В.В. Успенский
ГЛИНКА

Глава I

   В самом начале прошлого века смоленский помещик и капитан в отставке Иван Николаевич Глинка посватался за свою троюродную сестру Евгению Андреевну Глинку-Земельку.
   Евгения Андреевна, рано осиротев, жила с братьями, Афанасием и Иваном, в их родовом имении Шмакове, расположенном недалеко от города Ельни. Богатство, каменный дом в тридцать комнат, благоустроенный парк над рекой и отличный оркестр крепостных музыкантов выделяли владельцев Шмакова из числа окрестных дворян Ельнинского уезда. Они были важные, гордые господа, хорошо образованные и страстно любившие музыку. Сестра их считалась одной из лучших невест в округе. Иван Николаевич Глинка, напротив, был небогат и незнатен. В принадлежавшем ему селе Новоспасском жили попросту, без особых затей, хотя и в довольстве, но совершенно по-деревенски, то есть не ездили на зиму в Петербург, не обедали дома под музыку и не одевали лакеев в ливреи, как это было принято в Шмакове. Вероятно по этой причине братья Евгении Андреевны и отказали ее жениху.
   Но тот недаром когда-то служил в кавалерии. Как человек предприимчивый и решительный, он нашел случай с согласия Евгении Андреевны похитить ее во время прогулки.
   В те годы запретные чувства двух молодых людей, неравных по положению в обществе, служили излюбленной темой сентиментальных романов и повестей. Евгения Андреевна их прочитала немало и на побег с отвергнутым братьями женихом решилась без страха, из чувства протеста против семейной тирании.
   Погоня, высланная за беглецами, вернулась ни с чем: план похищения был всесторонне продуман; по приказанию Ивана Николаевича Глинки его дворовые люди едва ли не на глазах у братьев Евгении Андреевны разрушили мост через реку Десну. Покуда погоня скакала в объезд в поисках переправы, жених и невеста успели повенчаться.
   Евгения Андреевна была очень счастлива с мужем. Счастье ее омрачали лишь два обстоятельства: сварливый характер старухи-свекрови, барыни старого склада, правившей домом единовластно, и болезненность первого сына. Маленький Алексей, родившийся хилым и слабым, прожил недолго, всего лишь несколько месяцев. Евгения Андреевна была безутешна. Иван Николаевич с горя ушел с головой в хозяйственные заботы. Впрочем отчаянье молодых супругов довольно скоро сменилось новой надеждой: Евгения Андреевна ждала второго ребенка.
   Село Новоспасское, стоявшее над Десной в липовом и березовом парке, было обыкновенным по тем временам дворянским поместьем средней руки. Глинки не относились к числу жестоких крепостников-ретроградов, которых водилось немало в тогдашней Смоленской губернии. Напротив, семья их принадлежала к передовой, просвещенной и хорошо образованной части дворянства. Иван Николаевич, энергичный хозяин, хотя и не упускал своего, но с крепостными крестьянами обращался сравнительно мягко, не так, как другие его соседи, помещики-кулаки, и в его имении заведен был обычный порядок: дворовые девушки пряли, плели кружево, дворовые женщины ткали холсты, мужчины все были приставлены к делу: к сапожному, к шорному ремеслу. Но крепостное хозяйство, основанное на подневольном труде, в те времена уже было непрочно. Как ни старался Иван Николаевич улучшить свое хозяйство, деревни вокруг Новоспасского все беднели, крестьяне год от году разорялись, работа на барщине отнимала у них много сил. И чем бедней становились крестьяне, тем меньше дохода давало имение. Стараясь поправить свои дела, Иван Николаевич занялся откупами. Тем временем приближался срок рождения второго ребенка.
   В ночь на двадцатое мая 1804 года в доме никто не спал.
   Накануне Евгению Андреевну уложили в постель: у нее начались роды Из города Ельни прибыли акушерка и доктор. Сонные девушки бесшумно метались по дому и по двору, кто с кувшином воды, кто с колотым льдом на тарелке.
   Иван Николаевич сидел у раскрытого окна в кабинете. Заря разгоралась. Соловьи, всю ночь заливавшиеся в кустах новоспасского парка, умолкли. Как это бывает перед восходом солнца, природа притихла и затаилась. Иван Николаевич и сам стал задремывать. Вдруг откуда-то сверху посыпалась соловьиная дробь, крупная, с переливами и коленцами. В ту же минуту из-за деревьев брызнули солнечные лучи, а в спальне послышался крик, и сквозь крик, – неожиданно тонкий, заливистый голос ребенка.
   – С сыночком, батюшка-барин, – сказала, входя в кабинет, старая нянька. – В счастливый час родился, ишь как соловушка заливается.
   На другой день младенца крестили и нарекли Михаилом. Родители называли новорожденного Мишенькой, дворовые – Михаилом Ивановичем. По-видимому его ожидало спокойное и счастливое детство, сулившее беспечальную жизнь. Он, как единственный сын, должен был стать общим баловнем и любимцем. Так и случилось.
   Однако, пока он лежал в своей колыбели, покуда он рос на руках крепостной русской няни, окруженный заботой и лаской, в стране, где он родился, назревали еще не заметные глазу, но важные перемены. Система старинного крепостного хозяйства едва ли не с каждым годом все очевиднее приходила в упадок, она изживала себя. Потребности жизни росли, торговля росла, промышленность развивалась, а подневольный труд крепостных крестьян был мало производителен и не давал желаемых результатов. Земля повсюду была обработана плохо и урожаи низки, а рынок требовал хлеба. Крестьяне нищали и уходили в отхожие промыслы. Чтобы поднять скудеющую доходность своих имений, одни помещики отпускали крестьян на оброк, – деревни пустели; другие, наоборот, расширяли свои поля и принуждали крестьян работать на барщине пуще прежнего, а труд крепостного и так был невыносимо тяжел. Крестьяне противились произволу господ как могли. То тут, то там начинались волнения крестьян, напоминавшие господам времена Пугачева. Иные помещики, норовя улучшить свои хозяйства, обзаводились машинами и устраивали на чужеземный, английский лад экономии. Но на чужой манер русский хлеб не родился. Машины и экономии требовали не рабского, а вольного труда. Мало-помалу в среде передового дворянства росло убеждение, что крепостнический строй есть главное зло русской жизни, что нужно его отменить. Но крепостнический строй был основой самодержавной России, и ретрограды-крепостники его защищали с пеной у рта. Дворянское общество раскалывалось на две неравные части, одна – тайно сочувствовала передовым идеям, вторая – упорно цеплялась за старину. Впрочем редкий из тогдашних помещиков был способен сделать вполне сознательный выбор между этими двумя направлениями политической мысли. Большинство колебалось, не зная куда пристать. С одной стороны, крепостное право становилось все менее выгодным для дворян. С другой стороны, самая мысль о его уничтожении пугала рядового помещика: как обойтись без крепостного мужика и без дворового слуги? Кто будет кормить-поить коренного русского барина, одевать-обувать, лелеять его покой? Кто ему платье подаст, трубку раскурит? Отрицание крепостного права означало и отрицание феодальных дворянских прав, отрицание самого помещика-дворянина. Но жизнь настойчиво требовала перемен, и в то время как большинство дворян охало и вздыхало, жалуясь на трудные времена, передовые умы тогдашней России упорно искали действительных средств к спасению отечества. Были такие умы и среди смоленских дворян. Таков был Якушкин, недальний сосед родителей Глинки. Толки и разговоры о необходимости преобразований с раннего детства велись вокруг мальчика.
   Маленький Глинка родился в тот год, когда в европейской политике произошли перемены, чреватые важными для Европы последствиями. Первый консул Французской республики Наполеон Бонапарт провозгласил себя императором Франции. Переворот носил контрреволюционный характер. Правительство Наполеона действовало в интересах крупной буржуазии. Сохранив из завоеваний революции только те, которые были выгодны буржуазии, Наполеон перешел от оборонительных войн французской республики к завоевательным походам империи. Главным соперником французского капитала в то время был капитал английский. Правительство Бонапарта боролось с могущественной Англией, а возглавлявший его император по мере своих военных побед все больше стремился к завоеванию чужих земель, мечтая о мировом господстве основанной им империи.
   Россия – союзница Англии – не могла не вмешаться в борьбу европейских коалиций с Наполеоном. С другой стороны, Россия играла слишком большую роль в европейской политике. Особенно после того, когда армии Бонапарта, разгромив войска австрийского императора и почти уничтожив Пруссию, утвердили господство французов в Центральной Европе, значение России, одной из трех великих держав, стало огромно. Существование России препятствовало Наполеону не только в стремлении к мировому господству Франции, но и к установлению ее окончательной гегемонии в Европе.
   Прямое военное столкновение Наполеона с Россией становилось неотвратимым и неизбежным, Казалось, что детские годы Глинки в смоленской глуши текут незаметно и ровно, без особых потрясений, а между тем война придвигалась все ближе и ближе к границам России, она угрожала уже и Смоленщине. По мере того как росло значение Русского государства в борьбе европейских держав, по мере того как Наполеон Бонапарт готовил вторжение в Россию, пробуждалось национальное чувство русских крепостных солдат, участвовавших в походах против французских армий под начальством Кутузова и Багратиона, пробуждался патриотизм и в среде передового дворянства. Семья Глинок принадлежала к той части русского общества, где чувство патриотизма было сильно, где по внушению этого чувства не раз говорилось и о величии Родины и о возможности войны с Бонапартом.
 
 
   С самого рождения маленький Глинка был разлучен со своими родителями. Бабушка взяла его на свою половину на том основании, что первого ее внука молодые родители не сумели сохранить. Раннее детство Миши так и прошло у бабушки, в жарко натопленных горницах верхнего этажа, где мухи жужжали всю зиму.
   – Какая у вас духота, – говорила Евгения Андреевна, изредка заходившая к сыну на половину свекрови. – Вы бы хоть двери раскрыли.
   Старая няня обиженно поджимала губы, свекрови возражала в гневе:
   – Как можно двери открыть? Ребенок сложения нежного, а от дверей сквозняк.
   Если Евгения Андреевна пыталась спорить, старуха с достоинством добавляла:
   – Ты не свекровь учи, а у свекрови учись. Помни про Алексея.
   Евгения Андреевна пробовала жаловаться мужу. Иван Николаевич только вздыхал:
   – Что ж делать, мой друг. Маменька и нас всех так же воспитывала. Однако я жив.
   Полутора лет Мишу спустили на ковер, но и то в меховом халатике. В долгие зимние дни, особенно после обеда, когда печи, истопленные на славу, бывали уже закрыты, в комнатах начиналась тропическая жара.
   Бабушка, томная, чуть дыша от жары, приказывала для развлечения ребенка кликнуть девушек, наряженных индюшками.
   Девушки стаскивали с себя рубахи, залезали в них, как в мешки, просунув ноги в широкие рукава. Подолы завязывали на головах хохолками, в узелок хохолка просовывали мутовку – клюв.
   Насилу нашарив ногами порог, девушки вваливались гурьбой в освещенную горницу.
   Двигаться приходилось вслепую: глаза завязаны, руками ощупать стены нельзя, потому что руки в мешке.
   А надо было не только пегь, но еще и плясать под песню. Приплясывая, они поминутно сшибались друг с другом, то натыкались на угол стола, то на стул, то на печь. Дело не обходилось без синяков.
   Маленький Глинка с дивана таращил глаза на живые вертящиеся мешки. Старая барыня мелко тряслась от смеха. Если которая-нибудь из «индюшек» сослепу натыкалась вдруг на нее, бабушка наотмашь била девушку своей тяжелой рукой, приговаривая:
   – Куда, куда! Прочь пошла!..
   Если, запнувшись о край ковра, «индюшка» падала, ударяясь затылком об пол, – а это случалось частенько, – барыня, толкнув ее тут же ногой, строго приказывала вставать.
   Тщетно барахтаясь по полу с завязанными в мешок руками, девушка перекатывалась то взад, то вперед и подбивала другую слепую «индюшку». Барыня плакала со смеху.
   Потеха кончалась тем, что Миша подымал рев, откидываясь назад на руках у подняньки. Тогда бабушка приказывала выгнать «индюшек».
   Девушки, теряя мешки на бегу, опрометью кидались из барских комнат.
   Евгения Андреевна заглядывала наверх все реже и реже. У нее родилась дочка Полинька, заботы о девочке занимали весь день.
 
 
   По второму году, когда мальчик уже твердо стоял на ногах, круг его впечатлений расширился. В теплые дни его выводили гулять. Неприученный к свежему воздуху, ребенок терялся. Пестрый мир Новоспасского цветника его ослеплял. Многозвучие этого мира, наоборот, привлекало. Пеночка весело заливалась в кустах, где-то звонко кричала иволга. Пчелы, шмели и жуки пели на разные голоса. Ребенок едва поспевал оборачиваться лицом к подвижным источникам этих звуков. Яркие краски, пестрые клумбы и зелень, узорные тени листвы на садовой дорожке быстро забывались дома. Звуки, напротив, долго держались в памяти.
   С деревенских улиц доносилось блеяние овец и мычание коров, тихий, приятный, слегка монотонный припев пастуха, окликавшего стадо, и звуки берестяного рожка.
   Днем из малинника слышалась песня дворовых девушек, щипавших там ягоду для варенья. Звуки песни лились широкой волной.
   В страдные летние месяцы вся Смоленщина пела. Пела не с радости – с горя.
   Пахарь, вцепившись корявыми пальцами в рукоятки сохи и не стирая с лица соленого пота, скрашивал заунывною песней часы подневольной работы на барщине и песней же отгонял неотвязные думы о рабской доле. С заунывной песней косили мужики господские заливные луга над Десной: под песню работать не так трудно.
   Бабы, скинув с себя сарафаны, в одних посконных станушках жавшие барский ячмень, вдруг запевали протяжную песню: под песню спина не так шибко болит.
   В зимнюю пору из закоптелой людской избы, где при лучине домашний сапожник тачал сапоги, а женщины пряли, из девичьей в барском доме, где мастерицы плели кружева на коклюшках, – отовсюду слышалась все та же, по большей части тоскливая, крестьянская трудовая песня. Без нее казалась неполной сама жизнь не только в деревне, но и в господской усадьбе.
   Миша любил слушать песни. Он и спать ложился под нянин напев:
 
Как по мо-орю, как по мо-орю,
Как по морю, морю си-инему…
 
   Сначала мальчик прислушивался, потом сам начинал подпевать без слов, одним голосом. Так они вместе и засыпали: ребенок на теплой подушке, нянька щекой на ладони руки, упертой локтем в колено.
   Как-то раз в парке, во время прогулки, внимание ребенка привлекли незнакомые мерные звуки. Они медленно плыли над головой, точно качались в воздухе. Ребенок поворачивал голову к этим звукам и спотыкался о корни, а нянька ворчала. Потом звуки вдруг прекратились. Но когда, уже выйдя из парка на деревенскую улицу, подошли к старой церкви; с колокольни опять обрушился громкий многоголосый трезвон. Мальчик вздрогнул, застыл с закинутой головой. Он различал голоса колоколов: большой все бухал и бухал, маленькие, переливаясь и торопясь, догоняли друг друга, но никак не могли догнать. Это было весело, хорошо. Чистый малиновый перезвон церковных колоколов так поразил воображение ребенка, что, возвратившись домой, он тут же стащил мелок у бабушки и, лежа на животе, принялся рисовать на полу колокольню. Он долго хлопотал над своим чертежом, пытаясь изобразить мелькающие колокола, но сколько ни ползал вокруг нарисованной колокольни, колокола не гудели.
   С этого дня рисовать колокольни стало для Миши любимой забавой. Иван Николаевич, не шутя, говорил домашним:
   – При такой очевидной наклонности к чертежам, Миша может сделаться зодчим. Со временем надобно будет нанять ему учителя. Ранние склонности следует поощрять, чтобы дать им возможность развиться в талант.
   Но Иван Николаевич ошибался.
   При несомненной способности к рисованию, мальчик был увлечен не рисунком. Чертя на полу свои колокольни, он воображал перезвон Новоспасской церкви. Однажды, услышав как зазвенел медный таз, неосторожно поставленный кем-то из взрослых на стул, мальчик весь встрепенулся и тут же палочкой от детского барабана начал вызванивать на тазах колокольные переливы. Тогда бабушка приказала: – Оставить Михайле Иванычу для забавы два таза, которые позвончее.
   С тех пор рисование церквей на полу прекратилось, а колокольный трезвон то и дело слышался в комнатах верхнего этажа. Маленький Глинка часто болел и, лежа в постели, с таким увлечением подражал звонарям, что бабушка снова распорядилась:
   – Велеть отцу Ивану, чтобы он для Михайла Иваныча снял с колокольни маленькие колокола.
   Священник Иван Стабровский сам принес эти маленькие колокола. Звонить в них было еще приятнее и легче, чем на тазах. Их чистые медные голоса нравились мальчику отчетливостью и твердостью звука.
 
 
   Мише шел седьмой год. Священник уже выучил его читать по старинным церковным книгам, когда бабушка вдруг тяжело заболела. Она опухла и, не вставая с постели, лежала в белом чепце, огромная, как гора. В комнатах появились новые люди: старый уездный фельдшер, толстая попадья, лечившая травами.
   Мальчик, растерялся и присмирел. Все в доме ходили на цыпочках и шептались. Звонить в тазы Мише запретили. Почти незаметный прежде отец сделался главным лицом в доме. Няня – Татьяна Карповна, строгая и прямая старуха, никогда не боявшаяся Евгении Андреевны, вдруг потерялась и сделалась перед молодой хозяйкой точно меньше ростом.
   Лекарства, примочки, декокты, спирты, особенно пластыри пахли так приторно, едко и душно, что у Миши болела от них голова. В спальню бабушки, откуда неслись эти запахи, он упорно отказывался войти.
   Бабушка в предчувствии смерти металась на постели и поминутно звала к себе внука. Однажды Иван Николаевич разыскал в угловой сына и на руках понес его в спальню. Ребенку и самому хотелось увидеться с бабушкой. Он присмирел и смотрел на отца вопросительным взглядом. Но едва внесли его в спальню, он забился и закричал, вырываясь из рук. Ни лаской, ни уговорами, ни силой не удалось заставить внука подойти к постели старухи.
 
 
   Со смертью бабушки все изменилось. Мишу из верхних покоев перевели в общую детскую нижнего этажа.
   Воспитание его пошло по другому пути, чем раньше. Евгения Андреевна баловать детей не любила, а Иван Николаевич во всем поддерживал жену. Общими силами родители старались отучить ребенка от старинных понятий, внушенных ему бабушкой, от привычки к нелепым барским потехам прошедшего века, от тепличной изнеженности и детских капризов. Это им удалось. Вопреки ожиданиям мальчик был тих и послушен, легко поддавался новому воспитанию, дружил с Полинькой и младшими сестрами, – обходился с ними ласково. В нем вовсе не оказалось тех черт маленького самовлюбленного деспота, которые легко могли бы развиться в бабушкином мирке.
   Здоровье его попрежнему было слабым. Зябкий, он ежился даже от летнего ветерка. В комнатах играл охотно, бегал шумно и весело, а в саду затихал, становился рассеянным, вялым и, щурясь от солнца, играть ни во что не хотел.
   – Настоящая ты, дружок мой, мимоза, – всякий раз повторял Иван Николаевич, наткнувшись на сына, в раздумье стоящего на садовой дорожке, в то время как Полинька с криком гонялась за бабочками. – Ты бы, братец, побегал да порезвился.
   Евгения Андреевна поняла, что вялый и несколько робкий характер сына зависит от недостатка детского общества. В ближней округе не нашлось подходящих для Миши сверстников, и мать взяла в няни вдову землемера Ирину Федоровну Мешкову. Ее дочка Катенька – бойкая и милая девочка – была однолеткой Миши.

Глава II

   Мише исполнилось восемь лет, когда среди смоленских дворян вдруг поползли сначала неясные, а потом все более твердые слухи о движении бонапартовских армий к Смоленску.
   Покуда французы стояли под Вильно, смоленские помещики надеялись, что война, начатая внезапно и незаконно, так же внезапно и прекратится. Но войска Бонапарта двинулись вглубь России, как настоящие полчища варваров, не соблюдая ни правил, ни договоров.
   Слухи о вторжении Бонапарта и о войне проникали в детскую не то что случайно, но стороной. Сестры Миши мало интересовались войной. И хотя маленький Глинка имел о ней более ясное представление, однако подчинялся невольно общему тону детской и понимал события в той домашней редакции, в которой они обсуждались в тесном мирке детей. Между взрослыми шли непрерывные совещания и таинственные переговоры вполголоса. Однажды из Шмакова нагрянул дядя Афанасий Андреевич. Взрослые заперлись в кабинете и долго не выходили оттуда. Потом дядя уехал домой, мать ходила с заплаканными глазами, и отец был не в духе. Стало известно, что Бонапарт идет на Смоленск, а русские армии отступают.
   Война надвигалась, как грозная туча, все ближе и ближе. Во всех деревнях мужики бросали работу и уходили в народное ополчение, или до времени прятались от французов в болотах, скрывались в лесах, прихватив с собой охотничьи ружья, вилы, рогатины, косы и топоры. Помещичьи семьи одна за другой покидали усадьбы, страшась и французов и собственных крепостных крестьян. Иван Николаевич тоже решился уехать из Новоспасского в дальний Орел к знакомому богатому купцу. Наспех собрали необходимые вещи, наспех связали и уложили их на возы. На ранней заре разбудили детей, одели и посадили в кареты.
   Маленький Глинка спросонья смотрел из оконца на толпу дворовых, без шапок, угрюмо и молча теснившихся возле крыльца.
   Иван Николаевич верхом на лошади выехал во главе обоза из десяти повозок, набитых людьми и домашним скарбом. Матери, жены и сестры многочисленных слуг, сопровождавших господ в Орел, истошно завыли.
   Сначала повозки пробирались через березовый лес. Но, выбравшись на большую дорогу, поезд Глинок очутился в сплошном потоке таких же навьюченных поклажей дворянских обозов. Где-то далеко горели леса и пылали деревни. Стало известно, что под Смоленском идут бои.
   У переправы через Десну простояли полдня: так много сгрудилось повозок, подвод. Длиннобородые мужики и изнуренные женщины с презрительным, осуждающим выражением глаз глядели на проезжающих мимо господ.
   Миша, всю дорогу просившийся выйти из кареты и изнывавший от духоты, под этими взглядами присмирел, затих в своем уголке.
   Вдруг издалека, как будто из-за деревни, послышалась вольная русская песня с присвистом, с удалым плясовым приговором. Звонкий тенор ее запевал, хриплые голоса подхватывали припев. Барские кучера с испугом кинулись отводить лошадей к обо. чинам столбовой дороги. Как было ни тесно на ней, левую ее сторону разом расчистили. Послышался мерный, все покрывающий топот множества ног. С горы лавиною шли бородатые загорелые люди в сермяжных зипунах, с котомками за плечами, кто в сапогах, кто в лаптях и онучах, многие босиком. Их светлые, точно выцветшие глаза на обветренных лицах были сосредоточены и суровы. Их рты широко открыты, крепкие зубы сверкали из-под черных и русых усов, идущие на ходу пели в лад. Сразу пахнуло знакомым запахом хлеба, овинного дыма и крепкой махорки. Впереди всей колонны отплясывал, пятясь задом, точно заманивал, здоровенный детина в рыжих кудрях, дробно перебирая ногами, широко раскинув руки. Тенор его без устали выводил высокие ноты и лился естественно, сильно.
   То были ополченцы – народ, своей волей поднявшийся на французов. Ополченцы шли в Ельню, где их должны были вооружить.
   Миша разглядывал их ряды из оконца кареты.
   А они все шли и шли, спускаясь вниз, к переправе. Кареты двинулись дальше, когда уж стемнело и звезды на небе зажглись.
   На том берегу Десны обозы один за другим стали сворачивать в разные стороны. Чем дальше на юг продвигались Глинки, тем меньше встречалось на их пути солдатских команд и ополченских отрядов.
 
 
   В Орле, где Глинки остановились, совсем не чувствовалось войны. Известия доходили сюда скупо, с большим опозданием. В то время, когда смоленские беглецы обсуждали события Бородинского боя, Кутузов уже стоял на Калужской дороге, Наполеон был в Москве, и столица уже горела. Когда известие о пожаре Москвы подтвердилось, французы, разбитые под Малоярославцем, уже отступали к Смоленску.
   О том, что делалось в Смоленской губернии после изгнания врагов, до Орла доходили тревожные вести. Толковали, будто многие села, деревни и города до тла сожжены неприятелем. Говорили, будто на протяжении семидесяти с лишком верст между Дорогобужем и Вильно не уцелело ни одной жилой постройки. Крестьяне жили всю зиму среди лесов и болот в землянках. По тропам и по дорогам лежали вмерзшие в лед неубранные тела французов и лошадиная падаль. Распространились болезни. Доходили вести и о крестьянских волнениях. Они вспыхивали в тех барских имениях, где помещики жестоко обращались с крестьянами. Дворовые и крепостные – бывшие партизаны, вместе с войсками освобождавшие земли от вражеских полчищ, сохраняли оружие и открыто грозились расправиться с господами, если те к ним вернутся.
   Иван Николаевич Глинка не тиранил своих крестьян и, значит, мести не заслужил. Но все же он предпочел прожить с семейством в Орле до весны.
   В обратный путь тронулись по весенней распутице.
   За время переезда Миша наслушался столько церковного звона, сколько за всю свою жизнь не слыхал. Со всех колоколен звонили одним и тем же трезвоном, но ухо мальчика различало отдельные голоса больших и малых колоколов. Проехав деревню, он долго потом вспоминал ее по звону. Название забывалось, но стоило вспомнить звон, и сразу перед глазами вставала местность, какой она виделась из окошка кареты.