Страница:
Мальчик пожал плечами:
— Удовлетворить старого Филмера, я думаю. Это его идея, а не моя.
Палмер хотел было ответить резко, но сдержался.
— Хорошо. Убери со своего лица эту скучающую мину и слушай.
— Ну.
— Когда ты занимаешь деньги и выплачиваешь их по месяцам, — продолжал Палмер, — что делается с основной суммой?
— С чем?
— С основной, первоначальной суммой, которую ты взял в долг. Она становится больше?
— Меньше. — Вуди нахмурился, и тут же его лицо просветлело. — Конечно, меньше.
— Правильно. Если ты пошел в банк за двухгодовым займом в 2000 долларов на покупку машины, ты подпишешь бумагу на 2280 долларов. Иными словами, они дадут тебе 2000 наличными, которые ты обязан выплатить, приплюсовав к ним полные два года процентов. Понимаешь?
— Конечно. Это ведь естественно.
— Разве? — резко спросил Палмер. — Подумай об этом. Ты будешь платить более 10 долларов каждый месяц в течение двух лет. С каждой выплатой ты сокращаешь основную сумму займа. Но проценты ты платишь по-прежнему с 2000, так, как было установлено с самого начала.
— И что же?
— Тебе не кажется это странным?
Мальчик опять пожал плечами:
— Такой порядок. Что же тут странного?
Палмер почувствовал, что головная боль усилилась. Он потер висок и продолжал:
— Давай предположим, что ты получаешь другой вид займа, подобно закладной, по которой ты платишь проценты за то, что в действительности должен. Первый месяц ты выплатишь с 2000 долларов. Но после года ежемесячных выплат ты останешься должен только 1000. Предположим, что каждый месяц, по мере того как сумма твоего долга уменьшается, ты платишь проценты только с оставшейся суммы. Как ты думаешь, сколько ты заплатишь за 2000 долларов при семипроцентном займе?
— 280. Я же сказал тебе.
— Нет. Ты заплатил бы около 70 долларов.
— Ты шутишь.
— Я серьезно.
Вуди долго смотрел на отца:
— Ты уверен, что прав?
Палмер встал.
— Да, — сказал он с ледяным спокойствием, — я уверен.
— Но тогда… в том, первом, случае ты платишь процентов в четыре раза больше.
— Ох! — Палмер с облегчением вздохнул. — Проблески.
— Думаешь, старый Филмер поверит всему этому?
— Проверь его. — Палмер пошел к двери. — Обед через одну минуту.
— Будь покоен, — пробормотал Вуди, снова занявшись логарифмической линейкой.
Палмер отправился вниз и заглянул на кухню к миссис Кейдж. Запах жареного бекона здесь был сильнее. Около 14 лет назад, когда родился Вуди, мать Эдис предложила «отдать» миссис Кейдж Палмерам. Миссис Кейдж была худой, костлявой вдовой с длинным лицом, на котором рот с опущенными углами, близко посаженные глаза и острый нос, казалось, постоянно издавали молчаливый болезненный стон. Ее рот и подбородок были как бы взяты в скобки глубоких вертикальных морщин, и, когда миссис Кейдж разговаривала, нижняя часть ее лица двигалась вверх и вниз, как подвешенная челюсть у куклы-чревовещательницы. Несмотря на все это — плюс ревматические суставы, приступы астмы и шишки на больших пальцах ног, — миссис Кейдж показала себя за эти долгие годы умелой и заслуживающей доверия экономкой, способной в случае необходимости, как, например, сейчас, выполнять и дополнительные обязанности — на кухне, по крайней мере до тех пор, пока Эдис не найдет кухарку.
— Десять минут назад, — сказал Палмер, — я должен был передать вам, что обед через десять минут.
— Все в порядке, — отозвалась миссис Кейдж, — пошлите сюда Джерри помочь мне, и мы готовы, мистер Палмер.
— Хорошо.
Палмер вернулся в комнату Джерри еще раз взглянуть на своих младших детей.
— Давай, давай, — говорила Джерри, — но я никогда больше, за всю мою жизнь, не заговорю с тобой.
— Испугался, — отпарировал Том. — Смотри, я весь дрожу от страха.
— Еще испугаешься! Так испугаешься, если я…
— Все еще ссоритесь? — прервал Палмер. — Джерри, помоги миссис Кейдж. Том, покажи руки.
Мальчик протянул их ладонями вниз. — Они чистые.
— Поверни ладони вверх.
— Они чистые, — настаивал он.
— Настоящая Вшивая Мери, — пробормотала Джерри.
После долгого молчания Том тяжело вздохнул и пошел в ванную комнату в дальнем конце холла. Палмер мгновение наблюдал за ним, отметив, что для сына худощавых родителей ягодицы у него толстоваты.
Палмер отправился на второй этаж в семейную столовую. Включив свет, он увидел, что стол уже накрыт. Безуспешно попытался зажечь свечи карманной зажигалкой, потом сделал это спичками, найдя их в ящике буфета. Окинув взглядом стол, Палмер решил уменьшить верхний свет и перевел движок стенного реостата на несколько делений вниз. Стоя в полутьме, он некоторое время наблюдал удивительную игру красок на картине Шана на противоположной стене комнаты. Потом снова перевел движок реостата вверх и в резкой вспышке света увидел картину так, как привык ее видеть: двое мужчин сидят за скудным столом, крепко зажав в руках ложки и с какой-то тупой беспомощностью уставившись в тарелки перед собой. Рассматривая картину теперь уже более пристально, Палмер снова убавил свет. Беспомощность на лицах людей, казалось, сменилась яростным озлоблением. Странно. Он взглянул на противоположную стену, над небольшим камином из нестандартных старых кирпичей, и стал рассматривать лицо мужчины на картине Буфэ. Этот тоже сидел за деревянным непокрытым столом, и перед ним, прямо на столе, лежала полуобглоданная рыба. В полутьме на его лице не было ничего, кроме глубоких, мрачных, голодных глаз. Палмер включил свет и увидел, что в лице человека ничего не изменилось. Никто так и не узнает, съел ли он рыбу сам или же смотрит на остатки чужого обеда.
Рядом с камином висел маленький ранний Брак — натюрморт из сыра, двух яблок, ножа и бутылки вина. Палмер немедленно убавил свет и заметил, что из всех предметов остался виден только нож. Удивительно. Может быть, ему удалось раскрыть какое-то новое свойство картин, размышлял он. Знали ли об этом сами художники? Он услышал, как Джерри и миссис Кейдж гремят посудой в соседней комнате.
Оставив верхний свет приглушенным, он вышел на лестничную площадку и посмотрел вниз, на два изгибающихся пролета лестницы, ведущей к входному вестибюлю. Ступеньки 180 на 25 сантиметров каждая, были сделаны из некрашеных дубовых досок более 7 сантиметров толщиной. Дерево матово просвечивало сквозь пластик, сплошь затягивающий ступеньки. Они были с пустыми подъемами, то есть как бы висели в воздухе, и Палмер попытался представить себе, как будет себя чувствовать пьяный человек, поднимаясь по этим с виду ненадежным ступенькам поздно ночью в темноте.
Думая об этом, он начал спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила. У него появилось именно то чувство, которое он предвидел. Осторожно ставя одну ногу и нащупывая другой ступеньку, прежде чем доверить ей свой вес, Палмер испытывал такое ощущение, будто он идет по воздуху. Он добрался до низа и повернулся туда, где, как он помнил, должен был находиться главный рубильник. Прищурившись, он стал разглядывать выключатели и обнаружил наконец один под названием «Лестничная клетка». Нажал кнопку. Свет скрытых на потолке второго этажа ламп превратил лестницу в скульптуру модерн. Палмер улыбнулся, разглядывая ее. Драматическая. Эффектная. Поразительная. Да.
Он повернулся к контрольному щиту и передвинул указатель диска на главную гостиную. Мягкий отраженный свет заполнил пространство. Это была единственная комната, которая сначала не понравилась ему, правда лишь потому, что она была чересчур велика. Весь нижний этаж дома, около 7,5 метра на 18, был в основном отдан под гостиную и маленькие подсобные помещения. Сравнительно небольшое фойе отнимало один угол гостиной. Лестница также занимала часть ее площади, но по плану лестница и была задумана как архитектурная деталь самой комнаты. В дальнем конце нижнего этажа, по всей ширине дома было расположено несколько маленьких помещений: винный чуланчик, ванная, подсобная кухня, соединенная лифтом для подачи блюд с основной кухней наверху. Под собственно гостиную оставалось около 7,5 метра на 15 с потолком высотой 7,5 метра и дубовым полом, выложенным нестандартным паркетом, передняя сплошь стеклянная стена была не занавешена. Алюминиевый переплет разделял ее на прямоугольники, сквозь которые был виден бетонно-ажурный фасад. Вечером прохожие имели возможность — и, кстати, использовали ее — заглядывать в гостиную через просветы фасада. Когда фасад задрапируется плющом и будет посажен кустарник, решил Палмер, тогда уменьшится впечатление аквариума с золотой рыбкой. Но до этого, подумал он, прохожие могут научиться влезать по фасаду. Или может быть, не пользоваться комнатой по вечерам? На задней длинной стене, как ему казалось сейчас, когда он стоял у лестницы, главной деталью был камин — современное усовершенствование колониального очага, но такой огромный, что в нем могли поместиться во весь рост несколько человек. В самом центре камина помещалась простая черная чугунная подставка для дров и решетка шириной около двух метров. На решетке лежало несколько поленьев, рядом с ними каминные принадлежности и черная железная зажигалка экзотического вида.
— Эта черная штука опасна, — говорил он Эдис.
— Ею пользуются больше ста лет.
— Этой, что у нас?
— Да.
— Разве ничего поновее не изобретено?
Теперь, изучая комнату, Палмер опять чуть не забыл обратить внимание на ее краски. Пол красивый, решил он, разделяя склонность Эдис к нелакированному дубу. Стены и камин были белые. Двери в маленькие задние комнаты были черные, так же как каминные принадлежности. И действительно, заметил он, еще раз изучив комнату, картины несколько спасали положение. Каждая из них была расположена под своей собственной лампой, что смягчало белизну стен и усиливало яркость масляных красок. Но все остальное никак не улучшало вид комнаты. Низкие стулья и диваны были обиты тканью, похожей на черно-белую древесную кору. Несколько зеленых растений стояло в белых и черных деревянных передвижных кадках на колесиках.
Когда как бы невзначай и очень спокойно он сказал Эдис о невыразительности красок, она приняла его замечание за комплимент. — Конечно, — ответила она, — так и было задумано, чтобы находящиеся в комнате люди украшали ее.
— Ты имеешь в виду женщин?
— Возможно, — сказала она, — я смогу достать несколько небольших одноцветных ковров.
Палмер слышал, как семья собирается наверху за обеденным столом. Он вернулся к контрольному щиту, выключил свет и поднялся теперь уже по невидимым ступенькам.
То же самое чувство обособленности, какое он испытал в машине по дороге домой, охватило его и теперь, когда он на секунду задержался посреди длинного, изгибающегося пролета лестницы. Он прислушался к коротким репликам, которыми обменивалась Эдис с миссис Кейдж, слыша, собственно, только голоса, а не слова. И в это время Палмер неожиданно отметил в душе другое ощущение, почти такое же сильное, как и чувство обособленности.
Сначала он не мог подыскать ему названия. Оно было как-то связано с обособленностью, и все же это было нечто иное. Довольно-таки сильное чувство, делающее уединение приятным, даже волнующим.
Потом он понял. В течение всех этих месяцев в Нью-Йорке он вел, так сказать, беспочвенное гостиничное существование. Все изменилось и стало прочным после их переезда в этот дом. Теперь он опять играл свою обычную роль — отца семейства в своем собственном доме; хозяин дома, даже если только в юридическом смысле этого слова, мужчина, обремененный ответственностью и собственностью.
Эта роль — по крайней мере так, как он исполнял ее в Чикаго, — предполагала и кое-что другое: помощь по дому, постоянный, пусть даже неосознанный контроль за ведением домашних дел, указания миссис Кейдж и детям.
Иными словами, решил Палмер, теперь он полностью восстановлен в качестве pater familias [Отец семейства (лат.)]. Но существование Вирджинии Клэри придавало всему этому как бы дополнительный аспект.
Впервые Палмер увидел, какова была, в сущности, эта роль. И он понял теперь, что это были две роли. Он, как актер, вел двойную жизнь. И пока есть два Палмера, которых надо играть, ни один из них не настоящий. Вся жизнь целиком стала вымыслом.
Палмер криво улыбнулся в темноте. Теперь он разобрался в обоих ощущениях. Обособленность была, как у актера. И тесно связанным с обособленностью было сознание того, что на тебя смотрят.
Отец семейства. Любовник. Не всякий может одновременно справиться с такими ролями, подумал он. Не всякий мог бы играть и мужчину и юношу. Неожиданно ему пришло в голову: а вообще ктонибудь когда-нибудь мог?
— Вудс, дорогой.
— Иду.
Он стал подниматься наверх, сначала медленно, неуверенно, по невидимым в темноте ступенькам, там, где стало светлее, ускорил шаги. Остановился у входа в столовую. Эдис включила полный свет. Комната выглядела ослепительной, а лица детей симпатичными и почти чистыми.
— Занавес поднят!
Глава тридцать седьмая
— Удовлетворить старого Филмера, я думаю. Это его идея, а не моя.
Палмер хотел было ответить резко, но сдержался.
— Хорошо. Убери со своего лица эту скучающую мину и слушай.
— Ну.
— Когда ты занимаешь деньги и выплачиваешь их по месяцам, — продолжал Палмер, — что делается с основной суммой?
— С чем?
— С основной, первоначальной суммой, которую ты взял в долг. Она становится больше?
— Меньше. — Вуди нахмурился, и тут же его лицо просветлело. — Конечно, меньше.
— Правильно. Если ты пошел в банк за двухгодовым займом в 2000 долларов на покупку машины, ты подпишешь бумагу на 2280 долларов. Иными словами, они дадут тебе 2000 наличными, которые ты обязан выплатить, приплюсовав к ним полные два года процентов. Понимаешь?
— Конечно. Это ведь естественно.
— Разве? — резко спросил Палмер. — Подумай об этом. Ты будешь платить более 10 долларов каждый месяц в течение двух лет. С каждой выплатой ты сокращаешь основную сумму займа. Но проценты ты платишь по-прежнему с 2000, так, как было установлено с самого начала.
— И что же?
— Тебе не кажется это странным?
Мальчик опять пожал плечами:
— Такой порядок. Что же тут странного?
Палмер почувствовал, что головная боль усилилась. Он потер висок и продолжал:
— Давай предположим, что ты получаешь другой вид займа, подобно закладной, по которой ты платишь проценты за то, что в действительности должен. Первый месяц ты выплатишь с 2000 долларов. Но после года ежемесячных выплат ты останешься должен только 1000. Предположим, что каждый месяц, по мере того как сумма твоего долга уменьшается, ты платишь проценты только с оставшейся суммы. Как ты думаешь, сколько ты заплатишь за 2000 долларов при семипроцентном займе?
— 280. Я же сказал тебе.
— Нет. Ты заплатил бы около 70 долларов.
— Ты шутишь.
— Я серьезно.
Вуди долго смотрел на отца:
— Ты уверен, что прав?
Палмер встал.
— Да, — сказал он с ледяным спокойствием, — я уверен.
— Но тогда… в том, первом, случае ты платишь процентов в четыре раза больше.
— Ох! — Палмер с облегчением вздохнул. — Проблески.
— Думаешь, старый Филмер поверит всему этому?
— Проверь его. — Палмер пошел к двери. — Обед через одну минуту.
— Будь покоен, — пробормотал Вуди, снова занявшись логарифмической линейкой.
Палмер отправился вниз и заглянул на кухню к миссис Кейдж. Запах жареного бекона здесь был сильнее. Около 14 лет назад, когда родился Вуди, мать Эдис предложила «отдать» миссис Кейдж Палмерам. Миссис Кейдж была худой, костлявой вдовой с длинным лицом, на котором рот с опущенными углами, близко посаженные глаза и острый нос, казалось, постоянно издавали молчаливый болезненный стон. Ее рот и подбородок были как бы взяты в скобки глубоких вертикальных морщин, и, когда миссис Кейдж разговаривала, нижняя часть ее лица двигалась вверх и вниз, как подвешенная челюсть у куклы-чревовещательницы. Несмотря на все это — плюс ревматические суставы, приступы астмы и шишки на больших пальцах ног, — миссис Кейдж показала себя за эти долгие годы умелой и заслуживающей доверия экономкой, способной в случае необходимости, как, например, сейчас, выполнять и дополнительные обязанности — на кухне, по крайней мере до тех пор, пока Эдис не найдет кухарку.
— Десять минут назад, — сказал Палмер, — я должен был передать вам, что обед через десять минут.
— Все в порядке, — отозвалась миссис Кейдж, — пошлите сюда Джерри помочь мне, и мы готовы, мистер Палмер.
— Хорошо.
Палмер вернулся в комнату Джерри еще раз взглянуть на своих младших детей.
— Давай, давай, — говорила Джерри, — но я никогда больше, за всю мою жизнь, не заговорю с тобой.
— Испугался, — отпарировал Том. — Смотри, я весь дрожу от страха.
— Еще испугаешься! Так испугаешься, если я…
— Все еще ссоритесь? — прервал Палмер. — Джерри, помоги миссис Кейдж. Том, покажи руки.
Мальчик протянул их ладонями вниз. — Они чистые.
— Поверни ладони вверх.
— Они чистые, — настаивал он.
— Настоящая Вшивая Мери, — пробормотала Джерри.
После долгого молчания Том тяжело вздохнул и пошел в ванную комнату в дальнем конце холла. Палмер мгновение наблюдал за ним, отметив, что для сына худощавых родителей ягодицы у него толстоваты.
Палмер отправился на второй этаж в семейную столовую. Включив свет, он увидел, что стол уже накрыт. Безуспешно попытался зажечь свечи карманной зажигалкой, потом сделал это спичками, найдя их в ящике буфета. Окинув взглядом стол, Палмер решил уменьшить верхний свет и перевел движок стенного реостата на несколько делений вниз. Стоя в полутьме, он некоторое время наблюдал удивительную игру красок на картине Шана на противоположной стене комнаты. Потом снова перевел движок реостата вверх и в резкой вспышке света увидел картину так, как привык ее видеть: двое мужчин сидят за скудным столом, крепко зажав в руках ложки и с какой-то тупой беспомощностью уставившись в тарелки перед собой. Рассматривая картину теперь уже более пристально, Палмер снова убавил свет. Беспомощность на лицах людей, казалось, сменилась яростным озлоблением. Странно. Он взглянул на противоположную стену, над небольшим камином из нестандартных старых кирпичей, и стал рассматривать лицо мужчины на картине Буфэ. Этот тоже сидел за деревянным непокрытым столом, и перед ним, прямо на столе, лежала полуобглоданная рыба. В полутьме на его лице не было ничего, кроме глубоких, мрачных, голодных глаз. Палмер включил свет и увидел, что в лице человека ничего не изменилось. Никто так и не узнает, съел ли он рыбу сам или же смотрит на остатки чужого обеда.
Рядом с камином висел маленький ранний Брак — натюрморт из сыра, двух яблок, ножа и бутылки вина. Палмер немедленно убавил свет и заметил, что из всех предметов остался виден только нож. Удивительно. Может быть, ему удалось раскрыть какое-то новое свойство картин, размышлял он. Знали ли об этом сами художники? Он услышал, как Джерри и миссис Кейдж гремят посудой в соседней комнате.
Оставив верхний свет приглушенным, он вышел на лестничную площадку и посмотрел вниз, на два изгибающихся пролета лестницы, ведущей к входному вестибюлю. Ступеньки 180 на 25 сантиметров каждая, были сделаны из некрашеных дубовых досок более 7 сантиметров толщиной. Дерево матово просвечивало сквозь пластик, сплошь затягивающий ступеньки. Они были с пустыми подъемами, то есть как бы висели в воздухе, и Палмер попытался представить себе, как будет себя чувствовать пьяный человек, поднимаясь по этим с виду ненадежным ступенькам поздно ночью в темноте.
Думая об этом, он начал спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила. У него появилось именно то чувство, которое он предвидел. Осторожно ставя одну ногу и нащупывая другой ступеньку, прежде чем доверить ей свой вес, Палмер испытывал такое ощущение, будто он идет по воздуху. Он добрался до низа и повернулся туда, где, как он помнил, должен был находиться главный рубильник. Прищурившись, он стал разглядывать выключатели и обнаружил наконец один под названием «Лестничная клетка». Нажал кнопку. Свет скрытых на потолке второго этажа ламп превратил лестницу в скульптуру модерн. Палмер улыбнулся, разглядывая ее. Драматическая. Эффектная. Поразительная. Да.
Он повернулся к контрольному щиту и передвинул указатель диска на главную гостиную. Мягкий отраженный свет заполнил пространство. Это была единственная комната, которая сначала не понравилась ему, правда лишь потому, что она была чересчур велика. Весь нижний этаж дома, около 7,5 метра на 18, был в основном отдан под гостиную и маленькие подсобные помещения. Сравнительно небольшое фойе отнимало один угол гостиной. Лестница также занимала часть ее площади, но по плану лестница и была задумана как архитектурная деталь самой комнаты. В дальнем конце нижнего этажа, по всей ширине дома было расположено несколько маленьких помещений: винный чуланчик, ванная, подсобная кухня, соединенная лифтом для подачи блюд с основной кухней наверху. Под собственно гостиную оставалось около 7,5 метра на 15 с потолком высотой 7,5 метра и дубовым полом, выложенным нестандартным паркетом, передняя сплошь стеклянная стена была не занавешена. Алюминиевый переплет разделял ее на прямоугольники, сквозь которые был виден бетонно-ажурный фасад. Вечером прохожие имели возможность — и, кстати, использовали ее — заглядывать в гостиную через просветы фасада. Когда фасад задрапируется плющом и будет посажен кустарник, решил Палмер, тогда уменьшится впечатление аквариума с золотой рыбкой. Но до этого, подумал он, прохожие могут научиться влезать по фасаду. Или может быть, не пользоваться комнатой по вечерам? На задней длинной стене, как ему казалось сейчас, когда он стоял у лестницы, главной деталью был камин — современное усовершенствование колониального очага, но такой огромный, что в нем могли поместиться во весь рост несколько человек. В самом центре камина помещалась простая черная чугунная подставка для дров и решетка шириной около двух метров. На решетке лежало несколько поленьев, рядом с ними каминные принадлежности и черная железная зажигалка экзотического вида.
— Эта черная штука опасна, — говорил он Эдис.
— Ею пользуются больше ста лет.
— Этой, что у нас?
— Да.
— Разве ничего поновее не изобретено?
Теперь, изучая комнату, Палмер опять чуть не забыл обратить внимание на ее краски. Пол красивый, решил он, разделяя склонность Эдис к нелакированному дубу. Стены и камин были белые. Двери в маленькие задние комнаты были черные, так же как каминные принадлежности. И действительно, заметил он, еще раз изучив комнату, картины несколько спасали положение. Каждая из них была расположена под своей собственной лампой, что смягчало белизну стен и усиливало яркость масляных красок. Но все остальное никак не улучшало вид комнаты. Низкие стулья и диваны были обиты тканью, похожей на черно-белую древесную кору. Несколько зеленых растений стояло в белых и черных деревянных передвижных кадках на колесиках.
Когда как бы невзначай и очень спокойно он сказал Эдис о невыразительности красок, она приняла его замечание за комплимент. — Конечно, — ответила она, — так и было задумано, чтобы находящиеся в комнате люди украшали ее.
— Ты имеешь в виду женщин?
— Возможно, — сказала она, — я смогу достать несколько небольших одноцветных ковров.
Палмер слышал, как семья собирается наверху за обеденным столом. Он вернулся к контрольному щиту, выключил свет и поднялся теперь уже по невидимым ступенькам.
То же самое чувство обособленности, какое он испытал в машине по дороге домой, охватило его и теперь, когда он на секунду задержался посреди длинного, изгибающегося пролета лестницы. Он прислушался к коротким репликам, которыми обменивалась Эдис с миссис Кейдж, слыша, собственно, только голоса, а не слова. И в это время Палмер неожиданно отметил в душе другое ощущение, почти такое же сильное, как и чувство обособленности.
Сначала он не мог подыскать ему названия. Оно было как-то связано с обособленностью, и все же это было нечто иное. Довольно-таки сильное чувство, делающее уединение приятным, даже волнующим.
Потом он понял. В течение всех этих месяцев в Нью-Йорке он вел, так сказать, беспочвенное гостиничное существование. Все изменилось и стало прочным после их переезда в этот дом. Теперь он опять играл свою обычную роль — отца семейства в своем собственном доме; хозяин дома, даже если только в юридическом смысле этого слова, мужчина, обремененный ответственностью и собственностью.
Эта роль — по крайней мере так, как он исполнял ее в Чикаго, — предполагала и кое-что другое: помощь по дому, постоянный, пусть даже неосознанный контроль за ведением домашних дел, указания миссис Кейдж и детям.
Иными словами, решил Палмер, теперь он полностью восстановлен в качестве pater familias [Отец семейства (лат.)]. Но существование Вирджинии Клэри придавало всему этому как бы дополнительный аспект.
Впервые Палмер увидел, какова была, в сущности, эта роль. И он понял теперь, что это были две роли. Он, как актер, вел двойную жизнь. И пока есть два Палмера, которых надо играть, ни один из них не настоящий. Вся жизнь целиком стала вымыслом.
Палмер криво улыбнулся в темноте. Теперь он разобрался в обоих ощущениях. Обособленность была, как у актера. И тесно связанным с обособленностью было сознание того, что на тебя смотрят.
Отец семейства. Любовник. Не всякий может одновременно справиться с такими ролями, подумал он. Не всякий мог бы играть и мужчину и юношу. Неожиданно ему пришло в голову: а вообще ктонибудь когда-нибудь мог?
— Вудс, дорогой.
— Иду.
Он стал подниматься наверх, сначала медленно, неуверенно, по невидимым в темноте ступенькам, там, где стало светлее, ускорил шаги. Остановился у входа в столовую. Эдис включила полный свет. Комната выглядела ослепительной, а лица детей симпатичными и почти чистыми.
— Занавес поднят!
Глава тридцать седьмая
К тому времени, когда поезд отошел от Сто двадцать пятой улицы Манхэттена и загромыхал к северу, направляясь в Олбани, все места в салон-вагоне уже были заняты. Но Палмер был одним из немногих пассажиров, кто заранее заказал себе место. Остальные постепенно заполняли вагон с той нарочитой незаинтересованностью, которую Палмер очень часто замечал у людей в поездах или на океанских лайнерах, особенно в первый день путешествия. С этаким подчеркнутым безразличием входили они в салон-вагон, по-видимому надеясь, что подлинная причина их появления вполне замаскирована демонстративно небрежной манерой: «Раз уж мы оказались здесь, почему бы нам не пропустить по рюмочке».
Палмер маленькими глотками тянул виски и поверх стакана наблюдал за своими попутчиками. Совершенно очевидно, решил он, что, в сущности, мало кому из них была так уж необходима выпивка. В самолетах другое дело: алкоголь — хорошее успокоительное средство для нервных путешественников. Но салонвагон, отметил Палмер, привлекал пассажиров возможностью побеседовать друг с другом и хотя бы относительной свободой передвижения, которой они были лишены на своих сидячих местах в купе. Имея в перспективе четыре часа ничегонеделания, подумал Палмер, американцы предпочтут почти любое занятие сидению на одном месте.
Потому что, продолжал он рассуждать про себя, когда неподвижно сидишь на одном месте, невольно отключаешься от окружающего и остаешься наедине с самим собой. То есть обнаруживаешь, что начал думать.
Продолжая потягивать виски, Палмер усмехнулся. Чего-чего, а размышлений американцы привыкли избегать. Это громогласно подтверждали киоски железнодорожных станций и аэродромов. Тонны бумаги и яркой типографской краски были израсходованы на журналы и книги в мягких обложках — все эти расхитители времени, которые гарантировали заполнение утомительных часов бездействия, смертельно долгих часов, когда в дверь твоего сознания стучатся непрошеные мысли.
Палмер повернулся в кресле, чтобы взглянуть в окно. Быстро угасали последние лучи зимнего солнца. Еще мгновение ландшафт оставался отчетливо броским — ярко-желтые, резко черные краски и слабая розовая дымка. Потом небо на западе стало таким же темным, как и над головой. Контрасты исчезли. Ночь выровняла холмистый пейзаж, и там, где только что были тени домов и перекрестки, вспыхнули яркие искры огней.
Палмер легонько вздохнул — он рассчитывал еще на несколько минут заката. Кто-то ему рассказывал — Вирджиния? — о красоте дороги в долине Гудзона. А сейчас выходило, что до Олбани эта дорога не покажет ему ничего, кроме отдельных кусочков сельского ночного ландшафта. Он закрыл глаза и в конце концов задремал.
На древней станции города Олбани негр-шофер в темно-синей форме дотронулся до околыша фуражки:
— Мистер Палмер, сэр?
Палмер отдал ему свой единственный чемодан и прошел за шофером вдоль окутанной дымом открытой платформы и потом один пролет вниз по бетонным ступенькам, провонявшим мочой. У обочины тротуара стоял длинный серый «флитвуд». Шофер открыл Палмеру дверцу машины. Внутри было неприятно жарко.
— Мистер Бернс предложил ехать прямо к клубу «Форт Орандж», сэр, — сказал шофер, включая скорость.
Пока «флитвуд» катил вдоль широкой авеню, Палмер делал все возможное, чтобы не поддаться снова раздражению, которое выбило его сегодня днем из колеи после международного звонка Бернса. У Палмера уже был куплен билет на завтрашний самолет в Сиракузы и обратно. Вместо этого Бернс настоятельно посоветовал ему выехать на день раньше и провести какое-то время вместе с ним в Олбани. Он сказал, что на следующий день отвезет Палмера в Сиракузы на своей машине, а потом привезет назад в Олбани еще на несколько совещаний.
Поскольку, решил сейчас Палмер, он не имеет никакого понятия, почему Бернс предложил изменение в программе, то и не ему склонять эту идею. Впрочем, у него было некоторое нежелание уезжать из Нью-Йорка на день раньше. Было ли это, спросил себя сейчас Палмер, нежеланием потерять вечер с Вирджинией?
Или же он был недоволен тем, что теперь вернется в НьюЙорк лишь накануне рождества и ему едва хватит времени сыграть свою роль в семейных торжествах.
А может быть, раздумывал он, пока большая машина разворачивалась и подъезжала к противоположной стороне улицы, просто я терпеть не могу говорить Бернсу «да»,
Клуб «Форт Орандж» — несколько этажей асимметричной темной массы в стиле старой готической архитектуры — светился в ночной тьме всеми своими окнами. Палмер вслед за шофером вошел в здание и остановился в просторном фойе, не зная, что делать дальше. Навстречу ему из-за конторки в углу поднялся пожилой клерк.
— Вас ожидают, мистер Палмер, — произнес он высоким надтреснутым голосом.
Палмер дал шоферу на чай и отпустил его.
— Я полагаю, мистер Бернс заказал комнату?
— Да, мистер Палмер, 26, — ответил портье. — Я отнесу ваш чемодан наверх, если желаете. Мистер Бернс ожидает вас в комнате отдыха.
Палмер повернулся и стал подниматься по лестнице. — Передайте ему, что я приехал, — сказал он, сдерживая улыбку.
— Сейчас, сэр. — Служащий побежал за чемоданом, но вдруг остановился. Переминаясь с ноги на ногу, он никак не мог решить, что надо сделать в первую очередь: взять чемодан или сообщить Бернсу. — Сию минуту, сэр, — повторял он. — Сию минуту.
Пройдя примерно полпути наверх по широкой лестнице, Палмер обернулся и придал лицу максимально недовольное выражение, дабы портье смог снизу увидеть его хмурую мину. Тот заметил ее и бросился вверх по лестнице, чтобы проводить в номер.
— Могу я передать мистеру Бернсу, что вы сейчас спуститесь? — спросил портье, открыв комнату и поставив чемодан Палмера на место.
— Просто сообщите ему, что я приехал.
Портье ушел. Палмер постоял посреди комнаты, с недоумением спрашивая себя, почему бы ему не иметь номер, меблированный в современном стиле в «Де Витт Клинтон», в «Тен Эйк» или вообще в любом из отелей деловой части города. Конечно, было очень похоже на Бернса поселиться здесь в клубе, потому что сюда часто наведываются политические деятели и останавливаются лица, занимающие высокие посты. Но почему, спросил себя Палмер, лица, занимающие высокие посты, должны испытывать те же неудобства, что и политиканы?
Хотя комната была довольно большая, она казалась тесной от изобилия громоздкой мебели, в большинстве своем мореного дуба с темной кожаной обивкой. Между широкими медными спинками кровати лежал пухлый матрац. По всей вероятности, настоящая перина, с отвращением подумал Палмер. Спать в такой постели — все равно что в чреве гигантского ископаемого.
Палмер осмотрел ванную комнату и обнаружил, что она почти такая же большая, как и спальня. Ее оборудование было массивным, но обладало некой слоновой элегантностью, делавшей почти незаметными и треснувший фарфор, и потускневшие водопроводные краны. Палмер отметил, что здесь можно принять ванну, но не душ. Вернувшись в спальню, он снял пальто, пиджак, рубашку. Он умывался, когда услышал стук в дверь номера.
— Войдите.
— Вуди, деточка?
Палмер вытер лицо и вышел поздороваться с Бернсом. Мужчины постояли, не говоря ни слова. Палмер — в брюках и нижней рубашке с растрепанными волосами, Бернс — в одном из своих итальянских костюмов узкого покроя, в белоснежной рубашке на подкладке и галстуке с серебряной вышивкой; его желтые волосы были расчесаны щеткой до матового блеска. В обеих руках он держал по полному стакану. Когда он протягивал один из них Палмеру, блеснула запонка на рукаве его рубашки.
— Привет, старик!
Палмер взял стакан, молча поднял его и начал пить маленькими глотками. — Посиди, пока я буду одеваться. — Отставил стакан и стал рыться в чемодане в поисках чистой рубашки. Найдя ее, заметил, что миссис Кейдж — в который уж раз — загладила складку на одном из уголков воротничка.
— Ву-у-ди! — с чувством протянул Бернс, дав слову несколько секунд повисеть в воздухе. — Вуди, лапочка! У тебя ужасно огорченный вид, дорогой. Хорошо доехал?
Палмер покачал головой:
— Я предпочел бы полететь в Сиракузы завтра днем и вечером вернуться домой. Что тут за пожар?
Бернс вздохнул и сел в огромное кожаное кресло, которое немедленно поглотило его.
Надевая рубашку и разглядывая Бернса, Палмер заметил, что он выглядит очень утомленным.
— Неважнецкий вид, а? — спросил тот, по-актерски мгновенно уловив реакцию зрителя. — Я тут вращался и изощрялся ради тебя, Вуди, дорогой. Я царапался и цапался за ЮБТК. Последние восемь дней я спал в среднем по три-четыре часа. То есть, если вообще ложился.
— Сожалею, — сказал Палмер, заправляя рубашку в брюки. — Но повторяю, почему мне нужно было так спешить сюда?
Бернс посмотрел на него прищурясь:
— Ты чем-то недоволен, дорогуша?
— Нет, просто любопытствую.
— У тебя такой тон, будто ты на меня злишься.
— Нет, — соврал Палмер. — После поезда я не отличаюсь обаянием. Особенно когда мне не совсем ясно, зачем я ехал.
— По многим причинам, — ответил Бернс. — Твое физическое присутствие здесь почти так же важно, как и любая из остальных причин.
— Показаться в обществе нужных людей. Эта причина?
— Лишь отчасти, Вуди. Мы спустимся в комнату отдыха и поболтаем с некоторыми руководителями демократической партии. Это произведет хорошее впечатление. Потом мы поедем на сборище, которое организует в «Тен Эйк» одна из шишек республиканской партии. Но это только часть дела. Ты нужен мне здесь, чтобы подкрепить то, что я всю неделю продавал этим деятелям.
— Не думаю, чтобы этих деятелей оказалось тут много накануне рождества.
— Они разъезжаются завтра. Поэтому я и настаивал на твоем срочном приезде. Сегодня последний вечер для подобных мероприятий. А после окончания каникул, тошно подумать, начнется сессия. Так что сегодня или никогда.
Палмер вытащил из чемодана новый галстук и посмотрел на себя в длинное тусклое гардеробное зеркало.
— Чем же ты забавлялся здесь?
— Мечтаниями. Чем еще я могу заниматься?
— Что за мечтания?
Бернс пожал плечами. Палмер поймал это движение в зеркале и мгновение смотрел не на свое отражение, а на Бернса.
— Что-нибудь конкретное?
— Некоторые местные ребята могут быть нам полезны — юристы в основном. Я разъяснил им, что для их клиентов, которым нужны займы, сберегательные банки не могут сделать ни черта. Только коммерческие банки могут им помочь.
— Ты давал какие-нибудь обязательства?
— Насчет голосования? Слишком рано.
— Я имею в виду займы.
— Насчет займов? Я? — Бернс повернул руки ладонями вверх. Сложил их и прижал к груди. — За кого ты меня принимаешь — за дурака какого-нибудь, что ли?
— Просто спросил.
— Вуди!.. — И опять слово, казалось, повисло над их головами. — Вуди, деточка, — продолжал Бернс, — ты, ей-богу, злишься на меня. Признайся.
Палмер скорчил зеркалу гримасу, сердясь на себя за то, что не сдержался и продемонстрировал Бернсу свое недоверие. Прежде чем ответить, он старательно завязал галстук. — Мак, — начал он, — я полностью доверяю твоему благоразумию. Я доверяю твоим суждениям, твоей политической проницательности, твоей преданности, твоей энергии. Единственная вещь, которой я не доверяю, — это твоей способности быть банкиром. Как банкир ты никуда не годился бы. Вот почему, когда ты сказал, что ведешь переговоры о деловых займах, я действительно удивился. Улыбка расколола узкое лицо Бернса, его тонкая нижняя губа оттопырилась от удовольствия.
— Я не банкир, нет. Верь мне, деточка, я это знаю. Но я и не дурак. Финансовые детали я оставляю тебе.
Палмер повернулся и посмотрел на него в упор.
— Поэтому я здесь? Чтобы говорить о займах?
Длинные худые руки Бернса рванулись к Палмеру ладонями вверх в красноречивом жесте отрицания.
— Никогда, Вуди, дорогой, я не поставлю тебя в такое положение. Подумай, кто поверил бы намекам Мака Бернса на займы? Но когда Мак Бернс и Вуди Палмер толкаются по Олбани вдвоем, тогда уже верят. Намеки могут так и не стать делом никогда, даже через миллионы лет, но им верят. Так я и сказал тебе, Вуди, я занимался мечтаниями.
— Как я и сказал тебе, Мак, именно поэтому ты никогда не станешь банкиром.
Бернс некоторое время молчал.
Палмер маленькими глотками тянул виски и поверх стакана наблюдал за своими попутчиками. Совершенно очевидно, решил он, что, в сущности, мало кому из них была так уж необходима выпивка. В самолетах другое дело: алкоголь — хорошее успокоительное средство для нервных путешественников. Но салонвагон, отметил Палмер, привлекал пассажиров возможностью побеседовать друг с другом и хотя бы относительной свободой передвижения, которой они были лишены на своих сидячих местах в купе. Имея в перспективе четыре часа ничегонеделания, подумал Палмер, американцы предпочтут почти любое занятие сидению на одном месте.
Потому что, продолжал он рассуждать про себя, когда неподвижно сидишь на одном месте, невольно отключаешься от окружающего и остаешься наедине с самим собой. То есть обнаруживаешь, что начал думать.
Продолжая потягивать виски, Палмер усмехнулся. Чего-чего, а размышлений американцы привыкли избегать. Это громогласно подтверждали киоски железнодорожных станций и аэродромов. Тонны бумаги и яркой типографской краски были израсходованы на журналы и книги в мягких обложках — все эти расхитители времени, которые гарантировали заполнение утомительных часов бездействия, смертельно долгих часов, когда в дверь твоего сознания стучатся непрошеные мысли.
Палмер повернулся в кресле, чтобы взглянуть в окно. Быстро угасали последние лучи зимнего солнца. Еще мгновение ландшафт оставался отчетливо броским — ярко-желтые, резко черные краски и слабая розовая дымка. Потом небо на западе стало таким же темным, как и над головой. Контрасты исчезли. Ночь выровняла холмистый пейзаж, и там, где только что были тени домов и перекрестки, вспыхнули яркие искры огней.
Палмер легонько вздохнул — он рассчитывал еще на несколько минут заката. Кто-то ему рассказывал — Вирджиния? — о красоте дороги в долине Гудзона. А сейчас выходило, что до Олбани эта дорога не покажет ему ничего, кроме отдельных кусочков сельского ночного ландшафта. Он закрыл глаза и в конце концов задремал.
На древней станции города Олбани негр-шофер в темно-синей форме дотронулся до околыша фуражки:
— Мистер Палмер, сэр?
Палмер отдал ему свой единственный чемодан и прошел за шофером вдоль окутанной дымом открытой платформы и потом один пролет вниз по бетонным ступенькам, провонявшим мочой. У обочины тротуара стоял длинный серый «флитвуд». Шофер открыл Палмеру дверцу машины. Внутри было неприятно жарко.
— Мистер Бернс предложил ехать прямо к клубу «Форт Орандж», сэр, — сказал шофер, включая скорость.
Пока «флитвуд» катил вдоль широкой авеню, Палмер делал все возможное, чтобы не поддаться снова раздражению, которое выбило его сегодня днем из колеи после международного звонка Бернса. У Палмера уже был куплен билет на завтрашний самолет в Сиракузы и обратно. Вместо этого Бернс настоятельно посоветовал ему выехать на день раньше и провести какое-то время вместе с ним в Олбани. Он сказал, что на следующий день отвезет Палмера в Сиракузы на своей машине, а потом привезет назад в Олбани еще на несколько совещаний.
Поскольку, решил сейчас Палмер, он не имеет никакого понятия, почему Бернс предложил изменение в программе, то и не ему склонять эту идею. Впрочем, у него было некоторое нежелание уезжать из Нью-Йорка на день раньше. Было ли это, спросил себя сейчас Палмер, нежеланием потерять вечер с Вирджинией?
Или же он был недоволен тем, что теперь вернется в НьюЙорк лишь накануне рождества и ему едва хватит времени сыграть свою роль в семейных торжествах.
А может быть, раздумывал он, пока большая машина разворачивалась и подъезжала к противоположной стороне улицы, просто я терпеть не могу говорить Бернсу «да»,
Клуб «Форт Орандж» — несколько этажей асимметричной темной массы в стиле старой готической архитектуры — светился в ночной тьме всеми своими окнами. Палмер вслед за шофером вошел в здание и остановился в просторном фойе, не зная, что делать дальше. Навстречу ему из-за конторки в углу поднялся пожилой клерк.
— Вас ожидают, мистер Палмер, — произнес он высоким надтреснутым голосом.
Палмер дал шоферу на чай и отпустил его.
— Я полагаю, мистер Бернс заказал комнату?
— Да, мистер Палмер, 26, — ответил портье. — Я отнесу ваш чемодан наверх, если желаете. Мистер Бернс ожидает вас в комнате отдыха.
Палмер повернулся и стал подниматься по лестнице. — Передайте ему, что я приехал, — сказал он, сдерживая улыбку.
— Сейчас, сэр. — Служащий побежал за чемоданом, но вдруг остановился. Переминаясь с ноги на ногу, он никак не мог решить, что надо сделать в первую очередь: взять чемодан или сообщить Бернсу. — Сию минуту, сэр, — повторял он. — Сию минуту.
Пройдя примерно полпути наверх по широкой лестнице, Палмер обернулся и придал лицу максимально недовольное выражение, дабы портье смог снизу увидеть его хмурую мину. Тот заметил ее и бросился вверх по лестнице, чтобы проводить в номер.
— Могу я передать мистеру Бернсу, что вы сейчас спуститесь? — спросил портье, открыв комнату и поставив чемодан Палмера на место.
— Просто сообщите ему, что я приехал.
Портье ушел. Палмер постоял посреди комнаты, с недоумением спрашивая себя, почему бы ему не иметь номер, меблированный в современном стиле в «Де Витт Клинтон», в «Тен Эйк» или вообще в любом из отелей деловой части города. Конечно, было очень похоже на Бернса поселиться здесь в клубе, потому что сюда часто наведываются политические деятели и останавливаются лица, занимающие высокие посты. Но почему, спросил себя Палмер, лица, занимающие высокие посты, должны испытывать те же неудобства, что и политиканы?
Хотя комната была довольно большая, она казалась тесной от изобилия громоздкой мебели, в большинстве своем мореного дуба с темной кожаной обивкой. Между широкими медными спинками кровати лежал пухлый матрац. По всей вероятности, настоящая перина, с отвращением подумал Палмер. Спать в такой постели — все равно что в чреве гигантского ископаемого.
Палмер осмотрел ванную комнату и обнаружил, что она почти такая же большая, как и спальня. Ее оборудование было массивным, но обладало некой слоновой элегантностью, делавшей почти незаметными и треснувший фарфор, и потускневшие водопроводные краны. Палмер отметил, что здесь можно принять ванну, но не душ. Вернувшись в спальню, он снял пальто, пиджак, рубашку. Он умывался, когда услышал стук в дверь номера.
— Войдите.
— Вуди, деточка?
Палмер вытер лицо и вышел поздороваться с Бернсом. Мужчины постояли, не говоря ни слова. Палмер — в брюках и нижней рубашке с растрепанными волосами, Бернс — в одном из своих итальянских костюмов узкого покроя, в белоснежной рубашке на подкладке и галстуке с серебряной вышивкой; его желтые волосы были расчесаны щеткой до матового блеска. В обеих руках он держал по полному стакану. Когда он протягивал один из них Палмеру, блеснула запонка на рукаве его рубашки.
— Привет, старик!
Палмер взял стакан, молча поднял его и начал пить маленькими глотками. — Посиди, пока я буду одеваться. — Отставил стакан и стал рыться в чемодане в поисках чистой рубашки. Найдя ее, заметил, что миссис Кейдж — в который уж раз — загладила складку на одном из уголков воротничка.
— Ву-у-ди! — с чувством протянул Бернс, дав слову несколько секунд повисеть в воздухе. — Вуди, лапочка! У тебя ужасно огорченный вид, дорогой. Хорошо доехал?
Палмер покачал головой:
— Я предпочел бы полететь в Сиракузы завтра днем и вечером вернуться домой. Что тут за пожар?
Бернс вздохнул и сел в огромное кожаное кресло, которое немедленно поглотило его.
Надевая рубашку и разглядывая Бернса, Палмер заметил, что он выглядит очень утомленным.
— Неважнецкий вид, а? — спросил тот, по-актерски мгновенно уловив реакцию зрителя. — Я тут вращался и изощрялся ради тебя, Вуди, дорогой. Я царапался и цапался за ЮБТК. Последние восемь дней я спал в среднем по три-четыре часа. То есть, если вообще ложился.
— Сожалею, — сказал Палмер, заправляя рубашку в брюки. — Но повторяю, почему мне нужно было так спешить сюда?
Бернс посмотрел на него прищурясь:
— Ты чем-то недоволен, дорогуша?
— Нет, просто любопытствую.
— У тебя такой тон, будто ты на меня злишься.
— Нет, — соврал Палмер. — После поезда я не отличаюсь обаянием. Особенно когда мне не совсем ясно, зачем я ехал.
— По многим причинам, — ответил Бернс. — Твое физическое присутствие здесь почти так же важно, как и любая из остальных причин.
— Показаться в обществе нужных людей. Эта причина?
— Лишь отчасти, Вуди. Мы спустимся в комнату отдыха и поболтаем с некоторыми руководителями демократической партии. Это произведет хорошее впечатление. Потом мы поедем на сборище, которое организует в «Тен Эйк» одна из шишек республиканской партии. Но это только часть дела. Ты нужен мне здесь, чтобы подкрепить то, что я всю неделю продавал этим деятелям.
— Не думаю, чтобы этих деятелей оказалось тут много накануне рождества.
— Они разъезжаются завтра. Поэтому я и настаивал на твоем срочном приезде. Сегодня последний вечер для подобных мероприятий. А после окончания каникул, тошно подумать, начнется сессия. Так что сегодня или никогда.
Палмер вытащил из чемодана новый галстук и посмотрел на себя в длинное тусклое гардеробное зеркало.
— Чем же ты забавлялся здесь?
— Мечтаниями. Чем еще я могу заниматься?
— Что за мечтания?
Бернс пожал плечами. Палмер поймал это движение в зеркале и мгновение смотрел не на свое отражение, а на Бернса.
— Что-нибудь конкретное?
— Некоторые местные ребята могут быть нам полезны — юристы в основном. Я разъяснил им, что для их клиентов, которым нужны займы, сберегательные банки не могут сделать ни черта. Только коммерческие банки могут им помочь.
— Ты давал какие-нибудь обязательства?
— Насчет голосования? Слишком рано.
— Я имею в виду займы.
— Насчет займов? Я? — Бернс повернул руки ладонями вверх. Сложил их и прижал к груди. — За кого ты меня принимаешь — за дурака какого-нибудь, что ли?
— Просто спросил.
— Вуди!.. — И опять слово, казалось, повисло над их головами. — Вуди, деточка, — продолжал Бернс, — ты, ей-богу, злишься на меня. Признайся.
Палмер скорчил зеркалу гримасу, сердясь на себя за то, что не сдержался и продемонстрировал Бернсу свое недоверие. Прежде чем ответить, он старательно завязал галстук. — Мак, — начал он, — я полностью доверяю твоему благоразумию. Я доверяю твоим суждениям, твоей политической проницательности, твоей преданности, твоей энергии. Единственная вещь, которой я не доверяю, — это твоей способности быть банкиром. Как банкир ты никуда не годился бы. Вот почему, когда ты сказал, что ведешь переговоры о деловых займах, я действительно удивился. Улыбка расколола узкое лицо Бернса, его тонкая нижняя губа оттопырилась от удовольствия.
— Я не банкир, нет. Верь мне, деточка, я это знаю. Но я и не дурак. Финансовые детали я оставляю тебе.
Палмер повернулся и посмотрел на него в упор.
— Поэтому я здесь? Чтобы говорить о займах?
Длинные худые руки Бернса рванулись к Палмеру ладонями вверх в красноречивом жесте отрицания.
— Никогда, Вуди, дорогой, я не поставлю тебя в такое положение. Подумай, кто поверил бы намекам Мака Бернса на займы? Но когда Мак Бернс и Вуди Палмер толкаются по Олбани вдвоем, тогда уже верят. Намеки могут так и не стать делом никогда, даже через миллионы лет, но им верят. Так я и сказал тебе, Вуди, я занимался мечтаниями.
— Как я и сказал тебе, Мак, именно поэтому ты никогда не станешь банкиром.
Бернс некоторое время молчал.