" Сергей втиснулся во вторую машину. Рядом с ним оказался тот самый невысокий чернявый парень. Сергей поспешил представиться. - Лейтенант Карабаев, - с достоинством ответил чернявый и, подумав, добавил: Прохор Иванович... Сказано это было с нескрываемым самоуважением. Сергей, достаточно насмотревшийся за свою короткую жизнь, безошибочно определил, что Карабаев, которому, похоже, было едва-едва двадцать, - явно из деревни, в город попал недавно, вдобавок, судя по выговору, откуда-то издалека, скорее всего из Сибири. Пустельга заметил и другое: несмотря на возраст, Прохору Ивановичу Карабаеву, похоже, довелось немало повидать в жизни. - Прохор Иванович... - Сергей не удержался, чтобы не назвать парня по имени-отчеству, даже скопировав его интонацию. - А кто этот... Корф? - Ну... в розыске он, - нахмурившись, начал пояснять лейтенант. - Во всесоюзном... В общем, вражина. Он помолчал, очевидно давая Пустельге время оценить, какой вражиной является этот самый Корф. - Есть мнение, - еще более веско добавил он. - Корф в "Вандее" первый человек... Мы по его связям прошли. Лихачев вот позвонил - его бывший сосед... проявил сознательность... Кое-что прояснилось, хотя, конечно, самая малость. Во всяком случае, ближайшая перспектива становилась понятной: группа собиралась задержать предполагаемого руководителя террористической организации "Вандея" Корфа, которого, как уточнил Карабаев, звали Владимиром Михайловичем. Автомобили мчались, не обращая внимание на светофоры. Постовые, завидев черные авто с приметными номерами, спешили открыть "зеленую улицу". И вот наконец за окнами замелькали оживленные тротуары большой, наполненной людьми улицы. - Туточки он, - неодобрительно заметил Карабаев. - И название какое Мещанская! Чистый капитализм! Сергей уважительно поглядел на юного лейтенанта. Сам он уже в значительной мере утратил подобную непосредственность. Первая машина пристала к обочине, следом за ней затормозила и вторая. Сотрудники уже выскакивали наружу, на ходу доставая оружие. - Этот подъезд? - Нет, этот! Нужный подъезд был найден быстро. Квартира номер 15 оказалась на четвертом этаже. - Карабаев, на пятый! Никого не пропускать! Но только тихо, тихо... распоряжался майор. Лейтенант откозырял и пропал в темноте подъезда. Айзенберг оглянулся: - Пустельга! Останетесь у подъезда! Никого не пускать! Будет стрельба оставайтесь на месте! Ясно? - Есть! - оставаться у подъезда, точно какому-то неопытному стажеру, было более чем обидно, но не спорить же в подобной ситуации! Айзенберг быстро оглядел четверых оставшихся сотрудников и выдохнул: - В дверь звонить не будем. Сразу же выбиваем и врываемся. Берем всех живыми! Алексеенко, готов? Алексеенко - румяный здоровяк метра два ростом повел могучими плечами и кивнул. Очевидно, вышибание дверей входило в его обязанности. - Повторяю: всех - живыми! Поняли? Ну, вперед! Группа исчезла в подъезде. Пустельга вздохнул и на всякий случай проверил револьвер. Впрочем, оружие ему, пока - без всякой особой надобности. Он не обижался на майора. В конце концов, кто-то должен стоять у подъезда, и вполне логично поручить это сотруднику, который числится в группе меньше часа. Но все равно, такое начало было не по душе старшему лейтенанту. Ему, лично пробравшемуся в Яркенд, завербовавшему самого атамана Юровского, создателю агентурной сети в китайской Кашгарии, стоять "на стреме" и вежливо просить бабушек не входить покуда в подъезд, объясняя, что идут газосварочные работы... Что ни говори, положение не из завидных. Правда, Сергею нечего было и думать, чтобы высадить дверь, подобно розовощекому Алексеенко. Но как врываться под выстрелами в квартиры, как брать ополоумевших врагов живьем, Сергей, определенно, знал и умел не хуже прочих... Минуту-другую наверху было тихо. Затем послышался грохот и треск. Очевидно, товарищ Алексеенко приступил к выполнению своих прямых обязанностей. Сергей чуть поморщился. Будь он на месте майора, то предпочел бы обойтись без излишнего шума. Проще всего открыть дверь отмычкой, тихо и аккуратно. А еще проще - обойтись без вторжения и проследить за квартирой, покуда таинственный Корф и прочие ее обитатели не пожелают выйти. Сергей проводил бы Корфа до самого вокзала, подождал пока тот сядет в поезд, и даже тут не спешил бы арестовывать... Впрочем, пока что группой командовал не он, а майор Айзенберг, и старшему лейтенанту оставалось выполнять приказ... Грохот наверху усилился, гулкое подъездное эхо спешило растиражировать усилия розовощекого здоровяка. Сергей машинально отметил, что дверь, вероятно, попалась, с характером. Он с тревогой ожидал выстрелов - но кроме грохота и треска покуда ничего было не слыхать. Очевидно, те, кто был в квартире, сообразили, что сопротивление по меньшей мере, бесполезно. Сергей отошел на пару шагов и попытался определить, какие из окон - те, нужные. Он заметил пожарную лестницу, прикинув, что надо проследить, чтобы Корф не попытался уйти подобным романтическим, но порой достаточно эффективным способом. В практике Сергея такие случаи бывали. Однажды самому пришлось удирать - правда, не по лестнице, а по старой, распадающейся под руками веревке - и уходил он не из окна четвертого этажа, а с высоты старинной, сложенной из серого камня, башни... Удар пришелся по глазам. Сергей зажмурился - и тут же ударило по ушам беспощадно, страшно. Пустельга, едва устояв на ногах, поспешил открыть глаза. Из окон проклятого дома медленно-медленно, словно в неудачной киносъемке, выпадали стекла, а там, где был четвертый этаж, не спеша вздувался огромный черно-оранжевый волдырь, разбрасывая во все стороны какие-то бесформенные ошметки и клочья. Из подъезда ударил зловонный дым, земля дрогнула, и откуда-то раздался первый, еще неуверенный крик... Сергей прислонился к стене и несколько секунд просто ждал. Ждал, покуда отзвенят выбитые окна, перестанет трястись тротуар, пока не станет ясно главное: устоял ли дом и имеет ли смысл подниматься вверх по лестнице. Пахло гарью. Где-то наверху уже горело, вокруг кричали люди, а Сергей медленно, сжимая в руке совершенно бесполезный револьвер, поднимался по лестнице. Он дошел лишь до третьего этажа и остановился - дальше дым стоял сплошняком, слышался треск огня, что-то шипело и булькало. Внезапно пелена дыма на миг разошлась, и сквозь нее рухнул кто-то в знакомой светлой форме, правда теперь покрытой черными грязными пятнами. - Лейтенант! - узнать в этом задымленном чуть живом человеке Прохора Ивановича Карабаева было мудрено. Тот замотал головой, прислонился к стене и прохрипел: - Они... все... там... Командуйте, товарищ старший... И тут Пустельга понял все. Ни майора Айзенберга, ни его группы больше не было. Остался лишь этот серьезный лейтенант - контуженный, но все же живой - и он сам. И теперь именно он, старший по званию, должен расхлебывать это адское варево. - Телефон... - негромко проговорил Сергей, а затем, закричал обращаясь к обгорелым мрачным стенам: - Телефон! Товарищи, у кого есть телефон! В квартиру номер 15 удалось зайти только через два часа, когда пожарные уже собирали свои шланги, а эвакуация жильцов разоренного подъезда подходила к концу. Первым в пролом, оставшийся на месте двери, вошел мрачный Фриновский, приехавший почти сразу же и неотлучно находившийся возле дома все это время. Пустельга шел следом, остальные, в том числе вызванные эксперты, - за ними... Под ногами дыбился обгорелый кирпич, поперек прохода лежала рухнувшая балка, и, казалось, ничего не напоминает о людях, которые совсем недавно входили в эту квартиру, полные сил и уверенности в себе. Лишь через несколько минут кто-то наткнулся на высунувшуюся из-под обломков почерневшую руку. - Адская машина... - пожилой эксперт пожал плечами и дернул щекой. - Хитро придумано! Стояла не у входа, а, похоже, в конце коридора. Чтобы всех сразу... Фриновский велел начать разбирать руины. Надо было попытаться определить хотя бы основное: был ли в квартире кто-нибудь в тот момент, когда силач Алексеенко принялся взламывать дверь... - Ну, вот вам и боевое крещение, - замнаркома невесело усмехнулся, протянув Пустельге пачку "Казбека". Тот помотал головой, хотя курить захотелось сильно - впервые за несколько лет. - Что, старший лейтенант, в такое дерьмо еще не вляпывались? - Нет, не вляпывались... Как же это? - А вот так! - жестоко отчеканил Фриновский. - Товарищ Айзенберг, как видите, не справился с заданием. Теперь придется справляться вам. Сергей удивленно взглянул на замнаркома. - Что? Забыли? - удивился тот. - Наша договоренность остается в силе. Теперь, товарищ Пустельга, вы - руководитель группы "Вандея". Насколько я понял, с обстановкой вы уже ознакомились? - Да, - кивнул Сергей, бросив взгляд на черный провал в стене, откуда еще шел дым. - Ознакомился...
Глава третья
КОНВЕЙЕР
Кабинет следователя был больше похож на обыкновенную камеру. Стены белели свежей известью, деревянный некрашеный стол стоял как-то косо, единственный табурет, намертво привинченный к полу, бь1л густо заляпан чем-то темным. Даже лампочка под потолком была без абажура, свисая на длинном перекрученном проводе. В углу белел умывальник, рядом с которым на обыкновенном гвозде висело несвежее вафельное полотенце. Разве что нар не было, а так все это весьма походило на одиночную камеру, тем более что окна отсутствовали, а дверь была обита глухим железом. Следователь - молодой парень в сером пиджаке с плохо выбритой физиономией, - чуть скривившись, листал толстую папку, не обращая, казалось, никакого внимания на стоявшего перед ним человека. Шел третий день ареста, и Юрий Орловский уже успел немного прийти в себя. Первый неизбежный шок прошел. Собственно, это уже приходилось переживать - десять лет назад, когда его, еще студента, так же бросили в черное авто с завешенными окошками и отвезли в Большой Дом. Правда, тогда его держали в маленькой камере, где компанию Юрию составлял пожилой нэпман, постоянно бормотавший что-то о происках районного фининспектора и жаловавшийся на скверный тюремный паек. Впрочем, в тот раз Орловского продержали недолго. Он вообще так и не понял, почему тогда, летом 27-го, он понадобился людям с малиновыми петлицами. Его допросили (достаточно вежливо), поинтересовались, знаком ли он с какими-то неведомыми Юрию личностями, а через четыре дня столь же неожиданно освободили. Теперь все было, конечно, не так. Камера, куда отвезли Орловского, была огромной, переполненной людьми. Ему досталось место на "втором этаже", на узких деревянных нарах размером с вагонную полку. В камере стояли постоянный полумрак и, что было неожиданно, почти полная тишина. Люди молчали, более того, каждый, казалось, сторонился соседа, а некоторые даже не отвечали на самые простые вопросы. Когда нервы немного отпустили, Юрий не удержался и стал присматриваться. В основном, как он и предполагал, здесь собралась интеллигентная публика люди в мятых пиджаках с белыми, без кровинки, лицами. Поблизости от Орловского расположились несколько военных - вернее, как он понимал, бывших военных - в форме, но со споротыми петлицами. Знакомых не оказалось, впрочем, Орловский был даже рад этому. Всеобщее молчание не тяготило - было время подумать и собраться с силами. Он почему-то думал, что его сразу же поведут на допрос. Когда этого не случилось, Юрий подумал, что его решили "потомить", чтоб арестованный "размяк", томясь неопределенностью. Но на третий день Орловскому стало ясно, что подобная "психология", о которой ему приходилось читать, в данном случае совершенно ни при чем. Огромный конвейер не успевал вовремя подавать жертвы: их было много, слишком много даже для широко раскрытых адовых ворот Лубянки. Итак, враги, сами того не желая, дали время освоиться и продумать дальнейшее. Юрий приглядывался к соседям. Вид у всех был, естественно, невеселый, но, к своему облегчению, Орловский не заметил ни у кого неизбежных в подобном месте синяков, ссадин и прочих следов проведения следствия. То ли жертвы успевали признаться заранее, то ли в этой камере держали тех, кого предпочитали "обрабатывать" без излишнего рукоприкладства. Впрочем, Юрий не обольщался. Рядом могла быть другая камера, куда побольше этой, где держали тех, кому доставалось сполна. Людей постоянно вызывали - одного за другим. На допрос уходили молча и так же молча возвращались - правда, как успел заметить Орловский, далеко не все. О том, куда попадали те, кто не вернулся, лучше было не думать. Конвейер работал, и Юрий окончательно понял то, о чем ему неоднократно говорил Терапевт: отсюда, из Большого Дома, не выходят. Огромная, отлаженная машина, хоть и работавшая натужно, с изрядной перегрузкой, не спеша, основательно перемалывала всех, попадавших в ее жернова. Итак, ему не выйти. Нелепо доказывать здешним ангелам, что он ~ простой советский человек, чист перед родной властью и ровно ни в чем не виновен. Столь наивным Юрий не был. Одного его происхождения, знакомств и, кстати, первого ареста хватит за глаза. Вопрос в другом: что здесь знают о нем? Если они все же узнали о его книге, то выбора не было: Надо молчать - и умирать молча. Но Юрий все же надеялся, что этого не случилось. Он верил Терапевту - и тем неведомым друзьям, которые Терапевту помогали. Они не должны ошибиться - иначе за Юрием пришли бы значительно раньше. А если так, то речь, очевидно, пойдет о чем-то ином: то ли о вредительстве в Историческом музее, то ли о рассказанном пару лет назад анекдоте. Правда, анекдотов Орловский не любил и, естественно, не занимался вредительством в стенах Музея, но подобное не исключалось, и Юрий постепенно приходил к единственно возможной тактике. Следовало признаваться - сразу, в любой глупости. Лишь бы эта глупость не была смертельной (последнее, естественно, тоже вероятно), и если, по возможности, его признание не задевало бы других. Правда, как осуществить это на практике. Орловскому было пока совершенно неясно. В любом случае от него потребуют имена. А тут начиналась стена, через которую Юрий перешагнуть не мог ~ даже спасая себя и тех, кто с ним связан. Его вызвали на третий день, но, казалось, даже теперь следователю было не до него. Он листал бумаги, морщился и вздыхал. Наконец негромко ругнулся и поднял глаза на Юрия: - Че, Орловский? Ладно, садись... Последовало долгое копание в папке, после чего оттуда был извлечен относительно чистый лист бумаги. Следователь отвинтил колпачок ручки и, вновь скривившись, поглядел на Юрия: - Слышь, Орловский, может, сам напишешь? Образованный вроде человек. Я тебе бумаги дам... - Я... - Юрий немного растерялся. - О чем? - Ну началось... - Следователь вновь ругнулся и дернул подбородком. Знаешь, Орловский, я об тебя руки марать не буду. Я тебя засуну в карцер дней на пять - и ты, проблядь троцкистская, мне целый роман напишешь? В стихах, бля! - Но о чем? - Юрий чувствовал, что говорит явно не то, но он действительно не имел представления, чего от него хотят. Следователь вздохнул: - О своей антисоветской вражеской деятельности в составе нелегальной троцкистской организации, гражданин Орловский. Напоминаю, что чистосердечное признание... Ну и так далее... Слово "троцкистская", произнесенное уже второй раз, удивило. Троцкого, как и прочих "героев Октября, Юрий искренне ненавидел. Но у следователя была, похоже, своя точка зрения. - Ладно, - решил он, - не хочешь по-хорошему... - Он склонился над бумагой и обреченно вздохнул. - Фамилия? Оставалось сообщить очевидное - что он Орловский Юрий Петрович, 1904 года рождения, русский, из дворян, образование высшее. Далее пришлось излагать столь же очевидные и явно известные следователю факты о своей беспартийности, о первом аресте десять лет назад и о последнем месте работы. - Ну а теперь сообщите о своей антисоветской деятельности в Государственном Историческом музее, - подытожил следователь и вновь скривился. Можно было вновь переспросить, можно - возразить и протестовать, но Юрий решился: - Я признаюсь в своей антисоветской деятельности, гражданин следователь. Готов дать подробные показания по сути предъявленных мне обвинений. - Как? - вскинулся следователь. - По сути? Ну и словечки подбираешь, Орловский. Ладно, признаёшься, значит. Хоть это хорошо... Ну, давай колись, контра! - Прошу предъявить мне конкретные обвинения, - негромко, но твердо произнес Юрий. - Чего? - Следователь, похоже, даже обиделся. - Чего захотел, сволота дворянская! Хитришь, значит! Да твои дружки - Иноземцев и Кацман - давно уже про тебя, гада, рассказали! Ишь, обвинение ему! Юрий похолодел. Вася Иноземцев и Сережа Кацман - именно этих молодых ребят он защищал несколько дней назад на том последнем собрании, когда мерзавец Аверх обвинил их во вредительстве. Значит, мальчиков уже взяли... - Я признаюсь... - кивнул Юрий. - Я участвовал в деятельности нелегальной контрреволюционной... троцкистской группы... - Ага... - Следователь низко склонился над столом, начал водить ручкой по бумаге. - Ну и в чем заключалась эта ваша... деятельность? - Я... я подготовил вредительскую экспозицию... - Чего? Юрий невольно усмехнулся. Бредовое обвинение он не выдумал. Подобную глупость он услыхал от того же Аверха, правда, с глазу на глаз. - Я заведовал фондом номер пятнадцать. Это - позднее средневековье. Мы готовили новую экспозицию по созданию русского централизованного государства. Я подобрал экспонаты таким образом, чтобы преувеличить роль эксплуататорских классов в создании Московской Руси и преуменьшить роль трудового народа. В экспозицию я сознательно включил книгу троцкистского историка Глузского, использовав ее в качестве пропагандистского материала... Приблизительно в подобных выражениях изъяснялся Аверх. Правда, на том собрании он почему-то не упомянул о злополучной экспозиции... - Так... - Следователь оглядел написанное и почесал затылок. - Какие указания вы, гражданин Орловский, давали вашим сообщникам Иноземцеву и Кацману? - Я не давал никаких указаний Иноземцеву и Кацману. Они работали в Музее всего месяц. В нелегальную организацию не входили. - Угу, угу, - покивал следователь. - А почему же ты, проблядь, защищал их? Перед всеми защищал? - Потому что они были невиновны, - пожал плечами Юрий. - Разве этого мало? - Угу... Невиновны, значит... Ну, бля, гуманист! - Следователь покачал головой и вздохнул. - Ох, Орловский, отправлю я тебя все-таки в карцер. Там и не такие, как ты, мягчали... Невиновны... Может, ты скажешь, что и профессор Орешин, бля, невиновен? Новый удар, на этот раз куда более тяжелый. Александр Васильевич Орешин, один из последних старых профессоров Столичного университета, каким-то чудом уцелел в эти страшные годы, устроившись с помощью друзей в нумизматический кабинет Музея. Александр Васильевич, душа-человек, неправдоподобно честный и блестяще эрудированный, всегда вызывал восхищение у Орловского. Еще в студенческие годы он читал статьи профессора по русской нумизматике, а позже часто беседовал со стариком в его тихом кабинете, где со стендов тускло отсвечивали древние монеты ~ молчаливые свидетели прошлого. Значит, им нужен Орешин... - Я ничего не знаю про антисоветскую деятельность профессора Орешина. Юрий посмотрел следователю в глаза. - Не знаю! Антисоветскую работу в музее я вел сам. Следователь внезапно рассмеялся, вернее, хихикнул и вновь помотал головой: - Ну нет сил на тебя сердиться! Ну юморист, бля! Только что признался, что состоял в организации, - и работал один! Да ты бы хоть думал, прежде чем говорить, интеллигент паршивый!
Глава третья
КОНВЕЙЕР
Кабинет следователя был больше похож на обыкновенную камеру. Стены белели свежей известью, деревянный некрашеный стол стоял как-то косо, единственный табурет, намертво привинченный к полу, бь1л густо заляпан чем-то темным. Даже лампочка под потолком была без абажура, свисая на длинном перекрученном проводе. В углу белел умывальник, рядом с которым на обыкновенном гвозде висело несвежее вафельное полотенце. Разве что нар не было, а так все это весьма походило на одиночную камеру, тем более что окна отсутствовали, а дверь была обита глухим железом. Следователь - молодой парень в сером пиджаке с плохо выбритой физиономией, - чуть скривившись, листал толстую папку, не обращая, казалось, никакого внимания на стоявшего перед ним человека. Шел третий день ареста, и Юрий Орловский уже успел немного прийти в себя. Первый неизбежный шок прошел. Собственно, это уже приходилось переживать - десять лет назад, когда его, еще студента, так же бросили в черное авто с завешенными окошками и отвезли в Большой Дом. Правда, тогда его держали в маленькой камере, где компанию Юрию составлял пожилой нэпман, постоянно бормотавший что-то о происках районного фининспектора и жаловавшийся на скверный тюремный паек. Впрочем, в тот раз Орловского продержали недолго. Он вообще так и не понял, почему тогда, летом 27-го, он понадобился людям с малиновыми петлицами. Его допросили (достаточно вежливо), поинтересовались, знаком ли он с какими-то неведомыми Юрию личностями, а через четыре дня столь же неожиданно освободили. Теперь все было, конечно, не так. Камера, куда отвезли Орловского, была огромной, переполненной людьми. Ему досталось место на "втором этаже", на узких деревянных нарах размером с вагонную полку. В камере стояли постоянный полумрак и, что было неожиданно, почти полная тишина. Люди молчали, более того, каждый, казалось, сторонился соседа, а некоторые даже не отвечали на самые простые вопросы. Когда нервы немного отпустили, Юрий не удержался и стал присматриваться. В основном, как он и предполагал, здесь собралась интеллигентная публика люди в мятых пиджаках с белыми, без кровинки, лицами. Поблизости от Орловского расположились несколько военных - вернее, как он понимал, бывших военных - в форме, но со споротыми петлицами. Знакомых не оказалось, впрочем, Орловский был даже рад этому. Всеобщее молчание не тяготило - было время подумать и собраться с силами. Он почему-то думал, что его сразу же поведут на допрос. Когда этого не случилось, Юрий подумал, что его решили "потомить", чтоб арестованный "размяк", томясь неопределенностью. Но на третий день Орловскому стало ясно, что подобная "психология", о которой ему приходилось читать, в данном случае совершенно ни при чем. Огромный конвейер не успевал вовремя подавать жертвы: их было много, слишком много даже для широко раскрытых адовых ворот Лубянки. Итак, враги, сами того не желая, дали время освоиться и продумать дальнейшее. Юрий приглядывался к соседям. Вид у всех был, естественно, невеселый, но, к своему облегчению, Орловский не заметил ни у кого неизбежных в подобном месте синяков, ссадин и прочих следов проведения следствия. То ли жертвы успевали признаться заранее, то ли в этой камере держали тех, кого предпочитали "обрабатывать" без излишнего рукоприкладства. Впрочем, Юрий не обольщался. Рядом могла быть другая камера, куда побольше этой, где держали тех, кому доставалось сполна. Людей постоянно вызывали - одного за другим. На допрос уходили молча и так же молча возвращались - правда, как успел заметить Орловский, далеко не все. О том, куда попадали те, кто не вернулся, лучше было не думать. Конвейер работал, и Юрий окончательно понял то, о чем ему неоднократно говорил Терапевт: отсюда, из Большого Дома, не выходят. Огромная, отлаженная машина, хоть и работавшая натужно, с изрядной перегрузкой, не спеша, основательно перемалывала всех, попадавших в ее жернова. Итак, ему не выйти. Нелепо доказывать здешним ангелам, что он ~ простой советский человек, чист перед родной властью и ровно ни в чем не виновен. Столь наивным Юрий не был. Одного его происхождения, знакомств и, кстати, первого ареста хватит за глаза. Вопрос в другом: что здесь знают о нем? Если они все же узнали о его книге, то выбора не было: Надо молчать - и умирать молча. Но Юрий все же надеялся, что этого не случилось. Он верил Терапевту - и тем неведомым друзьям, которые Терапевту помогали. Они не должны ошибиться - иначе за Юрием пришли бы значительно раньше. А если так, то речь, очевидно, пойдет о чем-то ином: то ли о вредительстве в Историческом музее, то ли о рассказанном пару лет назад анекдоте. Правда, анекдотов Орловский не любил и, естественно, не занимался вредительством в стенах Музея, но подобное не исключалось, и Юрий постепенно приходил к единственно возможной тактике. Следовало признаваться - сразу, в любой глупости. Лишь бы эта глупость не была смертельной (последнее, естественно, тоже вероятно), и если, по возможности, его признание не задевало бы других. Правда, как осуществить это на практике. Орловскому было пока совершенно неясно. В любом случае от него потребуют имена. А тут начиналась стена, через которую Юрий перешагнуть не мог ~ даже спасая себя и тех, кто с ним связан. Его вызвали на третий день, но, казалось, даже теперь следователю было не до него. Он листал бумаги, морщился и вздыхал. Наконец негромко ругнулся и поднял глаза на Юрия: - Че, Орловский? Ладно, садись... Последовало долгое копание в папке, после чего оттуда был извлечен относительно чистый лист бумаги. Следователь отвинтил колпачок ручки и, вновь скривившись, поглядел на Юрия: - Слышь, Орловский, может, сам напишешь? Образованный вроде человек. Я тебе бумаги дам... - Я... - Юрий немного растерялся. - О чем? - Ну началось... - Следователь вновь ругнулся и дернул подбородком. Знаешь, Орловский, я об тебя руки марать не буду. Я тебя засуну в карцер дней на пять - и ты, проблядь троцкистская, мне целый роман напишешь? В стихах, бля! - Но о чем? - Юрий чувствовал, что говорит явно не то, но он действительно не имел представления, чего от него хотят. Следователь вздохнул: - О своей антисоветской вражеской деятельности в составе нелегальной троцкистской организации, гражданин Орловский. Напоминаю, что чистосердечное признание... Ну и так далее... Слово "троцкистская", произнесенное уже второй раз, удивило. Троцкого, как и прочих "героев Октября, Юрий искренне ненавидел. Но у следователя была, похоже, своя точка зрения. - Ладно, - решил он, - не хочешь по-хорошему... - Он склонился над бумагой и обреченно вздохнул. - Фамилия? Оставалось сообщить очевидное - что он Орловский Юрий Петрович, 1904 года рождения, русский, из дворян, образование высшее. Далее пришлось излагать столь же очевидные и явно известные следователю факты о своей беспартийности, о первом аресте десять лет назад и о последнем месте работы. - Ну а теперь сообщите о своей антисоветской деятельности в Государственном Историческом музее, - подытожил следователь и вновь скривился. Можно было вновь переспросить, можно - возразить и протестовать, но Юрий решился: - Я признаюсь в своей антисоветской деятельности, гражданин следователь. Готов дать подробные показания по сути предъявленных мне обвинений. - Как? - вскинулся следователь. - По сути? Ну и словечки подбираешь, Орловский. Ладно, признаёшься, значит. Хоть это хорошо... Ну, давай колись, контра! - Прошу предъявить мне конкретные обвинения, - негромко, но твердо произнес Юрий. - Чего? - Следователь, похоже, даже обиделся. - Чего захотел, сволота дворянская! Хитришь, значит! Да твои дружки - Иноземцев и Кацман - давно уже про тебя, гада, рассказали! Ишь, обвинение ему! Юрий похолодел. Вася Иноземцев и Сережа Кацман - именно этих молодых ребят он защищал несколько дней назад на том последнем собрании, когда мерзавец Аверх обвинил их во вредительстве. Значит, мальчиков уже взяли... - Я признаюсь... - кивнул Юрий. - Я участвовал в деятельности нелегальной контрреволюционной... троцкистской группы... - Ага... - Следователь низко склонился над столом, начал водить ручкой по бумаге. - Ну и в чем заключалась эта ваша... деятельность? - Я... я подготовил вредительскую экспозицию... - Чего? Юрий невольно усмехнулся. Бредовое обвинение он не выдумал. Подобную глупость он услыхал от того же Аверха, правда, с глазу на глаз. - Я заведовал фондом номер пятнадцать. Это - позднее средневековье. Мы готовили новую экспозицию по созданию русского централизованного государства. Я подобрал экспонаты таким образом, чтобы преувеличить роль эксплуататорских классов в создании Московской Руси и преуменьшить роль трудового народа. В экспозицию я сознательно включил книгу троцкистского историка Глузского, использовав ее в качестве пропагандистского материала... Приблизительно в подобных выражениях изъяснялся Аверх. Правда, на том собрании он почему-то не упомянул о злополучной экспозиции... - Так... - Следователь оглядел написанное и почесал затылок. - Какие указания вы, гражданин Орловский, давали вашим сообщникам Иноземцеву и Кацману? - Я не давал никаких указаний Иноземцеву и Кацману. Они работали в Музее всего месяц. В нелегальную организацию не входили. - Угу, угу, - покивал следователь. - А почему же ты, проблядь, защищал их? Перед всеми защищал? - Потому что они были невиновны, - пожал плечами Юрий. - Разве этого мало? - Угу... Невиновны, значит... Ну, бля, гуманист! - Следователь покачал головой и вздохнул. - Ох, Орловский, отправлю я тебя все-таки в карцер. Там и не такие, как ты, мягчали... Невиновны... Может, ты скажешь, что и профессор Орешин, бля, невиновен? Новый удар, на этот раз куда более тяжелый. Александр Васильевич Орешин, один из последних старых профессоров Столичного университета, каким-то чудом уцелел в эти страшные годы, устроившись с помощью друзей в нумизматический кабинет Музея. Александр Васильевич, душа-человек, неправдоподобно честный и блестяще эрудированный, всегда вызывал восхищение у Орловского. Еще в студенческие годы он читал статьи профессора по русской нумизматике, а позже часто беседовал со стариком в его тихом кабинете, где со стендов тускло отсвечивали древние монеты ~ молчаливые свидетели прошлого. Значит, им нужен Орешин... - Я ничего не знаю про антисоветскую деятельность профессора Орешина. Юрий посмотрел следователю в глаза. - Не знаю! Антисоветскую работу в музее я вел сам. Следователь внезапно рассмеялся, вернее, хихикнул и вновь помотал головой: - Ну нет сил на тебя сердиться! Ну юморист, бля! Только что признался, что состоял в организации, - и работал один! Да ты бы хоть думал, прежде чем говорить, интеллигент паршивый!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента