Когда Эрнсклиф увидел, что его подарок принят, он навестил отшельника. Старик сидел на широком плоском валуне возле садовой калитки — это было местом приема посетителей и пациентов. Внутренность домика и сад он свято оберегал от вторжения незнакомцев, подобно тому как туземцы Таити оберегают свои молитвенные хижины', по-видимому, он считал, что любой человек осквернит их своим присутствием.
Когда он закрывался и своем жилище, никакие мольбы не могли заставить его выйти или поговорить с кем бы то ни было.
Перед приходом к отшельнику Эрнсклиф удил рыбу в маленькой речушке неподалеку. В руке он держал удочку, а надетая через плечо корзина была наполнена форелью. Он уселся на камень почти напротив карлика, но тот, увидев уже знакомое ему лицо, не обращал на него никакого внимания, лишь время от времени поднимал свою огромную уродливую голову и окидывал его взглядом, а затем снова опускал голову на грудь, как бы в глубоком раздумье. Эрнсклиф огляделся вокруг и заметил, что отшельник расширил свои владения, построив загон для подаренных ему коз.
— Вы трудитесь не покладая рук, Элши, — заметил он, желая завязать разговор с этим необыкновенным существом.
— Труд, — отозвался карлик, — это наименьшее из зол, являющихся уделом жалкого рода человеческого; лучше трудиться, как я, нежели веселиться, как ты.
— Ничего не могу сказать в защиту наших обычных сельских развлечений — они не слишком-то гуманны, Элши, но все же…
— Но все же, — прервал его карлик, — они лучше, чем твои обычные занятия. Уж лучше проявлять свою бессмысленную и праздную жестокость по отношению к бессловесным рыбам, чем к ближнему своему.
А впрочем, почему? Почему бы людям не набрасываться друг на друга и не пожирать один другого, пока все людское стадо не исчезнет с лица земли и не останется один лишь громадный и разжиревший Левиафан, а он, придушив всех и пожрав их вместе с костями, останется без пищи и будет реветь целыми днями, пока сам не подохнет от голода! Вот конец, воистину достойный человечества.
— Дела ваши, Элши, лучше, чем слова, — отвечал Эрнсклиф. — Вы сохраняете жизнь людям, которых облыжно хулите из ненависти к роду человеческому.
— Это верно, но почему я так делаю? Слушай же.
Ты меньше других внушаешь мне отвращение, и я, пожалуй, изменю своим привычкам и скажу несколько слов из сострадания к твоей слепоте. Если я не могу насылать болезни на людские семьи и мор на их стада, я могу продлить жизнь тех, кто будет служить той же цели, уничтожая своих ближних. Умри Алиса из Бауэра зимой, юный Рутвин не погиб бы прошлой весной от любви к ней. Когда пронеслась весть, что рыжий разбойник Уэстбернфлет на смертном одре, никто и не думал гнать скот под охрану крепостных стен. Мои снадобья, мое искусство вернули его к жизни. А сейчас разве кто-нибудь осмелится оставить стадо на пастбище без присмотра или ляжет спать, не спустив собаку?
— Не спорю, — молвил в ответ Эрнсклиф, — излечив разбойника, вы не оказали большого благодеяния людям. Но, в противовес этому, возьмем моего друга Хобби, честного Хобби из Хейфута. Прошлой зимой ваше искусство излечило его от лихорадки, которая едва не стоила ему жизни.
— Так думают в своем невежестве простые смертные, — сказал карлик со злорадной усмешкой, — и они говорят так по глупости. Тебе случалось когда-нибудь видеть котенка прирученной людьми дикой кошки?
Какой он игривый, какой ласковый… Но попробуй пустить его вместе с куропатками, ягнятами или утками — моментально проснется его врожденная кровожадность, жажда хватать, рвать на части, грызть и пожирать.
— Таков инстинкт любого зверя, — возразил Эрнсклиф. — Но какое это имеет отношение к Хобби?
— Это как бы образ его характера. Это копия с него, — пояснил отшельник. В настоящий момент он похож на ручное, безвредное домашнее животное, потому что ему не представляется случая проявить свои врожденные наклонности. Но вот прозвучит боевая труба, молодой гончий пес почует запах крови — и он станет не менее свирепым, чем самые дикие из его предков на границе, которые когда-то сжигали дома беззащитных поселян. Ты не сможешь отрицать, что даже сейчас он часто подбивает тебя на кровавую месть за зло, причиненное тебе в детстве.
Эрнсклиф вздрогнул, но отшельник, казалось, не заметил этого и продолжал:
— Боевая труба зазвучит, молодой пес будет лакать горячую кровь; тогда я посмеюсь и скажу: «Для этого я и спас тебя!»
После короткого молчания он продолжал:
— Вот для чего я лечу людей; моя цель — увеличить число страданий на земле и даже в этой пустыне сыграть свою роль в жизненной трагедии. Лежи ты на смертном одре — я из сострадания, быть может, пошлю тебе чашу с ядом.
— Премного обязан, Элши! Я не премину обратиться к вам в надежде обрести утешение с вашей помощью.
— Не обольщай себя надеждой, — отвечал отшельник, — что я наверняка уступлю мимолетному чувству жалости. Зачем мне избавлять глупца, способного столь хорошо переносить все тяготы жизни, от горя, на которое его обрекают собственные стремления и людская подлость? Зачем мне играть роль великодушного индейца и вышибать томагавком мозги несчастного пленника, лишив тем самым трехдневного развлечения своих соплеменников в тот самый миг, когда костры уже горят, щипцы накалились, котлы кипят, ножи наточены и все готово для того, чтобы терзать, жечь, поджаривать и резать несчастную жертву?
— Вы нарисовали страшную картину жизни, Элши, но она меня не пугает, — возразил Эрнсклиф. — В одном смысле наш земной удел — терпеть и страдать, но в другом — действовать и наслаждаться. После дня трудов наступает вечер покоя; даже терпеливое смирение находит награду в сознании выполненного долга.
— Я с презрением отвергаю эту рабскую, скотскую философию! — воскликнул карлик, и его глаза загорелись безумным огнем. — Я отвергаю ее, потому что она пригодна разве только для животных, удел которых — погибнуть. Но хватит; я не стану больше попусту тратить с тобой речей.
Он поспешно поднялся, но, прежде чем войти в хижину, добавил с большой убежденностью:
— Чтобы ты не думал больше, что мои так называемые благодеяния проистекают из глупого и холопского чувства, называемого любовью к ближнему, знай, что найдись на свете человек, который разбил бы в моем сердце самую дорогую надежду, вырвал у меня сердце и расплавил мой мозг, превратив его в вулкан, то и тогда, будь его жизнь и благосостояние в моих руках, я бы не стал уничтожать его, подобно этому хрупкому черепку (он схватил стоявшую перед ним глиняную кружку)
— вот так! (Он с яростью швырнул кружку о стену.) Нет! (Он говорил теперь более спокойно, но с огромной горечью.) Я бы избаловал его богатством и властью, чтобы возбудить в нем самые низменные страсти и помочь осуществить его подлые замыслы; он смог бы без всякой помехи предаваться пороку и совершать злодеяния; он находился бы в центре водоворота, который беспрестанно кипел и бурлил, суля гибель всякому приблизившемуся к нему кораблю; подобно землетрясению, он сотрясал бы самую почву, на которой стоит, и превращал бы всех живущих окрест в жалких, никому не нужных отщепенцев вроде меня!
С этими словами несчастный стремглав бросился в хижину, яростно захлопнул за собой дверь, и тут же один за другим задвинул два засова, как будто опасался, как бы к нему не вторгся кто-нибудь из ненавистной ему породы людей, доводивших его до безумия. Эрнсклиф покинул пустошь со смешанным чувством ужаса и жалости, размышляя о том, какие странные и трагические обстоятельства могли привести в столь тяжелое душевное состояние человека, чья речь выдавала в нем происхождение и образование, не свойственные простолюдину. Его удивляло также, какое множество достоверных сведений, касающихся личной жизни и наклонностей своих соседей, знал этот человек, так недолго проживший в здешних местах и ведущий столь замкнутый образ жизни.
«При его поразительной осведомленности, — рассуждал Эрнсклиф сам с собой, — при его образе жизни, нескладной внешности и столь ярко выраженных человеконенавистнических взглядах нисколько не удивительно, что в народе считают, будто он знается с дьяволом».
С приближением лета погода становилась все теплее, и отшельник все чаще выходил посидеть на широком плоском камне перед своим домом. И вот однажды около полудня по пустоши, на довольно большом расстоянии от его хижины, пронеслась кавалькада джентльменов и леди на конях с богатой сбруей и в сопровождении многочисленной свиты слуг. Тут были и собаки, и соколы и запасные лошади. Воздух то и дело оглашался возгласами охотников и звуками охотничьих рогов. При виде столь веселого сборища отшельник хотел было скрыться в своем жилище, как вдруг к хижине подскакали три молодые леди со своими слугами. Всадницы отделились от остальных и сделали круг, чтобы удовлетворить свое любопытство и посмотреть на Мудреца с Маклстоунской пустоши.
При виде столь необычного и безобразного существа одна из молодых женщин вскрикнула и закрыла лицо руками. Вторая истерически хихикнула, пытаясь этим скрыть охвативший ее ужас, и обратилась к отшельнику с просьбой предсказать ей будущее.
Как бы извиняясь за несдержанность своих подруг, вперед выступила третья. Она, бесспорно, превосходила всех и красотой, и одеждой, и убранством своего коня.
— Мы сбились с тропы на болоте, а наши спутники далеко опередили нас, — сказала она. — Когда мы заметили вас на пороге этой хижины, отец, мы повернули сюда, чтобы…
— Молчи! — прервал ее карлик. — Так молода — и уже так лжива! И ты сама знаешь, что явилась сюда насладиться сознанием своей молодости, богатства и красоты: оно доставляет особое удовольствие при виде старости, нищеты и уродства. Но чего можно ожидать от дочери твоего отца? О, как ты непохожа на свою мать!
— Так вы знаете моих родителей! А меня вы знаете?
— Знаю. Правда, наяву я вижу тебя впервые. Но я видел тебя во сне.
— Во сне?
— Да, во сне, Изабелла Вир. Когда я бодрствую, мои мысли меньше всего заняты тобой или твоими родными.
— Когда вы бодрствуете, сэр, — сказала одна из подруг мисс Вир как бы в насмешку серьезным тоном, — ваши мысли, несомненно, шествуют тропою мудрости. Глупость имеет возможность посещать вас только во сне.
— Зато тобой, — возразил карлик с раздражением, которого трудно было ожидать от философски настроенного отшельника, — глупость владеет безраздельно и во сне и наяву.
— Господи помилуй, — сказала та, — да он сущий прорицатель!
— Это так же верно, — продолжал отшельник, — как то, что ты женщина. Женщина! Вернее сказать — дама, знатная дама. Ты попросила предсказать твое будущее. Все просто в твоей судьбе: твоя жизнь — это непрерывная погоня за удовлетворением нелепых прихотей, сменяющих одна другую и тут же забываемых, погоня, которая началась с первыми твоими младенческими шагами и кончится, лишь когда ты состаришься и будешь ковылять на костылях. Любовь и прочие глупости юных лет пришли теперь на смену игрушкам и детским забавам, а в старости появятся карты и кости. Весной бабочки порхают по цветам, летом появляются колючки чертополоха, а осенью и зимой остаются увядшие листья — все достигнуто, все надоело, все позади. Отойди, теперь ты знаешь свою судьбу.
— Но ведь все достигнуто, — возразила, смеясь, молодая женщина, которая приходилась мисс Вир кузиной, — это уже кое-что, а, Нэнси?
И она повернулась к девушке, которая первой подошла к карлику:
— А ты не хочешь спросить о своем будущем?
— Ни за что на свете, — отвечала та, робко попятившись, — для меня достаточно того, что я услышала о тебе.
— Ну что ж, — сказала мисс Айлдертон, протягивая карлику деньги, — тогда я заплачу за свое гадание. Принцесса в долгу перед своим оракулом.
— Правда не продается и не покупается, — промолвил предсказатель, с презрительным и мрачным видом отталкивая награду.
— Ну что ж, мистер Элшендер, — сказала молодая женщина, — тогда я оставлю эти деньги себе. Они мне пригодятся в погоне за удовлетворением моих прихотей.
— Еще как пригодятся, — отвечал циник, — без денег мало кому удается удовлетворять свои прихоти; хуже того: без денег легко пасть жертвой чужих прихотей. Постой!
Последний возглас относился к мисс Вир, которая повернулась, чтобы последовать за своими отъехавшими спутницами.
— Мне нужно тебе еще кое-что сказать. У тебя есть то, что любой из твоих подруг хотелось бы иметь — если не на самом деле, то хотя бы в глазах окружающих: красота, богатство, талант, положение в обществе.
— Простите меня, отец, но мои подруги ждут меня. А что до ваших лестных слов и предсказаний, то они меня ничуть не трогают.
— Постой, — продолжал карлик, схватив лошадь за повод. — Я не ярмарочная гадалка и тем более не льстец. Всем благам, данным тебе судьбою, всем без исключения, противостоит в равных долях зло: неразделенная любовь, отвергнутая дружба, заточение в монастыре или ненавистное супружество. Даже я, ненавидя все человечество, не могу пожелать тебе большего зла, чем то, которое предопределено тебе в жизни.
— Если это так, отец, то теперь, пока я еще благоденствую, дайте мне возможность совершить поступок, который явится самым лучшим утешением во всех моих бедах. Вы стары и бедны. Случись с вами какое-нибудь несчастье, ваше жилище так далеко от людей, что никто не придет вам на помощь. Многое в вашем образе жизни вызывает подозрения у простонародья. Эти подозрения могут легко перейти в насилие. Дайте мне возможность думать, что я облегчила судьбу хотя бы одного человека на земле. Примите от меня посильную помощь. Сделайте это ради меня, если не ради себя самого. Тогда, если меня и постигнут предсказанные вами, может быть так верно, беды, я смогу думать, что более счастливые годы моей жизни не были прожиты совсем зря.
Старик заговорил прерывающимся от волнения голосом, почти не обращаясь к молодой леди.
— Да, таким образом ты и должна мыслить и говорить, если человек когда-либо вообще говорит то, что думает. Но этого никогда не бывает — нет, нет.
Увы! Слова и мысли не могут быть едиными. И все же подожди минутку, не уходи, пока я не вернусь.
Он прошел в свой маленький садик и вернулся с полураспустившейся розой в руках.
— Впервые за все эти годы ты заставила меня уронить слезу. В знак моей благодарности за это доброе дело возьми эту самую простую розу. Сохрани ее и никогда не расставайся с ней. Приди ко мне, когда будешь в беде. Покажи эту розу или хотя бы лепесток от нее — пусть даже он будет таким же иссохшим, как мое сердце. И тогда, как бы я ни гневался на мерзкий и ненавистный мне мир, цветок пробудит лучшие чувства в моей груди и новые надежды в твоей. Но не вздумай присылать ко мне кого-нибудь! — воскликнул он, впадая в свою обычную мизантропию. — Никаких посредников! Приходи сама — тогда то сердце и та дверь, которые закрыты для всякого другого, откроются перед тобой и перед твоим горем.
А теперь — удались!
Он отпустил повод, и девушка поехала прочь, вы-. разив свою благодарность этому странному существу. в той мере, в какой позволило ей это сделать удивление перед необычностью его речей. Она то и дело оглядывалась на карлика, который стоял возле своего жилища, пока всадница, пересекая пустошь по направлению к отцовскому замку Эллисло, не скрылась за холмом.
Между тем подруги перебрасывались шутками с мисс Вир по поводу необычайной встречи со знаменитым мудрецом.
— Нашей Изабелле счастье сопутствует и дома и на охоте! Ее сокол на лету бьет тетерева, а ее глаза насмерть ранят кавалеров. Что же остается ее родственницам и бедным подругам? Ничего! Даже кудесник не смог избежать ее чар! Сжалься над нами, дорогая Изабелла! Умерь силу своего обаяния. Или по крайней мере открой торговлю и продай нам те чары, которые не нужны тебе самой!
— Можешь взять их все по самой сходной цене, — отвечала мисс Вир, — и кудесника в придачу.
— Нет, пусть кудесник достанется Нэнси, — сказала мисс Айлдертон, — он восполнит то, чего ей недостает: она ведь у нас совсем непохожа на колдунью.
— Боже мой, сестрица, — отозвалась юная мисс Айлдертон, — на что мне это чудовище! Я глянула на него один раз и тут же закрыла глаза. И хоть я крепко зажмурилась, он так и стоит передо мною, как живой.
— Значит, ты плохо зажмурилась, Нэнси, — сказала ее сестра. — А жаль: надо уметь закрывать глаза на недостатки людей. Это особенно важно при выборе поклонника. Придется мне, видно, взять мудреца себе. Я посажу его в японский ларец своей матушки и буду всем показывать. Пусть видят, что Шотландия может произвести на свет урода в человеческом облике в десять тысяч раз более безобразного, чем фарфоровые чудовища, которые увековечивают богатое воображение пекинских и кантонских мастеров.
— Судьба этого бедняка, — сказала мисс Вир, — наводит на столь грустные мысли, что я не могу, как. обычно, разделить твое веселье, Люси. Как ему жить в этом безлюдном краю, вдали от всякого жилья, если у него нет средств к существованию. А если ему кто-то и помогает, то одно лишь подозрение, что у него есть деньги, может подвергнуть его опасности быть ограбленным и убитым кем-нибудь из наших. разбойных соседей.
— Но ты забываешь, что его считают колдуном, — сказала Нэнси Айлдертон.
— Даже если потусторонние силы ему изменят, — вставила ее сестра,
— ему достаточно воспользоваться своим природным уродством. Ведь стоит ему на виду у своих врагов высунуть в окно или дверь свою огромную башку и повернуть к ним свое сверхъестественно безобразное лицо, и ни один, даже самый смелый грабитель не решится подойти к нему. Ах, как мне бы хотелось заполучить эту голову Горгоны хотя бы на полчасика!
— Зачем, Люси? — спросила мисс Вир.
— О, я бы напугала и выгнала из замка этого мрачного, чопорного и спесивого сэра Фредерика Лэнгли, которого обожает твой папаша и которого ты сама терпеть не можешь. Уверяю вас, я всю жизнь буду благодарна нашему колдуну только за то, что он избавил нас на полчаса от общества этого человека: не задумай мы посетить Элши, мы и не подумали бы отколоться от остальных.
— А как бы ты отнеслась к тому, — сказала мисс Вир вполголоса, чтобы ее не услышала младшая сестра, ехавшая впереди по узкой тропинке, — как бы ты отнеслась к тому, милая Люси, если бы тебе, допустим, предложили терпеть; его общество всю жизнь?
— Как бы я к этому отнеслась? Я бы трижды ответила: нет, нет и еще раз нет, и каждый раз все громче и, громче, пока меня не услышали бы даже в Карлайле.
— А сэр Фредерик все равно скажет, что девятнадцать «нет» равны половине «да».
— Ну, это зависит исключительно от того, как эти «нет» были сказаны, — отвечала мисс Люси. — Будь уверена, я бы отказала ему так, что не осталось бы ни тени надежды.
— А если бы твой отец, — продолжала мисс Вир, — сказал тебе: «Выходи за него или…»?
— Я бы приняла любые формы этого «или», даже будь мой отец еще более жесток, чем все злые отцы из старинных романов.
— Даже если он стал бы тебя стращать теткой-аббатисой и монастырем?
— А я бы ему пригрозила зятем-протестантом и еще радовалась бы, что веление совести дает мне возможность пойти наперекор его воле. А сейчас, пока Нэнси нас не слышит, вот что я хочу тебе сказать. Ты будешь права перед богом и людьми, если воспротивишься всеми доступными тебе средствами этому нелепому браку. Он самодовольный, честолюбивый и скрытный человек и к тому же заговорщик. Всем известны его жадность и жестокость. Он плохой сын и плохой брат. Он черств и бездушен даже по отношению к своим родным. Изабелла, я бы скорее умерла, чем вышла за него.
— Смотри, чтобы мой отец как-нибудь не услышал, какие ты мне даешь советы, — сказала мисс Вир, — иначе, дорогая Люси, не бывать тебе больше в замке Эллнсло.
— Я была бы только рада никогда больше не переступать его порог, — отвечала ее подруга, — если б только и ты навсегда его покинула и нашла себе лучшего защитника, чем тот, кто назначен тебе природой. О, если б мой бедный отец был, как прежде, здоров! С какой готовностью он принял и укрыл бы тебя на то время, пока ты не избавишься от этих нелепых домогательств.
— Я молю бога о том же, дорогая Люси, — отвечала Изабелла, — но боюсь, что теперь, когда здоровье твоего отца так пошатнулось, он не сможет дать отпор всем тем попыткам, которые немедленно будут предприняты, чтобы вернуть несчастную беглянку.
— Боюсь, что так, — отвечала мисс Айлдертон, — но все-таки мы обсудим все это и что-нибудь придумаем. По всей видимости, твой отец и его гости цели» ком поглощены каким-то таинственным заговором.
Недаром в замок приносят какие-то письма, приезжают и таинственно исчезают какие-то незнакомцы., Недаром там собирают и чистят оружие, и повсюду царит суета, а все мужчины ходят мрачными и озабоченными. Так вот, если положение станет опасным, мы всегда сможем устроить наш собственный маленький заговор. Пусть джентльмены не думают, что заговоры — это только их дело. У нас есть сообщник, которому я спокойно доверюсь, — Не Нэнси ли это?
— Что ты? Нэнси — порядочная девушка и очень к тебе привязана, но заговорщица из нее никудышная — вроде Рено или других мелких заговорщиков из «Спасенной Венеции». Нет, нет, у нас есть свой Джафир или Пьер — если этот персонаж тебе больше по душе… Я вот знаю, что упоминание о нем будет тебе приятно, но как-то не решаюсь назвать его, так как боюсь тебя раздосадовать. А сама ты не догадываешься, кто это? В его имени сочетаются два слова: «орел» и «скала», — но не английское слово «орел», а нечто похожее на его шотландский вариант.
— Уж не на молодого ли Эрнсклифа ты намекаешь? — зардевшись, воскликнула мисс Вир.
— На кого же еще мне намекать? — отвечала Люси. — Не секрет, что Джафиров и Пьеров у нас раз-два и обчелся, а всяких Рено и Бедамаров хоть отбавляй.
— Что за нелепости ты говоришь, Люси! Пьесы да романы совсем вскружили тебе голову. Ты же знаешь, что я никогда не выйду замуж без согласия отца, и отец никогда не согласится на мой брак с человеком, о котором ты говоришь. А потом, кроме твоих сумасбродных предположений и догадок, мы ничего толком не знаем о намерениях Эрнсклифа, и вдобавок ко всему эта роковая ссора…
— В которой был убит его отец, — подхватила Люси. — Но ведь это было так давно! И к тому же, я надеюсь, миновало время кровавых междоусобиц, когда вражда между двумя семьями переходила от отца к сыну, подобно испанской игре в шахматы, и каждое новое поколение совершало одно-два убийства только для того, чтобы не дать вражде угаснуть. Нынче мы вносимся к ссорам точно так же, как к платьям: примеряем их и изнашиваем до того, что от них ничего не остается. Так что думать о распрях наших отцов столь же глупо, как надевать доставшиеся нам от них в наследство штаны или камзолы.
— Ты рассуждаешь слишком легкомысленно, Люси, — отвечала мисс Вир.
— Нисколько. Рассуди сама. Ведь никто никогда не считал, что именно твой отец нанес этот смертельный удар, хотя он и участвовал в схватке. Кроме того, в прежние времена после взаимной резни кланы порой совсем были не прочь породниться. Так что рука какой-нибудь дочери или сестры часто становилась залогом их примирения. Ты вот смеешься над моим пристрастием к романтическим историям, а я все равно считаю, что ты больше чем кто-нибудь другой заслуживаешь, чтобы тебя и твои переживания описали в каком-нибудь романе. И я уверена, что проницательный читатель сразу бы понял, что любовь между тобой и Эрнсклифов предопределена именно вследствие того препятствия, которое ты считаешь непреодолимым.
— Но времена романтических любовных историй прошли. Ныне царит печальная действительность, ибо вот перед нами замок Эллисло.
— И вот перед нами сэр Фредерик Лэнгли, который ждет у ворот замка, чтобы помочь дамам сойти с лошадей. Для меня он омерзительнее всякой жабы.
Назло ему я отдам лошадь старому конюху Хорсингтону.
Говоря это, молодая женщина пустила лошадь вперед галопом и, с легким кивком проехав мимо сэра Фредерика Лэнгли, готовившегося было взять ее коня под уздцы, спрыгнула прямо в объятия старого конюха. Изабелла охотно сделала бы то же самое, но не посмела: рядом стоял ее отец, и его обычно суровое лицо помрачнело от неудовольствия, так что ей волей-неволей пришлось принять ухаживания ненавистного ей поклонника.
Когда он закрывался и своем жилище, никакие мольбы не могли заставить его выйти или поговорить с кем бы то ни было.
Перед приходом к отшельнику Эрнсклиф удил рыбу в маленькой речушке неподалеку. В руке он держал удочку, а надетая через плечо корзина была наполнена форелью. Он уселся на камень почти напротив карлика, но тот, увидев уже знакомое ему лицо, не обращал на него никакого внимания, лишь время от времени поднимал свою огромную уродливую голову и окидывал его взглядом, а затем снова опускал голову на грудь, как бы в глубоком раздумье. Эрнсклиф огляделся вокруг и заметил, что отшельник расширил свои владения, построив загон для подаренных ему коз.
— Вы трудитесь не покладая рук, Элши, — заметил он, желая завязать разговор с этим необыкновенным существом.
— Труд, — отозвался карлик, — это наименьшее из зол, являющихся уделом жалкого рода человеческого; лучше трудиться, как я, нежели веселиться, как ты.
— Ничего не могу сказать в защиту наших обычных сельских развлечений — они не слишком-то гуманны, Элши, но все же…
— Но все же, — прервал его карлик, — они лучше, чем твои обычные занятия. Уж лучше проявлять свою бессмысленную и праздную жестокость по отношению к бессловесным рыбам, чем к ближнему своему.
А впрочем, почему? Почему бы людям не набрасываться друг на друга и не пожирать один другого, пока все людское стадо не исчезнет с лица земли и не останется один лишь громадный и разжиревший Левиафан, а он, придушив всех и пожрав их вместе с костями, останется без пищи и будет реветь целыми днями, пока сам не подохнет от голода! Вот конец, воистину достойный человечества.
— Дела ваши, Элши, лучше, чем слова, — отвечал Эрнсклиф. — Вы сохраняете жизнь людям, которых облыжно хулите из ненависти к роду человеческому.
— Это верно, но почему я так делаю? Слушай же.
Ты меньше других внушаешь мне отвращение, и я, пожалуй, изменю своим привычкам и скажу несколько слов из сострадания к твоей слепоте. Если я не могу насылать болезни на людские семьи и мор на их стада, я могу продлить жизнь тех, кто будет служить той же цели, уничтожая своих ближних. Умри Алиса из Бауэра зимой, юный Рутвин не погиб бы прошлой весной от любви к ней. Когда пронеслась весть, что рыжий разбойник Уэстбернфлет на смертном одре, никто и не думал гнать скот под охрану крепостных стен. Мои снадобья, мое искусство вернули его к жизни. А сейчас разве кто-нибудь осмелится оставить стадо на пастбище без присмотра или ляжет спать, не спустив собаку?
— Не спорю, — молвил в ответ Эрнсклиф, — излечив разбойника, вы не оказали большого благодеяния людям. Но, в противовес этому, возьмем моего друга Хобби, честного Хобби из Хейфута. Прошлой зимой ваше искусство излечило его от лихорадки, которая едва не стоила ему жизни.
— Так думают в своем невежестве простые смертные, — сказал карлик со злорадной усмешкой, — и они говорят так по глупости. Тебе случалось когда-нибудь видеть котенка прирученной людьми дикой кошки?
Какой он игривый, какой ласковый… Но попробуй пустить его вместе с куропатками, ягнятами или утками — моментально проснется его врожденная кровожадность, жажда хватать, рвать на части, грызть и пожирать.
— Таков инстинкт любого зверя, — возразил Эрнсклиф. — Но какое это имеет отношение к Хобби?
— Это как бы образ его характера. Это копия с него, — пояснил отшельник. В настоящий момент он похож на ручное, безвредное домашнее животное, потому что ему не представляется случая проявить свои врожденные наклонности. Но вот прозвучит боевая труба, молодой гончий пес почует запах крови — и он станет не менее свирепым, чем самые дикие из его предков на границе, которые когда-то сжигали дома беззащитных поселян. Ты не сможешь отрицать, что даже сейчас он часто подбивает тебя на кровавую месть за зло, причиненное тебе в детстве.
Эрнсклиф вздрогнул, но отшельник, казалось, не заметил этого и продолжал:
— Боевая труба зазвучит, молодой пес будет лакать горячую кровь; тогда я посмеюсь и скажу: «Для этого я и спас тебя!»
После короткого молчания он продолжал:
— Вот для чего я лечу людей; моя цель — увеличить число страданий на земле и даже в этой пустыне сыграть свою роль в жизненной трагедии. Лежи ты на смертном одре — я из сострадания, быть может, пошлю тебе чашу с ядом.
— Премного обязан, Элши! Я не премину обратиться к вам в надежде обрести утешение с вашей помощью.
— Не обольщай себя надеждой, — отвечал отшельник, — что я наверняка уступлю мимолетному чувству жалости. Зачем мне избавлять глупца, способного столь хорошо переносить все тяготы жизни, от горя, на которое его обрекают собственные стремления и людская подлость? Зачем мне играть роль великодушного индейца и вышибать томагавком мозги несчастного пленника, лишив тем самым трехдневного развлечения своих соплеменников в тот самый миг, когда костры уже горят, щипцы накалились, котлы кипят, ножи наточены и все готово для того, чтобы терзать, жечь, поджаривать и резать несчастную жертву?
— Вы нарисовали страшную картину жизни, Элши, но она меня не пугает, — возразил Эрнсклиф. — В одном смысле наш земной удел — терпеть и страдать, но в другом — действовать и наслаждаться. После дня трудов наступает вечер покоя; даже терпеливое смирение находит награду в сознании выполненного долга.
— Я с презрением отвергаю эту рабскую, скотскую философию! — воскликнул карлик, и его глаза загорелись безумным огнем. — Я отвергаю ее, потому что она пригодна разве только для животных, удел которых — погибнуть. Но хватит; я не стану больше попусту тратить с тобой речей.
Он поспешно поднялся, но, прежде чем войти в хижину, добавил с большой убежденностью:
— Чтобы ты не думал больше, что мои так называемые благодеяния проистекают из глупого и холопского чувства, называемого любовью к ближнему, знай, что найдись на свете человек, который разбил бы в моем сердце самую дорогую надежду, вырвал у меня сердце и расплавил мой мозг, превратив его в вулкан, то и тогда, будь его жизнь и благосостояние в моих руках, я бы не стал уничтожать его, подобно этому хрупкому черепку (он схватил стоявшую перед ним глиняную кружку)
— вот так! (Он с яростью швырнул кружку о стену.) Нет! (Он говорил теперь более спокойно, но с огромной горечью.) Я бы избаловал его богатством и властью, чтобы возбудить в нем самые низменные страсти и помочь осуществить его подлые замыслы; он смог бы без всякой помехи предаваться пороку и совершать злодеяния; он находился бы в центре водоворота, который беспрестанно кипел и бурлил, суля гибель всякому приблизившемуся к нему кораблю; подобно землетрясению, он сотрясал бы самую почву, на которой стоит, и превращал бы всех живущих окрест в жалких, никому не нужных отщепенцев вроде меня!
С этими словами несчастный стремглав бросился в хижину, яростно захлопнул за собой дверь, и тут же один за другим задвинул два засова, как будто опасался, как бы к нему не вторгся кто-нибудь из ненавистной ему породы людей, доводивших его до безумия. Эрнсклиф покинул пустошь со смешанным чувством ужаса и жалости, размышляя о том, какие странные и трагические обстоятельства могли привести в столь тяжелое душевное состояние человека, чья речь выдавала в нем происхождение и образование, не свойственные простолюдину. Его удивляло также, какое множество достоверных сведений, касающихся личной жизни и наклонностей своих соседей, знал этот человек, так недолго проживший в здешних местах и ведущий столь замкнутый образ жизни.
«При его поразительной осведомленности, — рассуждал Эрнсклиф сам с собой, — при его образе жизни, нескладной внешности и столь ярко выраженных человеконенавистнических взглядах нисколько не удивительно, что в народе считают, будто он знается с дьяволом».
Глава V
Весна не минет и скалы холодной,
Что стынет средь бесплодных горных круч.
Лишайник оживет и мох воскреснет
В рисе апрельской и в сиянье мая, -
Так сердце хладное растает вновь
От женских слез иль девичьей улыбки.
Бомонт
С приближением лета погода становилась все теплее, и отшельник все чаще выходил посидеть на широком плоском камне перед своим домом. И вот однажды около полудня по пустоши, на довольно большом расстоянии от его хижины, пронеслась кавалькада джентльменов и леди на конях с богатой сбруей и в сопровождении многочисленной свиты слуг. Тут были и собаки, и соколы и запасные лошади. Воздух то и дело оглашался возгласами охотников и звуками охотничьих рогов. При виде столь веселого сборища отшельник хотел было скрыться в своем жилище, как вдруг к хижине подскакали три молодые леди со своими слугами. Всадницы отделились от остальных и сделали круг, чтобы удовлетворить свое любопытство и посмотреть на Мудреца с Маклстоунской пустоши.
При виде столь необычного и безобразного существа одна из молодых женщин вскрикнула и закрыла лицо руками. Вторая истерически хихикнула, пытаясь этим скрыть охвативший ее ужас, и обратилась к отшельнику с просьбой предсказать ей будущее.
Как бы извиняясь за несдержанность своих подруг, вперед выступила третья. Она, бесспорно, превосходила всех и красотой, и одеждой, и убранством своего коня.
— Мы сбились с тропы на болоте, а наши спутники далеко опередили нас, — сказала она. — Когда мы заметили вас на пороге этой хижины, отец, мы повернули сюда, чтобы…
— Молчи! — прервал ее карлик. — Так молода — и уже так лжива! И ты сама знаешь, что явилась сюда насладиться сознанием своей молодости, богатства и красоты: оно доставляет особое удовольствие при виде старости, нищеты и уродства. Но чего можно ожидать от дочери твоего отца? О, как ты непохожа на свою мать!
— Так вы знаете моих родителей! А меня вы знаете?
— Знаю. Правда, наяву я вижу тебя впервые. Но я видел тебя во сне.
— Во сне?
— Да, во сне, Изабелла Вир. Когда я бодрствую, мои мысли меньше всего заняты тобой или твоими родными.
— Когда вы бодрствуете, сэр, — сказала одна из подруг мисс Вир как бы в насмешку серьезным тоном, — ваши мысли, несомненно, шествуют тропою мудрости. Глупость имеет возможность посещать вас только во сне.
— Зато тобой, — возразил карлик с раздражением, которого трудно было ожидать от философски настроенного отшельника, — глупость владеет безраздельно и во сне и наяву.
— Господи помилуй, — сказала та, — да он сущий прорицатель!
— Это так же верно, — продолжал отшельник, — как то, что ты женщина. Женщина! Вернее сказать — дама, знатная дама. Ты попросила предсказать твое будущее. Все просто в твоей судьбе: твоя жизнь — это непрерывная погоня за удовлетворением нелепых прихотей, сменяющих одна другую и тут же забываемых, погоня, которая началась с первыми твоими младенческими шагами и кончится, лишь когда ты состаришься и будешь ковылять на костылях. Любовь и прочие глупости юных лет пришли теперь на смену игрушкам и детским забавам, а в старости появятся карты и кости. Весной бабочки порхают по цветам, летом появляются колючки чертополоха, а осенью и зимой остаются увядшие листья — все достигнуто, все надоело, все позади. Отойди, теперь ты знаешь свою судьбу.
— Но ведь все достигнуто, — возразила, смеясь, молодая женщина, которая приходилась мисс Вир кузиной, — это уже кое-что, а, Нэнси?
И она повернулась к девушке, которая первой подошла к карлику:
— А ты не хочешь спросить о своем будущем?
— Ни за что на свете, — отвечала та, робко попятившись, — для меня достаточно того, что я услышала о тебе.
— Ну что ж, — сказала мисс Айлдертон, протягивая карлику деньги, — тогда я заплачу за свое гадание. Принцесса в долгу перед своим оракулом.
— Правда не продается и не покупается, — промолвил предсказатель, с презрительным и мрачным видом отталкивая награду.
— Ну что ж, мистер Элшендер, — сказала молодая женщина, — тогда я оставлю эти деньги себе. Они мне пригодятся в погоне за удовлетворением моих прихотей.
— Еще как пригодятся, — отвечал циник, — без денег мало кому удается удовлетворять свои прихоти; хуже того: без денег легко пасть жертвой чужих прихотей. Постой!
Последний возглас относился к мисс Вир, которая повернулась, чтобы последовать за своими отъехавшими спутницами.
— Мне нужно тебе еще кое-что сказать. У тебя есть то, что любой из твоих подруг хотелось бы иметь — если не на самом деле, то хотя бы в глазах окружающих: красота, богатство, талант, положение в обществе.
— Простите меня, отец, но мои подруги ждут меня. А что до ваших лестных слов и предсказаний, то они меня ничуть не трогают.
— Постой, — продолжал карлик, схватив лошадь за повод. — Я не ярмарочная гадалка и тем более не льстец. Всем благам, данным тебе судьбою, всем без исключения, противостоит в равных долях зло: неразделенная любовь, отвергнутая дружба, заточение в монастыре или ненавистное супружество. Даже я, ненавидя все человечество, не могу пожелать тебе большего зла, чем то, которое предопределено тебе в жизни.
— Если это так, отец, то теперь, пока я еще благоденствую, дайте мне возможность совершить поступок, который явится самым лучшим утешением во всех моих бедах. Вы стары и бедны. Случись с вами какое-нибудь несчастье, ваше жилище так далеко от людей, что никто не придет вам на помощь. Многое в вашем образе жизни вызывает подозрения у простонародья. Эти подозрения могут легко перейти в насилие. Дайте мне возможность думать, что я облегчила судьбу хотя бы одного человека на земле. Примите от меня посильную помощь. Сделайте это ради меня, если не ради себя самого. Тогда, если меня и постигнут предсказанные вами, может быть так верно, беды, я смогу думать, что более счастливые годы моей жизни не были прожиты совсем зря.
Старик заговорил прерывающимся от волнения голосом, почти не обращаясь к молодой леди.
— Да, таким образом ты и должна мыслить и говорить, если человек когда-либо вообще говорит то, что думает. Но этого никогда не бывает — нет, нет.
Увы! Слова и мысли не могут быть едиными. И все же подожди минутку, не уходи, пока я не вернусь.
Он прошел в свой маленький садик и вернулся с полураспустившейся розой в руках.
— Впервые за все эти годы ты заставила меня уронить слезу. В знак моей благодарности за это доброе дело возьми эту самую простую розу. Сохрани ее и никогда не расставайся с ней. Приди ко мне, когда будешь в беде. Покажи эту розу или хотя бы лепесток от нее — пусть даже он будет таким же иссохшим, как мое сердце. И тогда, как бы я ни гневался на мерзкий и ненавистный мне мир, цветок пробудит лучшие чувства в моей груди и новые надежды в твоей. Но не вздумай присылать ко мне кого-нибудь! — воскликнул он, впадая в свою обычную мизантропию. — Никаких посредников! Приходи сама — тогда то сердце и та дверь, которые закрыты для всякого другого, откроются перед тобой и перед твоим горем.
А теперь — удались!
Он отпустил повод, и девушка поехала прочь, вы-. разив свою благодарность этому странному существу. в той мере, в какой позволило ей это сделать удивление перед необычностью его речей. Она то и дело оглядывалась на карлика, который стоял возле своего жилища, пока всадница, пересекая пустошь по направлению к отцовскому замку Эллисло, не скрылась за холмом.
Между тем подруги перебрасывались шутками с мисс Вир по поводу необычайной встречи со знаменитым мудрецом.
— Нашей Изабелле счастье сопутствует и дома и на охоте! Ее сокол на лету бьет тетерева, а ее глаза насмерть ранят кавалеров. Что же остается ее родственницам и бедным подругам? Ничего! Даже кудесник не смог избежать ее чар! Сжалься над нами, дорогая Изабелла! Умерь силу своего обаяния. Или по крайней мере открой торговлю и продай нам те чары, которые не нужны тебе самой!
— Можешь взять их все по самой сходной цене, — отвечала мисс Вир, — и кудесника в придачу.
— Нет, пусть кудесник достанется Нэнси, — сказала мисс Айлдертон, — он восполнит то, чего ей недостает: она ведь у нас совсем непохожа на колдунью.
— Боже мой, сестрица, — отозвалась юная мисс Айлдертон, — на что мне это чудовище! Я глянула на него один раз и тут же закрыла глаза. И хоть я крепко зажмурилась, он так и стоит передо мною, как живой.
— Значит, ты плохо зажмурилась, Нэнси, — сказала ее сестра. — А жаль: надо уметь закрывать глаза на недостатки людей. Это особенно важно при выборе поклонника. Придется мне, видно, взять мудреца себе. Я посажу его в японский ларец своей матушки и буду всем показывать. Пусть видят, что Шотландия может произвести на свет урода в человеческом облике в десять тысяч раз более безобразного, чем фарфоровые чудовища, которые увековечивают богатое воображение пекинских и кантонских мастеров.
— Судьба этого бедняка, — сказала мисс Вир, — наводит на столь грустные мысли, что я не могу, как. обычно, разделить твое веселье, Люси. Как ему жить в этом безлюдном краю, вдали от всякого жилья, если у него нет средств к существованию. А если ему кто-то и помогает, то одно лишь подозрение, что у него есть деньги, может подвергнуть его опасности быть ограбленным и убитым кем-нибудь из наших. разбойных соседей.
— Но ты забываешь, что его считают колдуном, — сказала Нэнси Айлдертон.
— Даже если потусторонние силы ему изменят, — вставила ее сестра,
— ему достаточно воспользоваться своим природным уродством. Ведь стоит ему на виду у своих врагов высунуть в окно или дверь свою огромную башку и повернуть к ним свое сверхъестественно безобразное лицо, и ни один, даже самый смелый грабитель не решится подойти к нему. Ах, как мне бы хотелось заполучить эту голову Горгоны хотя бы на полчасика!
— Зачем, Люси? — спросила мисс Вир.
— О, я бы напугала и выгнала из замка этого мрачного, чопорного и спесивого сэра Фредерика Лэнгли, которого обожает твой папаша и которого ты сама терпеть не можешь. Уверяю вас, я всю жизнь буду благодарна нашему колдуну только за то, что он избавил нас на полчаса от общества этого человека: не задумай мы посетить Элши, мы и не подумали бы отколоться от остальных.
— А как бы ты отнеслась к тому, — сказала мисс Вир вполголоса, чтобы ее не услышала младшая сестра, ехавшая впереди по узкой тропинке, — как бы ты отнеслась к тому, милая Люси, если бы тебе, допустим, предложили терпеть; его общество всю жизнь?
— Как бы я к этому отнеслась? Я бы трижды ответила: нет, нет и еще раз нет, и каждый раз все громче и, громче, пока меня не услышали бы даже в Карлайле.
— А сэр Фредерик все равно скажет, что девятнадцать «нет» равны половине «да».
— Ну, это зависит исключительно от того, как эти «нет» были сказаны, — отвечала мисс Люси. — Будь уверена, я бы отказала ему так, что не осталось бы ни тени надежды.
— А если бы твой отец, — продолжала мисс Вир, — сказал тебе: «Выходи за него или…»?
— Я бы приняла любые формы этого «или», даже будь мой отец еще более жесток, чем все злые отцы из старинных романов.
— Даже если он стал бы тебя стращать теткой-аббатисой и монастырем?
— А я бы ему пригрозила зятем-протестантом и еще радовалась бы, что веление совести дает мне возможность пойти наперекор его воле. А сейчас, пока Нэнси нас не слышит, вот что я хочу тебе сказать. Ты будешь права перед богом и людьми, если воспротивишься всеми доступными тебе средствами этому нелепому браку. Он самодовольный, честолюбивый и скрытный человек и к тому же заговорщик. Всем известны его жадность и жестокость. Он плохой сын и плохой брат. Он черств и бездушен даже по отношению к своим родным. Изабелла, я бы скорее умерла, чем вышла за него.
— Смотри, чтобы мой отец как-нибудь не услышал, какие ты мне даешь советы, — сказала мисс Вир, — иначе, дорогая Люси, не бывать тебе больше в замке Эллнсло.
— Я была бы только рада никогда больше не переступать его порог, — отвечала ее подруга, — если б только и ты навсегда его покинула и нашла себе лучшего защитника, чем тот, кто назначен тебе природой. О, если б мой бедный отец был, как прежде, здоров! С какой готовностью он принял и укрыл бы тебя на то время, пока ты не избавишься от этих нелепых домогательств.
— Я молю бога о том же, дорогая Люси, — отвечала Изабелла, — но боюсь, что теперь, когда здоровье твоего отца так пошатнулось, он не сможет дать отпор всем тем попыткам, которые немедленно будут предприняты, чтобы вернуть несчастную беглянку.
— Боюсь, что так, — отвечала мисс Айлдертон, — но все-таки мы обсудим все это и что-нибудь придумаем. По всей видимости, твой отец и его гости цели» ком поглощены каким-то таинственным заговором.
Недаром в замок приносят какие-то письма, приезжают и таинственно исчезают какие-то незнакомцы., Недаром там собирают и чистят оружие, и повсюду царит суета, а все мужчины ходят мрачными и озабоченными. Так вот, если положение станет опасным, мы всегда сможем устроить наш собственный маленький заговор. Пусть джентльмены не думают, что заговоры — это только их дело. У нас есть сообщник, которому я спокойно доверюсь, — Не Нэнси ли это?
— Что ты? Нэнси — порядочная девушка и очень к тебе привязана, но заговорщица из нее никудышная — вроде Рено или других мелких заговорщиков из «Спасенной Венеции». Нет, нет, у нас есть свой Джафир или Пьер — если этот персонаж тебе больше по душе… Я вот знаю, что упоминание о нем будет тебе приятно, но как-то не решаюсь назвать его, так как боюсь тебя раздосадовать. А сама ты не догадываешься, кто это? В его имени сочетаются два слова: «орел» и «скала», — но не английское слово «орел», а нечто похожее на его шотландский вариант.
— Уж не на молодого ли Эрнсклифа ты намекаешь? — зардевшись, воскликнула мисс Вир.
— На кого же еще мне намекать? — отвечала Люси. — Не секрет, что Джафиров и Пьеров у нас раз-два и обчелся, а всяких Рено и Бедамаров хоть отбавляй.
— Что за нелепости ты говоришь, Люси! Пьесы да романы совсем вскружили тебе голову. Ты же знаешь, что я никогда не выйду замуж без согласия отца, и отец никогда не согласится на мой брак с человеком, о котором ты говоришь. А потом, кроме твоих сумасбродных предположений и догадок, мы ничего толком не знаем о намерениях Эрнсклифа, и вдобавок ко всему эта роковая ссора…
— В которой был убит его отец, — подхватила Люси. — Но ведь это было так давно! И к тому же, я надеюсь, миновало время кровавых междоусобиц, когда вражда между двумя семьями переходила от отца к сыну, подобно испанской игре в шахматы, и каждое новое поколение совершало одно-два убийства только для того, чтобы не дать вражде угаснуть. Нынче мы вносимся к ссорам точно так же, как к платьям: примеряем их и изнашиваем до того, что от них ничего не остается. Так что думать о распрях наших отцов столь же глупо, как надевать доставшиеся нам от них в наследство штаны или камзолы.
— Ты рассуждаешь слишком легкомысленно, Люси, — отвечала мисс Вир.
— Нисколько. Рассуди сама. Ведь никто никогда не считал, что именно твой отец нанес этот смертельный удар, хотя он и участвовал в схватке. Кроме того, в прежние времена после взаимной резни кланы порой совсем были не прочь породниться. Так что рука какой-нибудь дочери или сестры часто становилась залогом их примирения. Ты вот смеешься над моим пристрастием к романтическим историям, а я все равно считаю, что ты больше чем кто-нибудь другой заслуживаешь, чтобы тебя и твои переживания описали в каком-нибудь романе. И я уверена, что проницательный читатель сразу бы понял, что любовь между тобой и Эрнсклифов предопределена именно вследствие того препятствия, которое ты считаешь непреодолимым.
— Но времена романтических любовных историй прошли. Ныне царит печальная действительность, ибо вот перед нами замок Эллисло.
— И вот перед нами сэр Фредерик Лэнгли, который ждет у ворот замка, чтобы помочь дамам сойти с лошадей. Для меня он омерзительнее всякой жабы.
Назло ему я отдам лошадь старому конюху Хорсингтону.
Говоря это, молодая женщина пустила лошадь вперед галопом и, с легким кивком проехав мимо сэра Фредерика Лэнгли, готовившегося было взять ее коня под уздцы, спрыгнула прямо в объятия старого конюха. Изабелла охотно сделала бы то же самое, но не посмела: рядом стоял ее отец, и его обычно суровое лицо помрачнело от неудовольствия, так что ей волей-неволей пришлось принять ухаживания ненавистного ей поклонника.
Глава VI
Пусть никто не называет нас, телохранителей ночи, дневными грабителями, пусть зовут нас лесничими Дианы, рыцарями мрака, любимцами луны.