Чего-чего только не предлагали на выбор для превращения в имена наивные люди — их составители! То им казалось, что для этого можно спокойно использовать любое слово, лишь бы оно называло какое-нибудь значительное и новое явление в жизни нашей страны. Советовали девочек называть: Электрификация, Химизация, мальчиков — Днепрогэс, Магнитострой, Донбасс или как-нибудь еще в таком же роде. При этом совершенно упускали из виду, что никто не согласится носить имя-змею, в семь или восемь слогов длиною, «не способное уместиться не только в элегии», но и в самой простой речи. Как выразился когда-то один находчивый маленький мальчик: «Я такого слова и сказать не могу: мне ртту тяжело говорить такие слова». А ему надо было выговорить простое имя Людмила!
   Конечно, каждый хочет, чтобы его имя было удобным в произношении, коротким и благозвучным. Между тем слово «химизация» не обладает вторым из этих свойств, а «э-лек-три-фи-ка-ци-я» — ни первым, ни вторым. Наш язык имеет склонность по возможности сокращать все длинные слова, даже самые обыденные; мы охотнее говорим «метро», чем «метрополитен», заменили коротким «кино» длинное «кинематограф», никогда не упускаем сказать «фото» вместо «фотография». Язык — умный лентяй; он не любит лишней работы там, где можно обойтись малым усилием. Так неужели же кто-либо согласится прицепить себе навек имя, точно собранное из неуклюжих деталей какого-то словесного конструктора? «Как вас зовут?»—«Меня? Электрификация Магнитостроевна…» Хотели бы вы представляться так знакомым?
   Конечно, нет! Каждый предпочтет любоваться своим именем, даже немного гордиться им.

 
Мне имя дали при крещенье Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха…

 
   Так, и не без гордости, писала о себе поэтесса А. Ахматова.
   Что ж, можно понять эту гордость. А попробуйте так же полюбоваться именами вроде Децентрализация или Мингечаурстрой! Конечно, они не выдержали испытания; жизнь сердито отбросила их.
   Были другие предложения. «Советские святцы» двадцатых годов полны, например, хорошо нам знакомых древних «княжих» имен: Ратмир, Рюрик, Аскольд, Рогнеда, — все они фигурируют тут, рядом со множеством зарубежных, добытых из мифологии и литературы других стран: Кунигунда, Фрея, Брунгильда, Зигфрид, Ролланд, Эсмеральда.
   Казалось бы, против этого нечего возражать. Чем княжое имя Рюрик хуже, чем такое же княжеское Олег или Игорь; а ведь они живут среди нас. Почему бы нам, спокойно пользуясь именем Людмила, отвергать ее сверстницу Рогнеду? Но вот тут-то и обнаруживается, какая тонкая вещь человеческие имена, каким сложным условиям должно удовлетворять слово, чтобы им мог быть назван человек.
   Назвать мальчика Ратмиром можно, а Русланом— нет. В чем дело: оба имени почерпнуты ведь из одного запаса? Да, но слово Руслан уже давно успело стать для нас «собачьим» именем: так часто зовут псов. Дайте его сыну — и в школе начнут дразнить мальчишку. Полканом, если не Барбосом, это уж как пить дать. Не подходит и Рогдай; прислушайтесь, — разве вы не слышите в нем внятного сочетания двух слов: «рог» и «дай»? С Рогнедой тоже не все спокойно: кроме «рога», в этом слове таится и «гнедая масть», если не что-нибудь еще менее приятное. Не потому ли из многих древнерусских женских имен заново привилось у нас только одно — Светлана? Вот уж тут ни к чему не придерешься: светлое, милое, красивое имя!
   Посмотрите на дело и с другой стороны: Светлану легко превратить в Светку, Светочку, Свету, Светик. А попытайтесь сделать что-нибудь подобное с Рогнедой… Рогуля? Гнедочка! Гнедка?
   Другой изъян у имен западного происхождения: они просто чужды нашему слуху; они выглядят в большинстве своем вычурными, претенциозными, как какая-нибудь шляпа необыкновенного фасона, которой не носит почти никто. Одно дело — под картинкой, изображающей рыцарский турнир, найти подпись;

 
И к рыцарю вдруг своему обратясь,
Кунигунда сказала, лукаво смеясь…

 
Ф. Шиллер. «Перчатка»


 
   Тут всё на месте.
   Но прочитать в газете: «Инвалид труда Кунигунда Горшкова выступила с рационализаторским предложением», — и странно, и немного смешно. «Брунгильда Павлова получила двойку…» «Эсмеральда Ванина купила калоши…» Не кажется ли вам, что человек с таким именем чем-то напоминает даму в пышном кринолине, входящую в трамвайный вагон, или напудренного маркиза с косичкой, ожидающего мяча в воротах команды «Динамо»? Не идут нам такие имена, и это совершенно естественно! (Да вот вам живой пример: «Светлана разыскала Изольду на комбинате, бледную и немощную после морской болезни… Изольда еле взобралась на лошадь и сидела на ней неуклюже, мешковато» («Огонек», 1957, № 11, стр. 20). Стоило называть девочку звучным именем легендарной златокудрой красавицы, чтобы потом ее так срамили).
   Предлагали превращать в человеческое имя названия всевозможных цветов и растений. И снова можно сказать: заранее против этого возражать трудно: имя Роза существует у нас и не кажется нелепым; но вот Фиалка или Настурция почему-то смущают. А почему? Что мешает мне назвать дочку Резедой или Анемоной, а сына… Ну, хотя бы Рододендроном?
   Поразмыслим над этим. Даже имя Роза не слишком часто употребляется нами: слишком еще живо ощущается, что значит оно «прекрасный цветок», «красавица». Такие имена пугают: они точно налагают на своих носителей тяжелую обязанность — тянуться за собственным именем, быть «не хуже его». Помните одну из пушкинских второстепенных героинь, дурнушку-графиню, лицо которой напоминало репку с воткнутой в нее луковкой-носом? Хорошо бы выглядела она, если бы родители вздумали назвать ее Розой, Орхидеей или Лилией!
   Вы можете сделать мне резонное возражение: по свету гуляет очень много щуплых и слабосильных Львов, всем неприятных по характеру или внешности Людмил, Вер, которым нельзя ни в чем довериться, и Святославов, не отличающихся ни святостью, ни славой. Однако это никого не смущает…
   Вы правы, но обратите внимание на одно существенное обстоятельство. Имя Людмила стало именем столь давно, что мы уже перестали слышать его как слово. Мы преспокойно говорим: «Эту Людмилу все терпеть не могут», — и даже не подозреваем, что слово Людмила значит «милая людям», что наша фраза означает: «эта милая людям особа всем не мила». Мы восклицаем: «Черт бы побрал вашего Федора!» — хотя это можно перевести: «Черт бы побрал ваш божий дар!» Мы уже привыкли к этим именам; из них давно выветрилось их прямое значение, а в именах, заимствованных, нам и не добраться до него. Именно поэтому, и только поэтому, нам так легко обращаться с ними как с именами.
   Что же до новых имен, то к ним мы еще не привыкли, мы их понимаем; именно поэтому первоначальное значение так и брызжет на нас из них. К Надежде Владимировне вы обращаетесь совсем спокойно, но попробуйте-ка поговорить с Мудростью Никтокакбоговной! Это невозможно, скажете вы. Ну, как сказать: ведь «мудрость» по-древнегречески «София», а «никто как бог» звучит на древнееврейском языке как «Михаил». Не удивляйтесь этому: так бывает часто; теперь тысячи девушек и женщин ходят стрижеными и носят спортивные брюки; это никого не поражает. А лет сто назад за каждой такой женщиной бежала бы удивленная толпа. Почему? Возникла привычка к короткой стрижке женщин. Стриженая голова перестала казаться мужской. Примерно то же бывает и с именем.
   «A! — радуетесь вы, — так, значит, все дело в привычке? Значит, можно приучить людей и к такому имени, как Носорог или Кряква?»
   Отчего же, — вероятно, можно. Но стоит ли? И сколько времени пройдет, пока они приучатся? А до того как?


Что же требуется от имени?


   От него требуется немало.
   Прежде всего оно должно быть не слишком длинным и трудным. Вам не удастся сделать именами такие слова, как «электрификация» или «тригонометрия», даже если они благозвучны и преисполнены высокого значения,—«роту тяжело» часто произносить их.
   Во-вторых, имя обязано звучать красиво, быть изящным по своей форме. Есть слова, называющие очень хорошие вещи, но неприятные на слух: они не могут стать людскими именами. Попробуйте окрестить вашу дочурку (когда она у вас появится), скажем, Идиомой или Психикой… Не поблагодарит она вас, — а ведь слово «дрима» по-гречески значит «выражение, свойственное только одному из языков»; «психика» — означает «душевная жизнь». Чего уж, казалось бы, лучше? Но вы и сами, всего вероятнее, не хотели бы называться так: подлинное значение слов от нас скрыто, а звуки связывают их с совершенно другими понятиями.
   Очень важно и третье: у каждого есть свое, личное представление о красоте, свои собственные вкусы. Однако, выбирая имена или превращая в имена слова, нельзя считаться только с собственным вкусом: ведь носить имя будете не вы, а судить о нем — не только вы.
   Допустим, вы — уроженец Северной Сибири, ваше детство прошло на суровых берегах реки Пясины. Можно поверить, что слово Пясина вам с детства мило, что оно кажется вам звучным, нежным, будит у вас в груди теплые воспоминания. Вправе ли вы назвать вашу дочку Пясиной? Конечно, нет: девочка не поблагодарит вас, — ведь ни в ком другом с таким именем не свяжется никаких приятных ощущений.
   Четвертое: если бы у вас, как у чукчей (см. стр. 15), каждый человек назывался только одним словом, дело обстояло бы куда проще. Но у нас имена тройные: само имя, отчество, фамилия. И, выбирая имя, никак нельзя забывать, что ему придется звучать рядом с этими соседями, а может быть, и самому превращаться в отчество. Тут, как с цветом материи, идущей на платье: красный цвет хорош, зеленый — не хуже, а многие сочетания красного и зеленого отвратительны.
   Имя Роза красиво. Имя Наркис (то есть Нарцисс) тоже не дурно. Но сочетание Роза Нарциссовна Клевер вызовет общий смех: не женщина, — страничка из гербария!
   В дореволюционной гимназии у меня был товарищ, носивший прекрасное, гордое испанское имя Родриго; у него была мать испанка. Но отец-то его был русским. Сочетание Родриго Степанов вовсе не казалось нам ни величественным, ни красивым; мы считали его просто смешным. И справедливо. Нельзя допускать, чтобы женщину звали Мирандолина Перерепенко или юношу — Альберт Кошкин. А ведь допускают! И тогда носитель таких, не согласованных друг с другом, имени и фамилии так же привлекает к себе всеобщее насмешливое внимание, как чудак, который явился бы на улицу в фетровой шляпе и лаптях или в современном пиджаке, но в берете со страусовыми перьями. Его сразу замечают, на него с удивлением пялят глаза.
   «За столом — предсудкома, невысокий паренек в патлатой огненно-рыжей шевелюрой…
   — Совмещай специальности, Рудольф! — крикнул ему кто-то из мотористов…
   Лыков с любопытством смотрел на него… подивился эффектному сочетанию имени Рудольф о фамилией Бабошкин…» (Н. Верховская. Молодая Волга (роман), стр. 64-65, Л., «Советский писатель», 1957.).
   Волга, советский дизель-электроход, заседание суд-кома, и вдруг, среди обычной, знакомой, естественной обстановки, милый парнишка с именем Рудольф — непривычным, чуждым, претенциозным. И все смотрят на него, как на коня с коровьими рогами или на собаку с петушиным хвостом. Зачем же допускать такую нелепицу?
   Вот почему до сих пор остались в большинстве своем неудачными старания ввести в обиход новые имена взамен устаревших: их придумывали кое-как, считая, что для этого годится любое слово, лишь бы оно было хорошо как слово. Их изобретали целыми сотнями, не интересуясь законами, которым подчинены личные имена, не советуясь с людьми занимающимися их жизнью — языковедами. Языковед нередко мог бы заранее предсказать судьбу, которая постигнет то или другое именословное новшество. Вот имя Ким; у него с самого начала были все шансы выжить, привиться; оно коротко, просто, благозвучно. Кроме того, у него есть еще достоинство: у других народов оно уже давно существует. Есть множество людей, которых зовут Кимами в Корее; правда, там это скорее фамилия. Возможно это имя и в Англии, как сокращение от Кимбэлл: у Киплинга есть герой, которого зовут Ким. И наконец, может подействовать и немаловажное обстоятельство: слово Ким похоже на старое, давно привычное имя Клим. Ну что же, имя Ким и на самом деле более или менее привилось.
   Нетрудно было в свое время сообразить, что надежда сохраниться есть и у таких имен, как Лилия, Нинель, Спартак, Тимур. Почему? Лилия очень напоминает общепринятое Лидия; оно близко и литературному старинному Лила, и распространенному, давно живущему у нас уменьшительному Лиля (от Елизавета). А кроме того, и само слово означает нечто приятное, красивое, женственное. Такое имя никому не режет слух, очень быстро перестает казаться диковиной.
   Имя Нинель (прочитанное справа налево «Ленин») тоже имеет преимущество: сходство с привычным Нина и со столь же естественным и знакомым Нелли. Слово Нинель похоже на имя; к тому же его первые изобретатели поступили разумно, не убоявшись закончить его мягким знаком, которого нет в фамилии Ленин (происходящей, как известно, в свою очередь от имени Лена); не поступи они так, новое слово не могло бы легко войти в именослов: «Нинел» казалось бы мужским именем, и люди задумывались бы: «Нинел — очень хорошо, но как же будет сокращенно? Нина? Неля? Так зовут девочек, а тут — мальчик».
   Спартак и Тимур — просто заимствования; почему бы им было не привиться у нас? Может быть, первому немного мешало наличие различных названий, данных в честь славного вождя восставших рабов — «спартакиада», клуб «Спартак» и пр. Но это оказалось преодолимым: имя живет.
   Что же до множества других, в свое время предложенных, имен, то им не повезло, и вполне естественно. Советовали, например, называть детей изящными терминами из теории литературы: Поэма, Элегия, Легенда. Такие имена не могли привиться и тем более — быстро: ведь даже красивое христианское имя Роман у нас не очень в ходу как раз потому, что его смысл понимают неправильно: думают, что оно означает «литературное произведение», тогда как на самом деле имя Роман значит «римский», «римлянин» (Однако такие имена встречаются. Есть известная поэтесса НОВЕЛЛА Николаевна Матвеева. Еще до революции писатель Евгений Чириков сумел назвать свою дочку Новеллой. А число Романов, и ныне живущих и уже усопших, достаточно велико). Конечно, если бы сейчас, так же, как в дни принятия нашими предками христианства, незнакомые имена давались людям против их воли и желания, принудительно, тогда можно было бы искусственно привить любое из них: привились же в свое время такие, попервоначалу дико звучавшие, имена, как Николай или Степан.
   Однако они прижились именно потому, что их, без спроса и согласия, по велению церкви получали сразу сотни и тысячи людей; и то понадобились, как мы видели, долгие века, чтобы народ принял их и перестал заменять их своими «мирскими». А теперь положение изменилось: никто не диктует нам свыше новых имен, они не сваливаются в мир пачками. И нужна известная смелость, чтобы щеголять одному среди всех в новом имени, как в новомодном платье. А такая смелость далеко не у всех есть. Да и к чему она?
   Я несколько раз повторил сравнение новых имен с модными платьями. Разумно ли это? Представьте себе—да: в именословии, как и в одежде, существует «мода», и иногда вовсе не легко установить, какие силы влияют на ее изменение.
   Иной раз это предпочтение меняется с течением времени. С начала тридцатых годов нашего века и до их конца особенно часто встречающимся мужским именем у нас сделалось имя Владимир. Не было класса в любой школе, в котором чуть не половина мальчуганов не именовалась бы Вовками. Потом начало все увеличиваться число Игорей, Олегов, Святославов, Вадимов и других носителей древнерусских имен, а Владимиров стало меньше. Любопытно при этом, что дореволюционные Владимиры в огромном большинстве своем в детстве звались Володями, Вовочки были исключениями.
   Имя Никита лет двадцать пять назад было очень редким и вдруг вошло в неожиданную моду главным образом среди советских интеллигентов. Можно думать, большую роль здесь сыграла чудесная повесть А. Толстого «Детство Никиты»; после ее выхода в свет маленькие Никиты начали появляться повсюду, как грибы после дождя. Однако, если вы познакомитесь с именами, распространенными в то же время в колхозной деревне или в рабочих семьях, там число Никит окажется несравненно меньшим: мода на имена бывает совершенно разной в разных кругах общества.
   Одновременно с Никитами сомкнутыми рядами выступили в жизнь бесчисленные Натальи; надо, впрочем, сказать, что это имя оказалось более стойким: Никит понемногу становится как будто все меньше; что же до Наташ, то их число отнюдь не уменьшается.
   Среди горожан возникает и угасает внимание к одним именам, в деревне — к другим. В городах, например, мода на вычурные западноевропейские имена — Генрих, Альфред, Брунгильда, Эльвира, Эдуард — расцвела и быстро прекратилась в двадцатых годах, а, скажем до некоторых сёл Западной Сибири она докатилась только лет десять спустя. Во время Великой Отечественной войны многие ленинградцы и москвичи с удивлением рассказывали о чисто русских селениях Челябинской или Омской областей, где не было ни одной Дуни и ни одного Вани, а бегали по улицам только «иностранцы»: Маргариты, Рудольфы и даже Бернгарды.
   Ну, а теперь — какой же вывод вытекает из всего этого? Он довольно прост: с одной стороны, очевидно, что приспело время нам менять наш «именослов» или, во всяком случае, расширять его; это бесспорно. С другой же стороны, — нельзя делать это так небрежно и кое-как, как делалось доныне. Наверное, следует помочь людям: не у каждого хватит фантазии, знаний и вкуса, чтобы самому выдумать хорошее имя для младенца; надо пособить им в этом. Однако составлять наши новые «святцы» должны не веселые добровольцы-любители, а люди, по-настоящему осведомленные в истории именословия, в его законах, да и в законах русского языка вообще. Только они сумеют подобрать такую сокровищницу «сладостных даров» новорожденным, из которой, если не все до одного, то хоть некоторые имена станут действительно популярными и любимыми. Красивых имен в мире очень много, как много красивых одежд или головных уборов у разных народов земли. Но ни я, ни вы не хотели бы всё еще ходить по улицам в пернатом уборе индейского вождя или в древнегреческой хламиде; всеми этими вещами лучше любоваться в музеях да на картинах. Когда вам надо заказать красивое платье, которое вы будете носить год или два, родители ведут вас в ателье, советуются с портными, судят и рядят со знакомыми так и этак насчет материала, цвета, фасона. А когда надо дать человеку имя, которое он не сбросит с плеч до конца жизни, почему-то считается, что лучше папы с мамой да еще двух-трех тетушек в этом никто не разберется. Это совершенно неверно, и, надо надеяться, рано или поздно обновленный список красивых имен, таких, как древнеславянское Лола, русское Лада, таких, как парфянско-согдийское Роксана, как изобретенное А. Толстым Аэлита или широко распространенное некогда и у нас, а теперь живущее только в Болгарии, милое Радость, — этот список будет составлен, предложен народу нашему и утвержден им.


Тяжелый случай


   А теперь, так сказать на заедку, позвольте рассказать вам одну чисто ономатологическую историю.
   Жил-был профессор математики, человек весьма знаменитый в мире ученых. В отличие от других профессоров, он отнюдь не был рассеянным человеком, а, наоборот, отличался удивительной точностью и аккуратностью во всем своем поведении. Зато необыкновенно рассеянной была его молодая жена, художница. Впрочем, сам он был тоже еще совсем не стар.
   Случилось так, что в то время, когда люди эти ожидали рождения первого ребенка, профессор получил очень важную командировку в какие-то далекие места и надолго: на два или три месяца. Выходило, что младенец появится на свет в его отсутствие. Это не смутило бы ни маму, ни папу, если бы не вопрос о его имени. Профессору, которого жена нежно звала Толиком, потому что имя его было Анатолий, давно пришла в голову мысль: если родится сын, назвать его несколько неожиданно, но зато чисто по-математически — Интеграл; дело в том, что самая важная его работа, та, которая его прославила, была посвящена интегральному исчислению, замечательному и сложному отделу высшей математики. Жена не возражала против этого: она знала, что если ее Толику что-либо западет на ум, то отговорить его от этого невозможно: ученый! Но Толик-профессор волновался; он тоже знал свою милую жену: математикой она совершенно не интересовалась, а забывчива и рассеяна была до невозможности. Уезжая, он с трепетом в голосе уговаривал ее:
   — Танечка, родная, так не забудь же: Интеграл! Ты меня просто убьешь, если назовешь его Володей или Колей, или — какие там еще бывают имена?.. Это будет ужасно… Я не выдержу…
   — Ах, что ты, Толик!—кротко отвечала она. — Я не сумасшедшая! Как ты решил, так и будет.
   — Ну, смотри, Танюша… Ведь и в университете все знают уже об этом, и Владимир Иванович меня заранее поздравил…
   — Да будь спокоен, милый… Только бы родился мальчишка!
   Мальчишка и родился.
   Возвратившись, счастливый отец, даже не взглянув на сына, первым долгом спросил: «Ну, как? Забыла? Не назвала?»
   — Ах, ну что ты, Толик! — пожала плечами молодая мать, протягивая ему метрику мальчика. — Я же не сумасшедшая… Вот, посмотри сам…
   Почтенный ученый надел очки, заглянул в документ и со стоном опустился на стул:
   «Таня, что ты наделала!»

 
   В метрике равнодушно стояло:
   Имя отца — Анатолий Дмитриевич.
   Имя матери — Татьяна Николаевна.
   Сыну дано имя — Дифференциал.

 
   Мама перепутала математические названия.
   Теперь мальчику уже тринадцать лет, и его давно переименовали в Анатолия. Только, в отличие от папы Толика, его зовут несколько иначе — Толястик.
   Никогда не выдумывайте детям особенных, неожиданных, странных имен!
   Так кончалась глава «Современные номофилы» в моей рукописи. Но пока книжка готовилась к печати, в журнале «Огонек» появилось очень веселое стихотворение Самуила Яковлевича Маршака на ту же тему. С. Маршак обладает даром коротко и выразительно говорить о любом остром вопросе; его стихи не забываются, и я хочу закончить ими этот разговор о неудачных новых именах.

 
В ЗАЩИТУ ДЕТЕЙ

Если только ты умен,
Ты не дашь ребятам
Столь затейливых имен,
Как Протон и Атом. 

 

 
Удружить хотела мать
Дочке белокурой,
Вот и вздумала назвать
Дочку Диктатурой. 

 

 
Хоть семья ее звала
Сокращенно Дита,
На родителей была
Девушка сердита. 

 

 
Для другой искал отец
Имя похитрее.
И назвал он, наконец,
Дочь свою Идея. 

 

 
Звали мама и сестра
Девочку Идейкой,
А ребята со двора
Стали звать Индейкой.

 

 
А один оригинал,
Начинен газетой,
Сына Спутником назвал,
Дочь назвал Ракетой.

 

 
Пусть поймут отец и мать,
Что с прозваньем этим
Век придется вековать
Злополучным детям…

 




«Вич» и «Вна»



   Наши …Вичи

   Едят куличи…

Поговорка




Александр Филиппыч и Наполеон Карлыч


   Все помнят превосходный довоенный фильм «Цирк». Там есть трогательная сцена: молодой советский циркач разбился во время смелого, но неудачного упражнения: его подруга, американская артистка, в отчаянии ломает руки над неподвижным телом. «Петрович! Петрович! Что с тобой?» — лепечет она.
   Мы, русские зрители, смахнув слезу умиления, не можем все же удержаться и от улыбки: вот ведь чудачка иностранка! Ну можно ли юношу звать «Петровичем»? Юноши бывают «Пети», «Петечки»; «Петровичи» совсем не так выглядят…
   А как?
   «Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он стал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам, сначала по большим, а потом без разбору, по всем церковным, где только стоял в календаре крестик…»
   Вот это настоящий «Петрович»: у него, по свидетельству Н. В. Гоголя, небритые щеки, один-единственный глаз и какой-то изуродованный ноготь на большом пальце ноги, толстый и крепкий, как у черепахи панцирь.
   Он женат, мрачен и лет ему за сорок. Именно такими и бывают Петровичи, Савельичи, Анкудинычи… Как могла не понимать этого милая героиня «Цирка»?
   Очень естественно. В одном из самых солидных французских энциклопедических словарей до недавнего времени можно было прочесть: «Ivan IV—tsar de la Russie, nommй „Bazilewitch“ pour sa cruautй…», то есть:
   «Иван IV — русский царь, прозванный „Васильевич“ за свою жестокость…»
   Возможно ли это? Безусловно да! Дело в том, что французу (как и англичанину) нелегко понять, зачем нам нужны наши «отчества» и что они обозначают: ведь на Западе ничего подобного нет.
   И впрямь, отец Людовика XIII звался Генрихом (Четвертым). Но никому никогда и в голову не приходило величать его сына Людовиком Генриховичем; Луи Бурбон — имя и фамилия, — и с короля достаточно этого.
   Наполеон Бонапарт удивился бы несказанно, если бы кто-либо почтительно назвал его «Наполеон Карлович». «Что вы? Я же корсиканец, а не русский!» А ведь отец у него действительно был Карл. Скажите: «Александр Македонский», каждый поймет: это — славный полководец древности. Но произнесите: «Александр Филиппыч Македонский»,—и у вас спросят: «А где он живет?» Раз у человека есть отчество, раз его зовут с «вичем», значит, это наш, русский…