Страница:
Второй, с широким, как тарелка, восточным лицом, посреди которого природа игриво поместила принадлежащий какому-то совсем иному роду-племени нос бульбочкой, выдвинулся на середину гостиной, прикрывая спиной дверь.
Теперь, чтобы увидеть одного, неизбежно приходилось отвернуть голову от другого.
С первого взгляда я определил, что эти ребятки из оперов, – неважно, полицейских или комитетских, действующих или бывших, но точно из нашенских, родимых. Короткие прически, тесные пиджаки на мощных торсах, уверенные отработанные движения, но главное – глаза. Зеркало оперской души, которое не спрячешь от наметанного взгляда.
– Черт, – пробормотал Мерин. – Я же говорил, эта шлюха наверняка не одна. У нее клиент.
В первое мгновение меня слегка покоробило, что обо мне говорят как о каком-то неодушевленном предмете. Предмете, не имеющем особого значения, – вроде дивана, который надо обогнуть, чтобы добраться до Нинель. Но потом я вынужден был признать, что, в сущности, так оно и есть: слева под мышкой у обоих ребят что-то оттопыривалось, и мне, безоружному, против двоих профессионалов не светило абсолютно ничего.
– Без разницы, – нетерпеливо дернув головой, простудно пробасил Бульбочка – видать, в этой паре именно он был старшим. – Возьмем его пока с собой.
И уже обращаясь непосредственно к Нинель, прикрикнул жестко и властно:
– Накинь на себя чего-нибудь, а то замерзнешь дорогой!
Это нравилось мне все меньше и меньше. Само по себе огорчало, что пришельцы намеревались умыкнуть мою свидетельницу куда-то в неведомую даль. Но совсем уж ни в какие ворота не лезло их намерение заодно прихватить и меня.
– Постойте, постойте, – стараясь говорить спокойно и миролюбиво, начал я. – Вы, собственно, кто такие? И на каком основании врываетесь в частное жилище? Нинель, – поинтересовался я, оборачиваясь, – это что, твои знакомые?
Но на нее страшно было смотреть: обхватив руками голые плечи, она безрезультатно пыталась унять дрожь, а в широко распахнутых глазах стоял ледяной ужас.
– Пе-пе-первый раз ви-вижу, – с трудом произнесла она деревянными губами.
– Ну вот, – продолжал я рассудительно, обращаясь в основном к Бульбочке, стараясь при этом хотя бы краем глаза фиксировать возможные передвижения Мерина. – Хозяйка вас не знает, я тоже. С какой стати нам куда-то с вами ехать, да еще поздней ночью? Если у вас имеется постановление на обыск или на арест, предъявите.
Мне показалось, что они обменялись короткими быстрыми взглядами, причем Бульбочка отчетливо ухмыльнулся. Сунув руку в нагрудный карман, он вытащил оттуда красную книжечку, помахал ею в воздухе и внушительно произнес низким прокуренным голосом:
– Федеральная служба безопасности. – После чего нетерпеливо повторил: – Поехали, поехали, на месте вам все что надо предъявят.
Я же продолжал свою тактику – всячески тянуть время с целью как можно полнее прояснить ситуацию. И твердо заявил:
– Нет, так не пойдет. Во-первых, хотелось бы ознакомиться поближе, мало ли что там у вас. Вдруг фальшивка…
– Поближе? Бога ради!
Бульбочка ухмыльнулся еще шире и шагнул ко мне, протягивая удостоверение. Я слегка подался вперед, чтобы лучше рассмотреть, – и в следующее мгновение время разом утратило свойство тянуться, полетев кубарем, как пьяный с обрыва.
На самом-то деле кубарем полетел я: не теряя ухмылки, Бульбочка отвесил мне свободной рукой короткий хук, и я вмиг оказался на полу, в непосредственной близости от Мерина. Вернее, от его здоровенных копыт сорок четвертого размера, крепость которых мне тут же довелось испытать.
В ответ на мою попытку встать на ноги он заехал мне каблуком по печени, после чего мое почти бездыханное тело кулем покатилось по паркету в угол гостиной, где с жутким стеклянным грохотом врезалось в сервировочный столик. В глазах сделалось темно, я с трудом глотал разинутым ртом ставший сухим и горьким воздух. К счастью, меркнущее сознание не до конца оставило меня, позволив хоть и в качестве пассивного наблюдателя, но все-таки участвовать в дальнейшем развитии событий.
События же развивались по-прежнему стремительно. Избавившись от досадного препятствия в моем лице, Бульбочка и Мерин с двух сторон вразвалочку направились к Нинель. Однако ее реакция оказалась неожиданной не только для меня, но и для них. Коротко ахнув, она отпрыгнула назад, с хрустом рванула в сторону тюлевую занавеску и уже через секунду стояла, раскачиваясь, на перилах балкона.
– Ну, козлы вонючие, подойдете – спрыгну! – визжала она, размахивая руками в поисках равновесия.
У меня замерло сердце.
Но, что гораздо важнее, замерли на месте наши противники. Ситуация для них складывалась, говоря профессиональным языком, нештатная. Только так можно объяснить, что эта парочка, в растерянности уставившись на балансирующую над пропастью Нинель, позабыла про меня. Вполне может быть, что я в своем нынешнем положении вовсе не казался им таким уж незабываемым. Вот только для меня этот шанс вполне мог стать единственным и неповторимым. Грех было не воспользоваться.
Глотнув наконец воздуха, который все еще шкрябал горло, как застрявший кусок пережаренного тоста, я нащупал рядом с собой металлическую ножку сервировочного столика. И, моля Бога, чтобы все колесики были целы, что есть силы катнул его под коленки Мерину. Колесики не подвели. С трамвайным дребезгом это стеклянно-оловянное сооружение накрыло цель: раскинув руки, Мерин нелепо подпрыгнул и пришел на копчик.
Этот боулинг мне понравился. Но поскольку больше ничего способного катиться рядом не было, я собрал силы и кинул в ноги удивленно оборачивающемуся Бульбочке единственное, что, с позволения сказать, оставалось под рукой: себя самого. В результате мы все трое оказались в партере, барахтаясь друг на друге, как спрыснутые дихлофосом тараканы. Бедняга Бульбочка приземлился самым неудачным из всех нас образом, треснувшись затылком о батарею парового отопления, и его барахтанья выглядели совсем жалко.
Впрочем, я отдавал себе отчет, что силы по-прежнему не равны: этих парней наверняка учили тем же приемам драки, что и меня. Но на моей стороне была здоровая злость человека, который понимает, что терять ему нечего.
Именно поэтому на ноги я поднялся первым. Сразу вслед за мной вскочил Мерин – скаля зубы и тяжело раздувая ноздри, словно только-только финишировал в скачках с препятствиями. Быстрым движением сунув руку под мышку, он извлек оттуда пистолет ТТ с глушителем, положил палец на спусковой крючок и направил ствол мне в лоб, грозно рыча:
– Руки за голову и на пол, падла! На пол!
Другой бы на моем месте наверняка испугался. Но в данном случае на моем месте был я сам, а мне-то хорошо известно, что пистолет ТТ начинает стрелять только после того, как курок предварительно переведен в переднее положение – чего Мерин на нервной почве сделать забыл. Поэтому, вместо того чтобы покорно подчиниться приказу, я смело схватил с подоконника тяжелое глиняное кашпо, широко замахнулся им, но на самом деле врезал противнику ногой в пах.
Если ребят и учили тем же приемам, что меня, то этот был из отстающих. Блок, который он попытался поставить свободной рукой, ослабил удар лишь частично: Мерин согнулся в поясе не пополам, а так примерно градусов на сорок пять – но мне и этого оказалось достаточно. Я со всего маху обрушил кактус ему на макушку, и он рухнул на пол, весь в компосте, глиняных черепках и иголках. Ежик в тумане.
Так что все было бы отлично – но в следующую секунду реанимировался Бульбочка, который продемонстрировал, что на практических занятиях успевал лучше своего товарища. Из положения «лежа» он сумел своей стопой захватить мою голень, попытавшись с другой стороны заехать по ней каблуком. И наверняка, подлец, сломал бы мне к чертовой матери ногу, если б я в последнее мгновение не отбил этот коварный удар пяткой. В отместку я кинул ему в рожу второе кашпо с кактусом, но остановить самого неприятного не сумел: он выдернул из подмышки очередной ТТ, но на сей раз сдвинул, как положено, курок и уставил пистолет мне в грудь.
Сразу перестав делать резкие движения, я медленно поднял руки и сцепил их на затылке, всем видом демонстрируя миролюбивость и покорность обстоятельствам. Бульбочка поднялся на ноги, тяжко кряхтя и постанывая от боли: исправив ошибку природы, кашпо здорово расплющило ему нос. Но никакой за это благодарности на его лице не читалось: одна лишь злоба и плохо скрываемое желание немедленно меня прикончить. А учитывая, что где-то за спиной уже грузно возился на полу приходящий в себя Мерин, у которого тоже были ко мне кое-какие счеты, мои шансы на выживание можно было считать практически нулевыми. Оставалась последняя надежда, что пленных не убивают, по крайней мере сразу.
Но тут свобода все-таки пришла – не то чтобы нагая, а скорее так, полуодетая.
Для стороннего наблюдателя это выглядело бы очень эротично: бешеная фурия в короткой кружевной рубашке на голое тело и чулках с соблазнительными подвязками яростно спикировала с балконных поручней прямо в комнату и на полном ходу вонзила не готовому к подвоху противнику белую лодочку в зад.
Но лично я к сторонним наблюдателям не относился – я был в самой гуще. И поэтому, когда внимание подпрыгнувшего от неожиданности Бульбочки раздвоилось, немедленно этим воспользовался: схватил запястье его руки с пистолетом, резко вывернул и ударил об свое колено. В результате уже через полминуты он лежал на полу рядышком с также обезоруженным Мерином, а Нинель, ни мало не смущаясь своего бордельного вида, деловито вязала им руки извлеченным из хозяйственного шкафчика скотчем.
Когда все немного отдышались, я вытер салфеткой кровь с лица Бульбочки, перетащил пленников на диван и усадил в разных концах.
Теперь можно было и поговорить.
Пододвинув кресло поближе, я уселся напротив, выложив на журнальный столик свои трофеи: два ТТ, удостоверения, а также пару наручников, набор профессиональных, явно изготовленных в заводских условиях отмычек, переносную рацию и шприц, наполненный мутной жидкостью. Короче, весь шпионский джентльменский набор, необходимый для насильственного захвата и удержания жертвы, действительно говоривший о принадлежности незваных гостей к спецслужбам. Но я все-таки решил уточнить:
– Значит, ФСБ, говорите?
В ответ Бульбочка только злобно хлюпнул носом, похожим теперь уже не на картофелину, а на лопнувший перезрелый помидор. Мерин же пробормотал с непонятно к чему относящимся сожалением:
– Дурак ты, парень. Здоровый, но дурак…
– Так из ФСБ или нет? – терпеливо повторил я вопрос, не обращая никакого внимания на грубость. – Или не хотите говорить?
– Там же написано! – просвистел стиснутым от ненависти голосом Бульбочка. Разбитый нос добавил теперь к его сипатости очаровательную гнусавость.
– Написано! – неожиданно вмешалась базарным тоном осмелевшая Нинель. – На сарае вон тоже «хуй» написано, а там дрова!
Ее они реакцией не удостоили, а я попросил:
– Помолчи, Нинель, сейчас не тебя спрашивают. – Но раздумчиво добавил: – Хотя в принципе ты права. Вот, например, вопрос: почему у комитетских товарищей пистолеты не табельные?
Теперь и я не получил на свою реплику ответа, если не считать того, что Мерин полуобморочно закатил глаза, а Бульбочка совсем уж яростно захлюпал носом.
– Хорошо, – согласился я. – Оставим эту скользкую тему. Тогда хоть расскажите, зачем пришли? И куда собирались нас умыкнуть?
– Дурак, совсем дурак, – печально вздохнул Мерин.
А у Бульбочки от переизбытка эмоций снова потекла кровь из носа.
Вопросы мои носили риторический характер, потому что ни на какие ответы я не рассчитывал: ясно, что передо мной были профессионалы. И по этой же причине надо было как можно скорее отсюда сматываться, пока к ним не присоединились озабоченные их задержкой коллеги.
– Ладно, ребята, вижу, устали вы, да и нанервничались, надо отдохнуть, – сказал я, уверенно беря со столика шприц и поднимаясь на ноги. – Извините, условия полевые, антисанитарные, так что если у кого СПИД или там гепатит, говорите сразу, поставлю в очередь последним.
Я мог только предполагать, что в шприце сильное успокаивающее. Но надеялся уточнить по реакции пациентов: будь там яд, уж этого они бы от меня не скрыли. Но оба только злобно глядели на меня, пока я прямо через брюки вкалывал им в мышцу ровно по половине содержимого. Средство оказалось качественным: сморило их быстро, минуты за полторы. Но я на всякий случай перед уходом оттянул им веки, проверил реакцию. Тем временем Нинель успела переодеться в джинсы с ковбойкой и схватить в охапку свою сумочку, я рассовал по карманам пистолеты, удостоверения и прочий добытый в сражении инвентарь. После чего мы без сожаления покинули это сонное царство.
Но нервотрепка на этом не кончилась.
Как я и ожидал, буквально в пяти метрах от парадного стоял с погашенными огнями микроавтобус, за рулем которого темнела фигура водителя. Поэтому, выйдя на улицу, я подхватил Нинель за талию и быстрым шагом ринулся в сторону, прямо противоположную моему дому.
Нам пришлось дать хорошего крюка, прежде чем, изрядно поплутав дворами и задворками, я вышел наконец к своему подъезду. Но и тут сперва оставил девушку на улице и зашел первым. Только убедившись, что там нас никто не поджидает, пригласил ее внутрь.
Всю дорогу Нинель молчала, как воды в рот набрала. О состоянии свидетельницы можно было судить разве что по тому, как сотрясалась ее крепко вцепившаяся в мою куртку рука. В лифте мне удалось наконец рассмотреть ее лицо: круглые глаза, серые щеки, трясущиеся губы. А едва мы переступили порог моей квартиры, девчушку оставили последние силы и Нинель буквально зашлась в рыданиях.
Так, всю в слезах, я и довел ее до кушетки на кухне, уложил прямо в одежде, укрыл пледом, погасил свет и оставил одну. После чего почувствовал, что и меня самого бьет изрядный колотун – отпускающее напряжение выходило вместе с силами, словно гелий из воздушного шарика. Спотыкаясь, я добрался до бара и, неприлично стуча горлышком бутылки о край стакана, налил себе коньяку. Проглотил, прислушался к ощущениям: дрожь постепенно стихала, как стук уходящего поезда. Подумал – и уже более твердой рукой повторил.
Через пару минут стало не просто спокойно, а даже почти блаженно. Захотелось прилечь прямо здесь, на коврике возле бара, чтобы в случае чего далеко не ходить. Но мне удалось пересилить себя и закрыть бутылку. Правильность этого поступка подтвердилась очень скоро: еле-еле передвигая ноги, я едва добрался до постели, скинул на пол одежду и, как показалось, еще в движении к подушке начал видеть первый сон.
Снилась мне моя детская любовь Светочка Королева.
Как идем мы с ней, два первоклассника, по засыпанной шуршащей осенней листвой аллее сразу после памятного события – приема в октябрята. Я сжимаю ее ладошку в своей, весь трепеща от мысли, что впервые держу за руку девчонку не потому, что оказался с ней в паре на прогулке, а потому, что сам сделал это и она меня не отвергла. Я все стараюсь заглянуть ей в лицо, но никак не могу: она смущенно отворачивается в сторону.
А когда мне все-таки удается это сделать, я с изумлением обнаруживаю, что никакая она не Светочка, а моя бывшая жена Татьяна, с которой мне хорошо было только в постели, а все остальное время мы страшно скандалили. Так, в скандале, очень не по-хорошему, и расстались. Лицо у Татки злое, холодное, как тогда в суде, где мы делили мою коммунальную комнату. Одета она для суда странно, даже неподобающе – в то самое школьное платье выше колен, что было на ней, когда мы встретились на районной олимпиаде по истории, откуда я увел ее к себе домой и с ходу уложил в койку.
Я вглядываюсь в Таткину ненавистную скандальную рожу и чувствую, что с каждым мгновением хочу ее все больше – я всегда хотел ее тем сильнее, чем больше она скандалила. Я хочу ее прямо сейчас, несмотря на то, что здесь же, в узком полутемном коридоре нарсуда, рядом с нами стоит и строго грозит мне пальцем невесть откуда взявшаяся Ставрида в том самом своем малиновом костюме.
Тогда я каким-то вторым или третьим уровнем сознания начинаю догадываться: вся эта чушь снится мне под влиянием актерских экзерсисов чертовой шлюшки Нинели. Но Татка, по-прежнему неприязненно кривя лицо, уже как бы нехотя закидывает руки за голову, чтобы расстегнуть мелкие коричневые пуговки форменного платья, – жест, от которого я просто схожу с ума. А поверженная Ставрида отступает в тень, и Татка, Татулька оказывается в моих объятиях. Меня, правда, слегка удивляет непривычная пышность ее груди – удивляет, но не смущает. Я крепко прижимаю ее к себе, неожиданно понимая, что уже не сплю, – и короткий животный ужас пронзает все мое естество при мысли, что стерва Татка вернулась ко мне и все у нас с ней начинается сначала.
Но пронзает он меня лишь на короткий миг, потому что в следующую секунду я начинаю догадываться: в моих объятиях вовсе не Татка, а какая-то совсем другая женщина. Поля Нехорошева с третьего курса? Соседка Дина? Валька Самолетова из аналитического отдела? Подобное открытие – уже почти наяву – тоже приводит меня в шок, но возможностей что-либо изменить я практически лишен.
Эта сучка Поля-Дина-Валя, воспользовавшись моей беспомощностью, ловко оседлала меня, и мне уже некуда деться от жара ее чресел, от ее широких и гладких бедер, мерно раскачивающихся в моих руках, как лодка во время прилива. Проросшее сквозь сон желание взбухает и ширится, заполняя все вокруг, всю комнату, весь дом и наконец перехлестывает через край, взрывается в окружающей темноте мощной бомбой-фейерверком, брызжет во все стороны миллионом разноцветных брызг.
Только тогда я окончательно проснулся и понял, что держу в объятиях Нинель.
4
Теперь, чтобы увидеть одного, неизбежно приходилось отвернуть голову от другого.
С первого взгляда я определил, что эти ребятки из оперов, – неважно, полицейских или комитетских, действующих или бывших, но точно из нашенских, родимых. Короткие прически, тесные пиджаки на мощных торсах, уверенные отработанные движения, но главное – глаза. Зеркало оперской души, которое не спрячешь от наметанного взгляда.
– Черт, – пробормотал Мерин. – Я же говорил, эта шлюха наверняка не одна. У нее клиент.
В первое мгновение меня слегка покоробило, что обо мне говорят как о каком-то неодушевленном предмете. Предмете, не имеющем особого значения, – вроде дивана, который надо обогнуть, чтобы добраться до Нинель. Но потом я вынужден был признать, что, в сущности, так оно и есть: слева под мышкой у обоих ребят что-то оттопыривалось, и мне, безоружному, против двоих профессионалов не светило абсолютно ничего.
– Без разницы, – нетерпеливо дернув головой, простудно пробасил Бульбочка – видать, в этой паре именно он был старшим. – Возьмем его пока с собой.
И уже обращаясь непосредственно к Нинель, прикрикнул жестко и властно:
– Накинь на себя чего-нибудь, а то замерзнешь дорогой!
Это нравилось мне все меньше и меньше. Само по себе огорчало, что пришельцы намеревались умыкнуть мою свидетельницу куда-то в неведомую даль. Но совсем уж ни в какие ворота не лезло их намерение заодно прихватить и меня.
– Постойте, постойте, – стараясь говорить спокойно и миролюбиво, начал я. – Вы, собственно, кто такие? И на каком основании врываетесь в частное жилище? Нинель, – поинтересовался я, оборачиваясь, – это что, твои знакомые?
Но на нее страшно было смотреть: обхватив руками голые плечи, она безрезультатно пыталась унять дрожь, а в широко распахнутых глазах стоял ледяной ужас.
– Пе-пе-первый раз ви-вижу, – с трудом произнесла она деревянными губами.
– Ну вот, – продолжал я рассудительно, обращаясь в основном к Бульбочке, стараясь при этом хотя бы краем глаза фиксировать возможные передвижения Мерина. – Хозяйка вас не знает, я тоже. С какой стати нам куда-то с вами ехать, да еще поздней ночью? Если у вас имеется постановление на обыск или на арест, предъявите.
Мне показалось, что они обменялись короткими быстрыми взглядами, причем Бульбочка отчетливо ухмыльнулся. Сунув руку в нагрудный карман, он вытащил оттуда красную книжечку, помахал ею в воздухе и внушительно произнес низким прокуренным голосом:
– Федеральная служба безопасности. – После чего нетерпеливо повторил: – Поехали, поехали, на месте вам все что надо предъявят.
Я же продолжал свою тактику – всячески тянуть время с целью как можно полнее прояснить ситуацию. И твердо заявил:
– Нет, так не пойдет. Во-первых, хотелось бы ознакомиться поближе, мало ли что там у вас. Вдруг фальшивка…
– Поближе? Бога ради!
Бульбочка ухмыльнулся еще шире и шагнул ко мне, протягивая удостоверение. Я слегка подался вперед, чтобы лучше рассмотреть, – и в следующее мгновение время разом утратило свойство тянуться, полетев кубарем, как пьяный с обрыва.
На самом-то деле кубарем полетел я: не теряя ухмылки, Бульбочка отвесил мне свободной рукой короткий хук, и я вмиг оказался на полу, в непосредственной близости от Мерина. Вернее, от его здоровенных копыт сорок четвертого размера, крепость которых мне тут же довелось испытать.
В ответ на мою попытку встать на ноги он заехал мне каблуком по печени, после чего мое почти бездыханное тело кулем покатилось по паркету в угол гостиной, где с жутким стеклянным грохотом врезалось в сервировочный столик. В глазах сделалось темно, я с трудом глотал разинутым ртом ставший сухим и горьким воздух. К счастью, меркнущее сознание не до конца оставило меня, позволив хоть и в качестве пассивного наблюдателя, но все-таки участвовать в дальнейшем развитии событий.
События же развивались по-прежнему стремительно. Избавившись от досадного препятствия в моем лице, Бульбочка и Мерин с двух сторон вразвалочку направились к Нинель. Однако ее реакция оказалась неожиданной не только для меня, но и для них. Коротко ахнув, она отпрыгнула назад, с хрустом рванула в сторону тюлевую занавеску и уже через секунду стояла, раскачиваясь, на перилах балкона.
– Ну, козлы вонючие, подойдете – спрыгну! – визжала она, размахивая руками в поисках равновесия.
У меня замерло сердце.
Но, что гораздо важнее, замерли на месте наши противники. Ситуация для них складывалась, говоря профессиональным языком, нештатная. Только так можно объяснить, что эта парочка, в растерянности уставившись на балансирующую над пропастью Нинель, позабыла про меня. Вполне может быть, что я в своем нынешнем положении вовсе не казался им таким уж незабываемым. Вот только для меня этот шанс вполне мог стать единственным и неповторимым. Грех было не воспользоваться.
Глотнув наконец воздуха, который все еще шкрябал горло, как застрявший кусок пережаренного тоста, я нащупал рядом с собой металлическую ножку сервировочного столика. И, моля Бога, чтобы все колесики были целы, что есть силы катнул его под коленки Мерину. Колесики не подвели. С трамвайным дребезгом это стеклянно-оловянное сооружение накрыло цель: раскинув руки, Мерин нелепо подпрыгнул и пришел на копчик.
Этот боулинг мне понравился. Но поскольку больше ничего способного катиться рядом не было, я собрал силы и кинул в ноги удивленно оборачивающемуся Бульбочке единственное, что, с позволения сказать, оставалось под рукой: себя самого. В результате мы все трое оказались в партере, барахтаясь друг на друге, как спрыснутые дихлофосом тараканы. Бедняга Бульбочка приземлился самым неудачным из всех нас образом, треснувшись затылком о батарею парового отопления, и его барахтанья выглядели совсем жалко.
Впрочем, я отдавал себе отчет, что силы по-прежнему не равны: этих парней наверняка учили тем же приемам драки, что и меня. Но на моей стороне была здоровая злость человека, который понимает, что терять ему нечего.
Именно поэтому на ноги я поднялся первым. Сразу вслед за мной вскочил Мерин – скаля зубы и тяжело раздувая ноздри, словно только-только финишировал в скачках с препятствиями. Быстрым движением сунув руку под мышку, он извлек оттуда пистолет ТТ с глушителем, положил палец на спусковой крючок и направил ствол мне в лоб, грозно рыча:
– Руки за голову и на пол, падла! На пол!
Другой бы на моем месте наверняка испугался. Но в данном случае на моем месте был я сам, а мне-то хорошо известно, что пистолет ТТ начинает стрелять только после того, как курок предварительно переведен в переднее положение – чего Мерин на нервной почве сделать забыл. Поэтому, вместо того чтобы покорно подчиниться приказу, я смело схватил с подоконника тяжелое глиняное кашпо, широко замахнулся им, но на самом деле врезал противнику ногой в пах.
Если ребят и учили тем же приемам, что меня, то этот был из отстающих. Блок, который он попытался поставить свободной рукой, ослабил удар лишь частично: Мерин согнулся в поясе не пополам, а так примерно градусов на сорок пять – но мне и этого оказалось достаточно. Я со всего маху обрушил кактус ему на макушку, и он рухнул на пол, весь в компосте, глиняных черепках и иголках. Ежик в тумане.
Так что все было бы отлично – но в следующую секунду реанимировался Бульбочка, который продемонстрировал, что на практических занятиях успевал лучше своего товарища. Из положения «лежа» он сумел своей стопой захватить мою голень, попытавшись с другой стороны заехать по ней каблуком. И наверняка, подлец, сломал бы мне к чертовой матери ногу, если б я в последнее мгновение не отбил этот коварный удар пяткой. В отместку я кинул ему в рожу второе кашпо с кактусом, но остановить самого неприятного не сумел: он выдернул из подмышки очередной ТТ, но на сей раз сдвинул, как положено, курок и уставил пистолет мне в грудь.
Сразу перестав делать резкие движения, я медленно поднял руки и сцепил их на затылке, всем видом демонстрируя миролюбивость и покорность обстоятельствам. Бульбочка поднялся на ноги, тяжко кряхтя и постанывая от боли: исправив ошибку природы, кашпо здорово расплющило ему нос. Но никакой за это благодарности на его лице не читалось: одна лишь злоба и плохо скрываемое желание немедленно меня прикончить. А учитывая, что где-то за спиной уже грузно возился на полу приходящий в себя Мерин, у которого тоже были ко мне кое-какие счеты, мои шансы на выживание можно было считать практически нулевыми. Оставалась последняя надежда, что пленных не убивают, по крайней мере сразу.
Но тут свобода все-таки пришла – не то чтобы нагая, а скорее так, полуодетая.
Для стороннего наблюдателя это выглядело бы очень эротично: бешеная фурия в короткой кружевной рубашке на голое тело и чулках с соблазнительными подвязками яростно спикировала с балконных поручней прямо в комнату и на полном ходу вонзила не готовому к подвоху противнику белую лодочку в зад.
Но лично я к сторонним наблюдателям не относился – я был в самой гуще. И поэтому, когда внимание подпрыгнувшего от неожиданности Бульбочки раздвоилось, немедленно этим воспользовался: схватил запястье его руки с пистолетом, резко вывернул и ударил об свое колено. В результате уже через полминуты он лежал на полу рядышком с также обезоруженным Мерином, а Нинель, ни мало не смущаясь своего бордельного вида, деловито вязала им руки извлеченным из хозяйственного шкафчика скотчем.
Когда все немного отдышались, я вытер салфеткой кровь с лица Бульбочки, перетащил пленников на диван и усадил в разных концах.
Теперь можно было и поговорить.
Пододвинув кресло поближе, я уселся напротив, выложив на журнальный столик свои трофеи: два ТТ, удостоверения, а также пару наручников, набор профессиональных, явно изготовленных в заводских условиях отмычек, переносную рацию и шприц, наполненный мутной жидкостью. Короче, весь шпионский джентльменский набор, необходимый для насильственного захвата и удержания жертвы, действительно говоривший о принадлежности незваных гостей к спецслужбам. Но я все-таки решил уточнить:
– Значит, ФСБ, говорите?
В ответ Бульбочка только злобно хлюпнул носом, похожим теперь уже не на картофелину, а на лопнувший перезрелый помидор. Мерин же пробормотал с непонятно к чему относящимся сожалением:
– Дурак ты, парень. Здоровый, но дурак…
– Так из ФСБ или нет? – терпеливо повторил я вопрос, не обращая никакого внимания на грубость. – Или не хотите говорить?
– Там же написано! – просвистел стиснутым от ненависти голосом Бульбочка. Разбитый нос добавил теперь к его сипатости очаровательную гнусавость.
– Написано! – неожиданно вмешалась базарным тоном осмелевшая Нинель. – На сарае вон тоже «хуй» написано, а там дрова!
Ее они реакцией не удостоили, а я попросил:
– Помолчи, Нинель, сейчас не тебя спрашивают. – Но раздумчиво добавил: – Хотя в принципе ты права. Вот, например, вопрос: почему у комитетских товарищей пистолеты не табельные?
Теперь и я не получил на свою реплику ответа, если не считать того, что Мерин полуобморочно закатил глаза, а Бульбочка совсем уж яростно захлюпал носом.
– Хорошо, – согласился я. – Оставим эту скользкую тему. Тогда хоть расскажите, зачем пришли? И куда собирались нас умыкнуть?
– Дурак, совсем дурак, – печально вздохнул Мерин.
А у Бульбочки от переизбытка эмоций снова потекла кровь из носа.
Вопросы мои носили риторический характер, потому что ни на какие ответы я не рассчитывал: ясно, что передо мной были профессионалы. И по этой же причине надо было как можно скорее отсюда сматываться, пока к ним не присоединились озабоченные их задержкой коллеги.
– Ладно, ребята, вижу, устали вы, да и нанервничались, надо отдохнуть, – сказал я, уверенно беря со столика шприц и поднимаясь на ноги. – Извините, условия полевые, антисанитарные, так что если у кого СПИД или там гепатит, говорите сразу, поставлю в очередь последним.
Я мог только предполагать, что в шприце сильное успокаивающее. Но надеялся уточнить по реакции пациентов: будь там яд, уж этого они бы от меня не скрыли. Но оба только злобно глядели на меня, пока я прямо через брюки вкалывал им в мышцу ровно по половине содержимого. Средство оказалось качественным: сморило их быстро, минуты за полторы. Но я на всякий случай перед уходом оттянул им веки, проверил реакцию. Тем временем Нинель успела переодеться в джинсы с ковбойкой и схватить в охапку свою сумочку, я рассовал по карманам пистолеты, удостоверения и прочий добытый в сражении инвентарь. После чего мы без сожаления покинули это сонное царство.
Но нервотрепка на этом не кончилась.
Как я и ожидал, буквально в пяти метрах от парадного стоял с погашенными огнями микроавтобус, за рулем которого темнела фигура водителя. Поэтому, выйдя на улицу, я подхватил Нинель за талию и быстрым шагом ринулся в сторону, прямо противоположную моему дому.
Нам пришлось дать хорошего крюка, прежде чем, изрядно поплутав дворами и задворками, я вышел наконец к своему подъезду. Но и тут сперва оставил девушку на улице и зашел первым. Только убедившись, что там нас никто не поджидает, пригласил ее внутрь.
Всю дорогу Нинель молчала, как воды в рот набрала. О состоянии свидетельницы можно было судить разве что по тому, как сотрясалась ее крепко вцепившаяся в мою куртку рука. В лифте мне удалось наконец рассмотреть ее лицо: круглые глаза, серые щеки, трясущиеся губы. А едва мы переступили порог моей квартиры, девчушку оставили последние силы и Нинель буквально зашлась в рыданиях.
Так, всю в слезах, я и довел ее до кушетки на кухне, уложил прямо в одежде, укрыл пледом, погасил свет и оставил одну. После чего почувствовал, что и меня самого бьет изрядный колотун – отпускающее напряжение выходило вместе с силами, словно гелий из воздушного шарика. Спотыкаясь, я добрался до бара и, неприлично стуча горлышком бутылки о край стакана, налил себе коньяку. Проглотил, прислушался к ощущениям: дрожь постепенно стихала, как стук уходящего поезда. Подумал – и уже более твердой рукой повторил.
Через пару минут стало не просто спокойно, а даже почти блаженно. Захотелось прилечь прямо здесь, на коврике возле бара, чтобы в случае чего далеко не ходить. Но мне удалось пересилить себя и закрыть бутылку. Правильность этого поступка подтвердилась очень скоро: еле-еле передвигая ноги, я едва добрался до постели, скинул на пол одежду и, как показалось, еще в движении к подушке начал видеть первый сон.
Снилась мне моя детская любовь Светочка Королева.
Как идем мы с ней, два первоклассника, по засыпанной шуршащей осенней листвой аллее сразу после памятного события – приема в октябрята. Я сжимаю ее ладошку в своей, весь трепеща от мысли, что впервые держу за руку девчонку не потому, что оказался с ней в паре на прогулке, а потому, что сам сделал это и она меня не отвергла. Я все стараюсь заглянуть ей в лицо, но никак не могу: она смущенно отворачивается в сторону.
А когда мне все-таки удается это сделать, я с изумлением обнаруживаю, что никакая она не Светочка, а моя бывшая жена Татьяна, с которой мне хорошо было только в постели, а все остальное время мы страшно скандалили. Так, в скандале, очень не по-хорошему, и расстались. Лицо у Татки злое, холодное, как тогда в суде, где мы делили мою коммунальную комнату. Одета она для суда странно, даже неподобающе – в то самое школьное платье выше колен, что было на ней, когда мы встретились на районной олимпиаде по истории, откуда я увел ее к себе домой и с ходу уложил в койку.
Я вглядываюсь в Таткину ненавистную скандальную рожу и чувствую, что с каждым мгновением хочу ее все больше – я всегда хотел ее тем сильнее, чем больше она скандалила. Я хочу ее прямо сейчас, несмотря на то, что здесь же, в узком полутемном коридоре нарсуда, рядом с нами стоит и строго грозит мне пальцем невесть откуда взявшаяся Ставрида в том самом своем малиновом костюме.
Тогда я каким-то вторым или третьим уровнем сознания начинаю догадываться: вся эта чушь снится мне под влиянием актерских экзерсисов чертовой шлюшки Нинели. Но Татка, по-прежнему неприязненно кривя лицо, уже как бы нехотя закидывает руки за голову, чтобы расстегнуть мелкие коричневые пуговки форменного платья, – жест, от которого я просто схожу с ума. А поверженная Ставрида отступает в тень, и Татка, Татулька оказывается в моих объятиях. Меня, правда, слегка удивляет непривычная пышность ее груди – удивляет, но не смущает. Я крепко прижимаю ее к себе, неожиданно понимая, что уже не сплю, – и короткий животный ужас пронзает все мое естество при мысли, что стерва Татка вернулась ко мне и все у нас с ней начинается сначала.
Но пронзает он меня лишь на короткий миг, потому что в следующую секунду я начинаю догадываться: в моих объятиях вовсе не Татка, а какая-то совсем другая женщина. Поля Нехорошева с третьего курса? Соседка Дина? Валька Самолетова из аналитического отдела? Подобное открытие – уже почти наяву – тоже приводит меня в шок, но возможностей что-либо изменить я практически лишен.
Эта сучка Поля-Дина-Валя, воспользовавшись моей беспомощностью, ловко оседлала меня, и мне уже некуда деться от жара ее чресел, от ее широких и гладких бедер, мерно раскачивающихся в моих руках, как лодка во время прилива. Проросшее сквозь сон желание взбухает и ширится, заполняя все вокруг, всю комнату, весь дом и наконец перехлестывает через край, взрывается в окружающей темноте мощной бомбой-фейерверком, брызжет во все стороны миллионом разноцветных брызг.
Только тогда я окончательно проснулся и понял, что держу в объятиях Нинель.
4
Сперва, видите ли, Нинелечке стало тоскливо и ужасно одиноко. Поэтому она потихоньку перебралась на мою кровать и прикорнула рядышком.
Потом, понимаете ли, бедной девушке сделалось душно и захотелось скинуть с себя одежду. Затем бедняжка, наоборот, озябла и нечувствительно в полусне забралась ко мне под одеяло. А уж дальше все получилось само собой.
Но так или иначе, а больше до самого рассвета мы с ней не заснули. Фейерверк взрывался еще не меньше двух раз, а в перерывах я – простите за цинизм, но из песни слова не выкинешь, – вел допрос свидетеля.
Сказать, что свидетельница находилась в абсолютно здравом уме и твердой памяти, было бы преувеличением. Нинель то принималась тихо плакать, то неожиданно впадала в прострацию, недолгую и быстро сменявшуюся приступами сексуальной активности. А между тем и другим на нее вдруг находило неудержимое речевое извержение. И она, усевшись в углу кровати с сигаретой и натянутой под самый подбородок простыней, начинала жарко, но сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, рассказывать мне истории из своей жизни, которые тем не менее в целостную картину, как ни верти, почему-то не складывались. Зато порой изобиловали темными местами, если не черными провалами, а кое в чем откровенно друг другу противоречили.
Я старался ее не прерывать, вообще ни на чем не акцентировать свой интерес. И к тому моменту, как взошло солнце, в очищенном от словесной чешуи виде собранная мною информация выглядела следующим образом.
Под «папочкой» она, конечно, подразумевала Кияныча.
Он действительно удочерил их с сестрой Алисой, после чего уже на законных правах воспитывал сообразно собственным педагогическим представлениям: чуть не до окончания школы любил разложить дочурок со спущенными трусиками поперек дивана и лупил порой до крови, да с таким остервенением, что матери приходилось буквально оттаскивать мужа от девочек.
Насколько я понял, принципиальных разногласий между родителями по педагогическим вопросам не существовало – эта часть семейной жизни была целиком отдана на откуп «папочке». Зато существовали другие: супруга Кияныча Ангелина ревновала мужа до одури, причем Нинель дала понять, что оснований для ревности имелось навалом – Игорь Иванович Шахов был тот еще ходок.
Тут в истории появлялось первое темное место – или белое пятно, называйте как хотите. О том, куда делась ее мать, Нинель отказывалась говорить категорически. Можно было лишь понять, что она жива, хотя однажды куда-то уехала, но ничего более определенного я не услышал.
В рассказе все время мелькало одно имя: «дядя Вика». «Дядя Вика помог», «дядя Вика посоветовал», «дядя Вика устроил»… По всему выходило, что этот самый «дядя Вика» добрый ангел-хранитель семьи. Ну, может, не всей – прозвучал мутноватый намек на то, что у «папочки» с «ангелом» как раз не очень ладилось.
Также совершенно неясным осталось для меня, каким образом произошел разрыв Кияныча с матерью Нинель Ангелиной: до ее отъезда или после. Был отъезд следствием развода или же стал его причиной?
Зато с последующей женитьбой Шахова на младшей дочери дантиста Серафиме все оказалось ясно: заменяя сестричку в воспитании племянниц, та и сама не заметила, как втянулась в семейную жизнь. А там и собственные детки пошли – Зина да Люсик… Очень кстати материальное благосостояние семьи стало неуклонно расти: фотомодельное агентство приносило баснословные прибыли.
Идиллия.
Которая трагически оборвалась несколько лет назад, когда мать семейства утонула во время летнего отдыха в санатории на Клязьминском водохранилище.
Комментарии? Без комментариев.
Если не считать того, что в отношении собственных детишек Кияныч изменил своим прежним педагогическим принципам. Из воспитательного процесса напрочь исключена была порка и вообще всякие наказания. Наоборот, единокровных чад с детства всячески баловали и заласкивали.
Как и следовало ожидать, меньше всего интересного я узнал о том, что хотел узнать больше всего: про ее работу у Кияныча. Хотя кое-что вырисовывалось: Нинель выступала при Шахове кем-то вроде менеджера по работе с персоналом.
С одной стороны, в ее обязанности входило проводить первичный отсев конкурсанток, а с другой…
С другой ей приходилось заниматься организацией разного рода, как она выразилась, мероприятий, призванных дать девочкам возможность подработать на период их незанятости в собственно модельном бизнесе. Мои легкие, почти воздушные попытки уточнить, о каких именно способах «подработки» идет речь, наталкивались на совсем уж туманные разговоры. О неких презентациях, фестивалях и всяких клубных вечерах. Устроители которых заинтересованы заполнять остающееся между животиками солидных бизнесменов пространство свободно фланирующими длинноногими самочками. Просто… ну, как бы это сказать… для оживления пейзажа. Большего выудить из нее я не мог, но лиха беда начало.
Потерпевшая явно была не в том состоянии, чтобы на нее давить, а тем более устраивать допрос с пристрастием. К тому же часам к пяти утра у нас обоих начали слипаться глаза и заплетаться языки, так что вскоре лично я провалился в сон.
Был он неспокойным: опять снилась какая-то не запомнившаяся, но оставившая мутный осадок чушь. А часов около семи со стороны ванной раздался грохот – это Нинелечка все-таки грохнулась, возвращаясь после очередного «пи-пи».
Утром продолжения не последовало: когда в половине одиннадцатого я окончательно пробудился и отправился на службу, она все еще спала крепким сном.
Последнее, что мне удалось выяснить перед тем, как мы окончательно вырубились, была фамилия друга семьи, доброго ангела дяди Вики. Им оказался Виктор Петрович Ядов, последующими стараниями Прокопчика обретший не только плоть, но также ученое звание, место жительства и работы. Профессор-психиатр, он имел квартиру все в том же Стеклянном доме, считался крупным светилом в своей области, в прежние годы заведовал кафедрой в Ганушкина. Но после смерти жены-инвалидки, страдавшей с молодых лет рассеянным склерозом, жил анахоретом: ушел от научной работы и уже много лет возглавлял психиатрическую лечебницу где-то в парковой зоне за Кольцевой дорогой. Там он проводил не только дни, но часто и ночи, в городской квартире бывая лишь наездами.
Прежде чем пилить туда через весь город, я решил сделать кое-какие другие дела, географически более привлекательные. Например, следовало заглянуть в «художественно-эротический», как значилось на афишах, театр «Купидон» – последнее официальное место работы интересующего меня персонажа.
Снаружи храм эротического искусства выглядел вполне приземленно: в эпоху отсутствия в СССР секса здесь размещался клуб кондитерской фабрики. От той поры сохранились облупленные колонны, подпирающие треугольный портик, похожий на сильно заветренный торт, вместо цукатов украшенный аляповатыми аллегориями на тему неразрывной связи искусства с народом. Обойдя здание вокруг, я обнаружил дверь с надписью «Служебный вход». Через нее я беспрепятственно проник внутрь и миновал предбанник с дремлющей в потертом вольтеровском кресле вахтершей, не без смущения ожидая встречи с обнаженными мастерами культуры. Но первой мне на глаза попалась парочка небритых и совершенно одетых рабочих сцены. Сипло матерясь и часто дыша, они натужно стаскивали вниз по железной лесенке неповоротливую кадку с пальмой.
Потом, понимаете ли, бедной девушке сделалось душно и захотелось скинуть с себя одежду. Затем бедняжка, наоборот, озябла и нечувствительно в полусне забралась ко мне под одеяло. А уж дальше все получилось само собой.
Но так или иначе, а больше до самого рассвета мы с ней не заснули. Фейерверк взрывался еще не меньше двух раз, а в перерывах я – простите за цинизм, но из песни слова не выкинешь, – вел допрос свидетеля.
Сказать, что свидетельница находилась в абсолютно здравом уме и твердой памяти, было бы преувеличением. Нинель то принималась тихо плакать, то неожиданно впадала в прострацию, недолгую и быстро сменявшуюся приступами сексуальной активности. А между тем и другим на нее вдруг находило неудержимое речевое извержение. И она, усевшись в углу кровати с сигаретой и натянутой под самый подбородок простыней, начинала жарко, но сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, рассказывать мне истории из своей жизни, которые тем не менее в целостную картину, как ни верти, почему-то не складывались. Зато порой изобиловали темными местами, если не черными провалами, а кое в чем откровенно друг другу противоречили.
Я старался ее не прерывать, вообще ни на чем не акцентировать свой интерес. И к тому моменту, как взошло солнце, в очищенном от словесной чешуи виде собранная мною информация выглядела следующим образом.
Под «папочкой» она, конечно, подразумевала Кияныча.
Он действительно удочерил их с сестрой Алисой, после чего уже на законных правах воспитывал сообразно собственным педагогическим представлениям: чуть не до окончания школы любил разложить дочурок со спущенными трусиками поперек дивана и лупил порой до крови, да с таким остервенением, что матери приходилось буквально оттаскивать мужа от девочек.
Насколько я понял, принципиальных разногласий между родителями по педагогическим вопросам не существовало – эта часть семейной жизни была целиком отдана на откуп «папочке». Зато существовали другие: супруга Кияныча Ангелина ревновала мужа до одури, причем Нинель дала понять, что оснований для ревности имелось навалом – Игорь Иванович Шахов был тот еще ходок.
Тут в истории появлялось первое темное место – или белое пятно, называйте как хотите. О том, куда делась ее мать, Нинель отказывалась говорить категорически. Можно было лишь понять, что она жива, хотя однажды куда-то уехала, но ничего более определенного я не услышал.
В рассказе все время мелькало одно имя: «дядя Вика». «Дядя Вика помог», «дядя Вика посоветовал», «дядя Вика устроил»… По всему выходило, что этот самый «дядя Вика» добрый ангел-хранитель семьи. Ну, может, не всей – прозвучал мутноватый намек на то, что у «папочки» с «ангелом» как раз не очень ладилось.
Также совершенно неясным осталось для меня, каким образом произошел разрыв Кияныча с матерью Нинель Ангелиной: до ее отъезда или после. Был отъезд следствием развода или же стал его причиной?
Зато с последующей женитьбой Шахова на младшей дочери дантиста Серафиме все оказалось ясно: заменяя сестричку в воспитании племянниц, та и сама не заметила, как втянулась в семейную жизнь. А там и собственные детки пошли – Зина да Люсик… Очень кстати материальное благосостояние семьи стало неуклонно расти: фотомодельное агентство приносило баснословные прибыли.
Идиллия.
Которая трагически оборвалась несколько лет назад, когда мать семейства утонула во время летнего отдыха в санатории на Клязьминском водохранилище.
Комментарии? Без комментариев.
Если не считать того, что в отношении собственных детишек Кияныч изменил своим прежним педагогическим принципам. Из воспитательного процесса напрочь исключена была порка и вообще всякие наказания. Наоборот, единокровных чад с детства всячески баловали и заласкивали.
Как и следовало ожидать, меньше всего интересного я узнал о том, что хотел узнать больше всего: про ее работу у Кияныча. Хотя кое-что вырисовывалось: Нинель выступала при Шахове кем-то вроде менеджера по работе с персоналом.
С одной стороны, в ее обязанности входило проводить первичный отсев конкурсанток, а с другой…
С другой ей приходилось заниматься организацией разного рода, как она выразилась, мероприятий, призванных дать девочкам возможность подработать на период их незанятости в собственно модельном бизнесе. Мои легкие, почти воздушные попытки уточнить, о каких именно способах «подработки» идет речь, наталкивались на совсем уж туманные разговоры. О неких презентациях, фестивалях и всяких клубных вечерах. Устроители которых заинтересованы заполнять остающееся между животиками солидных бизнесменов пространство свободно фланирующими длинноногими самочками. Просто… ну, как бы это сказать… для оживления пейзажа. Большего выудить из нее я не мог, но лиха беда начало.
Потерпевшая явно была не в том состоянии, чтобы на нее давить, а тем более устраивать допрос с пристрастием. К тому же часам к пяти утра у нас обоих начали слипаться глаза и заплетаться языки, так что вскоре лично я провалился в сон.
Был он неспокойным: опять снилась какая-то не запомнившаяся, но оставившая мутный осадок чушь. А часов около семи со стороны ванной раздался грохот – это Нинелечка все-таки грохнулась, возвращаясь после очередного «пи-пи».
Утром продолжения не последовало: когда в половине одиннадцатого я окончательно пробудился и отправился на службу, она все еще спала крепким сном.
Последнее, что мне удалось выяснить перед тем, как мы окончательно вырубились, была фамилия друга семьи, доброго ангела дяди Вики. Им оказался Виктор Петрович Ядов, последующими стараниями Прокопчика обретший не только плоть, но также ученое звание, место жительства и работы. Профессор-психиатр, он имел квартиру все в том же Стеклянном доме, считался крупным светилом в своей области, в прежние годы заведовал кафедрой в Ганушкина. Но после смерти жены-инвалидки, страдавшей с молодых лет рассеянным склерозом, жил анахоретом: ушел от научной работы и уже много лет возглавлял психиатрическую лечебницу где-то в парковой зоне за Кольцевой дорогой. Там он проводил не только дни, но часто и ночи, в городской квартире бывая лишь наездами.
Прежде чем пилить туда через весь город, я решил сделать кое-какие другие дела, географически более привлекательные. Например, следовало заглянуть в «художественно-эротический», как значилось на афишах, театр «Купидон» – последнее официальное место работы интересующего меня персонажа.
Снаружи храм эротического искусства выглядел вполне приземленно: в эпоху отсутствия в СССР секса здесь размещался клуб кондитерской фабрики. От той поры сохранились облупленные колонны, подпирающие треугольный портик, похожий на сильно заветренный торт, вместо цукатов украшенный аляповатыми аллегориями на тему неразрывной связи искусства с народом. Обойдя здание вокруг, я обнаружил дверь с надписью «Служебный вход». Через нее я беспрепятственно проник внутрь и миновал предбанник с дремлющей в потертом вольтеровском кресле вахтершей, не без смущения ожидая встречи с обнаженными мастерами культуры. Но первой мне на глаза попалась парочка небритых и совершенно одетых рабочих сцены. Сипло матерясь и часто дыша, они натужно стаскивали вниз по железной лесенке неповоротливую кадку с пальмой.