Ван Ластбадер Эрик. Дай-сан

   Он был явно напуган, и Ронин этим воспользовался.
   – Это я, Эк! Кто еще, кроме истинного Направляющего Солнце, устоит в священной игре против сил Тцатлипоки?
   Он сблизился с черепом, и красный аспект божества, единого в четырех лицах, выхватил черную тонкую рапиру с рукоятью из слоновой кости и гибким лезвием.
   Два неравных клинка сверкнули, скрестились.
   – Убей его! – всхлипнула Кин-Коба. – Он не должен добраться до девятой ступени!
   Даже с переломанным позвоночником она пыталась ползти по центральной лестнице – поверженный ягуар, царственный зверь, сохраняющий достоинство и перед лицом смерти.
   Ронин сжимал меч обеими руками, отражая молниеносные удары рапиры, рассекавшей со свистом воздух. Оскаленный череп в красных одеждах плел затейливый узор из последовательных приемов – выпад, уход, выпад.
   Словно два демона, бились они на седьмой ступени, выкладываясь без остатка, используя все приемы из своего боевого арсенала, и их смертельный стремительный танец был так же холоден, точен и геометрически выверен, как и безмолвный каменный город, притаившийся далеко внизу. Они вертелись и проводили атаки, раскачивались и кружили, пристально следя друг за другом, выискивая то единственное мгновение колебаний, малейший трепет век, означающий ослабление концентрации, – знак, который явится предвестием гибели одного из них.
   Восточный ветер усилился, порывы его раздували алые одежды черепа, развевали длинные волосы Ронина.
   Снова в ночи разнеслись возбужденные крики Эка:
   – Тцатлипока, услышь призывы детей Твоих, нас, служивших Тебе неустанно и верно в бесконечных катунах Времени. Этой ночью победа должна быть наша, ибо вновь пришло время Твое – время вернуться в Ксич-Чи, возлюбленный город Твой! И с приходом Твоим в город вернутся и поклоняющиеся Тебе, и будут они идти по потаенным тропам вместе с рыщущим Чакмоолем, и будут служить Тебе до скончания времен. Помоги нам сейчас одолеть Твоего врага!
   Полыхнула зелено-голубая молния, и Ронину показалось, что отчаянный призыв Эка был услышан таинственным богом, потому что атака черепа неожиданно сделалась более яростной. С каждым выпадом он становился сильнее, и Ронину пришлось отступать по каменной ступени – все дальше и дальше под неудержимым напором, ошеломившим его. Оскаленный череп вырисовывался пятном тьмы на фоне перламутровой ночи, его рапира выписывала смертоносные траектории, которые ничто не могло остановить.
   Отдаленный зов промелькнул искрой в сознании, когда узкое жало рапиры устремилась к нему – успокаивающий звук, напоминающий ровный шум ливня. Ронин ощутил непонятные содрогания, странные толчки в глубинах естества. Мозг как будто взорвался молниеподобными стрелами мыслей, красно-желтыми вспышками, перекрывающими друг друга. Его захлестнул поток энергии, умножающейся с каждой секундой в геометрической прогрессии.
   Он даже не сделал попытки отпарировать удар. Рапира устремилась в сердце.
   Словно во сне, Ронин поднимал длинный меч все выше и выше, чуть под наклоном, пока клинок не встал под нужным углом с гармоничным звенящим вздохом, подобным совершеннейшему музыкальному аккорду, возносящемуся чистым эхом в бесконечность небес.
   Меч как будто сделался живым. Он, кажется, упивался смертельной схваткой. Впечатление было такое, что по клинку пробежала рябь предвкушения, когда первые лучи восходящего солнца упали на его искрящуюся поверхность расплавленным алым металлом. Ронин ощутил вибрацию неудержимой энергии. Все его тело налилось силой.
   Длинный клинок плыл в розовом свете, с его мерцающего острия сорвалась стрела ослепительного света, напоенного солнечной энергией, заливающей горизонт на востоке. Стрела вошла в горло под черной оскаленной маской черепа.
   – Ох!
   Этот короткий жалобный вскрик, слетевший с губ бога, утонул в шуме ветра, налетевшего с востока. Маска нелепо раздулась и разлетелась, точно разбитый стеклянный кубок. Обезглавленное тело Ксиба тяжело рухнуло вниз и покатилось по каменным ступеням, переворачиваясь и кувыркаясь в вихре алых и серых тонов.
   А Ронин, исполненный кипучей силы, дарованной ему солнцем, вскочил на восьмой уровень и дальше, без передышки, – на последний, девятый. На вершину Священной Пирамиды Тцатлипоки.
   Перед ним возвышался Эк в черных легких и тонких одеждах, развевающихся на его худощавом теле. Он швырнул в Ронина плоский камень в форме полумесяца. Камень ударил в клинок, меч со звоном упал на камни.
   Ронин, однако, не растерялся. Метнувшись вправо, он подхватил огромный зажженный светильник и бросил его в облаке голубого пламени и красных углей в лицо Эку.
   Лицо вспыхнуло и загорелось с сухим необычным треском.
   Ронин быстро поднял меч, вложил его в ножны и повернулся. Взгляд его скользнул мимо пылающей фигуры Эка, и тут он увидел…
   Тело раскачивалось, словно, сделавшись вдруг невесомым, попало в перекрестные токи ветра.
   Ронин смотрел.
   Из почерневшего, дымящегося провала между широких плеч донесся противный скрежет, словно внутри конвульсивно сжались какие-то гигантские челюсти. Ни на что не похожий, нечеловеческий вопль вырвался навстречу ночи, уже отступающей перед рассветом, и самый воздух над высокой фигурой заколыхался и задрожал так, что Ронин на мгновение перестал различать происходящее.
   Воздух очистился. Эк исчез.
   Воссоединившись, четверо братьев из Старого Времени – четыре воплощения божества – стали едины. Перед Ронином стоял Ксаман-Балам, Рука темного Тцатлипоки, вдохновитель Раскола, инициатор кощунственного искажения священной Книги Балама, жрец ночи.
   Рожденный на западе, где всегда царит тьма, предстал он в одеждах настолько темных, что они поглощали свет. Его огромная голова, посаженная на широкие могучие плечи, представляла собой морду свирепого ягуара. Атавистическое видение Чакмооля, воплощение его Господина: красная, с желтоватыми подпалинами, с острыми желтыми клыками и круглыми желтыми с черным глазами, свирепыми и немигающими.
   Ронин, в котором еще пульсировала энергия, все-таки понял, что с его стороны было бы самонадеянно даже предположить, что он устоит в схватке с этим зловещим богом. Ему противостояла сейчас небывалая, ужасающая сила, и тело его содрогалось от исходящих от нее токов.
   Перед ним стояла сама смерть. Жизнь отодвинулась куда-то… за пределы воображения…
   Огромные звериные челюсти Ксаман-Балама открылись. Из разверстой пасти вырвался звук, который не слышал, наверное, ни один смертный. Этот кошмарный рев врезался в барабанные перепонки, словно тысячи тонких кремневых ножей.
   Это был голос последнего из великих богов Ксич-Чи, и Ронин содрогнулся, ощутив свою слабость при первых же знаках силы, находящейся за пределами человеческого понимания. Но когда Ксаман-Балам шагнул к нему, он вынул меч и приготовился к схватке, заглянув внутрь себя и настроив смятенную душу на темное странствие смерти.
   Ксаман-Балам приближался, воздев руки со скрюченными когтями, упирающимися в ладони. Ронин еще крепче сжал бесполезный меч, напряг мышцы для последнего – бессильного – удара и поднял клинок.
   Но бог неожиданно остановился, и Ронину потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы понять, что Ксаман-Балам пренебрег его жалкой потугой на противостояние и сейчас возносит молитву.
   Ронин повернулся лицом к восходящему солнцу.
   С востока мчался сгусток слепящего света, словно кусок огня отделился от солнца. Извиваясь в воздухе, он приближался, вырастая в размерах.
   Искрясь и пульсируя.
   Теперь Ронин увидел, что это огромный змей, покрытый переливчатыми перьями всех цветов радуги. Змей направлялся прямо к вершине Священной Пирамиды Тцатлипоки. Ксаман-Балам стоял неподвижно, словно пронзенный смертельной стрелой.
   Откуда-то снизу донесся голос:
   – О, Ксаман-Балам, пришел наш конец! С возвращением в мир Атцбилана вернулся и его Отец, как это было предсказано в Долгом Расчете!
   Это была Кин-Коба – с лицом, исполненным благоговения и боли, бледным, прекрасным и страшным.
   – Кукулькан вернулся в Ксич-Чи! Мы погибли!
   Огромная голова змея, точная копия полустертых каменных изображений на стенах храма с обезглавленной статуей, нависла над Ксаман-Баламом. Громадное тело искрилось, извиваясь в воздухе. Трепетание его перьев было подобно вихрю.
   А потом трепещущие кольца сомкнулись и заключили темного бога в свои объятия. Ронин смотрел, как переливчатое тело змея сжимает, сдавливает Ксаман-Балама… свирепые челюсти скрежещут, и голова Чакмооля в муке откидывается назад, а ноги приподнимаются над холодными камнями его излюбленной пирамиды.
   Черный бог издает вопль – пронзительный крик, вспарывающий небеса.
   А Кукулькан все сильнее сжимает свои мерцающие кольца.
   Время, кажется, остановилось.
   А потом солнечный змей говорит:
   – Спрячь меч, сын мой.
   Ронин убрал меч в ножны и протянул вперед руку в перчатке из шкуры Маккона – в знаке дружбы, ладонью вверх.
   Ладонь наполнилась рубиновым светом, настолько насыщенным, что ему было больно смотреть в его пылающую глубину.
   А потом свет сорвался с кончиков его напряженных пальцев и, словно жгучая кислота, выплеснулся в круглые глаза бога с головой Чакмооля.
   Полыхнуло жаром.

ПОЛЕТ

   Белое. Голубое. Серо-белое с пятнами. Шум в ушах. Холодный воздух обдувает тело – бальзам, исцеляющий боль и страдания.
   Невесомость.
   Глаза закрываются. Разум парит.
   Пальцы тонут в трепещущих мягких перьях. Широкие взмахи. Веера Тенчо, далеко-далеко отсюда. Крупная дрожь.
   Усилием воли он открывает глаза. День. Потому что еще светло. Еще будет время поспать, когда придет ночь.
   Он потянулся, глядя вниз. Разрыв в пелене облаков, мраморная прореха. Внизу плоское море уходит все дальше, опрокидываясь в перспективу, и закругляется, повторяя изгиб горизонта. Отраженный свет жаркого солнца превращается в булавочные головки ослепительной белизны, пляшущие по поверхности перекатывающейся воды. Это похоже на тигель с расплавленным золотом. Он поискал взглядом черную точку, невидимую на фоне текучего золота. Где ты теперь, Мойши?
   Итак, Ронин летит на Кукулькане, Великом Пернатом Змее, удаляясь от искрошенного известняка, от шума влажных и душных лесов холмистого острова, где когда-то был каменный город Ксич-Чи, сметенный толчками могучего землетрясения. Бурлящее сине-зеленое море уже устремилось на захват новой территории, расширяя свои зыбкие, сумеречные владения.
   Ксич-Чи плывет теперь по волнам.
   Над головой видны перламутрово-серые переливы нижних слоев облаков, собирающихся в тесные кучи и расходящихся под воздействием ветров. Эти кажущиеся незыблемыми небесные города расступаются на пути Кукулькана, мчащегося по небу огромной искрящейся радугой.
   А Ронин, опьяненный энергией жизни, которой пронизано все вокруг, завороженный стремительным полетом, держится за пульсирующие бока, за пучки ярких перьев, теплых на ощупь. Он широко раскидывает руки в радостном возбуждении, и кровь поет в его жилах, и свет пульсирует перед глазами, и он ощущает себя неотъемлемой частью этого исполина, летящего в поднебесье, которого Кин-Коба назвала перед смертью Творцом Солнца.
   Когда раздавленным насекомым ползла по широкой каменной лестнице пирамиды… А небо светлело, и тускнела луна, даже днем не исчезающая с небосвода на этой широте, но земля потемнела, как ночь, окутанная клубами черного дыма, что рвались из каменной мостовой Ксич-Чи, расходящейся трещинами между зданиями.
   Это крошилось само основание острова. На вершине шатающейся пирамиды Кин-Коба отвернула бледное лицо, когда заговорил Кукулькан:
   – Заберись ко мне на спину, сын мой.
   Ронин указал рукой вниз.
   – Там мой друг. Я не могу его бросить здесь.
   Великий Пернатый Змей покачал головой, не проронив больше ни слова.
   Ронин побежал вниз по лестнице. При появлении Кукулькана зеленые молнии, бившие из дверей храма, иссякли.
   – Пойдем! – окликнул он Мойши. – Пойдем!
   Потрясенный Мойши начал подниматься к вершине.
   В воздухе разлетались осколки камня, а обломки побольше медленно соскальзывали вниз, разбиваясь о стены пирамиды. Все вокруг потемнело от пыли. Воздух наполнился едким запахом серы, только что вырвавшейся из-под земли. Очередной толчок сотряс долину. Ронин поскользнулся и едва не упал. По мостовой расползались изломанные трещины. Из раскрывшихся недр исходило неяркое красное свечение.
   Они бросились друг к другу и уже вместе побежали к вершине по рушащейся под ногами лестнице, перескочив на ходу через неподвижное тело Кин-Кобы. Ее топазовые глаза остекленело смотрели вниз, отвернувшись от извечного врага Тцатлипоки. В застывшем угасшем взгляде умерла даже память о темном боге, которому она так верно служила в этом таинственном городе.
   Ветер усилился. Дым затянул почти всю долину.
   Их уносило по воздуху, прочь от разрушенного города. Его очертания, когда-то выверенные с геометрической точностью, превратились теперь в беспорядочные изломы, рассыпавшись кучей камней, костей и пыли.
   А потом показалось море.
   «Моя жизнь превратилась в сон, исполненный странностей и неожиданностей», – думал Ронин, оставшись наедине с Творцом Солнца. Прошлого нет. Будущего тоже нет. Есть одно настоящее, и оно оказалось гораздо сложнее, гораздо страшней и прекрасней, чем любое видение, которое может пригрезиться человеку во сне или наяву.
   Их ждал корабль. Вернее, так думал Ронин. Опустившись так низко, что переливчатые перья едва не касались гребней пенистых волн, Кукулькан сказал:
   – Это не для тебя. Для другого. Ты поднимешься со мной, сын мой.
   Так Ронин расстался с Мойши.
   – Когда мы встретимся в следующий раз…
   – Я тебя узнаю.
   И Мойши спрыгнул на деревянную палубу.
   Окутанные пеной коралловые рифы остались позади. Они неслись над нефритовой глубиной, где притаились неведомые, непостижимые чудеса – рожденные на заре мира, они все еще жили в своем тусклом мире извечной тени. Они летели в пространстве, минуя неукротимые бездны, провалы во тьму, все еще сотрясавшиеся от биения эпох, минуя вздыбленные моря, поглощающие корабли и острова, уходившие на дно на своих базальтовых основаниях. Мимо неизмеримо глубоких впадин, где не было жизни. Где зарождалась другая жизнь. Мимо широких плато слоистого гранита, над которыми в пронизанной солнечными бликами воде лениво и безмятежно проплывали мириады разноцветных рыб.
   Они мчались все дальше, и планета медленно вращалась под ними. Ронин наконец задремал, рассудив, что скоро наступит ночь.
   Но, хотя солнце и опускалось уже к горизонту, Кукулькан летел так высоко, что тьма не могла их настичь. Здесь, куда ночь не заглядывала со времен сотворения Времени, по-прежнему царил свет, изливающий жизнь и тепло.
   Ронин спал, и тело его отдыхало, восстанавливая силы после ужасного испытания, закончившегося победой сил света на южной грани Священной Пирамиды с уходом из мира темных богов, поверженных в схватке. Время их истекло.
   Ронину снились сны.
   Ему снилась огромная кошка в образе женщины, которая что-то мурлыкала ему и убаюкивала его своим теплым и нежным телом, тяжелыми грудями, упругими бедрами, мягкими губами. Ее бедра колыхались на нем, соски касались его груди. Глаза ее напоминали светящиеся камни. Женщина-кошка, безжалостная и жестокая, она хотела не нежности – боли.
   Ему снилась обезглавленная расколовшаяся статуя, сгинувшая в серой мути кипящей лагуны, обвитая водорослями и извивающимися угрями, с загадочными письменами на постаменте, уже стертыми бурлящими волнами.
   Вглядываясь в исчезающую разгадку… «Скажи мне!» – выкрикнул он в белом облаке вспененных пузырей. «Скажи мне», – промурлыкала женщина-кошка, увлекая его за собой.
   Ему снилась тень, выходящая из необъятного вечнозеленого леса в остриях сосновых иголок. Острый звериный запах бьет в ноздри. Низкое ржание, такое знакомое. Утробный рык. Порыв студеного ветра. Черные рога, покрытые инеем, сотрясают скопление веток, заваленных снегом. Солнце за пеленой зеленоватых туч. Свирепые человечьи глаза. Страх…
   Скажи мне – два голоса одновременно.
   Он делает шаг вперед.
   В ослепительное великолепие тьмы.
   Под ним – могучий Кукулькан, Великий Пернатый Змей. Наслаждение полетом. Он долго ждал этого дня, когда вновь ощутит у себя на спине легкое тело. На трепещущих крыльях – жар солнца. Он впивает его энергию.
   – Просыпайся, – окликает он Ронина. – Просыпайся, сын мой.
   Ронин открывает глаза и смотрит вниз, сквозь разрывы в мраморных облаках. Под ними кружатся чайки. А вдали проступает берег с отвесными скалами, выдающимися из нефритовых вод.
   – Смотри, – шепчет Кукулькан. – Ама-но-мори.

Часть вторая
ЗА ГРАНЬЮ УТРЕННИХ МИФОВ

ДОРОГА КИСОКАЙДО

   В воздухе трепыхалась лавандово-ажурная стрекоза. Теплый ласковый ветерок шуршал в ее мельтешащих крылышках, распростертых сияющими веерами в лунном свете.
   Она перепархивала с одной цветущей ветки на другую; ее продолговатое трубчатое тельце было прямым, как клинок. Она то зависала в воздухе, то опускалась на ветку, беспрерывно трепеща тонкими крылышками, и снова взмывала вверх. Потом она приметила раскрытый цветок с розовыми лепестками, с влажной и ароматной чашечкой посередине и устремилась к нему.
   Ронин шевельнулся.
   Стрекоза замерла на цветке, легонько покачивавшемся под ее незначительным весом. Даже крылья у нее не шевелились; теперь они напоминали руки, воздетые в молитвенном жесте.
   Вокруг расстилалась ночь.
   Далеко-далеко внизу слышался раскатистый грохот и шипение бурунов, накатывающих на каменную стену отвесного утеса. А здесь, наверху, воздух звенел стрекотанием насекомых. Где-то неподалеку ухала сова. Какое-то время Ронин стоял неподвижно. Из темноты, поодаль от края обрыва, доносилось кваканье лягушек.
   Стрекоза на цветке ожила и возобновила свой пляшущий беспорядочный полет среди ароматных ветвей. Свет узенького полумесяца, висевшего низко на небе, разбрызгивался по бутонам холодным серебристым душем.
   Ама-но-мори.
   Это название, наверное, уже в сотый раз звучало в сознании Ронина призывным эхом.
   Полет их длился, казалось, вечно, но в конце концов Кукулькан устремился вниз: из золотого царства, пронизанного солнцем, – в сумерки, сгущавшиеся по мере приближения к земле. Они спустились на вершину утеса, в объятия ночи.
   Ронин скатился со спины змея, зависшего в нескольких сантиметрах от земли; его пальцы зарылись в сырую комковатую почву, и он услышал лишь отзвук голоса Кукулькана, бесшумно взмывшего в воздух, и почувствовал дуновение ветра.
   – Прощай, сын мой.
   Ронин еще долго смотрел, как Великий Пернатый Змей летит в сторону солнца, уже скрывшегося за горизонтом.
   Ронин сидел на лугу, лицом к кленовому лесу. Ночной воздух был чистым и мягким. Завтра, с рассветом, он встанет и отправится на поиски буджунов, легендарного народа с острова Ама-но-мори, не обозначенного на картах, народа, когда-то давшего миру дор-Сефрита, великого мага, загадочный свиток которого всегда оставался при Ронине, укрытый в полой рукояти его меча, – свиток с таинственными письменами, способными переменить судьбу человечества, если только удастся их расшифровать. Но все это – завтра, а сейчас Ронин просто наслаждался изысканным вкусом победы, ибо он все же добрался до Ама-но-мори, и его долгие, изнурительные поиски близки к завершению.
   Он лежал на спине, глядя в небо, на мерцающее звездное колесо. Роса, пропитавшая его рубаху, холодила кожу. Он думал о Кукулькане в его солнечном царстве вечного дня. Он вспоминал полет, вибрирующую мощь, изумрудное море, переливавшееся далеко внизу. Обдувавший лицо теплый ветер, когда весь мир расстилался под ним. Скоро. Уже очень скоро.
   Он закрыл глаза.
 
   Ронин проснулся под тихий шорох травы. Послышался переливчатый голос невидимой ночной птицы. Ответная трель. Хлопанье крыльев.
   Больше никаких звуков, только негромкое стрекотание и тихое кваканье где-то поодаль.
   Он поднялся, прислушиваясь к вздохам кленов, верхушки которых раскачивались от ветра. Ветер дул с моря. Что-то сверкнуло слева. Неровные отблески небольшого костра. Ронин направился в ту сторону, потягиваясь на ходу. Проходя по лугу, он дышал медленно и спокойно, выдыхал больше, чем вдыхал. Это было специальное дыхательное упражнение для включения рефлексов естественного, свободного дыхания. Его легкие наполнялись благоухающим воздухом.
   Оставив позади клены, он прошел мимо ряда высоких сосен, одиноких и живописных, таких величественных в своей отчужденности, застывших на краю пологого спуска вглубь острова. Мерцающий полумесяц, казалось, плывет над их покачивающимися верхушками.
   Вниз по склону, по коричневой почве и перепутанным корням, сквозь кустарник – в тростники. Справа чернел силуэт леса. Размытое пятно тьмы, увеличивающееся в размерах по мере того, как Ронин наискосок продвигался вглубь острова.
   Вскоре послышался плеск воды и ритмичная песня лягушек, наполнявшая ночь. Тихий всплеск. Кваканье на мгновение прекратилось. А потом впереди неожиданно разгорелся оранжево-желтый огонь.
   Ронин вошел в круг света. У костра на корточках сидела контрастная, черно-оранжевая фигура, поворачивая на огне какую-то непонятного вида еду, насаженную на зеленый прутик. Человек повернулся к Ронину. Плоский овал лица. Желтая кожа. Проницательные черные глаза. Один быстрый, оценивающий взгляд.
   – Не желаешь ли присоединиться ко мне, воин?
   Голос был нежным и мелодичным, хотя некоторые звуки неприятно резали ухо. Ронин вполне понимал этого человека.
   – Да, я… – Меч на бедре казался невообразимо тяжелым. – Я проголодался.
   – Хорошо. – Непроницаемое лицо повернулась обратно к костру. – Тогда подходи и садись.
   Ронин колебался.
   – Здесь всегда так встречают совсем незнакомых людей?
   Человек рассмеялся серебристым смехом, слившимся с шумом плещущейся где-то справа реки.
   – Неужели ты стал бы меня убивать ради пары горсточек еды, которую я тебе предложил и так? Или тебе, может быть, позарез нужны мои снасти и наживка? – Он опять рассмеялся. – Садись.
   Ронин сел, скрестив ноги.
   К нему повернулось лоснящееся широкоскулое лицо с плоским носом; миндалевидные глаза придавали ему веселое, как будто смеющееся выражение, даже когда черты оставались неподвижными.
   – Хоши меня зовут, воин.
   Человек подал Ронину кусочек горячей еды – что-то из овощей.
   Ронин взял его кончиками пальцев, глядя на пар, растворяющийся в ночи. У реки безостановочно квакали лягушки.
   – Меня зовут Ронин, – сказал он. – Я не отсюда, не с острова.
   – Это и так понятно. По твоему лицу, – заметил Хоши.
   Он снял кусок овоща с палочки, отправил его в рот и начал медленно жевать, не отрывая взгляда от лица Ронина.
   – Как… как называется это место?
   Вопрос, казалось, сорвался сам.
   Овальное лицо склонилось набок, широкие губы слизнули золу с плоских кончиков пальцев.
   – Ама-но-мори, Ронин. Плавучее Царство.
   Выдох Ронина слился с шорохами ночи.
   Хоши на мгновение опустил глаза и подал ему еще один кусочек горячего овоща.
   – Куда держишь путь?
   – Я ищу буджунов.
   – Ага, – рыбак понимающе кивнул. – Мне бы следовало догадаться.
   Он ткнул палочкой в белую золу посередине костра.
   – Что ж, лодку я починил и на заре отправляюсь вверх по реке. Могу взять тебя с собой. Во всяком случае, часть пути я тебя подвезу.
   – Часть пути – куда?
   – В Эйдо, конечно.
 
   На рассвете мир сделался нереальным, таинственным и нездешним.
   Жемчужный туман превратил пейзаж в картину на тонком трепетном холсте, написанную мазками в виде сливающихся точек. Хоши уверенно правил шестом длинную узкую лодку. С обеих сторон мимо них проплывали коричневые тростники. По высоким речным берегам росли нежно-зеленые и светло-коричневые деревья, а округлые склоны и леса чуть поодаль казались серыми обрывками сна наяву.
   Воздух был прохладен и влажен. Хоши сильно отталкивался от дна быстрыми, размеренными движениями. Из прогалины в бамбуковых зарослях слева вылетел журавль с голубым оперением сероватого, приглушенного оттенка. Сырое хлопанье его крыльев растревожило лягушек, они возбужденно заквакали. Впереди, выше по реке, промелькнуло что-то серебристое, и зашевелились призрачные тростники.
   Хоши стоял посреди кучи наловленной рыбы, бьющейся в воде, налитой им на дно лодки.
   Ронин безмолвно сидел на носу, наблюдая за проявляющимися из тумана берегами; он старался не очень задумываться над бесчисленными вопросами, которые так и вертелись на языке. Он знал, что рыбак все равно не ответит на них, потому что он не был буджуном.
   К его удивлению, восходящее солнце лишь прогревало туман, но не рассеивало его, и мир продолжал безмятежно плыть в зыбкой дымке – неподвижный мир, не проявляющий почти никаких признаков жизни. Становилось все жарче. Тихо жужжали насекомые, а низко нависшие над водой кружевные ветви плакучих ив время от времени заставляли его пригибаться.