поздно?
— Разве я обязан отчитываться перед вами и в том, что я делаю в неслужебное время?
Они стояли на тротуаре у выхода из суда. Лео глядел на Бауера в упор, пока тот не опустил глаз. Он думал, сколько вреда этот человек причинил его делу, его служащим и его отношениям с ними. Он старался изо всех сил не отступать от своего плана. Но это ему не удалось. Все, что он мог сделать, — это не повышать голоса.
— С вами никакого терпения не хватит, — проговорил он.
— Вот и хорошо, — угрюмо ответил Бауер. — Может быть, вы оставите меня в покое.
— Не драться же мне с такой мразью, как вы. Садитесь в машину.
Бауер не двинулся с места. Он стоял, угрюмо понурив голову.
— Вы знаете, в какую вы попали историю? — сказал Лео. — Вы знаете или нет? Вам грозит такое, что вам и во сне не снилось. Знаете вы это или нет? Так вот, садитесь в машину и скажите, куда вам надо.
Бауер, не подымая головы, буркнул:
— Мне надо купить булочки к кофе.
Машина Лео стояла у ближайшего перекрестка. Направляясь к ней, они прошли мимо нового форда, в котором сидел миниатюрный зеленолицый юноша, работавший у Барни Коха. Юноша выглянул из окна машины.
— Эй, Фред, — позвал он, — подвезти вас?
Бауер посмотрел на него. Он никак не мог сообразить, кто этот юноша.
— А, здравствуйте, — медленно проговорил он, стараясь вспомнить его имя.
— А то я еду в вашу сторону, — сказал юноша.
— Спасибо. — Бауер отрицательно покачал головой. Уолли, вот как зовут его. Уолтер, Уолтер… как его… из бильярдной Бойла. Он помахал ему рукой. — Меня подвезут, Уолли, — сказал он и пошел дальше с Лео.
Лео с любопытством посмотрел на юношу, но от расспросов воздержался. Он не хотел раздражать Бауера.
— Рядом с вашим метро есть булочная, — сказал он, когда они сели в машину Лео. — Там чудные свежие булочки, их пекут к вечеру. Мы туда и заедем.
— Делайте, что хотите, — сказал Бауер, — то, что я хочу, вам все равно безразлично.
Лео с трудом себя сдерживал.
— Вот там ваши булочки, — указал он.
На улице было холодно и темно. Во мраке холодным зеленоватым светом мерцали огни фонарей. Лео вел машину быстро. Он думал о Джусе, о Делиле с ссадинами на плечах, о Мюррее, который хотел поступить в полицию, и о том, как он дал Бауеру работу, когда Бауер пришел к нему и сказал, что у него дети голодают.
— Скажу вам прямо, — проговорил он сдавленным от сдержанной ярости голосом, — после того, что вы сегодня натворили, между нами все кончено.
— Что вы хотите сказать? — воскликнул Бауер. — Что я натворил?
— Что я хочу сказать? Вы прекрасно знаете, что я хочу оказать. Кончено. С сегодняшнего дня вы для меня, как вон та собака на улице, и я вам советую почаще оглядываться назад.
— Ну и ладно, — неуверенно сказал Бауер. Он отодвинулся от Лео и обеими руками ухватился за ручку дверцы. — Я хочу выйти, — сказал он.
Лео понял, что обращается с Бауером совсем не так, как надо. Это окончательно вывело его из себя.
— Мы еще не доехали, — сказал он.
— Вы меня не заставите здесь сидеть. Я хочу выйти.
— Нет, вы будете здесь сидеть.
— Выпустите меня. Почему вы меня не выпускаете?
Лео круто свернул к тротуару и резко остановил машину.
— Выходите, пожалуйста, — оказал он.
Бауер бросил на него нерешительный взгляд. Он все еще держался за ручку.
— Ну, выходите. Чего вы? — сказал Лео. — Валяйте. Но уж заботьтесь о себе сами.
В наступившей тишине слышалось только тяжелое дыхание Бауера. Он повернул голову и глядел на Лео, ноздри его то сжимались, то раздувались.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал он. Подбородок у него задрожал, он отвернулся и стал глядеть прямо перед собой.
— Вы не знаете? Вот это ловко. Так-таки ничего и не знаете? Ровным счетом ничего? Ну так я знаю. Я знаю, что вы наделали, и мне надоело возиться с вами. Выходите, пожалуйста. Выходите к чертовой матери на улицу, где вам и место. Чего же вы ждете?
Бауер молчал. Он сидел, понуря голову. Ручку дверцы он выпустил, и руки его безжизненно лежали на коленях.
Лео немного подождал, потом включил мотор, и они поехали дальше. Только было Лео собрался сказать Бауеру, что готов помочь ему, если тот выразит сожаление и обещает больше этого не делать, как увидел булочную.
— Вот где вы достанете ваши булочки, — сказал он.
В магазине было уютно и очень светло, белый кафельный пол ослепительно сверкал. Витрина была пуста. И только одна проволочная корзинка с румяными булочками и несколько коричневых хлебцев виднелись внутри магазина на белых фаянсовых полках. Две полные блондинки беседовали возле кассы в глубине булочной. Их пухлые сдобные руки и лица розовели на фоне белых халатов.
Бауер поспешно открыл дверцу машины и чуть ли не вывалился на тротуар. Лео изумленно на него посмотрел. Одно мгновение ему показалось, что он вот-вот бросится бежать.
— Я вас подожду, — сказал он. Он решил отвезти Бауера домой. Он начнет все сызнова и обработает его так, как намеревался с самого начала.
Не ответив Лео и даже не обернувшись, Бауер вошел в магазин.
Сквозь широкую витрину видна была вся булочная. Лео хорошо видел усталое, угрюмое лицо Бауера, разговаривавшего с одной из продавщиц. Другая ушла за перегородку в глубине булочной. Он видел, как усталое лицо зашевелило губами и как пухлое мучнисто-розовое лицо, улыбаясь, что-то ответило, потом метнулось к прилавку, где лежали бумажные пакеты, оттуда метнулось к корзинке с булочками, а усталое и угрюмое лицо следило за ним взглядом.
Лео стал возиться с зажигалкой на щитке. Она почему-то не работала. Он нажимал на нее, потом вытаскивал и разглядывал. Зажигалка даже не нагревалась. Потом он случайно поднял голову и увидел, что Бауер выскользнул из булочной и идет по улице; он шел сгорбившись, пряча свое тощее тело в тень здания, но белый бумажный пакет с булочками резко выделялся у него в руке.
— Эй! — крикнул Лео. Он со злостью нажал на стартер. — Собака, сукин сын, — пробормотал он.
Бауер побежал. Бежал он медленно, нехотя, как будто понимая, что бежать все равно бесполезно, но что бежать нужно. Лео быстро его нагнал, выскочил из машины на тротуар и преградил ему путь.
— Ну! — крикнул он. Бауер безмолвно глядел на него. Лео толкнул его в грудь. Бауер отступил, он и не думал сопротивляться. Он весь обмяк. — Вы понимаете, что вы делаете? — закричал Лео.
— Оставьте меня в покое, — захныкал Бауер.
— Вы знаете, что вы делаете? — Лео вырвал пакет с булочками из рук Бауера. Ему вдруг представилось, как Джо расправится с Бауером, если когда-нибудь узнает о доносе, и что это будет значить для него, Лео, для его дела и для всей его жизни.
— Вы хотите жить, да? — крикнул он. Потом поднес пакет с булочками к лицу Бауера. — Хотите есть эти булочки, да?
— Оставьте меня в покое, — хныкал Бауер, — прошу вас.
Тон был другой, но слова те же, что сам Лео говорил Джо, и Лео знал это, и оттого, что он это знал, ему хотелось кричать. Для него было пыткой поступать с Бауером так, как с ним самим поступил Джо.
— Не желаю я этого слышать! Не смейте так говорить! Не смейте! — он трясся от гнева и кричал от душевной боли и от злости на эту боль. Он поднял пакет высоко над головой и дрожащей рукой потряс им в воздухе. — Что вы со мной сделали сегодня! — крикнул он. И вдруг шлепнул Бауера пакетом по лицу. Лео ударил не сильно и еще смягчил силу удара, но пакет лопнул, и булочки рассыпались по тротуару.
Казалось, Бауер потерял рассудок. Лицо его вздулось, побагровело и задергалось. Чтобы увернуться от удара, он откинул голову, и пакет угодил ему в подбородок. Он простоял так несколько мгновений, длинный как жердь, с запрокинутой головой, потом поднял сжатые кулаки и топнул ногой. Его очки задрожали. Он еще раз топнул ногой, широко открыл рот и издал какой-то хриплый звук. Потом круто повернулся и пустился бежать. Он наступил на булку и так резко отскочил от мягкого, раздавленного теста, что чуть не упал. Тут он взвыл и побежал еще быстрее, опустив голову и судорожно всхлипывая.
Лео мутило от страха. Он посмотрел вслед Бауеру, потом себе под ноги и долго стоял так, уставившись на рассыпанные по тротуару булочки. Он слышал прерывистое дыхание Бауера, царапание его ног об асфальт — казалось, перепуганное насмерть животное мчится в свою нору.
Бауер пробежал мимо сидевшего в машине Уолли, но не видел его. Лео тоже не заметил Уолли. Ни тот, ни другой не подозревали, что он все время ехал за ними следом.
3
Бакалейщик, вышедший собрать мелочь, оставленную покупателями на стойке с газетами, увидел бегущего Бауера и с любопытством на него посмотрел. Этот взгляд заставил Бауера перейти с бега на быстрый шаг.
Вытащив из кармана платок, он закрыл им лицо и, не глядя, пошел дальше большими торопливыми шагами. «Какой смысл бежать, — думал он, — все равно мне никуда не уйти».
Это была огромная, невероятно сложная мысль. Она поднялась из самых глубин его существа. Но он не понимал ее. Он думал, что она выражает его уверенность в том, что полиция сообщила о нем Лео, а Лео непременно сообщит Джо.
Он на ходу снял очки, вытер глаза и лицо, высморкался и надел очки, продолжая быстро идти с опущенной головой. Учащенное неровное дыхание с шумом вырывалось из его груди. Он перешел улицу, понуря голову, даже не посмотрев, свободен ли путь, и быстро спустился в метро.
«Что бы я ни делал, — подумал он, — я все делаю только хуже для себя». — Его мысли были так сложны, что он путался в словах. «Если я делаю, мне бывает хуже, — думал он, — и если не делаю, делаю что-нибудь другое, ничего не делаю. Что бы я ни делал, кончается тем, что мне же хуже».
Он шагал из одного конца платформы в другой. И вдруг почувствовал — как это почувствовал и Иган, и Лео, и как рано или поздно должны будут почувствовать большинство участников игры в бизнес, — что он не более как зверек, попавший в западню. Ходьба взад и вперед по платформе еще больше обнажала перед Бауером эту мысль. Дрожа всем телом, он подошел к скамейке и сел. Руки его нервно ерзали по коленям. Он медленно раскачивался взад и вперед с закрытиями глазами, потирая ляжки. Он мог думать только о Джо и о том, что Джо узнает про него, а Джо — человек жестокий, твердый, как кремень, и бессмысленно пытаться его разжалобить слезами, даже кровавыми слезами и вообще чем бы то ни было, потому что его ничем не проймешь.
Бауер сидел согнувшись. Бешеный круговорот мыслей оглушал его. Он уронил голову на колени и почувствовал, что из груди у него рвется стон. Но он удержал его. Он ощутил его вкус во рту, словно из него вырвали кусок его самого — теплый, кровоточащий. Губами и языком он ощущал вкус собственной крови.
«Боже мой!» — сказал он про себя и поднял голову с колен. Туловище по-прежнему оставалось согнутым, но голову он закинул назад и глядел перед собой, ничего не видя.
Подошел поезд и остановился. Люди входили и выходили. Некоторые оглядывались на него. Он был похож на пьяного, которого вот-вот стошнит.
«Господи, помоги мне, не такой уж я плохой!» — молился про себя Бауер.
Какой-то мужчина ухмыльнулся и, указав на него пальцем, сказал:
— Ну, этот еще до рождества успел нагрузиться.
Молитва иссякла, Бауер молился одними губами. Что-то в нем было такое, что мешало ему, как он ни старался, обратиться за помощью к богу. Услышав, что над ним посмеиваются, он выпрямился и сел, ни на кого не глядя. Поезд ушел, ушли и люди. Бауер сидел неподвижно, ни о чем не думая.
«Как же так?» — вскинулся он вдруг. Мысль эта отдалась в нем, словно крик. На какое-то мгновение чувство страха перед Джо куда-то отошло, и он, казалось, погрузился в пустоту. Внезапная мысль, что, несмотря на близость опасности, он о ней совсем забыл, вернула его к Джо. Он ухватился за свой страх перед Джо, но страх снова отошел, и снова Бауер остался сидеть, погруженный в пустоту.
«Как же так можно?» — опять спохватился он. Страх снова накинулся на него. Потом медленно, как морской прилив, накатила пустота и смыла страх, осталась только пустота, беспредельная, зыбкая, манящая пустота.
«Как же можно так сидеть, когда знаешь, что гибнешь?» — мысленно вскрикнул он, и снова к нему вернулся страх. Он бешеным галопом промчался по мозгу Бауера. Спустя секунду страх исчез, и накатила пустота, смывая все на своем пути. Она залила его мозг, не оставив места для страха. И он уже не чувствовал ничего, кроме пустоты.
В этой пустоте был весь Бауер. Здесь крылась причина всего, что он уже совершил, и того ужасного дела, которое ему еще предстояло совершить. Для него это была пустота, ибо он не мог охватить мыслью весь клубок противоречий в собственной душе. Поэтому место мыслей заняли чувства. И каждое чувство включало многое. Чувств было много, и все они сливались в единое море, где тонули даже те обрывки мыслей, которые шевелились в его мозгу.
Чтобы проникнуть в эту пустоту, надо было лучше понимать Бауера, чем сам он понимал себя. Он, например, не понимал, что каждый человек есть, конечно, совокупность многого. Каждый человек есть то, чем он себя считает. И он в равной мере то, чем считают его окружающие. И человек есть также то, чем он был, чем будет и, до известной степени, то, чем он мог бы быть. И каждое из этих отдельных существ находится во взаимосвязи со всеми другими, порознь и в совокупности. Это, кстати сказать, и есть ключ к анализу человека, но в отношении Бауера важнее всего было, что человек является и тем, что он есть, и тем, во что его превратили. Одна из величайших трагедий индивидуума в нашем уродливом современном мире состоит именно в том, что эти два существа — то, что он есть, и то, во что его превратили, — живут в человеке одновременно.
Человек, в которого превратили Бауера, мог в известном смысле служить образцом тех усовершенствованных методов обработки, которыми располагает современный мир. На нем не было и дюйма, где бы этот мир не оставил своего отпечатка. Он не дал развиться нормально ни одному ростку, заложенному в Бауере природой. Бауер стал продуктом современного мира чуть ли не с рождения. Он появился на свет, обреченный на неуверенность, в семье, уже искалеченной неуверенностью.
Ребенком Бауер, как и все дети, был любознателен. Эта любовь к знанию, как и всякая любовь, вмещала в себе и потребность и награду. Корнем была жажда знания, стеблем — учение, самое знание — цветком, который мог бы пышно расцвести на этом стебле. Но цветок не появился, не вышло ничего даже похожего на цветок, а само растение было исковеркано, ибо к тому времени, когда для Бауера пришла пора идти в школу, неуверенность уже сделала с ним свое дело. Неуверенность порождает страх, а страх сильнее любви. Многие даже считают, что страх — самый сильный импульс в человеке.
Школа ничем не могла помочь Бауеру. Да и едва ли что помогло бы ему теперь, разве только вмешательство медицины. Во всяком случае, он учился не для того, чтобы знать, он не тянулся к знанию. Учился он только потому, что боялся учителей, боялся принести домой плохие отметки и боялся, как бы его не сочли тупицей. Он учился, ничего не познавая, и действительно стал тупицей. Итак, первая величайшая любовь всего человечества — любовь к знанию — была изуродована в изуродованном мальчике, каким стал Бауер, и превратилась в нечто жалкое.
Форма была отлита. Бауер так и остался в ней. Он и в школу-то ходил только потому, что боялся покинуть привычное место и столкнуться с чем-нибудь новым. Если бы он доучился и, скажем, приобрел какую-нибудь профессию, может быть, это оказалось бы достаточно крупным и волнующим событием, чтобы разбить уже отлитую форму, но скорее всего этого не произошло бы. Страх — штука цепкая. Мало ли врачей, педагогов получили специальное образование, а работают так, как будто никогда не изучали своей профессии. Страх отгородил их от знания, а они себя от страха оградить не сумели.
Так или иначе, трудно сказать, разбило бы это событие форму, в которую страх заключил Бауера, или нет. Сам он ничего не предпринимал, а со стороны его не принуждали, потому что у его родителей на это не было средств. Кончив среднюю школу, он побоялся идти в колледж, потому что это означало бы необходимость расстаться с привычной жизнью, с привычной обстановкой. Он предпочел устроиться на работу прямо со школьной скамьи: это ничего не меняло. Он уже привык работать в летние каникулы и вечерами после занятий в школе.
У Бауера были недюжинные способности к механике. Если бы он их применил, это также могло бы сломать форму и спасти его. Но в кругу Бауера юноши, окончившие среднюю школу, считались людьми образованными, а образованные люди физическим трудом не занимаются. Они должны служить в конторах; иначе зачем же им было тратить попусту время в школе? А кроме того, люди конторского труда в большем почете, чем те, которые занимаются физической работой.
Страх принудил Бауера делать то, что от него ожидали, страх принудил его искать уважения тех, кто его окружал. Если бы ему пришлось ополчиться против всех своих страхов, он не справился бы с чувством неуверенности, и оно захлестнуло бы его.
Вот почему Бауер не мог пойти наперекор своим страхам и, пожертвовав своим природным дарованием, взял место в конторе. Здесь он ничем не выделялся и не преуспевал, он только справлялся с работой. Вводить новшества он боялся — это было рискованно, брать на себя ответственность боялся — это тоже риск. Он мог только в точности выполнять то, что ему приказывали. Да и сама работа для такого человека, как Бауер, была не настолько увлекательна, чтобы заставить его, помимо воли, проявлять изобретательность или инициативу. В итоге, ради того чтобы справиться с чувством неуверенности, Бауер не только принес в жертву свою индивидуальность, которая могла бы найти выражение в его способностях к механике, но вместе с ней пожертвовал и своей единственной возможностью приобрести уверенность в мире бизнеса.
Каждая клеточка его существа была теперь пропитана ядом неуверенности. Любовь, которую заронила в нем Кэтрин, тоже вряд ли была способна изменить его. Правда, Бауера потянуло к ней с первого взгляда. Такая любовь в сознании или, как говорится, в сердце другого могла бы вырасти в большое чувство. Но страх гнал Бауера от Кэтрин. Он желал ее и поэтому боялся, что она его оттолкнет. Из страха, как бы его желание не усилилось, он стал бороться со своим чувством, потому что тогда отказ ее был бы для него еще больней.
Кэтрин появилась в жизни Бауера в ту пору, когда молодым людям положено ухаживать за девушками и все от них этого ждут. Бауер боялся отступить от этого правила. Это толкало его к Кэтрин даже после того, как он мысленно от нее отказался. Но страх пойти наперекор этому правилу был не так уже силен, он не заставил бы его полюбить первую встречную. Не подвернись Кэтрин, он, может быть, и остался бы вдали от женщин и всю жизнь глядел бы на них с опаской. Но подвернулась Кэтрин, и он полюбил ее. Любовь была корнем, и этот корень пустил росток. Любовь заставила Бауера искать встреч с Кэтрин и желать ее присутствия даже после того, как он решил от нее отказаться. Это и было ростком. Но страх обвился вокруг ростка и, высасывая из него все соки, искривлял его рост, так что в конце концов человек, в которого превратился Бауер, мог осознать только одно: к Кэтрин он вернулся потому, что все этого от него ждали.
Вытащив из кармана платок, он закрыл им лицо и, не глядя, пошел дальше большими торопливыми шагами. «Какой смысл бежать, — думал он, — все равно мне никуда не уйти».
Это была огромная, невероятно сложная мысль. Она поднялась из самых глубин его существа. Но он не понимал ее. Он думал, что она выражает его уверенность в том, что полиция сообщила о нем Лео, а Лео непременно сообщит Джо.
Он на ходу снял очки, вытер глаза и лицо, высморкался и надел очки, продолжая быстро идти с опущенной головой. Учащенное неровное дыхание с шумом вырывалось из его груди. Он перешел улицу, понуря голову, даже не посмотрев, свободен ли путь, и быстро спустился в метро.
«Что бы я ни делал, — подумал он, — я все делаю только хуже для себя». — Его мысли были так сложны, что он путался в словах. «Если я делаю, мне бывает хуже, — думал он, — и если не делаю, делаю что-нибудь другое, ничего не делаю. Что бы я ни делал, кончается тем, что мне же хуже».
Он шагал из одного конца платформы в другой. И вдруг почувствовал — как это почувствовал и Иган, и Лео, и как рано или поздно должны будут почувствовать большинство участников игры в бизнес, — что он не более как зверек, попавший в западню. Ходьба взад и вперед по платформе еще больше обнажала перед Бауером эту мысль. Дрожа всем телом, он подошел к скамейке и сел. Руки его нервно ерзали по коленям. Он медленно раскачивался взад и вперед с закрытиями глазами, потирая ляжки. Он мог думать только о Джо и о том, что Джо узнает про него, а Джо — человек жестокий, твердый, как кремень, и бессмысленно пытаться его разжалобить слезами, даже кровавыми слезами и вообще чем бы то ни было, потому что его ничем не проймешь.
Бауер сидел согнувшись. Бешеный круговорот мыслей оглушал его. Он уронил голову на колени и почувствовал, что из груди у него рвется стон. Но он удержал его. Он ощутил его вкус во рту, словно из него вырвали кусок его самого — теплый, кровоточащий. Губами и языком он ощущал вкус собственной крови.
«Боже мой!» — сказал он про себя и поднял голову с колен. Туловище по-прежнему оставалось согнутым, но голову он закинул назад и глядел перед собой, ничего не видя.
Подошел поезд и остановился. Люди входили и выходили. Некоторые оглядывались на него. Он был похож на пьяного, которого вот-вот стошнит.
«Господи, помоги мне, не такой уж я плохой!» — молился про себя Бауер.
Какой-то мужчина ухмыльнулся и, указав на него пальцем, сказал:
— Ну, этот еще до рождества успел нагрузиться.
Молитва иссякла, Бауер молился одними губами. Что-то в нем было такое, что мешало ему, как он ни старался, обратиться за помощью к богу. Услышав, что над ним посмеиваются, он выпрямился и сел, ни на кого не глядя. Поезд ушел, ушли и люди. Бауер сидел неподвижно, ни о чем не думая.
«Как же так?» — вскинулся он вдруг. Мысль эта отдалась в нем, словно крик. На какое-то мгновение чувство страха перед Джо куда-то отошло, и он, казалось, погрузился в пустоту. Внезапная мысль, что, несмотря на близость опасности, он о ней совсем забыл, вернула его к Джо. Он ухватился за свой страх перед Джо, но страх снова отошел, и снова Бауер остался сидеть, погруженный в пустоту.
«Как же так можно?» — опять спохватился он. Страх снова накинулся на него. Потом медленно, как морской прилив, накатила пустота и смыла страх, осталась только пустота, беспредельная, зыбкая, манящая пустота.
«Как же можно так сидеть, когда знаешь, что гибнешь?» — мысленно вскрикнул он, и снова к нему вернулся страх. Он бешеным галопом промчался по мозгу Бауера. Спустя секунду страх исчез, и накатила пустота, смывая все на своем пути. Она залила его мозг, не оставив места для страха. И он уже не чувствовал ничего, кроме пустоты.
В этой пустоте был весь Бауер. Здесь крылась причина всего, что он уже совершил, и того ужасного дела, которое ему еще предстояло совершить. Для него это была пустота, ибо он не мог охватить мыслью весь клубок противоречий в собственной душе. Поэтому место мыслей заняли чувства. И каждое чувство включало многое. Чувств было много, и все они сливались в единое море, где тонули даже те обрывки мыслей, которые шевелились в его мозгу.
Чтобы проникнуть в эту пустоту, надо было лучше понимать Бауера, чем сам он понимал себя. Он, например, не понимал, что каждый человек есть, конечно, совокупность многого. Каждый человек есть то, чем он себя считает. И он в равной мере то, чем считают его окружающие. И человек есть также то, чем он был, чем будет и, до известной степени, то, чем он мог бы быть. И каждое из этих отдельных существ находится во взаимосвязи со всеми другими, порознь и в совокупности. Это, кстати сказать, и есть ключ к анализу человека, но в отношении Бауера важнее всего было, что человек является и тем, что он есть, и тем, во что его превратили. Одна из величайших трагедий индивидуума в нашем уродливом современном мире состоит именно в том, что эти два существа — то, что он есть, и то, во что его превратили, — живут в человеке одновременно.
Человек, в которого превратили Бауера, мог в известном смысле служить образцом тех усовершенствованных методов обработки, которыми располагает современный мир. На нем не было и дюйма, где бы этот мир не оставил своего отпечатка. Он не дал развиться нормально ни одному ростку, заложенному в Бауере природой. Бауер стал продуктом современного мира чуть ли не с рождения. Он появился на свет, обреченный на неуверенность, в семье, уже искалеченной неуверенностью.
Ребенком Бауер, как и все дети, был любознателен. Эта любовь к знанию, как и всякая любовь, вмещала в себе и потребность и награду. Корнем была жажда знания, стеблем — учение, самое знание — цветком, который мог бы пышно расцвести на этом стебле. Но цветок не появился, не вышло ничего даже похожего на цветок, а само растение было исковеркано, ибо к тому времени, когда для Бауера пришла пора идти в школу, неуверенность уже сделала с ним свое дело. Неуверенность порождает страх, а страх сильнее любви. Многие даже считают, что страх — самый сильный импульс в человеке.
Школа ничем не могла помочь Бауеру. Да и едва ли что помогло бы ему теперь, разве только вмешательство медицины. Во всяком случае, он учился не для того, чтобы знать, он не тянулся к знанию. Учился он только потому, что боялся учителей, боялся принести домой плохие отметки и боялся, как бы его не сочли тупицей. Он учился, ничего не познавая, и действительно стал тупицей. Итак, первая величайшая любовь всего человечества — любовь к знанию — была изуродована в изуродованном мальчике, каким стал Бауер, и превратилась в нечто жалкое.
Форма была отлита. Бауер так и остался в ней. Он и в школу-то ходил только потому, что боялся покинуть привычное место и столкнуться с чем-нибудь новым. Если бы он доучился и, скажем, приобрел какую-нибудь профессию, может быть, это оказалось бы достаточно крупным и волнующим событием, чтобы разбить уже отлитую форму, но скорее всего этого не произошло бы. Страх — штука цепкая. Мало ли врачей, педагогов получили специальное образование, а работают так, как будто никогда не изучали своей профессии. Страх отгородил их от знания, а они себя от страха оградить не сумели.
Так или иначе, трудно сказать, разбило бы это событие форму, в которую страх заключил Бауера, или нет. Сам он ничего не предпринимал, а со стороны его не принуждали, потому что у его родителей на это не было средств. Кончив среднюю школу, он побоялся идти в колледж, потому что это означало бы необходимость расстаться с привычной жизнью, с привычной обстановкой. Он предпочел устроиться на работу прямо со школьной скамьи: это ничего не меняло. Он уже привык работать в летние каникулы и вечерами после занятий в школе.
У Бауера были недюжинные способности к механике. Если бы он их применил, это также могло бы сломать форму и спасти его. Но в кругу Бауера юноши, окончившие среднюю школу, считались людьми образованными, а образованные люди физическим трудом не занимаются. Они должны служить в конторах; иначе зачем же им было тратить попусту время в школе? А кроме того, люди конторского труда в большем почете, чем те, которые занимаются физической работой.
Страх принудил Бауера делать то, что от него ожидали, страх принудил его искать уважения тех, кто его окружал. Если бы ему пришлось ополчиться против всех своих страхов, он не справился бы с чувством неуверенности, и оно захлестнуло бы его.
Вот почему Бауер не мог пойти наперекор своим страхам и, пожертвовав своим природным дарованием, взял место в конторе. Здесь он ничем не выделялся и не преуспевал, он только справлялся с работой. Вводить новшества он боялся — это было рискованно, брать на себя ответственность боялся — это тоже риск. Он мог только в точности выполнять то, что ему приказывали. Да и сама работа для такого человека, как Бауер, была не настолько увлекательна, чтобы заставить его, помимо воли, проявлять изобретательность или инициативу. В итоге, ради того чтобы справиться с чувством неуверенности, Бауер не только принес в жертву свою индивидуальность, которая могла бы найти выражение в его способностях к механике, но вместе с ней пожертвовал и своей единственной возможностью приобрести уверенность в мире бизнеса.
Каждая клеточка его существа была теперь пропитана ядом неуверенности. Любовь, которую заронила в нем Кэтрин, тоже вряд ли была способна изменить его. Правда, Бауера потянуло к ней с первого взгляда. Такая любовь в сознании или, как говорится, в сердце другого могла бы вырасти в большое чувство. Но страх гнал Бауера от Кэтрин. Он желал ее и поэтому боялся, что она его оттолкнет. Из страха, как бы его желание не усилилось, он стал бороться со своим чувством, потому что тогда отказ ее был бы для него еще больней.
Кэтрин появилась в жизни Бауера в ту пору, когда молодым людям положено ухаживать за девушками и все от них этого ждут. Бауер боялся отступить от этого правила. Это толкало его к Кэтрин даже после того, как он мысленно от нее отказался. Но страх пойти наперекор этому правилу был не так уже силен, он не заставил бы его полюбить первую встречную. Не подвернись Кэтрин, он, может быть, и остался бы вдали от женщин и всю жизнь глядел бы на них с опаской. Но подвернулась Кэтрин, и он полюбил ее. Любовь была корнем, и этот корень пустил росток. Любовь заставила Бауера искать встреч с Кэтрин и желать ее присутствия даже после того, как он решил от нее отказаться. Это и было ростком. Но страх обвился вокруг ростка и, высасывая из него все соки, искривлял его рост, так что в конце концов человек, в которого превратился Бауер, мог осознать только одно: к Кэтрин он вернулся потому, что все этого от него ждали.