Страница:
– Дерзок, – строго сказал Николай Николаевич.
– Что же делать, Ваше Высочество, если газеты читают на бульварах?
– Я подумаю, граф, – сказал главнокомандующий.
Великий князь сказал так только от внутреннего несогласия с осторожной рекомендацией графа Игнатьева. Думать было не о чем не потому, что не находилось более кандидатов, а потому лишь, что не находилось более знакомой для ушей любой национальности фамилии. Повинными в этой популярности Скобелева оказались не только белый мундир и пресловутая белая лошадь, и даже не столько безрассудная храбрость Михаила Дмитриевича, о чем восторженно писала вся европейская пресса. Решающей оказалась скупая оценка, данная Михаилу Дмитриевичу пленённым героем этой войны Османом-пашой и широко растиражированная газетами всего мира: «Таким я представляю себе Наполеона в молодости».
Говорят, что сын и наследник Александра II цесаревич Александр Александрович, вычитав эту фразу, сказал говорить ближайшим друзьям и постоянным собутыльникам:
– Вот это надо запомнить.
Потряс газетой и велел её сохранить.
А главнокомандующий уже на следующий день вызвал Скобелева и сказал:
– Командовать парадом будешь ты.
Подумал и добавил:
– Если не успеешь меня огорчить.
Неизвестно, что повлияло тогда на Михаила Дмитриевича – это лестное назначение или выношенная мечта, а только последние слова Николая Николаевича он пропустил мимо ушей. И велел Млынову разыскать генерала Струкова.
– Давай, Шурка, коней в Босфоре искупаем?
– Стоит ли, Михаил Дмитриевич? – засомневался Александр Петрович. – Слишком уж вызывающая дерзость.
– А история только дерзости и запоминает. И я все равно это сделаю. С тобой или без тебя – это уж тебе самому решать, Струков. Есть только миг, Шурка. Только миг ослепительный, так мне один мудрец на Кавказе объяснил.
3
4
5
Часть третья
Глава первая
1
– Что же делать, Ваше Высочество, если газеты читают на бульварах?
– Я подумаю, граф, – сказал главнокомандующий.
Великий князь сказал так только от внутреннего несогласия с осторожной рекомендацией графа Игнатьева. Думать было не о чем не потому, что не находилось более кандидатов, а потому лишь, что не находилось более знакомой для ушей любой национальности фамилии. Повинными в этой популярности Скобелева оказались не только белый мундир и пресловутая белая лошадь, и даже не столько безрассудная храбрость Михаила Дмитриевича, о чем восторженно писала вся европейская пресса. Решающей оказалась скупая оценка, данная Михаилу Дмитриевичу пленённым героем этой войны Османом-пашой и широко растиражированная газетами всего мира: «Таким я представляю себе Наполеона в молодости».
Говорят, что сын и наследник Александра II цесаревич Александр Александрович, вычитав эту фразу, сказал говорить ближайшим друзьям и постоянным собутыльникам:
– Вот это надо запомнить.
Потряс газетой и велел её сохранить.
А главнокомандующий уже на следующий день вызвал Скобелева и сказал:
– Командовать парадом будешь ты.
Подумал и добавил:
– Если не успеешь меня огорчить.
Неизвестно, что повлияло тогда на Михаила Дмитриевича – это лестное назначение или выношенная мечта, а только последние слова Николая Николаевича он пропустил мимо ушей. И велел Млынову разыскать генерала Струкова.
– Давай, Шурка, коней в Босфоре искупаем?
– Стоит ли, Михаил Дмитриевич? – засомневался Александр Петрович. – Слишком уж вызывающая дерзость.
– А история только дерзости и запоминает. И я все равно это сделаю. С тобой или без тебя – это уж тебе самому решать, Струков. Есть только миг, Шурка. Только миг ослепительный, так мне один мудрец на Кавказе объяснил.
3
Выехали ещё засветло вчетвером: Струков прихватил казака-коновода с буркой. Молчали почти всю дорогу, понимая, на какую выходку решаются, и привыкая к этой мысли. Только Александр Петрович изредка вздыхал:
– Ох, нагорит нам, Михаил Дмитриевич. Ох, нагорит!..
Скобелев на вздохи не реагировал, потому что внутренне все время уговаривал сам себя продолжать путь. Не боролся с сомнениями, а убеждал кого-то очень осторожненького, поселившегося в его душе после стремительных побед в Забалканье и ещё более стремительной карьеры. Осторожный двойник нашёптывал, что после столь вызывающей выходки карьера может так же стремительно и закончиться, а азартный игрок, с колыбели терзавший Михаила Дмитриевича, тут же утверждал, что победы никуда не денутся ни при каких обстоятельствах. Что сделано, то сделано, бифштекс с кровью поджарен, и небольшое количество перца лишь придаст ему остроту и пикантность. Двойники продолжали спорить, Скобелев в спор старался не вмешиваться, но при этом точно знал, кто победит.
Миновали казачьи разъезды, объехали по бездорожью турецкие посты, формально отмечающие линию разделения противостоящих войск. Небо было в тучах, моросил мелкий тёплый дождь: к южным побережьям Европы уже подходила весна.
– Море, – сказал Млынов, ехавший впереди.
– Босфорский пролив? – спросил Струков.
– Кто его знает, – Млынов пожал плечами. – То ли Босфор, то ли Мраморное море, то ли Дарданеллы.
– Какая разница? – усмехнулся Михаил Дмитриевич. – Босфор для русского человека – понятие, а не факт географии, так-то, Александр Петрович. Костров не разводи, Млынов, но водочку с закусочкой нам приготовь.
Он проехал вперёд, спешился, расседлал коня.
– Чего ждёшь, Шурка? Мы с тобой – водоплавающие, проверено. А оказаться на берегу Босфора и не окунуться в нем – грех. Внуки не простят.
– Холодно, Михаил Дмитриевич.
– Для сугреву Господь России водочку выдал.
Скобелев разделся догола, вскочил на лошадиную спину, подобрал поводья.
– Ты – со мной или нет?
– С вами, ваше превосходительство, с вами, – недовольно бормотал Струков, поспешно раздеваясь. – Видать, судьба моя такая: с вами все время…
Тихие волны с натугой втаскивали на пологий берег песок и мелкую гальку. С шуршаньем откатывались и, собравшись с силами, вновь устремлялись на сушу. Вдали виднелись редкие огни стоявших на якорях кораблей.
– Европа подглядывает, – усмехнулся Михаил Дмитриевич. – Ну, с Богом.
Он отдал повод, и конь, недовольно фыркнув, нехотя пошёл в воду, осторожно нащупывая дно.
– А водичка-то неласковая!..
– Иду, иду, – невпопад откликнулся Александр Петрович, направляя лошадь следом.
До этого он успел подумать, что ему самое время отказаться от купанья, сославшись на холод. Тогда у него появилась бы отговорка, что он поехал со Скобелевым только для того, чтобы тот не натворил каких-либо глупостей посерьёзнее морского купанья. Объяснение не ахти какое, но и оно могло уберечь от гнева главнокомандующего, если самовольство их когда-либо всплывёт наружу. Однако возглас Михаила Дмитриевича толкнул его к противоположному решению, и он поспешил следом.
– Ух, ты!..
– Следуй за мной, Струков! – крикнул Скобелев, соскальзывая в море с лошадиного крупа. – И вправду – ух, ты. Матушка родная, до чего же неласково на чужбине!..
Поплескавшись и выкупав лошадей, вылезли на берег, где ожидали Млынов и казак-коновод с суровыми полотенцами. Растеревшись, оделись и расположились у маленького костерка, рядом с которым молчаливый казак уже приготовил скатерть-самобранку.
– Хорошо! – выдохнул Скобелев, осушив до дна добрую чарку, поднесённую верным адъютантом. – А костёр зачем запалили? Я, помнится, сказал, чтоб никаких огней!
– Тут – низинка, – пояснил Млынов. – Огня не видно ни с моря, ни с суши, казак проверял. А вам обсушиться да обогреться надобно, ваши превосходительства. Иначе завтрашний насморк объяснить будет затруднительно.
– Ну, давай обогреваться, Шурка.
Наобогревались до истомы. Откинулись навзничь на бурки, молча глядели в подёрнутое тучами, чуть светлеющее небо.
– Светает, – осторожно напомнил Млынов.
– Вижу, – отмахнулся Скобелев. – Знаешь, Александр Петрович, а царя-то болгарам выбирать не из кого. Болгарское дворянство Порта под корень вывела.
– Из Европы пришлют, – нехотя откликнулся Струков. – Там принцев без трона хватает.
– Это уж как болгары сами захотят.
Михаил Дмитриевич помолчал, но уж очень подмывало его на откровение, несло к обрыву, как в половодье. Подумал, прикинул, решился наконец:
– Знаешь, кого они хотят?
– Кого?
– Меня. Уже три делегации побывали, от всех слоёв населения. Что скажешь?
– Не лезь в политику, Михаил Дмитриевич, – помолчав, очень серьёзно сказал Струков.
– Ну, ты прямо – как отец. Тот уши прожужжал: не лезь в политику да не лезь в политику! А если политика в меня лезет, тогда как? Да пообещай я болгарам, что через три года на Эгейское море их страну выведу…
Скобелев неожиданно замолчал. Сел, раскурил трубку.
– Светает, – настойчиво повторил Млынов.
– Погоди. Европа смотрит косо на наши победы, и мы скорее всего уйдём из Болгарии весьма скоро. Знаешь, что я посоветовал болгарам, когда мы обсуждали с ними этот вопрос?
– Что же? – суховато поинтересовался Струков: ему очень не нравился разговор.
– Посоветовал повсеместно создавать военизированные гимнастические общества под лозунгом: «От забитости и бесправия – к самостоятельности и защите». Они с восторгом за это ухватились, и теперь в каждом селе организуется гимнастическое дружество, не говоря уж о городах. Вот и посчитай, сколько людей можно подготовить. Раз в неделю у них – обязательные занятия с окопными учениями и стрельбой по мишеням, два раза в месяц – манёвры со штурмами редутов или их обороной. Я им обещал Устав для этих дружеств написать. Приступил уже, вскорости закончу.
– А где они возьмут оружие? – спросил Александр Петрович. – Знаю, что азартно собирают его на полях сражений, но этого далеко не достаточно.
– Оружие? – Скобелев помолчал, улыбнулся. – Ты захватил на станции Семерли армейские склады турок. Я приуменьшил твои трофеи в донесении, ты уж извини меня, зато всю разницу тайно передал болгарам. Ружей и патронов им теперь хватит на восемьдесят, а то и на сто тысяч дружинников.
– Ох, Михаил Дмитриевич, Михаил Дмитриевич… – с неудовольствием сказал Струков, вздохнув. – Ну, а если, не дай Бог, узнает кто об этом вашем самоуправстве? Вас же могут обвинить в государственной измене, это, надеюсь, вы понимаете?
– Знаешь, что я сказал болгарам, когда передавал оружие? – не слушая, продолжал Скобелев: глаза блестели в предрассветном тающем сумраке. – Я сказал: «Если нужно, отдайте именье своё, отдайте жён и детей своих, но оружие берегите!» Поняли, оценили совет, поклялись беречь.
– Михаил Дмитриевич, через час окончательно рассветёт, – громко произнёс Млынов.
– Поехали, Михаил Дмитриевич, – Струков решительно поднялся. – Коней в Босфоре искупали, водочки выпили, душу в болтовне отвели и – хватит. Не дай Бог, узнает кто или сами ненароком на турецкий разъезд нарвёмся.
На турецкий разъезд нарвались на обратном пути. Правда, разъезд к ним так и не приблизился, но сопровождал, пока они не пересекли демаркационной линии. Однако разговаривать им не хотелось совсем не по этой причине.
– Ох, нагорит нам, Михаил Дмитриевич. Ох, нагорит!..
Скобелев на вздохи не реагировал, потому что внутренне все время уговаривал сам себя продолжать путь. Не боролся с сомнениями, а убеждал кого-то очень осторожненького, поселившегося в его душе после стремительных побед в Забалканье и ещё более стремительной карьеры. Осторожный двойник нашёптывал, что после столь вызывающей выходки карьера может так же стремительно и закончиться, а азартный игрок, с колыбели терзавший Михаила Дмитриевича, тут же утверждал, что победы никуда не денутся ни при каких обстоятельствах. Что сделано, то сделано, бифштекс с кровью поджарен, и небольшое количество перца лишь придаст ему остроту и пикантность. Двойники продолжали спорить, Скобелев в спор старался не вмешиваться, но при этом точно знал, кто победит.
Миновали казачьи разъезды, объехали по бездорожью турецкие посты, формально отмечающие линию разделения противостоящих войск. Небо было в тучах, моросил мелкий тёплый дождь: к южным побережьям Европы уже подходила весна.
– Море, – сказал Млынов, ехавший впереди.
– Босфорский пролив? – спросил Струков.
– Кто его знает, – Млынов пожал плечами. – То ли Босфор, то ли Мраморное море, то ли Дарданеллы.
– Какая разница? – усмехнулся Михаил Дмитриевич. – Босфор для русского человека – понятие, а не факт географии, так-то, Александр Петрович. Костров не разводи, Млынов, но водочку с закусочкой нам приготовь.
Он проехал вперёд, спешился, расседлал коня.
– Чего ждёшь, Шурка? Мы с тобой – водоплавающие, проверено. А оказаться на берегу Босфора и не окунуться в нем – грех. Внуки не простят.
– Холодно, Михаил Дмитриевич.
– Для сугреву Господь России водочку выдал.
Скобелев разделся догола, вскочил на лошадиную спину, подобрал поводья.
– Ты – со мной или нет?
– С вами, ваше превосходительство, с вами, – недовольно бормотал Струков, поспешно раздеваясь. – Видать, судьба моя такая: с вами все время…
Тихие волны с натугой втаскивали на пологий берег песок и мелкую гальку. С шуршаньем откатывались и, собравшись с силами, вновь устремлялись на сушу. Вдали виднелись редкие огни стоявших на якорях кораблей.
– Европа подглядывает, – усмехнулся Михаил Дмитриевич. – Ну, с Богом.
Он отдал повод, и конь, недовольно фыркнув, нехотя пошёл в воду, осторожно нащупывая дно.
– А водичка-то неласковая!..
– Иду, иду, – невпопад откликнулся Александр Петрович, направляя лошадь следом.
До этого он успел подумать, что ему самое время отказаться от купанья, сославшись на холод. Тогда у него появилась бы отговорка, что он поехал со Скобелевым только для того, чтобы тот не натворил каких-либо глупостей посерьёзнее морского купанья. Объяснение не ахти какое, но и оно могло уберечь от гнева главнокомандующего, если самовольство их когда-либо всплывёт наружу. Однако возглас Михаила Дмитриевича толкнул его к противоположному решению, и он поспешил следом.
– Ух, ты!..
– Следуй за мной, Струков! – крикнул Скобелев, соскальзывая в море с лошадиного крупа. – И вправду – ух, ты. Матушка родная, до чего же неласково на чужбине!..
Поплескавшись и выкупав лошадей, вылезли на берег, где ожидали Млынов и казак-коновод с суровыми полотенцами. Растеревшись, оделись и расположились у маленького костерка, рядом с которым молчаливый казак уже приготовил скатерть-самобранку.
– Хорошо! – выдохнул Скобелев, осушив до дна добрую чарку, поднесённую верным адъютантом. – А костёр зачем запалили? Я, помнится, сказал, чтоб никаких огней!
– Тут – низинка, – пояснил Млынов. – Огня не видно ни с моря, ни с суши, казак проверял. А вам обсушиться да обогреться надобно, ваши превосходительства. Иначе завтрашний насморк объяснить будет затруднительно.
– Ну, давай обогреваться, Шурка.
Наобогревались до истомы. Откинулись навзничь на бурки, молча глядели в подёрнутое тучами, чуть светлеющее небо.
– Светает, – осторожно напомнил Млынов.
– Вижу, – отмахнулся Скобелев. – Знаешь, Александр Петрович, а царя-то болгарам выбирать не из кого. Болгарское дворянство Порта под корень вывела.
– Из Европы пришлют, – нехотя откликнулся Струков. – Там принцев без трона хватает.
– Это уж как болгары сами захотят.
Михаил Дмитриевич помолчал, но уж очень подмывало его на откровение, несло к обрыву, как в половодье. Подумал, прикинул, решился наконец:
– Знаешь, кого они хотят?
– Кого?
– Меня. Уже три делегации побывали, от всех слоёв населения. Что скажешь?
– Не лезь в политику, Михаил Дмитриевич, – помолчав, очень серьёзно сказал Струков.
– Ну, ты прямо – как отец. Тот уши прожужжал: не лезь в политику да не лезь в политику! А если политика в меня лезет, тогда как? Да пообещай я болгарам, что через три года на Эгейское море их страну выведу…
Скобелев неожиданно замолчал. Сел, раскурил трубку.
– Светает, – настойчиво повторил Млынов.
– Погоди. Европа смотрит косо на наши победы, и мы скорее всего уйдём из Болгарии весьма скоро. Знаешь, что я посоветовал болгарам, когда мы обсуждали с ними этот вопрос?
– Что же? – суховато поинтересовался Струков: ему очень не нравился разговор.
– Посоветовал повсеместно создавать военизированные гимнастические общества под лозунгом: «От забитости и бесправия – к самостоятельности и защите». Они с восторгом за это ухватились, и теперь в каждом селе организуется гимнастическое дружество, не говоря уж о городах. Вот и посчитай, сколько людей можно подготовить. Раз в неделю у них – обязательные занятия с окопными учениями и стрельбой по мишеням, два раза в месяц – манёвры со штурмами редутов или их обороной. Я им обещал Устав для этих дружеств написать. Приступил уже, вскорости закончу.
– А где они возьмут оружие? – спросил Александр Петрович. – Знаю, что азартно собирают его на полях сражений, но этого далеко не достаточно.
– Оружие? – Скобелев помолчал, улыбнулся. – Ты захватил на станции Семерли армейские склады турок. Я приуменьшил твои трофеи в донесении, ты уж извини меня, зато всю разницу тайно передал болгарам. Ружей и патронов им теперь хватит на восемьдесят, а то и на сто тысяч дружинников.
– Ох, Михаил Дмитриевич, Михаил Дмитриевич… – с неудовольствием сказал Струков, вздохнув. – Ну, а если, не дай Бог, узнает кто об этом вашем самоуправстве? Вас же могут обвинить в государственной измене, это, надеюсь, вы понимаете?
– Знаешь, что я сказал болгарам, когда передавал оружие? – не слушая, продолжал Скобелев: глаза блестели в предрассветном тающем сумраке. – Я сказал: «Если нужно, отдайте именье своё, отдайте жён и детей своих, но оружие берегите!» Поняли, оценили совет, поклялись беречь.
– Михаил Дмитриевич, через час окончательно рассветёт, – громко произнёс Млынов.
– Поехали, Михаил Дмитриевич, – Струков решительно поднялся. – Коней в Босфоре искупали, водочки выпили, душу в болтовне отвели и – хватит. Не дай Бог, узнает кто или сами ненароком на турецкий разъезд нарвёмся.
На турецкий разъезд нарвались на обратном пути. Правда, разъезд к ним так и не приблизился, но сопровождал, пока они не пересекли демаркационной линии. Однако разговаривать им не хотелось совсем не по этой причине.
4
А русскому послу на переговорах с Турцией ещё раз, и весьма скоро, пришлось посетить главнокомандующего.
– Возникло непредвиденное осложнение, Ваше Высочество. Турки утверждают, что в нарушение всех наших договорённостей два русских штаб-офицера якобы проводили рекогносцировку к берегу Мраморного моря. Конечно, это пустяк, который мы в конце концов уладим, но кое-какой козырь в их руках оказался.
– Я разыщу этих своенравцев, граф!
Великий князь рассвирепел не на шутку. Однако официальный запрос по всем войсковым частям поначалу ничего не дал. Главнокомандующий от всей громкой души своей выругал штабных работников и поручил расследование Струкову, которого вновь отозвал в распоряжение Главной квартиры, поскольку сам с упоением занимался предстоящим парадом в Сан-Стефано.
– Скверные вести, Михаил Дмитриевич, – сказал Александр Петрович Скобелеву с глазу на глаз. – Главнокомандующему известно о нашей милой шалости.
– Вали все на меня, – буркнул Скобелев. – Состоять в царской немилости для меня дело привычное. Ну, назад, в Туркестан, отправят или на Кавказ – эка важность!
– А если в отставку?
– Тоже неплохо. Тогда я гласом болгарского народа вплотную займусь.
Ясный намёк Струкову настроение не улучшил. Он искренне привязался к порывистому и яркому герою Балканской войны, столь энергично поспособствовавшему его карьере, ценил саму карьеру, не обладал опытом царских немилостей и очень не хотел таким опытом обладать. А расследование шло своим чередом и в конце концов вывело на казачьего есаула, мимо которого как-то ночью проследовали два генерала в сопровождении адъютанта и казака-коновода.
– Узнал их? – спросил Александр Петрович, лично вызвав казачьего офицера.
– А это – как сложится, – туманно ответил есаул. – Надо будет – припомню, а нет – так самому же легше.
Казачий офицер дураком не выглядел и явно намеревался поторговаться. Однако Струков пока держал его на крючке, очень надеясь, что главнокомандующий в конце концов забудет об этом происшествии в суёте своих парадных экзерсисов. Однако Николай Николаевич о возможностях устроить пакость никогда не забывал, и при первой же встрече сказал Скобелеву:
– Ты у меня на подозрении, а посему командовать парадом не будешь.
Скобелев ушёл, испытав большое облегчение, поскольку парадные обязанности всегда его тяготили. И неизвестно, как бы повернулась вся эта история, если бы личный представитель Государя прибыл позже доклада Струкова. Но он прибыл до него, и главнокомандующему оставалось лишь развести руками.
– Что ж, я от всего сердца поздравляю генерала Скобелева со столь высокими милостями моего брата.
Милости и впрямь были высоки. Звание генерал-лейтенанта, пожалование генерал-адъютантом, шпага, ножны которой украшены бриллиантами, и назначение на должность командира 4-го корпуса. Кто именно столь лестно, своевременно и удачно доложил Александру II об особых заслугах генерал-майора Скобелева на последнем этапе войны, осталось тайной, но высокий покровитель был явно из числа тех немногочисленных высших сановников, которые отдавали должное Белому генералу.
Теперь Михаил Дмитриевич оказался надёжно прикрытым от неудовольствия Николая Николаевича, но раздражение великого князя от этого не пошло на убыль. А Струков задерживал доклад, сколько мог, и случилось так, что услужливые приближённые главнокомандующего добрались до казачьего есаула без ведома Александра Петровича. Есаул был себе на уме, учитывал милости, пожалованные Государем Скобелеву, а посему из всей четвёрки всадников, нарушивших демаркационную линию, припомнил только генерал-майора Струкова.
– А ведь так предан дисциплине, – озадаченно вздохнул Николай Николаевич, имея в виду собственного любимца.
Под дисциплиной в данный момент он понимал самого себя. И очень огорчился, поскольку и впрямь привязался к Струкову, если привычку к подчинённому можно назвать привязанностью к нему.
Расставаться с ним великому князю не хотелось, портить ему карьеру – тоже не хотелось, и главнокомандующий решил ограничиться серьёзным внушением, дабы не навредить Струкову и сохранить собственное лицо. Так бы оно и случилось, если бы Александр Петрович обладал хотя бы малым опытом спокойного восприятия царских неудовольствий. Но беда была в том, что он куда в большей степени обладал опытом придворной интриги, несмотря на бесспорную личную отвагу и столь же бесспорное боевое мастерство. И когда великий князь вызвал к себе Александра Петровича всего лишь для отеческого внушения, вышеуказанный опыт и сработал в нем в первую очередь.
– Повинную голову и меч не сечёт, Ваше Высочество, – бодро и чуть ли не с улыбкой начал Струков, едва появившись пред очами главнокомандующего. – Дерзким нарушителем вашего повеления оказался я, но потому лишь, что генерал Скобелев не дал мне времени доложить вам о его приглашении прокатиться к Босфору. И молчал я до сей поры тоже по его просьбе.
– И сознаваться он тоже тебя попросил? – резко перебил Николай Николаевич.
– Я не сознаюсь, Ваше Высочество, – очень доверительно сказал Струков, мгновенно уловив намёк в словах великого князя. – Я докладываю светлейшему брату моего императора.
– О чем ты докладываешь, Струков? – нахмурился главнокомандующий, слегка запутавшись в изящных поворотах разговора. – О грубейшем нарушении дисциплины?
– Никак нет, Ваше Высочество, – Струков счёл нужным таинственно понизить голос. – Я докладываю о тайной подготовке генерал-лейтенанта Скобелева-второго к государственной измене.
Нелегко, видит Бог, нелегко и непросто было генералу Александру Петровичу Струкову сказать эти слова. Буря бушевала в его душе, но он успокаивал эту бурю масляной мыслью, что с Михаилом Дмитриевичем после столь высоких наград Государя ровно ничего не случится. Ну, обойдут орденом или чином – не более того, потому что до этого Александр Петрович по всем возможным каналам проверил прочность благорасположения Александра II к любимому народом Белому генералу. И, зная характер императора, был уверен, что подобное известие не будет воспринято им всерьёз, поскольку Александр никогда не считал себя полководцем, а славу любого своего подданного всегда полагал собственной славой.
– Я поехал с ним только ради того, чтобы услышать признание из его собственных уст. И услышал, Ваше Высочество, поскольку Скобелев неудержимо хвастлив.
– И что же ты услышал?
– В Болгарии существует заговор, цель которого провозгласить генерала Скобелева Государем.
Струков замолчал, надеясь по первым словам великого князя, по тону, каким будут сказаны эти первые слова, определить цену собственной информации, а тем самым и уровень личного его расположения. Но Николай Николаевич молчал, лицо его ровно ничего не выражало, и Александр Петрович забеспокоился. Он уж совсем было решился рассказать великому князю о первых шагах Скобелева по упрочению своей славы и своего положения в Болгарии – об организации боевых дружин на базе гимнастических обществ, – но не сказал. Он вовсе не помышлял о том, чтобы окончательно утопить Скобелева: он рассчитывал лишь выплыть самому с его помощью.
– Среди болгар у Скобелева масса почитателей, полагающих его едва ли не национальным героем…
– Скобелев был с адъютантом? – перебил великий князь.
– Так точно, Ваше Высочество.
– Немедля доставь адъютанта ко мне.
– Слушаюсь.
Александр Петрович не ожидал такого оборота и поначалу даже несколько растерялся. Однако повеление оставалось повелением, и он передал его Млынову.
– Что же именно интересует Его Высочество? – угрюмо спросил капитан.
– Болтовня Михаила Дмитриевича о болгарах, – туманно пояснил Струков, надеясь, что влюблённый в Скобелева адъютант сам разберётся в деталях.
– Я ничего об этом не знаю.
– Что ж, это – удобная позиция, – подумав, одобрил Александр Петрович.
Млынов в этом одобрении не нуждался, так как уже твёрдо решил на все вопросы великого князя отвечать с упрямой унтер-офицерской тупостью. Он понимал, что этим может навсегда перечеркнуть собственную офицерскую карьеру, но судьба Михаила Дмитриевича Скобелева была для него несравнимо дороже собственной.
– Сколь часто посещали Скобелева болгарские неофициальные делегации?
– Не могу знать, Ваше Высочество!
– Что значит «не могу знать»? Ты – старший адъютант, в твоих руках списки всех посетителей!
– Никак нет, Ваше Высочество! Списки вёл личный порученец подпоручик Мокроусов!
– Где он сейчас?
– В России с тяжёлым ранением, Ваше Высочество.
– Ловко! – Великий князь ходил по кабинету, громко стуча высокими сапогами. – Что Скобелев говорил Струкову о заговоре болгар?
– Не могу знать, Ваше Высочество!
– Чего ты не можешь знать?
– Ничего, Ваше Высочество, – вдруг негромко, но очень твёрдо сказал Млынов.
Главнокомандующий некоторое время смотрел в упор на капитана, постепенно наливаясь кровью. Заорал неожиданно:
– Дежурный!..
Дежурный адъютант тут же влетел в комнату.
– Ваше Высоч…
– Этого… – великий князь упёрся в Млынова чуть вздрагивающим пальцем, – этого дурака немедленно уволить из армии без пенсиона и мундира! Сегодня же! И выслать из Болгарии немедля, как только я подпишу приказ на увольнение!..
Млынов был уволен в тот же вечер: ему едва дали время на то, чтобы собраться, а попрощаться со Скобелевым так и не удалось. Но записку он оставить все же успел: «Прощайте, Михаил Дмитриевич, я Вас найду в России. Млынов».
Самолюбие великого князя главнокомандующего было настолько уязвлено, что он счёл за благо сделать вид, будто ничего и не произошло, и будто в разговоре с Млыновым он выяснил все, что хотел выяснить. А потому и сказал Струкову уже на следующий день:
– Это собственные бредни Скобелева, Струков. Теперь мне все известно и мною же все проверено. Однако ты доказал свою преданность. Ступай, но никому не болтай об этом. Если проболтаешься…
И внушительно погрозил пальцем.
– Возникло непредвиденное осложнение, Ваше Высочество. Турки утверждают, что в нарушение всех наших договорённостей два русских штаб-офицера якобы проводили рекогносцировку к берегу Мраморного моря. Конечно, это пустяк, который мы в конце концов уладим, но кое-какой козырь в их руках оказался.
– Я разыщу этих своенравцев, граф!
Великий князь рассвирепел не на шутку. Однако официальный запрос по всем войсковым частям поначалу ничего не дал. Главнокомандующий от всей громкой души своей выругал штабных работников и поручил расследование Струкову, которого вновь отозвал в распоряжение Главной квартиры, поскольку сам с упоением занимался предстоящим парадом в Сан-Стефано.
– Скверные вести, Михаил Дмитриевич, – сказал Александр Петрович Скобелеву с глазу на глаз. – Главнокомандующему известно о нашей милой шалости.
– Вали все на меня, – буркнул Скобелев. – Состоять в царской немилости для меня дело привычное. Ну, назад, в Туркестан, отправят или на Кавказ – эка важность!
– А если в отставку?
– Тоже неплохо. Тогда я гласом болгарского народа вплотную займусь.
Ясный намёк Струкову настроение не улучшил. Он искренне привязался к порывистому и яркому герою Балканской войны, столь энергично поспособствовавшему его карьере, ценил саму карьеру, не обладал опытом царских немилостей и очень не хотел таким опытом обладать. А расследование шло своим чередом и в конце концов вывело на казачьего есаула, мимо которого как-то ночью проследовали два генерала в сопровождении адъютанта и казака-коновода.
– Узнал их? – спросил Александр Петрович, лично вызвав казачьего офицера.
– А это – как сложится, – туманно ответил есаул. – Надо будет – припомню, а нет – так самому же легше.
Казачий офицер дураком не выглядел и явно намеревался поторговаться. Однако Струков пока держал его на крючке, очень надеясь, что главнокомандующий в конце концов забудет об этом происшествии в суёте своих парадных экзерсисов. Однако Николай Николаевич о возможностях устроить пакость никогда не забывал, и при первой же встрече сказал Скобелеву:
– Ты у меня на подозрении, а посему командовать парадом не будешь.
Скобелев ушёл, испытав большое облегчение, поскольку парадные обязанности всегда его тяготили. И неизвестно, как бы повернулась вся эта история, если бы личный представитель Государя прибыл позже доклада Струкова. Но он прибыл до него, и главнокомандующему оставалось лишь развести руками.
– Что ж, я от всего сердца поздравляю генерала Скобелева со столь высокими милостями моего брата.
Милости и впрямь были высоки. Звание генерал-лейтенанта, пожалование генерал-адъютантом, шпага, ножны которой украшены бриллиантами, и назначение на должность командира 4-го корпуса. Кто именно столь лестно, своевременно и удачно доложил Александру II об особых заслугах генерал-майора Скобелева на последнем этапе войны, осталось тайной, но высокий покровитель был явно из числа тех немногочисленных высших сановников, которые отдавали должное Белому генералу.
Теперь Михаил Дмитриевич оказался надёжно прикрытым от неудовольствия Николая Николаевича, но раздражение великого князя от этого не пошло на убыль. А Струков задерживал доклад, сколько мог, и случилось так, что услужливые приближённые главнокомандующего добрались до казачьего есаула без ведома Александра Петровича. Есаул был себе на уме, учитывал милости, пожалованные Государем Скобелеву, а посему из всей четвёрки всадников, нарушивших демаркационную линию, припомнил только генерал-майора Струкова.
– А ведь так предан дисциплине, – озадаченно вздохнул Николай Николаевич, имея в виду собственного любимца.
Под дисциплиной в данный момент он понимал самого себя. И очень огорчился, поскольку и впрямь привязался к Струкову, если привычку к подчинённому можно назвать привязанностью к нему.
Расставаться с ним великому князю не хотелось, портить ему карьеру – тоже не хотелось, и главнокомандующий решил ограничиться серьёзным внушением, дабы не навредить Струкову и сохранить собственное лицо. Так бы оно и случилось, если бы Александр Петрович обладал хотя бы малым опытом спокойного восприятия царских неудовольствий. Но беда была в том, что он куда в большей степени обладал опытом придворной интриги, несмотря на бесспорную личную отвагу и столь же бесспорное боевое мастерство. И когда великий князь вызвал к себе Александра Петровича всего лишь для отеческого внушения, вышеуказанный опыт и сработал в нем в первую очередь.
– Повинную голову и меч не сечёт, Ваше Высочество, – бодро и чуть ли не с улыбкой начал Струков, едва появившись пред очами главнокомандующего. – Дерзким нарушителем вашего повеления оказался я, но потому лишь, что генерал Скобелев не дал мне времени доложить вам о его приглашении прокатиться к Босфору. И молчал я до сей поры тоже по его просьбе.
– И сознаваться он тоже тебя попросил? – резко перебил Николай Николаевич.
– Я не сознаюсь, Ваше Высочество, – очень доверительно сказал Струков, мгновенно уловив намёк в словах великого князя. – Я докладываю светлейшему брату моего императора.
– О чем ты докладываешь, Струков? – нахмурился главнокомандующий, слегка запутавшись в изящных поворотах разговора. – О грубейшем нарушении дисциплины?
– Никак нет, Ваше Высочество, – Струков счёл нужным таинственно понизить голос. – Я докладываю о тайной подготовке генерал-лейтенанта Скобелева-второго к государственной измене.
Нелегко, видит Бог, нелегко и непросто было генералу Александру Петровичу Струкову сказать эти слова. Буря бушевала в его душе, но он успокаивал эту бурю масляной мыслью, что с Михаилом Дмитриевичем после столь высоких наград Государя ровно ничего не случится. Ну, обойдут орденом или чином – не более того, потому что до этого Александр Петрович по всем возможным каналам проверил прочность благорасположения Александра II к любимому народом Белому генералу. И, зная характер императора, был уверен, что подобное известие не будет воспринято им всерьёз, поскольку Александр никогда не считал себя полководцем, а славу любого своего подданного всегда полагал собственной славой.
– Я поехал с ним только ради того, чтобы услышать признание из его собственных уст. И услышал, Ваше Высочество, поскольку Скобелев неудержимо хвастлив.
– И что же ты услышал?
– В Болгарии существует заговор, цель которого провозгласить генерала Скобелева Государем.
Струков замолчал, надеясь по первым словам великого князя, по тону, каким будут сказаны эти первые слова, определить цену собственной информации, а тем самым и уровень личного его расположения. Но Николай Николаевич молчал, лицо его ровно ничего не выражало, и Александр Петрович забеспокоился. Он уж совсем было решился рассказать великому князю о первых шагах Скобелева по упрочению своей славы и своего положения в Болгарии – об организации боевых дружин на базе гимнастических обществ, – но не сказал. Он вовсе не помышлял о том, чтобы окончательно утопить Скобелева: он рассчитывал лишь выплыть самому с его помощью.
– Среди болгар у Скобелева масса почитателей, полагающих его едва ли не национальным героем…
– Скобелев был с адъютантом? – перебил великий князь.
– Так точно, Ваше Высочество.
– Немедля доставь адъютанта ко мне.
– Слушаюсь.
Александр Петрович не ожидал такого оборота и поначалу даже несколько растерялся. Однако повеление оставалось повелением, и он передал его Млынову.
– Что же именно интересует Его Высочество? – угрюмо спросил капитан.
– Болтовня Михаила Дмитриевича о болгарах, – туманно пояснил Струков, надеясь, что влюблённый в Скобелева адъютант сам разберётся в деталях.
– Я ничего об этом не знаю.
– Что ж, это – удобная позиция, – подумав, одобрил Александр Петрович.
Млынов в этом одобрении не нуждался, так как уже твёрдо решил на все вопросы великого князя отвечать с упрямой унтер-офицерской тупостью. Он понимал, что этим может навсегда перечеркнуть собственную офицерскую карьеру, но судьба Михаила Дмитриевича Скобелева была для него несравнимо дороже собственной.
– Сколь часто посещали Скобелева болгарские неофициальные делегации?
– Не могу знать, Ваше Высочество!
– Что значит «не могу знать»? Ты – старший адъютант, в твоих руках списки всех посетителей!
– Никак нет, Ваше Высочество! Списки вёл личный порученец подпоручик Мокроусов!
– Где он сейчас?
– В России с тяжёлым ранением, Ваше Высочество.
– Ловко! – Великий князь ходил по кабинету, громко стуча высокими сапогами. – Что Скобелев говорил Струкову о заговоре болгар?
– Не могу знать, Ваше Высочество!
– Чего ты не можешь знать?
– Ничего, Ваше Высочество, – вдруг негромко, но очень твёрдо сказал Млынов.
Главнокомандующий некоторое время смотрел в упор на капитана, постепенно наливаясь кровью. Заорал неожиданно:
– Дежурный!..
Дежурный адъютант тут же влетел в комнату.
– Ваше Высоч…
– Этого… – великий князь упёрся в Млынова чуть вздрагивающим пальцем, – этого дурака немедленно уволить из армии без пенсиона и мундира! Сегодня же! И выслать из Болгарии немедля, как только я подпишу приказ на увольнение!..
Млынов был уволен в тот же вечер: ему едва дали время на то, чтобы собраться, а попрощаться со Скобелевым так и не удалось. Но записку он оставить все же успел: «Прощайте, Михаил Дмитриевич, я Вас найду в России. Млынов».
Самолюбие великого князя главнокомандующего было настолько уязвлено, что он счёл за благо сделать вид, будто ничего и не произошло, и будто в разговоре с Млыновым он выяснил все, что хотел выяснить. А потому и сказал Струкову уже на следующий день:
– Это собственные бредни Скобелева, Струков. Теперь мне все известно и мною же все проверено. Однако ты доказал свою преданность. Ступай, но никому не болтай об этом. Если проболтаешься…
И внушительно погрозил пальцем.
5
Неизвестно, забыл ли Николай Николаевич обо всех этих как доверительных, так и дерзких разговорах или просто не желал к ним более возвращаться по каким-то своим, особым причинам, а только видимого продолжения они не получили, исключая увольнение и высылку Млынова в Россию. Генерал Струков остался при главнокомандующем, а Михаил Дмитриевич Скобелев, обласканный императором и теперь ласкаемый болгарами, с упоением занимался одновременно тремя делами сразу. Во-первых, корпусом, попавшим под его начальствование довольно потрёпанным; во-вторых, организацией военизированных болгарских гимнастических обществ; и, в-третьих, едва ли не ежевечерними невероятно шумными и весёлыми попойками в собственной корпусной резиденции, куда по его приглашению съезжалось множество дам полусвета, к которым Скобелев всегда питал необъяснимое и неудержимое влечение.
В разгар этих увлекательных занятий неожиданно приехал отец, генерал-лейтенант Дмитрий Иванович.
– Догнал, стало быть, меня? – Он крепко обнял сына, троекратно расцеловал. – Поздравляю. От души рад успехам твоим.
– Кто-то вовремя замолвил…
– А ты – не вовремя! – вдруг нахмурился Дмитрий Иванович. – Ой, Михаил, не лезь в политику. Не лезь, не наше это занятие. И с гульбой… Ну, гульбу ты, впрочем, скоро бросишь, потому как матушка приезжает, Ольга Николаевна.
– Матушка? – Михаил Дмитриевич просиял.
– Депешу уже получил об этом.
Вскоре в Сан-Стефано состоялся-таки громкий и звонкий парад, но Скобелев не принимал в нем участия согласно распоряжению великого князя главнокомандующего. Его Высочество был в полном восторге и, говорят, по окончанию этого победного парада торжественно изрёк, подняв бокал шампанского:
– Вот теперь, господа, можно с уверенностью сказать, что война завершилась окончательно и бесповоротно. С чем я вас всех и поздравляю. Ура, господа, ура!..
К тому времени в Европе уже сложилось мнение, что война кончается только тогда, когда похоронен последний солдат, павший на этой войне. Однако Россия по старинке считала, что войны кончаются только победными парадами. Не отданием чести мёртвым, а отданием чести выжившим.
В разгар этих увлекательных занятий неожиданно приехал отец, генерал-лейтенант Дмитрий Иванович.
– Догнал, стало быть, меня? – Он крепко обнял сына, троекратно расцеловал. – Поздравляю. От души рад успехам твоим.
– Кто-то вовремя замолвил…
– А ты – не вовремя! – вдруг нахмурился Дмитрий Иванович. – Ой, Михаил, не лезь в политику. Не лезь, не наше это занятие. И с гульбой… Ну, гульбу ты, впрочем, скоро бросишь, потому как матушка приезжает, Ольга Николаевна.
– Матушка? – Михаил Дмитриевич просиял.
– Депешу уже получил об этом.
Вскоре в Сан-Стефано состоялся-таки громкий и звонкий парад, но Скобелев не принимал в нем участия согласно распоряжению великого князя главнокомандующего. Его Высочество был в полном восторге и, говорят, по окончанию этого победного парада торжественно изрёк, подняв бокал шампанского:
– Вот теперь, господа, можно с уверенностью сказать, что война завершилась окончательно и бесповоротно. С чем я вас всех и поздравляю. Ура, господа, ура!..
К тому времени в Европе уже сложилось мнение, что война кончается только тогда, когда похоронен последний солдат, павший на этой войне. Однако Россия по старинке считала, что войны кончаются только победными парадами. Не отданием чести мёртвым, а отданием чести выжившим.
Часть третья
Глава первая
1
Через две недели после парада в Сан-Стефано в Болгарию приехала мать Михаила Дмитриевича Ольга Николаевна, которую Скобелев любил и почитал едва ли не больше отца. Шумные попойки с кокотками пришлось перенести в более укромное место, но это была единственная жертва, принесённая Михаилом Дмитриевичем. Корпус и подготовка военизированных болгарских дружин продолжали занимать все его рабочее время.
Вполне естественно, что эти занятия не являлись тайной ни для турецкого, ни тем паче для русского правительства. Турки были бессильны пресечь эту формально кое-как прикрытую общественной деятельностью подготовку тайной армии, а русские власти пресекать её и не собирались, поскольку иметь добрую сотню тысяч хорошо обученных боевых союзников было весьма выгодно для всей будущей русской политики на Балканах. Мало того, командование русской армии не препятствовало и просьбам своих офицеров отпускать их в официально создаваемые вооружённые силы Болгарского княжества в качестве инструкторов и советников, а потому и бурной деятельности Михаила Дмитриевича никто до поры так же не препятствовал.
Впрочем, существовала и ещё одна причина, о которой Ольга Николаевна поведала сыну с глазу на глаз. Добрым ангелом-хранителем Скобелева оказался один из самых близких к императору Александру царедворцев. Граф Александр Владимирович Адлерберг, друг детства императора Александра II, генерал от инфантерии, министр Императорского Двора и Канцлер российских орденов. Он не только всегда искренне восхищался легендарной отвагой Белого генерала, но и был дальним родственником самой Ольги Николаевны, о чем Михаил Дмитриевич узнал впервые.
– К сожалению, Миша, ты нажил себе много врагов. Графу было непросто разъяснить Государю, что за всеми твоими… необдуманными страстями скрывается твоя… искренность.
– Ты ищешь слова, матушка, а я – солдат. Я прямоту люблю, прямотой и жив. Скажи прямо, что имеешь в виду.
– Твои увлечения, дорогой.
– Увлечения?
– Да, Миша. Офицерские попойки, кокотки, странные собутыльники. Государь стал весьма чуток к такого рода развлечениям. А врагов у тебя предостаточно. Врагов и завистников. И самый главный из них – цесаревич. Он утверждает, что в тебе нет ничего, кроме наполеоновского себялюбия.
– Неправда, – грустно улыбнулся Скобелев. – Сначала я люблю тебя, потом – батюшку. И ещё – географию.
– Географию?
– Россию, матушка. Россию и Болгарию. Но, кажется, Болгария любит меня больше России. И я счастлив, что оказываю ей помощь.
Ольга Николаевна улыбнулась:
– Болгария помогла тебе найти самого себя, и я никогда этого не забуду. Только обещай мне…
– Что именно?
– Я мечтаю о внуках, сын. Но у моих внуков должна быть кристально порядочная мать. Знатность или богатство в этой случае не должны приниматься во внимание. Извини меня, дорогой, но такое представление об идеальной женщине внушили мне ещё в детстве.
– Я постараюсь отыскать твой идеал, матушка.
– В России?
– В России, разумеется в России. Правда, не знаю, когда завершу свои болгарские дела… Однако мне кажется, что ты ещё не все сказала.
Ольга Николаевна смутилась. Чуть покраснела и даже опустила глаза.
– Смелее, матушка, смелее! – улыбнулся сын.
– В Смольном моей лучшей подругой была Елизавета Узатис. Лизонька Узатис, дочь армейского поручика, как и я. Наверно поэтому мы с нею так сблизились тогда, в институте. Потом обе вышли замуж, я жила в Петербурге и нашем Спасском, а она с мужем – на Кавказе. Муж её погиб в стычке с горцами, оставив ей единственного сына и очень скромный пенсион. Узнав откуда-то, что я собираюсь в Болгарию, она приехала издалека с единственной слёзной просьбой…
Вполне естественно, что эти занятия не являлись тайной ни для турецкого, ни тем паче для русского правительства. Турки были бессильны пресечь эту формально кое-как прикрытую общественной деятельностью подготовку тайной армии, а русские власти пресекать её и не собирались, поскольку иметь добрую сотню тысяч хорошо обученных боевых союзников было весьма выгодно для всей будущей русской политики на Балканах. Мало того, командование русской армии не препятствовало и просьбам своих офицеров отпускать их в официально создаваемые вооружённые силы Болгарского княжества в качестве инструкторов и советников, а потому и бурной деятельности Михаила Дмитриевича никто до поры так же не препятствовал.
Впрочем, существовала и ещё одна причина, о которой Ольга Николаевна поведала сыну с глазу на глаз. Добрым ангелом-хранителем Скобелева оказался один из самых близких к императору Александру царедворцев. Граф Александр Владимирович Адлерберг, друг детства императора Александра II, генерал от инфантерии, министр Императорского Двора и Канцлер российских орденов. Он не только всегда искренне восхищался легендарной отвагой Белого генерала, но и был дальним родственником самой Ольги Николаевны, о чем Михаил Дмитриевич узнал впервые.
– К сожалению, Миша, ты нажил себе много врагов. Графу было непросто разъяснить Государю, что за всеми твоими… необдуманными страстями скрывается твоя… искренность.
– Ты ищешь слова, матушка, а я – солдат. Я прямоту люблю, прямотой и жив. Скажи прямо, что имеешь в виду.
– Твои увлечения, дорогой.
– Увлечения?
– Да, Миша. Офицерские попойки, кокотки, странные собутыльники. Государь стал весьма чуток к такого рода развлечениям. А врагов у тебя предостаточно. Врагов и завистников. И самый главный из них – цесаревич. Он утверждает, что в тебе нет ничего, кроме наполеоновского себялюбия.
– Неправда, – грустно улыбнулся Скобелев. – Сначала я люблю тебя, потом – батюшку. И ещё – географию.
– Географию?
– Россию, матушка. Россию и Болгарию. Но, кажется, Болгария любит меня больше России. И я счастлив, что оказываю ей помощь.
Ольга Николаевна улыбнулась:
– Болгария помогла тебе найти самого себя, и я никогда этого не забуду. Только обещай мне…
– Что именно?
– Я мечтаю о внуках, сын. Но у моих внуков должна быть кристально порядочная мать. Знатность или богатство в этой случае не должны приниматься во внимание. Извини меня, дорогой, но такое представление об идеальной женщине внушили мне ещё в детстве.
– Я постараюсь отыскать твой идеал, матушка.
– В России?
– В России, разумеется в России. Правда, не знаю, когда завершу свои болгарские дела… Однако мне кажется, что ты ещё не все сказала.
Ольга Николаевна смутилась. Чуть покраснела и даже опустила глаза.
– Смелее, матушка, смелее! – улыбнулся сын.
– В Смольном моей лучшей подругой была Елизавета Узатис. Лизонька Узатис, дочь армейского поручика, как и я. Наверно поэтому мы с нею так сблизились тогда, в институте. Потом обе вышли замуж, я жила в Петербурге и нашем Спасском, а она с мужем – на Кавказе. Муж её погиб в стычке с горцами, оставив ей единственного сына и очень скромный пенсион. Узнав откуда-то, что я собираюсь в Болгарию, она приехала издалека с единственной слёзной просьбой…