Страница:
Немцы постарались остановить развитие неблагоприятных обстоятельств. По мере прибытия на южный фланг германских войск продвижение Брусилова осложнялось все более. Северные фронты активизировались также, оказывая посильную помощь. Но гребень успехов русской армии был уже позади.
Вновь была продемонстрирована слабость российских железных дорог — быстрые подкрепления с Северных фронтов помогли бы развить брусиловский успех. Более того, оторванность авангардов его войск грозила их фатальным отрывом. На Западе англичане и французы 14 июля начали наступление на Сомме, что ослабило возможности Фалькенгайна помочь своему Восточному фронту.
Одним из результатов наступления Брусилова было окончание колебаний румынского правительства. Еще в июле румыны позволяли Центральным державам перевозки по своей территории, но продолжительный успех русских войск привел их к мысли, что они могут оказаться на стороне проигравших 18 августа румынское правительство подписало секретное соглашение с антигерманской коалицией — ему были обещаны Трансильвания, Буковина и Банат. 27 августа Бухарест объявил войну Австрии. Немец по крови — король Фердинанд — заявил в этот день государственному совету: «Теперь я победил Гогенцоллерна в себе и отныне не боюсь никого». Действия Румынии, направившей свои войска в Трансильванию, вначале вызвали в Берлине панику (Вильгельм Второй заявил, что «война проиграна»).
Новое руководство Германии
Последний взлет
Как спасти российский трон
Россия теряет равновесие
Активизация германской дипломатии
Вновь была продемонстрирована слабость российских железных дорог — быстрые подкрепления с Северных фронтов помогли бы развить брусиловский успех. Более того, оторванность авангардов его войск грозила их фатальным отрывом. На Западе англичане и французы 14 июля начали наступление на Сомме, что ослабило возможности Фалькенгайна помочь своему Восточному фронту.
Одним из результатов наступления Брусилова было окончание колебаний румынского правительства. Еще в июле румыны позволяли Центральным державам перевозки по своей территории, но продолжительный успех русских войск привел их к мысли, что они могут оказаться на стороне проигравших 18 августа румынское правительство подписало секретное соглашение с антигерманской коалицией — ему были обещаны Трансильвания, Буковина и Банат. 27 августа Бухарест объявил войну Австрии. Немец по крови — король Фердинанд — заявил в этот день государственному совету: «Теперь я победил Гогенцоллерна в себе и отныне не боюсь никого». Действия Румынии, направившей свои войска в Трансильванию, вначале вызвали в Берлине панику (Вильгельм Второй заявил, что «война проиграна»).
Новое руководство Германии
Весь период между летом 1915 и летом 1916 гг. Гинденбург и Людендорф, пребывая в тени верховного командования, возглавляемого Фалькенгаймом, настойчиво пытались провести ту идею, что без победы на Востоке битвы на Западе лишены смысла. Россия ранена и ее следовало добить еще в 1915 г. Но понадобился комбинированный опыт бессмысленной бойни у Вердена и успеха Брусилова (поразившего немцев, не веривших в возможность подобного), прежде чем Берлин решил сменить своих военных богов.
На следующий день после вступления в войну Румынии фельдмаршал Гинденбург и Людендорф были вызваны в Берлин, и в эту же ночь глава имперского военного кабинета информировал Фалькенгайна, что кайзер ищет военного совета у новых лиц. Фалькенгайн, веривший в то, что ключи к победе лежат на Западе, был устранен. Гинденбург сменил Фалькенгайна в качестве начальника генерального штаба 28 августа. «Спаси Бог вас и наше отечество», — были последние слова Фалькенгайна при передаче должности {250} . Отныне, по словам Черчилля, «массивная фигура престарелого фельдмаршала занимала высший военный пост. Рядом с ним находился все замечающий, использующий все возможности, неутомимый и склонный к риску генерал Людендорф — судьба Германии находилась в его руках» {251} . (Он занял специально изобретенный пост первого генерал-квартирмейстера. — А.У.) Поднимаясь за спиной Гинденбурга все выше, генерал-квартирмейстер Людендорф вскоре стал определяющим лицом новой германской политики.
Прибыв 29 августа на аудиенцию к кайзеру, оба генерала потребовали, во-первых, введения неограниченной подводной войны безотносительно к тому, как это повлияет на Соединенные Штаты; во-вторых, удвоения производства боеприпасов, утроения производства орудий и пулеметов к весне 1917 года. Гинденбург сумел сделать то, в чем не преуспели его предшественники: он фактически осуществил командование над войсками всех союзников Германии — коалиция Центральных держав стала более централизованной и эффективной. На Восточном фронте командование принял верный ему генерал Гофман. Результаты не замедлили сказаться.
Новые лидеры, как теперь и император Вильгельм, полагали, что «решение находится на Востоке более, чем когда-либо». Канцлер Бетман-Гольвег питал определенные надежды на большую податливость нового российского премьера Штюрмера — из Стокгольма приходили донесения, убеждавшие, что Россия не выдержит еще одной зимней кампании. Гинденбург и Людендорф верили в свой опыт на Восточном фронте — люди этого склада отличались меньшей дипломатической эластичностью. Они мыслили более прямолинейно и имперски, чем Бетман-Гольвег, Ягов, Циммерман или Гельферих, и стояли за жесткое выяснение взглядов с Россией.
Паника кайзера по поводу вступления в войну Бухареста оказалась напрасной. Порыв румынской армии был чрезвычайно кратковременным. Гинденбург вручил своему предшественнику Фалькенгайну планирование и общее командование армией, нацеленной на Румынию с севера. 5 сентября 1916г. генерал Макензен нанес удар по расположенной на Дунае румынской крепости Тутракая и взял в плен 25 тысяч румын. 15 сентября Гинденбург издал приказ: «Главной задачей армии ныне является сдерживание всех позиций на Западном, Восточном, Итальянском и Македонском фронтах с использованием всех наличных сил против Румынии». 26 сентября армия Фалькенгайна вторглась в Трансильванию — ее первой жертвой стал город Германштадт. Затем (1 октября) немцы взяли Петрошаны, одним махом лишив румын всех их завоеваний. В октябре Фалькенгайн крушил румын уже на их собственной территории. 19 октября немцы пробились сквозь заградительный вал у Добруджи и вошли в главный порт страны Констанцу. Судьба южного соседа и краткосрочного союзника России была предрешена.
На внутригерманском фронте началась реализация так называемой Промышленной программы Гинденбурга, согласно которой квалифицированных германских рабочих стали призывать в армию, а на их места прислали 700 тысяч специалистов и рабочих из Бельгии. Обращение в рабство целых народов вызвало шок даже у тех, кто уже ничему не удивлялся в этой войне. Президент Вильсон приказал своему послу Джерарду выразить протест по поводу использования бельгийцев для производства вооружений — это противоречило Гаагской конвенции о ведении боевых действий и пр. {252} . Канцлер Бетман-Гольвег отверг упреки посла как Пропаганду. Джерард указал на свой автомобиль и пообещал в течение четырех минут довести канцлера до места, где депортированные бельгийцы производят снаряды. Канцлер отказался от предложения.
На следующий день после вступления в войну Румынии фельдмаршал Гинденбург и Людендорф были вызваны в Берлин, и в эту же ночь глава имперского военного кабинета информировал Фалькенгайна, что кайзер ищет военного совета у новых лиц. Фалькенгайн, веривший в то, что ключи к победе лежат на Западе, был устранен. Гинденбург сменил Фалькенгайна в качестве начальника генерального штаба 28 августа. «Спаси Бог вас и наше отечество», — были последние слова Фалькенгайна при передаче должности {250} . Отныне, по словам Черчилля, «массивная фигура престарелого фельдмаршала занимала высший военный пост. Рядом с ним находился все замечающий, использующий все возможности, неутомимый и склонный к риску генерал Людендорф — судьба Германии находилась в его руках» {251} . (Он занял специально изобретенный пост первого генерал-квартирмейстера. — А.У.) Поднимаясь за спиной Гинденбурга все выше, генерал-квартирмейстер Людендорф вскоре стал определяющим лицом новой германской политики.
Прибыв 29 августа на аудиенцию к кайзеру, оба генерала потребовали, во-первых, введения неограниченной подводной войны безотносительно к тому, как это повлияет на Соединенные Штаты; во-вторых, удвоения производства боеприпасов, утроения производства орудий и пулеметов к весне 1917 года. Гинденбург сумел сделать то, в чем не преуспели его предшественники: он фактически осуществил командование над войсками всех союзников Германии — коалиция Центральных держав стала более централизованной и эффективной. На Восточном фронте командование принял верный ему генерал Гофман. Результаты не замедлили сказаться.
Новые лидеры, как теперь и император Вильгельм, полагали, что «решение находится на Востоке более, чем когда-либо». Канцлер Бетман-Гольвег питал определенные надежды на большую податливость нового российского премьера Штюрмера — из Стокгольма приходили донесения, убеждавшие, что Россия не выдержит еще одной зимней кампании. Гинденбург и Людендорф верили в свой опыт на Восточном фронте — люди этого склада отличались меньшей дипломатической эластичностью. Они мыслили более прямолинейно и имперски, чем Бетман-Гольвег, Ягов, Циммерман или Гельферих, и стояли за жесткое выяснение взглядов с Россией.
Паника кайзера по поводу вступления в войну Бухареста оказалась напрасной. Порыв румынской армии был чрезвычайно кратковременным. Гинденбург вручил своему предшественнику Фалькенгайну планирование и общее командование армией, нацеленной на Румынию с севера. 5 сентября 1916г. генерал Макензен нанес удар по расположенной на Дунае румынской крепости Тутракая и взял в плен 25 тысяч румын. 15 сентября Гинденбург издал приказ: «Главной задачей армии ныне является сдерживание всех позиций на Западном, Восточном, Итальянском и Македонском фронтах с использованием всех наличных сил против Румынии». 26 сентября армия Фалькенгайна вторглась в Трансильванию — ее первой жертвой стал город Германштадт. Затем (1 октября) немцы взяли Петрошаны, одним махом лишив румын всех их завоеваний. В октябре Фалькенгайн крушил румын уже на их собственной территории. 19 октября немцы пробились сквозь заградительный вал у Добруджи и вошли в главный порт страны Констанцу. Судьба южного соседа и краткосрочного союзника России была предрешена.
На внутригерманском фронте началась реализация так называемой Промышленной программы Гинденбурга, согласно которой квалифицированных германских рабочих стали призывать в армию, а на их места прислали 700 тысяч специалистов и рабочих из Бельгии. Обращение в рабство целых народов вызвало шок даже у тех, кто уже ничему не удивлялся в этой войне. Президент Вильсон приказал своему послу Джерарду выразить протест по поводу использования бельгийцев для производства вооружений — это противоречило Гаагской конвенции о ведении боевых действий и пр. {252} . Канцлер Бетман-Гольвег отверг упреки посла как Пропаганду. Джерард указал на свой автомобиль и пообещал в течение четырех минут довести канцлера до места, где депортированные бельгийцы производят снаряды. Канцлер отказался от предложения.
Последний взлет
Итак, прежде чем погрузить Россию в пучину неимоверных испытаний, судьба как бы дала стране f еще один (оказавшийся последним) исторический шанс. Военные победы первых девяти месяцев 1916 г., победа русской армии в ходе «прорыва Брусилова» и в Закавказье на время возвратили Россию в ранг великих держав. Глядя из исторического далека, видно, что эти победы по Существу сделали неизбежными крах Австро-Венгрии и Турции двумя годами позже. Но этих двух лет не оказалось у России. Время определенно начало работать против связки Россия — Запад, тяготы войны подтачивали союз, росла внутренняя оппозиция,
Россия пыталась капитализировать вновь приобретенный престиж и влияние. Последним триумфом Сазонова в новых обстоятельствах было добытое им у Франции и Англии согласие на передачу турецкой части Армении России, а также блокирование французских попыток вмешаться в решение польского вопроса. Так русская дипломатия использовала победы русского оружия для возвышения своего голоса в диалоге с Западом.
Подъем продолжался недолго. Долговременный эффект перенапряжения начал давать негативные результаты. В условиях ослабления страны неизбежно подняли голову те, кто был готов спасти отечество даже за счет нарушения данного Западу слова продолжать войну до победного конца. С весны 1916 года в союзные посольства впервые с начала войны начинают проникать реальные опасения в отношении возможности заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Одним из грозных симптомов было усиление активности польской элиты в Петрограде, никогда так и не преодолевшей в себе ревниво-озлобленное чувство к России. Во французском посольстве 23 марта 1916 г. польские графы Потоцкий и Велепольский утверждали (ссылаясь на сведения, полученные через Стокгольм и Берлин: «Возможно, что Англия и Франция в конце концов и победят, но Россия эту войну безусловно проиграет. Константинополя она, во всяком случае, не получит и постарается помириться с Германией за счет Польши»).
Западные дипломаты делали скидку на русско-польский психологический комплекс, но аргументы поляков было уже достаточно трудно оспорить. Возможно, эти первые сомнения стали отправной точкой недоверия к самодержавию как гаранту союзнической лояльности, стартовой полосой поисков более надежного сотрудничества с деятелями думской оппозиции. Бьюкенен и Палеолог еще не нарушали союзнической лояльности русскому правительству, они еще полностью верили императору, но обстоятельства потенциальной восприимчивости части правящего класса идее примирения с Германией создавали необходимость в подстраховке, в формировании «второй линии обороны» союзнической верности России. Во многом их беспокойство подталкивало ощущение, что время Сазонова, его непоколебимой лояльности прошло. В России готовилась смена государственной власти.
Запад пытался на этом — втором году войны — лучше понять Россию, и Россия, в свою очередь, стремилась получить более реалистическую оценку Запада. В конце июня 1916 г. начальник генерального штаба Беляев на гребне успехов Брусилова в Галиции отправился на Запад для оценки западного военного потенциала, ознакомления с перспективными планами Запада и координации союзнических действий. Он старался убедить западных союзников, что воля России к победе не сломлена, что Россия полна решимости продолжать войну до победного конца. У русского генерального штаба уже иссякли иллюзии относительно скоротечных операций и быстрого достижения результатов. России и Западу предстоит продолжительная борьба. Русская армия не испытывает недостатка в солдатах, но ей крайне нужна артиллерия и снаряды. У западных собеседников Беляева осталось чувство, что русский великан не пал на колени после нокаутирующего удара немцев, что он готов сурово и трезво готовиться к решающим испытаниям.
По крайней мере, Запад не испытывал чувства безысходной тревоги. Россия предстала надежным союзником. Может быть, следовало спрашивать Беляева с большим пристрастием и не принимать обещания за непременную завтрашнюю реальность? Более пытливому взгляду открылось бы, что напряжение войны негативно сказалось на русском обществе. Что примерно летом 1916 г. начинают звучать публичные сомнения в целях войны, которые с восторгом были определены в час разворачивания знамен. Характерен новорожденный скепсис в отношении жалких целей титанических общенародных усилий. Вопреки соображениям лояльности и цензуры, множатся сомнения в отношении целесообразности, рациональности аннексии проливов и Константинополя.
Противники этой аннексии стали утверждать, что подобное решение проблемы Проливов не только не разрешит восточного вопроса, но осложнит его, так как в будущем ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключи от Черного моря «в когтях у русского орла». Нужно ли России антагонизировать Балканы плюс Германию? Распространилось мнение, что последующее за овладением Проливами слияние греческого патриархата с русской церковью повлечет за собой неразрешимые противоречия и затруднения для русских православных — внедрение в российский организм турецко-византийского начала ослабит сближение России с Западом, «тлетворно» скажется на развитии России, В конечном счете России было бы достаточно создания на Босфоре нейтрального, просто не препятствующего России государства. Открыто высказываемые в русском обществе эти мнения стали показателем ослабления воли правящего класса страны. Западные державы с острым интересом воспринимали этот поворот в геополитических воззрениях русского общества. Новый подход объективно сближал Россию с Западом. Находящийся под покровительством держав Антанты, Константинополь, естественно, больше привлекал их, чем контролируемый одной Россией выход в Средиземное море.
Россия пыталась капитализировать вновь приобретенный престиж и влияние. Последним триумфом Сазонова в новых обстоятельствах было добытое им у Франции и Англии согласие на передачу турецкой части Армении России, а также блокирование французских попыток вмешаться в решение польского вопроса. Так русская дипломатия использовала победы русского оружия для возвышения своего голоса в диалоге с Западом.
Подъем продолжался недолго. Долговременный эффект перенапряжения начал давать негативные результаты. В условиях ослабления страны неизбежно подняли голову те, кто был готов спасти отечество даже за счет нарушения данного Западу слова продолжать войну до победного конца. С весны 1916 года в союзные посольства впервые с начала войны начинают проникать реальные опасения в отношении возможности заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Одним из грозных симптомов было усиление активности польской элиты в Петрограде, никогда так и не преодолевшей в себе ревниво-озлобленное чувство к России. Во французском посольстве 23 марта 1916 г. польские графы Потоцкий и Велепольский утверждали (ссылаясь на сведения, полученные через Стокгольм и Берлин: «Возможно, что Англия и Франция в конце концов и победят, но Россия эту войну безусловно проиграет. Константинополя она, во всяком случае, не получит и постарается помириться с Германией за счет Польши»).
Западные дипломаты делали скидку на русско-польский психологический комплекс, но аргументы поляков было уже достаточно трудно оспорить. Возможно, эти первые сомнения стали отправной точкой недоверия к самодержавию как гаранту союзнической лояльности, стартовой полосой поисков более надежного сотрудничества с деятелями думской оппозиции. Бьюкенен и Палеолог еще не нарушали союзнической лояльности русскому правительству, они еще полностью верили императору, но обстоятельства потенциальной восприимчивости части правящего класса идее примирения с Германией создавали необходимость в подстраховке, в формировании «второй линии обороны» союзнической верности России. Во многом их беспокойство подталкивало ощущение, что время Сазонова, его непоколебимой лояльности прошло. В России готовилась смена государственной власти.
Запад пытался на этом — втором году войны — лучше понять Россию, и Россия, в свою очередь, стремилась получить более реалистическую оценку Запада. В конце июня 1916 г. начальник генерального штаба Беляев на гребне успехов Брусилова в Галиции отправился на Запад для оценки западного военного потенциала, ознакомления с перспективными планами Запада и координации союзнических действий. Он старался убедить западных союзников, что воля России к победе не сломлена, что Россия полна решимости продолжать войну до победного конца. У русского генерального штаба уже иссякли иллюзии относительно скоротечных операций и быстрого достижения результатов. России и Западу предстоит продолжительная борьба. Русская армия не испытывает недостатка в солдатах, но ей крайне нужна артиллерия и снаряды. У западных собеседников Беляева осталось чувство, что русский великан не пал на колени после нокаутирующего удара немцев, что он готов сурово и трезво готовиться к решающим испытаниям.
По крайней мере, Запад не испытывал чувства безысходной тревоги. Россия предстала надежным союзником. Может быть, следовало спрашивать Беляева с большим пристрастием и не принимать обещания за непременную завтрашнюю реальность? Более пытливому взгляду открылось бы, что напряжение войны негативно сказалось на русском обществе. Что примерно летом 1916 г. начинают звучать публичные сомнения в целях войны, которые с восторгом были определены в час разворачивания знамен. Характерен новорожденный скепсис в отношении жалких целей титанических общенародных усилий. Вопреки соображениям лояльности и цензуры, множатся сомнения в отношении целесообразности, рациональности аннексии проливов и Константинополя.
Противники этой аннексии стали утверждать, что подобное решение проблемы Проливов не только не разрешит восточного вопроса, но осложнит его, так как в будущем ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключи от Черного моря «в когтях у русского орла». Нужно ли России антагонизировать Балканы плюс Германию? Распространилось мнение, что последующее за овладением Проливами слияние греческого патриархата с русской церковью повлечет за собой неразрешимые противоречия и затруднения для русских православных — внедрение в российский организм турецко-византийского начала ослабит сближение России с Западом, «тлетворно» скажется на развитии России, В конечном счете России было бы достаточно создания на Босфоре нейтрального, просто не препятствующего России государства. Открыто высказываемые в русском обществе эти мнения стали показателем ослабления воли правящего класса страны. Западные державы с острым интересом воспринимали этот поворот в геополитических воззрениях русского общества. Новый подход объективно сближал Россию с Западом. Находящийся под покровительством держав Антанты, Константинополь, естественно, больше привлекал их, чем контролируемый одной Россией выход в Средиземное море.
Как спасти российский трон
С середины 1916 г. объединительным лозунгом российских «правых» противников войны с Германией стало спасение трона. Главный мотив сторонников прогерманской ориентации стал заключаться в том, что поддержка Россией демократических государств Запада приведет к посягательству страдающего населения на власть и дискредитированной армии — на царские устои. Влияние этой партии в определенной степени базировалось на разветвленных прежде промышленных и торговых связях между Россией и Германией. Благоприятствовало этим силам отсутствие убедительного для всех ответа на вопрос: за что же все же сражается Россия в этой войне? Имела последствия продемонстрированная всему миру внушительная мощь Германии. Ее невероятная военная сила породила у части русского общества чувство, что России ее не одолеть, что Россия в смертельной и бессмысленной схватке с Германией лишается своих жизненных сил.
В то же время бессильное отчаяние и гнев всегда несправедливых современников обрушились на тех, кто, хотя бы гипотетически, мог быть обвинен в происходящем. Одну из первых жертв — императрицу Александру Федоровну — обвиняли едва ли не в том, что она содействует победам Германии, и уж немкой ее называли постоянно. Справедливости этих обвинений убедительно никто не мог доказать ни тогда, ни сейчас. Разумеется, она была немкой по рождению, но только наполовину — ее отец был герцог гессенский и рейнский, но мать была англичанкой, дочерью королевы Виктории. Менее всего она была немкой по воспитанию. В возрасте шести лет, после смерти матери, ее отвезли ко двору королевы Виктории, и именно английский, а не немецкий язык был языком ее детства и юности, равно как английскими были ее воспитание, обучение и образование. Даже по внешности она была скорее англичанка, равно как была англичанкой по пуританизму взглядов и многим привычкам. Если отставить бездоказательные домыслы, то не останется сомнений в том, что, приехав в Россию, она полюбила свою новую родину, с которой была связана ее семья и судьба. Что же касается Германии, то нетрудно убедиться в том, что она не любила Пруссию и династию Гегенцоллернов и укрепляла в этом чувстве своего супруга. Она лично ненавидела императора Вильгельма — об этом достаточно прочесть впечатления современников, начиная с заметок Николая. Она возлагала на Вильгельма ответственность за «эту ужасную войну, которая каждый день заставляет обливаться кровью сердце Христа». В качестве простой сестры милосердия, она вместе с дочерьми показала свою человеческую лояльность своей стране.
Против России сыграли не ее мнимая измена, а особенность и слабость ее характера, которые, возможно, были бы погашены в более уравновешенной обстановке на Западе, но находили чрезвычайный негативный резонанс в России. Речь идет о постоянном душевном беспокойстве, грусти, тоске, смене настроений, бессознательном влечении к потустороннему, подверженности суевериям. Восприятие ею Распутина как «божьего человека, святого, преследуемого фарисеями», ожидание чуда, поиски благословения — все это обращает нас не в немецкую, а в русскую среду предпетровской Руси. Слишком мало была Александра Федоровна немкой в то жестокое время, когда только методическое упорство давало выигрыш.
Пусть история будет милостива к невинной жертве, но Александра Федоровна, передав сыну гемофилию, создала нервную обстановку, в которой жертва России и болезнь сына сталкивались между собой. Неспособность к здравому суждению всегда являются первым шагом к крушению. Если бы Александра Федоровна замкнулась в семье, ее сверхженственная чувствительность касалась бы лишь семейных дел, но в ходе мировой войны она посчитала своим долгом выйти на общественную арену. Если в 1914 г. она, как и две ее дочери, работали медсестрами в смраде хирургических покоев, то с принятием императором звания главнокомандующего и с отъездом Николая Второго в Могилев царица стала заметно активнее заниматься государственными делами.
В то же время бессильное отчаяние и гнев всегда несправедливых современников обрушились на тех, кто, хотя бы гипотетически, мог быть обвинен в происходящем. Одну из первых жертв — императрицу Александру Федоровну — обвиняли едва ли не в том, что она содействует победам Германии, и уж немкой ее называли постоянно. Справедливости этих обвинений убедительно никто не мог доказать ни тогда, ни сейчас. Разумеется, она была немкой по рождению, но только наполовину — ее отец был герцог гессенский и рейнский, но мать была англичанкой, дочерью королевы Виктории. Менее всего она была немкой по воспитанию. В возрасте шести лет, после смерти матери, ее отвезли ко двору королевы Виктории, и именно английский, а не немецкий язык был языком ее детства и юности, равно как английскими были ее воспитание, обучение и образование. Даже по внешности она была скорее англичанка, равно как была англичанкой по пуританизму взглядов и многим привычкам. Если отставить бездоказательные домыслы, то не останется сомнений в том, что, приехав в Россию, она полюбила свою новую родину, с которой была связана ее семья и судьба. Что же касается Германии, то нетрудно убедиться в том, что она не любила Пруссию и династию Гегенцоллернов и укрепляла в этом чувстве своего супруга. Она лично ненавидела императора Вильгельма — об этом достаточно прочесть впечатления современников, начиная с заметок Николая. Она возлагала на Вильгельма ответственность за «эту ужасную войну, которая каждый день заставляет обливаться кровью сердце Христа». В качестве простой сестры милосердия, она вместе с дочерьми показала свою человеческую лояльность своей стране.
Против России сыграли не ее мнимая измена, а особенность и слабость ее характера, которые, возможно, были бы погашены в более уравновешенной обстановке на Западе, но находили чрезвычайный негативный резонанс в России. Речь идет о постоянном душевном беспокойстве, грусти, тоске, смене настроений, бессознательном влечении к потустороннему, подверженности суевериям. Восприятие ею Распутина как «божьего человека, святого, преследуемого фарисеями», ожидание чуда, поиски благословения — все это обращает нас не в немецкую, а в русскую среду предпетровской Руси. Слишком мало была Александра Федоровна немкой в то жестокое время, когда только методическое упорство давало выигрыш.
Пусть история будет милостива к невинной жертве, но Александра Федоровна, передав сыну гемофилию, создала нервную обстановку, в которой жертва России и болезнь сына сталкивались между собой. Неспособность к здравому суждению всегда являются первым шагом к крушению. Если бы Александра Федоровна замкнулась в семье, ее сверхженственная чувствительность касалась бы лишь семейных дел, но в ходе мировой войны она посчитала своим долгом выйти на общественную арену. Если в 1914 г. она, как и две ее дочери, работали медсестрами в смраде хирургических покоев, то с принятием императором звания главнокомандующего и с отъездом Николая Второго в Могилев царица стала заметно активнее заниматься государственными делами.
Россия теряет равновесие
В отношениях России и Запада летом 1916 г. начинает утверждаться мнение, что, чем дольше будет длиться война, тем слабее будет — несмотря на фантастическую по численности армию — участие в ней России. У западных политиков растет опасение в отношении того, что если в России произойдет революция, то она (Россия) постарается отдалить свои интересы от интересов Запада. В донесениях послов начинает развиваться мотив, которому суждено будет в дальнейшем занять главенствующее место: император пока тверд, но его новые советники уже не исключают для себя выход из коалиции с Западом. Наибольшие опасения возникают у британского посла: «Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая, вследствие своей некомпетентности и дурной организации, в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, затруднила для населения добывание предметов первой необходимости; армия также едва ли сможет забыть все то, что она претерпела по вине существующей администрации» {253}.
Аванпостом Запада — его посольствами-начинает в августе 1916 г. овладевать сомнения в отношении надежности России как союзника. Это важный поворот в видении Запада: предполагаемая восточная сверхдержава послевоенного мира начинает терять равновесие. Причиной тому были не только физические лишения, но и утрата веры в победу, потеря смысла борьбы, превратившейся в бойню. А собственно, что должно было побуждать Россию приносить неисчислимые жертвы? Лидеры Запада требуют от своих послов зондажа волевой стойкости русских, а также побудительных мотивов, которые могли бы укрепить их боевой дух. Французский посол Палеолог в августе 1916 г. задавал русским и французским промышленникам, проживавшим в Москве, Симбирске, Воронеже, Туле, Ростове, Одессе и в Донецком бассейне вопрос: «Что является побудительным мотивом войны? Считают ли в их кругах главной целью войны завоевание Константинополя?» Резюме его социологического анализа далеко не обнадеживало; напротив, оно заставляло усомниться в эффективности наличных стимулов участия в войне.
В массе крестьян «мечта о Константинополе» всегда была (если она вообще была) неопределенной, а с течением войны эта цель стала еще более туманной, далекой и потеряла черты реальности. Всякие напоминания об освобождении Царьграда из рук неверных воспринимались в крестьянской массе как проповеди о страшном суде. В рабочей среде вопрос о Константинополе вообще не обсуждался. Здесь считали Россию и без того достаточно обширной. В широких слоях необразованного и образованного общества зрело убеждение, что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради ненужных России завоеваний. Такое мнение не было всеобщим. Значение для России Константинополя признавала буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, адвокаты, часть интеллигенции — в этих кругах еще хранилось убеждение, что Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза хлеба из России, что опасно позволять Берлину (или любому другому владельцу проливов) иметь возможность запереть этот выход к незамерзающим морям. Но в этих кругах без всякой симпатии относились к мистическим положениям славянофилов, к их пристрастному историческому анализу. В этих кругах считали достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую международной организацией. Мечта о присоединении Константинополя жила яркой надеждой в довольно немногочисленном лагере националистов и в среде либеральных доктринеров.
Из утраты интереса к обладанию Константинополем вытекал важный вывод: Россия оказалась вовлеченной в полномасштабную войну, требующую привлечения всех ее ресурсов, не имея подлинной, воодушевляющей народ общенациональной цели. Эта ситуация была бы, возможно, терпимой в случае скоротечности войны, но напряжение нескольких лет и потери, исчисляемые миллионами человеческих жизней, делали сомнительной моральную обоснованность жертв.
Против единства России и Запада стал действовать и другой фактор. Поляки в России занимали далеко не последнее место по влиянию. В Петрограде жил целый клан польской аристократии, самоотверженно стремящейся к независимости своей родины. Можно понять это стремление; труднее понять бескомпромиссную ненависть польских лидеров к стране, в которой они жили и которая уже пообещала обеспечить создание польского государства. Польская община в Петрограде, Москве, Киеве все больше антагонизировалась в отношении России, и это было трагедией для обоих народов. Поляки давно уже потеряли веру в русскую победу. Они, возможно, первыми строили планы, исходя из возможности поражения России. Как отмечал Палеолог, поляки, несмотря на русские победы в Галиции в 1916 году, были уверены, что Россия не выйдет победительницей из войны и что царский режим, которому приходилось трудно, пойдет на соглашение с Германией и Австрией за счет Польши. «Под влиянием этой мысли снова разгорается старая ненависть к России; к ней примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней. Все их надежды сосредоточены теперь на Англии и Франции; они при этом безмерно расширяют свои национальные требования». Эта ненависть в конечном счете порождала взаимные чувства со стороны русских, и это иррациональное самоослепление еще послужит причиной трагедий обоих народов в двадцатом веке.
Аванпостом Запада — его посольствами-начинает в августе 1916 г. овладевать сомнения в отношении надежности России как союзника. Это важный поворот в видении Запада: предполагаемая восточная сверхдержава послевоенного мира начинает терять равновесие. Причиной тому были не только физические лишения, но и утрата веры в победу, потеря смысла борьбы, превратившейся в бойню. А собственно, что должно было побуждать Россию приносить неисчислимые жертвы? Лидеры Запада требуют от своих послов зондажа волевой стойкости русских, а также побудительных мотивов, которые могли бы укрепить их боевой дух. Французский посол Палеолог в августе 1916 г. задавал русским и французским промышленникам, проживавшим в Москве, Симбирске, Воронеже, Туле, Ростове, Одессе и в Донецком бассейне вопрос: «Что является побудительным мотивом войны? Считают ли в их кругах главной целью войны завоевание Константинополя?» Резюме его социологического анализа далеко не обнадеживало; напротив, оно заставляло усомниться в эффективности наличных стимулов участия в войне.
В массе крестьян «мечта о Константинополе» всегда была (если она вообще была) неопределенной, а с течением войны эта цель стала еще более туманной, далекой и потеряла черты реальности. Всякие напоминания об освобождении Царьграда из рук неверных воспринимались в крестьянской массе как проповеди о страшном суде. В рабочей среде вопрос о Константинополе вообще не обсуждался. Здесь считали Россию и без того достаточно обширной. В широких слоях необразованного и образованного общества зрело убеждение, что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради ненужных России завоеваний. Такое мнение не было всеобщим. Значение для России Константинополя признавала буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, адвокаты, часть интеллигенции — в этих кругах еще хранилось убеждение, что Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза хлеба из России, что опасно позволять Берлину (или любому другому владельцу проливов) иметь возможность запереть этот выход к незамерзающим морям. Но в этих кругах без всякой симпатии относились к мистическим положениям славянофилов, к их пристрастному историческому анализу. В этих кругах считали достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую международной организацией. Мечта о присоединении Константинополя жила яркой надеждой в довольно немногочисленном лагере националистов и в среде либеральных доктринеров.
Из утраты интереса к обладанию Константинополем вытекал важный вывод: Россия оказалась вовлеченной в полномасштабную войну, требующую привлечения всех ее ресурсов, не имея подлинной, воодушевляющей народ общенациональной цели. Эта ситуация была бы, возможно, терпимой в случае скоротечности войны, но напряжение нескольких лет и потери, исчисляемые миллионами человеческих жизней, делали сомнительной моральную обоснованность жертв.
Против единства России и Запада стал действовать и другой фактор. Поляки в России занимали далеко не последнее место по влиянию. В Петрограде жил целый клан польской аристократии, самоотверженно стремящейся к независимости своей родины. Можно понять это стремление; труднее понять бескомпромиссную ненависть польских лидеров к стране, в которой они жили и которая уже пообещала обеспечить создание польского государства. Польская община в Петрограде, Москве, Киеве все больше антагонизировалась в отношении России, и это было трагедией для обоих народов. Поляки давно уже потеряли веру в русскую победу. Они, возможно, первыми строили планы, исходя из возможности поражения России. Как отмечал Палеолог, поляки, несмотря на русские победы в Галиции в 1916 году, были уверены, что Россия не выйдет победительницей из войны и что царский режим, которому приходилось трудно, пойдет на соглашение с Германией и Австрией за счет Польши. «Под влиянием этой мысли снова разгорается старая ненависть к России; к ней примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней. Все их надежды сосредоточены теперь на Англии и Франции; они при этом безмерно расширяют свои национальные требования». Эта ненависть в конечном счете порождала взаимные чувства со стороны русских, и это иррациональное самоослепление еще послужит причиной трагедий обоих народов в двадцатом веке.
Активизация германской дипломатии
Следующая попытка отделить Россию от Запада относится к периоду, когда после 23 июля 1916 г. премьер Штюрмер принял от Сазонова министерство иностранных дел. Нейтралистские элементы в России теперь ощутили свободу маневра. В то же время информанты доносили в Берлин, что внутреннее положение в России резко ухудшилось. Император Вильгельм записал: «Россию охватывает усталость, и Германия должна постараться заключить с ней сепаратный мир» {254} . В конце лета 1916 г. ответственные германские политики готовы были бы пойти на окончание войны, но они уже не знали, как этого добиться. Умеренные, такие, как канцлер Бетман-Гольвег, генерал Гренер и полковник Гофман были бы счастливы вернуться к статус-кво анте (с небольшими вариациями). Бельгию, по их мнению, следовало освободить, а Польшу вернуть России. В этих кругах согласны были даже на уступки французам в Лотарингии. Но Германией правили уже не умеренные политики. Людендорф выразил мнение, что «бельгийская зависимость от Германии должна проявляться в экономической, военной и политической сфере», {255} , что завоеванные части России должны перейти под немецкую юрисдикцию.
Князь Бюлов, бывший германский канцлер, считал, что самой большой ошибкой Германии в ее попытках подорвать союз России с Западом была прокламация германского правительства 5 ноября 1916 г., провозглашающая создание независимой Польши. Если до этой даты то или иное соглашение о мире с царской Россией, полагал канцлер, было возможно, то после такая возможность исчезает. В свете поворота в германской политике премьер-министр России Штюрмер немедленно подвергся в Думе ожесточенным нападкам, и царь был вынужден возвратить бразды правления более национально ориентированным силам. За жалкие несколько дивизий польских добровольцев Германия заплатила отчуждением той России, с которой она потенциально могла быть союзником.
В западных кругах возникло опасение, что, в случае возобладания прогерманской партии, император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждалась возможность измены России своим союзникам. Западные послы пришли к выводу, что их первостепенной задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляли себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию, хотя та именно в это время оживила свою работу (особенно крайние из них — большевики). Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность двух заграничных лидеров социал-демократии — Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Западные посольства отмечают организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайную веру в свои силы.
Что могли предпринять западные державы в условиях общественного кризиса в России? Углубленное знакомство с политическими партиями России (все более воспринимаемых как альтернатива самодержавию) отнюдь не вызывало у них радужных впечатлений. Анализ причин надвигающегося распада указывал на достаточно стойкие тенденции изоляционизма, на типичное для русской политической жизни крупномасштабное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, слепо следовавших за лидерами, проявлявшими хрупкость характера. (Спасение союзника начинает видеться в создании в России более привлекательного образа западных партнеров, готовых оказать тонущему товарищу помощь. В ноябре 1916 г. под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество).
Князь Бюлов, бывший германский канцлер, считал, что самой большой ошибкой Германии в ее попытках подорвать союз России с Западом была прокламация германского правительства 5 ноября 1916 г., провозглашающая создание независимой Польши. Если до этой даты то или иное соглашение о мире с царской Россией, полагал канцлер, было возможно, то после такая возможность исчезает. В свете поворота в германской политике премьер-министр России Штюрмер немедленно подвергся в Думе ожесточенным нападкам, и царь был вынужден возвратить бразды правления более национально ориентированным силам. За жалкие несколько дивизий польских добровольцев Германия заплатила отчуждением той России, с которой она потенциально могла быть союзником.
В западных кругах возникло опасение, что, в случае возобладания прогерманской партии, император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждалась возможность измены России своим союзникам. Западные послы пришли к выводу, что их первостепенной задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляли себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию, хотя та именно в это время оживила свою работу (особенно крайние из них — большевики). Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность двух заграничных лидеров социал-демократии — Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Западные посольства отмечают организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайную веру в свои силы.
Что могли предпринять западные державы в условиях общественного кризиса в России? Углубленное знакомство с политическими партиями России (все более воспринимаемых как альтернатива самодержавию) отнюдь не вызывало у них радужных впечатлений. Анализ причин надвигающегося распада указывал на достаточно стойкие тенденции изоляционизма, на типичное для русской политической жизни крупномасштабное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, слепо следовавших за лидерами, проявлявшими хрупкость характера. (Спасение союзника начинает видеться в создании в России более привлекательного образа западных партнеров, готовых оказать тонущему товарищу помощь. В ноябре 1916 г. под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество).