Его встретили. Сначала он увидел издали голову высокого Андрея, рядом светловолосую голову жены, и вдруг перед ним оказался сын, который уже успел перебраться через ограждение.
– Папа!
Дмитрий подбросил мальчика вверх и сразу почувствовал, как напряжение в руках неприятно отдалось болью в спине. Тяжелый стал для такого упражнения. Вырос. Он прижал сына к себе. Волосы мальчика испускали запахи кухни. Они подошли к Тамаре и Андрею. Дмитрий обнял их по очереди. Тело жены с готовностью притянулось к нему. Он обратил внимание на ее усталые глаза и бледную кожу. Андрей снял с его плеча сумку.
– Давай рюкзак тоже.
– Зачем, мне не тяжело.
– Ну как съездил?
– Хорошо съездил, очень красивый район. Обязательно вернусь туда еще раз. Выбери время поехать со мной.
Андрей кивнул головой в знак согласия. Горы уже не разъединяли отца и старшего сына. Взрослый Андрей перестал стыдиться отсутствия интереса к ним, смотрел на отца умудренным взглядом мужчины, гордился и даже завидовал его достижениям. Они сделали несколько восхождений вдвоем. На них не очень умелый Андрей не стеснялся чувствовать себя маленьким, нуждающимся в поддержке отца.
– Ты на машине?
– Да.
Внутри машины свободно гулял наполненный всевозможными запахами теплый воздух города. Запах возвращения, запах обновления жизни. Тамара закрыла свое окно, поток изменил направление и стал трепать волосы Дмитрия.
– А это что такое?
– Новый бар открыли. Почти год строили, не помнишь? Пиво хорошее. Зайдем, когда у тебя будет время.
– Пиво хорошо.
– Можно сегодня вечером.
– Сегодня не будет времени.
Вечером Дмитрий зашел к матери. Она ждала. На столе стояли теплые его любимые пирожки с мясом. Он с удовольствием их попробовал, несмотря на забитый плотным домашним ужином желудок. Ей, как обычно, не понравилась его худоба и обгорелый нос.
– Когда ты уже перестанешь из дома уезжать? Сын без отца растет, что из него получится?
– Андрей вроде ничего получился. А раньше я больше разъезжал.
– Андрей! За Андреем я смотрела. А теперь уже нет сил. Не заметишь, как Саша вырастет.
Это Дмитрий знал. Он остался довольным состоянием мамы. Выглядит хорошо. Прежней энергии нет и никогда уже не будет. Он постепенно свыкался с этой мыслью. Как будто выключилось что-то внутри в один день. Память давно начала барахлить. Ее хватка на Дмитрия разом ослабла, почти сошла на нет. Впервые в его жизни. Но соединяющая их ниточка как будто стала еще прочней и важней. Дмитрий как мог сопротивлялся мыслям о неизбежном. Редким, непривычным для него мыслям. Свобода, когда-то, наверно, желанная, не имела теперь никакого значения. Он не чувствовал себя свободным и без колебаний бы вернул свою прежнюю маму, если бы мог. Только рядом с ней он мог по-настоящему ощущать самые главные, основные правды жизни. Простые и нестареющие, вечные. Прозорливые или невежественные. В ней угасала сила, которой в нем никогда не было и, наверно, никогда не будет. Непреклонная правота и мудрость поколений. Выживших и оставивших после себя потомство. На нем эта цепочка прервется. Он никудышное звено. Его сыновья один на один с миром. Андрей. Теперь Саша. Несправедливо, но поделать с этим уже ничего нельзя. Нет во мне такой силы, такой убежденности.
– Ты хорошо выглядишь, мамуля, – он помнил о том, что нужно говорить громко.
Она кивнула головой и улыбнулась.
– Как твоя спина? Не болит?
– Слава богу.
Из ее малоподвижных глаз вдруг глянуло что-то безрадостное и отчужденное. Не в первый раз. Одиночество, обреченность старости? Что там у нее в голове? Он испытывал грусть и вину. И неясное облегчение. Освобождение. Каждый сам по себе. Он заерзал на стуле. Пора.
– Мамуль, тебе уже надо спать. Пирожки очень вкусные. Мне пора домой, устал с дороги. Завтра придем с Сашей.
Она завернула ему с собой пирожки и напомнила, чтобы он был осторожным на дороге. Ночные фонари едва пробивались сквозь осеннюю прохладу улиц. Он вырулил на большую, еще оживленную. Суета. Когда опять в горы?
– А чем мы сейчас с тобой занимаемся?
– От этой гадости мозги только болят. Завтра мне будет крышка. Наливай, что там осталось.
– Вот, закусывай. За здоровье!
– За здоровье. Какая гадость, – Павел скривил рот. – Нужна умная, современная религия. Для таких, как я.
– Лучше водки ничего нет, Паша.
– Тебе не понять. Молодой еще. А я вот не знаю, как дальше жить.
Дмитрий поглядывал на захмелевшего друга, прикрывая мысли дружеской улыбкой. Постарел. Он замечал это против желания, опасаясь пробуждения давнего своего попутчика – глубоко скрываемого чувства вины. Перед Павлом оно наваливалось с особой силой. Как ни перед женой, ни перед сыном, ни перед матерью.
– Мы с тобой одного возраста.
– На бумаге. Посмотри на себя, посмотри на меня. Ты еще пацан.
– Ну что ты опять заладил?
– Ладно, не буду. Но ты мне скажи: ты чувствуешь в себе перемены с возрастом?
– Какие перемены?
– Не чувствуешь.
– Ну, почему? Много перемен.
– Например?
Дмитрий откинулся на спинку стула, Павел последовал его примеру. Наступила небольшая пауза.
– Я совсем по-другому хожу в горы.
– Это хорошие перемены, я не о том.
– Не перебивай. Дай договорить. Я теперь не знаю, что меня тянет туда. Когда-то было проще понять: приключение, честолюбие, природа, скука. Теперь это все не так важно и интересно, но какая-то сила все равно выталкивает из города, и сопротивляться ей трудней и трудней. Знаю, что нужно быть с сыном, с женой, с тобой. И хочу. Наверху часто об этом мысли, но спускаюсь вниз – и через неделю опять зудит.
– Там жить легче, потому и тянет.
– Совсем по-другому, чем в нашу молодость. Помнишь особое чувство, когда возвращаешься домой в тепло, к вкусной еде, к девочкам в коротких платьях? Как будто заново родился. Теперь все наоборот, я чувствую настоящий подъем, когда возвращаюсь обратно в горы. Выгляну утром из палатки и понимаю, что опять живу.
– Мне бы твои проблемы. Я совсем не о том. Твоя религия замечательная, это я и сам знаю. Но чтобы ее практиковать, нужно иметь много здоровья. Молодым нужно быть. А когда молод – на черта тебе помощь? Вот когда член становится похожим на вопросительный знак…
– Ну ладно, не прибедняйся. Серьезно, что ли?
– Да не в этом дело. Вопрос в том, для чего подниматься утром. Ему и мне. Время беспричинной радости жизни ушло.
– Что с тобой сегодня? Пить точно надо меньше, хрен старый.
– Да не сегодня. Уже давно. Что-то исчезло. Ощущение того, что много радостного еще впереди. Что еще что-то со мной случится, встретятся новые люди, новые друзья, новые женщины, новые приключения. Нет этого больше, исчезло. Впереди пустота, усталость в глазах. Нужна новая вера. Или старая. Что-то нужно, Дима.
– Найди себе бабу на стороне.
– На черта мне баба?
– Лучше религии.
– Не знаю. На что надеяться? Где искать опоры? Кто подскажет, как дальше жить, радоваться, как стареть? Как стареть – очень важно. Я не знаю, как это делать.
– Все, тебе сегодня хватит. Понесло. Ты за мной не гонись, я только что с горы.
– Да брось ты, я не пьяный.
– Чаю хочешь?
– Давай. Пофилософствовать человеку нельзя?
– Можно. Я как начинаю задумываться над жизнью, так сразу знаю, что пора в горы.
– Средство хорошее. Проверенное. Но некоторым оно уже недоступно, повторяю еще раз. Мог бы и не сыпать соль.
– Почему недоступно? Сколько раз предлагал – давай сходим вдвоем. У меня есть очень хорошая гора на примете.
– Сытый голодного не разумеет. Куда мне на серьезную гору? Спина. Только болтать остается. Читать книжки. Ты знаешь, на свете жило много умных людей. Но каждый начинает всегда сначала. Каждый убеждает только одного человека – себя, если повезет. Мне нужно убедить себя. Не всем это по силам в одиночку. Приходится заимствовать чужие мысли. А они, может, и умные, но чужие, в этом их самая главная слабость. Еще по одной?
– Нет, хватит, а то мне достанется от твоей супруги. То одна религия на всех, то каждому по философии. Бардак у тебя в голове, Паша.
– Бардака в голове у нас у всех хватает. А ты задумываешься над тем, как жить?
– Запарил ты меня. Давай о чем-нибудь другом.
– Ни хрена не задумываешься. Ты еще не знаешь, что это такое. Молодой.
– Паша, сейчас у меня голова заболит. Прекрати. Давай лучше сходим вместе. Все пройдет.
– Куда мне? Помру на горе, будешь вниз тащить.
– Тащить не буду. Там оставлю.
– Тем более. Ты же знаешь, как я хотел бы, но поезд ушел.
– Это ты себе внушаешь. Давай попробуем. Потренируйся немного. Потом сходим на отличную стену. Три дня. Горы все вылечат.
– Здорово было бы. Эх. Горы вылечат? Тебя они, действительно, лечат.
– Давай сходим.
– Нога не тянет совсем. Еле-еле приседать могу. Не поднимусь.
– Ты помнишь, когда это у тебя началось? Как ходить перестал.
– Нет. Я перестал ходить потому, что у меня это началось.
Вечер не складывался. Дмитрий отгонял мысли, неприятно похожие на те, которые он испытывает в присутствии мамы. Павел отгонял еще более неприятные, не похожие ни на что испытанное им прежде. Чувство одиночества все чаще незаметно окрашивало их встречи. Они сопротивлялись ему как могли, каждый считая, что у него есть больше причин для него.
– Паш, ты стал слишком много думать. Не к добру.
– По принуждению. Одним горы, другим философия. Кто-то занимается этим потому, что интересно. А я потому, что требуется помощь, одному не справиться.
– Никакой помощи ты там не найдешь, Паша.
– Тоже правильно.
Они встретились у Дмитрия через несколько дней после его приезда. Сели, как полагается, за стол и начали с обычного – рассказа Дмитрия. О длинных крутых обледенелых стенах. О красивых пиках и утомительных подходах. После стольких лет, проведенных вместе в горах, они говорили об этом на совершенно одном языке.
Несмотря на то, что их встречи стали принимать характер рутины. Каждый раз, когда Дмитрий возвращался с гор, он подробно рассказывал своему самому близкому другу обо всем, что там произошло. Так продолжалось уже много лет. С тех пор, как они перестали ходить вместе. С тех пор, как Павел перестал ходить совсем. Они не признавались друг другу в том, что один из них стал замечать уменьшение интереса у второго, а второй стал замечать уменьшение интереса в себе. Во многом они не хотели признаваться друг другу. Было сожаление о том, что они уже не могут пить спиртное на равных, не думая о последствиях, как в старые времена. Грустные мысли по поводу глубоких морщин, белых редеющих волос. Грустные мысли по поводу густого черного волоса и безошибочно молодого лица и тела. Но не это подтачивало их старую, много раз проверенную дружбу. Они могли бы справиться со всем этим, если бы не одно глубокое сомнение в душе одного из них и одно, еще более глубокое, чувство вины в глубине второго. Было между ними то, о чем они никогда не говорили. То, что становилось явней с каждым годом. Между самыми хорошими друзьями возможны темы полного умолчания. Если только они не касаются их обоих.
Еще немного – и они будут почти одного возраста. Иногда ей казалось, что она уже старше. Многие ее ровесники выглядят старше его. Прошло лишь полчаса после того, как она опять это почувствовала. Когда он разбудил ее сильными нетерпеливыми руками и губами. Напор и энергия его желания не слабели. И, как обычно, в них растворились почти все ее сомнения. Хоть ненадолго. Она охотно чувствовала свою привлекательность и желанность. Привычное вознаграждение за пассивность. За молчаливое согласие и ненастойчивость желаний. Она привыкла довольствоваться этим.
Только когда он опять заснул, к ней пришли непрошеные мысли. Она всегда ждет его возвращения с гор. Всегда с новыми надеждами. Любви и радости. И с каждым разом надежды слабеют. Чуть-чуть, незаметно слабеют. Заметно. В самых верхних, громких своих мыслях она иногда винила в этом Диму. В памяти всегда были наготове поступки и слова или отсутствие поступков и слов. Эти громкие мысли не успевали набрать в ней силу. Она не могла долго сердиться на своего мужа. Даже теперь. Когда почти не сомневалась, что поторопилась выйти за него замуж.
Он ровно дышал рядом, добирая сладкий утренний сон. Пора вставать. Дома много дел. Она давно согласилась с несправедливым разделением забот о сыне, доме и семье. Она давно согласилась с тем, что Дима не считает это разделение несправедливым. Это не самое для нее главное. Не причина грусти в груди. Таким мягким утром. Когда его нет дома – она всегда в ожидании, когда он возвращается – она неизбежно опять в ожидании.
Самая большая ее потеря – привычка думать его мыслями, его головой. И сомневаться в своих. Но и в этом она не могла винить мужа. Когда-то она сама согласилась с такой небольшой, как ей казалось, платой за покровительство, защиту. От чего? Наверное, ошибка. Но она не знала, нужно ли ее исправлять и как. Это не я. Она часто вспоминала себя двадцатилетней, до замужества. Это не я. А кто я? Пришло знакомое ощущение, что все опять только в ее руках. Пришла грусть. Во мне дело. Ни в Саше, ни в Диме. Во мне. Беспомощная, почему я такая беспомощная? Она снова обратила взгляд на мужа.
– Папа!
Дмитрий подбросил мальчика вверх и сразу почувствовал, как напряжение в руках неприятно отдалось болью в спине. Тяжелый стал для такого упражнения. Вырос. Он прижал сына к себе. Волосы мальчика испускали запахи кухни. Они подошли к Тамаре и Андрею. Дмитрий обнял их по очереди. Тело жены с готовностью притянулось к нему. Он обратил внимание на ее усталые глаза и бледную кожу. Андрей снял с его плеча сумку.
– Давай рюкзак тоже.
– Зачем, мне не тяжело.
– Ну как съездил?
– Хорошо съездил, очень красивый район. Обязательно вернусь туда еще раз. Выбери время поехать со мной.
Андрей кивнул головой в знак согласия. Горы уже не разъединяли отца и старшего сына. Взрослый Андрей перестал стыдиться отсутствия интереса к ним, смотрел на отца умудренным взглядом мужчины, гордился и даже завидовал его достижениям. Они сделали несколько восхождений вдвоем. На них не очень умелый Андрей не стеснялся чувствовать себя маленьким, нуждающимся в поддержке отца.
– Ты на машине?
– Да.
Внутри машины свободно гулял наполненный всевозможными запахами теплый воздух города. Запах возвращения, запах обновления жизни. Тамара закрыла свое окно, поток изменил направление и стал трепать волосы Дмитрия.
– А это что такое?
– Новый бар открыли. Почти год строили, не помнишь? Пиво хорошее. Зайдем, когда у тебя будет время.
– Пиво хорошо.
– Можно сегодня вечером.
– Сегодня не будет времени.
Вечером Дмитрий зашел к матери. Она ждала. На столе стояли теплые его любимые пирожки с мясом. Он с удовольствием их попробовал, несмотря на забитый плотным домашним ужином желудок. Ей, как обычно, не понравилась его худоба и обгорелый нос.
– Когда ты уже перестанешь из дома уезжать? Сын без отца растет, что из него получится?
– Андрей вроде ничего получился. А раньше я больше разъезжал.
– Андрей! За Андреем я смотрела. А теперь уже нет сил. Не заметишь, как Саша вырастет.
Это Дмитрий знал. Он остался довольным состоянием мамы. Выглядит хорошо. Прежней энергии нет и никогда уже не будет. Он постепенно свыкался с этой мыслью. Как будто выключилось что-то внутри в один день. Память давно начала барахлить. Ее хватка на Дмитрия разом ослабла, почти сошла на нет. Впервые в его жизни. Но соединяющая их ниточка как будто стала еще прочней и важней. Дмитрий как мог сопротивлялся мыслям о неизбежном. Редким, непривычным для него мыслям. Свобода, когда-то, наверно, желанная, не имела теперь никакого значения. Он не чувствовал себя свободным и без колебаний бы вернул свою прежнюю маму, если бы мог. Только рядом с ней он мог по-настоящему ощущать самые главные, основные правды жизни. Простые и нестареющие, вечные. Прозорливые или невежественные. В ней угасала сила, которой в нем никогда не было и, наверно, никогда не будет. Непреклонная правота и мудрость поколений. Выживших и оставивших после себя потомство. На нем эта цепочка прервется. Он никудышное звено. Его сыновья один на один с миром. Андрей. Теперь Саша. Несправедливо, но поделать с этим уже ничего нельзя. Нет во мне такой силы, такой убежденности.
– Ты хорошо выглядишь, мамуля, – он помнил о том, что нужно говорить громко.
Она кивнула головой и улыбнулась.
– Как твоя спина? Не болит?
– Слава богу.
Из ее малоподвижных глаз вдруг глянуло что-то безрадостное и отчужденное. Не в первый раз. Одиночество, обреченность старости? Что там у нее в голове? Он испытывал грусть и вину. И неясное облегчение. Освобождение. Каждый сам по себе. Он заерзал на стуле. Пора.
– Мамуль, тебе уже надо спать. Пирожки очень вкусные. Мне пора домой, устал с дороги. Завтра придем с Сашей.
Она завернула ему с собой пирожки и напомнила, чтобы он был осторожным на дороге. Ночные фонари едва пробивались сквозь осеннюю прохладу улиц. Он вырулил на большую, еще оживленную. Суета. Когда опять в горы?
* * *
– Человечеству нужна новая религия. Без нее мы все пропадем. Напрасно ухмыляешься. Есть что-то в грамотном, интеллигентном промывании мозгов. Все равно они у нас промыты, только вот не тем.– А чем мы сейчас с тобой занимаемся?
– От этой гадости мозги только болят. Завтра мне будет крышка. Наливай, что там осталось.
– Вот, закусывай. За здоровье!
– За здоровье. Какая гадость, – Павел скривил рот. – Нужна умная, современная религия. Для таких, как я.
– Лучше водки ничего нет, Паша.
– Тебе не понять. Молодой еще. А я вот не знаю, как дальше жить.
Дмитрий поглядывал на захмелевшего друга, прикрывая мысли дружеской улыбкой. Постарел. Он замечал это против желания, опасаясь пробуждения давнего своего попутчика – глубоко скрываемого чувства вины. Перед Павлом оно наваливалось с особой силой. Как ни перед женой, ни перед сыном, ни перед матерью.
– Мы с тобой одного возраста.
– На бумаге. Посмотри на себя, посмотри на меня. Ты еще пацан.
– Ну что ты опять заладил?
– Ладно, не буду. Но ты мне скажи: ты чувствуешь в себе перемены с возрастом?
– Какие перемены?
– Не чувствуешь.
– Ну, почему? Много перемен.
– Например?
Дмитрий откинулся на спинку стула, Павел последовал его примеру. Наступила небольшая пауза.
– Я совсем по-другому хожу в горы.
– Это хорошие перемены, я не о том.
– Не перебивай. Дай договорить. Я теперь не знаю, что меня тянет туда. Когда-то было проще понять: приключение, честолюбие, природа, скука. Теперь это все не так важно и интересно, но какая-то сила все равно выталкивает из города, и сопротивляться ей трудней и трудней. Знаю, что нужно быть с сыном, с женой, с тобой. И хочу. Наверху часто об этом мысли, но спускаюсь вниз – и через неделю опять зудит.
– Там жить легче, потому и тянет.
– Совсем по-другому, чем в нашу молодость. Помнишь особое чувство, когда возвращаешься домой в тепло, к вкусной еде, к девочкам в коротких платьях? Как будто заново родился. Теперь все наоборот, я чувствую настоящий подъем, когда возвращаюсь обратно в горы. Выгляну утром из палатки и понимаю, что опять живу.
– Мне бы твои проблемы. Я совсем не о том. Твоя религия замечательная, это я и сам знаю. Но чтобы ее практиковать, нужно иметь много здоровья. Молодым нужно быть. А когда молод – на черта тебе помощь? Вот когда член становится похожим на вопросительный знак…
– Ну ладно, не прибедняйся. Серьезно, что ли?
– Да не в этом дело. Вопрос в том, для чего подниматься утром. Ему и мне. Время беспричинной радости жизни ушло.
– Что с тобой сегодня? Пить точно надо меньше, хрен старый.
– Да не сегодня. Уже давно. Что-то исчезло. Ощущение того, что много радостного еще впереди. Что еще что-то со мной случится, встретятся новые люди, новые друзья, новые женщины, новые приключения. Нет этого больше, исчезло. Впереди пустота, усталость в глазах. Нужна новая вера. Или старая. Что-то нужно, Дима.
– Найди себе бабу на стороне.
– На черта мне баба?
– Лучше религии.
– Не знаю. На что надеяться? Где искать опоры? Кто подскажет, как дальше жить, радоваться, как стареть? Как стареть – очень важно. Я не знаю, как это делать.
– Все, тебе сегодня хватит. Понесло. Ты за мной не гонись, я только что с горы.
– Да брось ты, я не пьяный.
– Чаю хочешь?
– Давай. Пофилософствовать человеку нельзя?
– Можно. Я как начинаю задумываться над жизнью, так сразу знаю, что пора в горы.
– Средство хорошее. Проверенное. Но некоторым оно уже недоступно, повторяю еще раз. Мог бы и не сыпать соль.
– Почему недоступно? Сколько раз предлагал – давай сходим вдвоем. У меня есть очень хорошая гора на примете.
– Сытый голодного не разумеет. Куда мне на серьезную гору? Спина. Только болтать остается. Читать книжки. Ты знаешь, на свете жило много умных людей. Но каждый начинает всегда сначала. Каждый убеждает только одного человека – себя, если повезет. Мне нужно убедить себя. Не всем это по силам в одиночку. Приходится заимствовать чужие мысли. А они, может, и умные, но чужие, в этом их самая главная слабость. Еще по одной?
– Нет, хватит, а то мне достанется от твоей супруги. То одна религия на всех, то каждому по философии. Бардак у тебя в голове, Паша.
– Бардака в голове у нас у всех хватает. А ты задумываешься над тем, как жить?
– Запарил ты меня. Давай о чем-нибудь другом.
– Ни хрена не задумываешься. Ты еще не знаешь, что это такое. Молодой.
– Паша, сейчас у меня голова заболит. Прекрати. Давай лучше сходим вместе. Все пройдет.
– Куда мне? Помру на горе, будешь вниз тащить.
– Тащить не буду. Там оставлю.
– Тем более. Ты же знаешь, как я хотел бы, но поезд ушел.
– Это ты себе внушаешь. Давай попробуем. Потренируйся немного. Потом сходим на отличную стену. Три дня. Горы все вылечат.
– Здорово было бы. Эх. Горы вылечат? Тебя они, действительно, лечат.
– Давай сходим.
– Нога не тянет совсем. Еле-еле приседать могу. Не поднимусь.
– Ты помнишь, когда это у тебя началось? Как ходить перестал.
– Нет. Я перестал ходить потому, что у меня это началось.
Вечер не складывался. Дмитрий отгонял мысли, неприятно похожие на те, которые он испытывает в присутствии мамы. Павел отгонял еще более неприятные, не похожие ни на что испытанное им прежде. Чувство одиночества все чаще незаметно окрашивало их встречи. Они сопротивлялись ему как могли, каждый считая, что у него есть больше причин для него.
– Паш, ты стал слишком много думать. Не к добру.
– По принуждению. Одним горы, другим философия. Кто-то занимается этим потому, что интересно. А я потому, что требуется помощь, одному не справиться.
– Никакой помощи ты там не найдешь, Паша.
– Тоже правильно.
Они встретились у Дмитрия через несколько дней после его приезда. Сели, как полагается, за стол и начали с обычного – рассказа Дмитрия. О длинных крутых обледенелых стенах. О красивых пиках и утомительных подходах. После стольких лет, проведенных вместе в горах, они говорили об этом на совершенно одном языке.
Несмотря на то, что их встречи стали принимать характер рутины. Каждый раз, когда Дмитрий возвращался с гор, он подробно рассказывал своему самому близкому другу обо всем, что там произошло. Так продолжалось уже много лет. С тех пор, как они перестали ходить вместе. С тех пор, как Павел перестал ходить совсем. Они не признавались друг другу в том, что один из них стал замечать уменьшение интереса у второго, а второй стал замечать уменьшение интереса в себе. Во многом они не хотели признаваться друг другу. Было сожаление о том, что они уже не могут пить спиртное на равных, не думая о последствиях, как в старые времена. Грустные мысли по поводу глубоких морщин, белых редеющих волос. Грустные мысли по поводу густого черного волоса и безошибочно молодого лица и тела. Но не это подтачивало их старую, много раз проверенную дружбу. Они могли бы справиться со всем этим, если бы не одно глубокое сомнение в душе одного из них и одно, еще более глубокое, чувство вины в глубине второго. Было между ними то, о чем они никогда не говорили. То, что становилось явней с каждым годом. Между самыми хорошими друзьями возможны темы полного умолчания. Если только они не касаются их обоих.
* * *
Тамара прислушалась. В доме тихо. Саша спит. Она стала бояться его ранних подъемов. Пусть лучше спит себе до обеда. Как любит. А не просыпается с головной болью. Она перестала его будить, как считала необходимым делать раньше. Пусть спит. Дима тоже заснул, она слышала его тихое дыхание. Раньше они бы долго разговаривали, лежа в обнимку. Когда-то ей было очень интересно каждое его слово. Она повернула голову влево и посмотрела на мужа. Он лежал на боку, прикрытый по пояс одеялом. Сильное тело, темное от загара лицо. Белые участки кожи на месте свежесбритой бороды.Еще немного – и они будут почти одного возраста. Иногда ей казалось, что она уже старше. Многие ее ровесники выглядят старше его. Прошло лишь полчаса после того, как она опять это почувствовала. Когда он разбудил ее сильными нетерпеливыми руками и губами. Напор и энергия его желания не слабели. И, как обычно, в них растворились почти все ее сомнения. Хоть ненадолго. Она охотно чувствовала свою привлекательность и желанность. Привычное вознаграждение за пассивность. За молчаливое согласие и ненастойчивость желаний. Она привыкла довольствоваться этим.
Только когда он опять заснул, к ней пришли непрошеные мысли. Она всегда ждет его возвращения с гор. Всегда с новыми надеждами. Любви и радости. И с каждым разом надежды слабеют. Чуть-чуть, незаметно слабеют. Заметно. В самых верхних, громких своих мыслях она иногда винила в этом Диму. В памяти всегда были наготове поступки и слова или отсутствие поступков и слов. Эти громкие мысли не успевали набрать в ней силу. Она не могла долго сердиться на своего мужа. Даже теперь. Когда почти не сомневалась, что поторопилась выйти за него замуж.
Он ровно дышал рядом, добирая сладкий утренний сон. Пора вставать. Дома много дел. Она давно согласилась с несправедливым разделением забот о сыне, доме и семье. Она давно согласилась с тем, что Дима не считает это разделение несправедливым. Это не самое для нее главное. Не причина грусти в груди. Таким мягким утром. Когда его нет дома – она всегда в ожидании, когда он возвращается – она неизбежно опять в ожидании.
Самая большая ее потеря – привычка думать его мыслями, его головой. И сомневаться в своих. Но и в этом она не могла винить мужа. Когда-то она сама согласилась с такой небольшой, как ей казалось, платой за покровительство, защиту. От чего? Наверное, ошибка. Но она не знала, нужно ли ее исправлять и как. Это не я. Она часто вспоминала себя двадцатилетней, до замужества. Это не я. А кто я? Пришло знакомое ощущение, что все опять только в ее руках. Пришла грусть. Во мне дело. Ни в Саше, ни в Диме. Во мне. Беспомощная, почему я такая беспомощная? Она снова обратила взгляд на мужа.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента