Единственный способ спустить все на тормозах. Правда, скандал велик, тормоза получатся жесткие, но иных все равно нет. Вообще-то двух придурков даже жаль — не видать им больше Антарктиды, — однако никто, кроме них самих, в этом не виноват. Никто. На этом пункте надо стоять твердо.
Ерепеев с сожалением подавил соблазн состроить на весь свет рожу кирпичом, изобразив, будто ему вообще ничего не известно, и объявить случившееся безобразие выходкой неведомых радиохулиганов. Жаль, но ничего не выйдет. Учинят следствие и очень быстро докопаются. Всем коллегам рты не заткнешь. А кроме того, передатчик, скотина, сгорел далеко не сразу, успев прежде проработать несколько часов, и его точное местоположение наверняка было определено — хотя бы из космоса. Сволочи американцы набросали на орбиты уйму всякого железа…
— А может, и ничего, а? — робко промямлил начальник аэрометеоотряда Пятко и, между прочим, непосредственный шеф Ломаева. — Может, и обойдется? Связи-то пока нет. Может, они там уже все поняли…
В холле разом закряхтели и задвигались. Видно было, что эта мысль пришлась многим по душе.
— Что поняли? — прищурившись, спросил Ерепеев.
— Ну… что все это дурацкий розыгрыш. По-моему, должны они понять, не глупые…
— А кто это «они»? Уточни, будь добр.
— Ну… в ААНИИ. И выше…
— Насколько выше?
— Ну…
— Баранки гну! — рявкнул Ерепеев. — Ты бы понял? Нет, не здесь, а находясь черт знает где отсюда? Что да? Понял бы? Ты-то, может, и да, потому что кто ты есть? Никто. Какой с тебя спрос? Ты только за свой отряд отвечаешь, а если на тебе лежит ответственность куда как повыше, а? Ты не слышал, что в эфире делается? Послушай вон приемник. Нас уже узурпаторами называют. Чилийцы с аргентинцами заявили протест…
— А при чем тут Чили и Аргентина? — спросил кто-то.
— Ты что, неграмотный? — напустился на него Ерепеев. — Здрасте-приехали! Они договор о статусе Антарктиды не подписывали и не собираются. И именно потому, что считают Антарктиду своей исконной территорией, понятно? Они, между прочим, давно поделили ее — половина вам, половина нам… Тут каша мирового значения! Из-за двух идиотов! Мало того, что эти два голубчика ославились на весь мир, так еще и передатчик сожгли!..
Пятко с гадливой гримасой вбил в пепельницу окурок. Будто клопа казнил.
Ломаев молчал, уронив подбородок на могучий кулак, глядя исподлобья, и был похож на помесь роденовского мыслителя с насупленным неандертальцем.
— А рации на вездеходах и самолетах? — подал голос кто-то.
— Слабые! С ближайшими станциями на континенте мы еще кое-как можем связаться, а с Большой землей — вот! — Ерепеев откровенно отбил на локте это «вот». — Через спутник — тоже пока никак. Уже пробовали. Так что же, просить соседей, чтобы передали наше опровержение? Не знаю кому как, а мне «испорченный телефон» не нужен. Да и стыдно. Лучше уж подождать полчаса — и самим…
— А с Новолазаревской? — настаивал тот же голос.
— С Новолазаревской связи нет, а с Беллинсгаузеном и подавно, — отрезал Ерепеев. — Есть связь с Мирным, но неустойчивая. Магнитная буря, наверное.
Сейчас он нагло врал в глаза своим товарищам — со станцией Новолазаревская, резиденцией начальника всей российской антарктической экспедиции Михаила Михайловича Троеглазова, связь была, хотя и верно — неустойчивая. Немногие знающие об этом помалкивали, понимая, что и.о. начальника Новорусской просто-напросто оттягивает момент неизбежного тягостного объяснения. Ну что же, ждать починки единственного мощного передатчика — тоже занятие…
Минут через десять вялой дискуссии с Ерепеевым согласились все. Затем кто-то предложил дать слово Ломаеву.
— Это еще для чего? — долетел из угла чей-то дискант.
— А пусть скажет нам, что он сам думает обо всем этом…
Ломаев оторвал подбородок от кулака. Роденовский мыслитель сгинул — остался страдающий мигренью неандерталец.
— Здесь что, товарищеский суд? — сипло осведомился троглодит, встопорщив бороду, и нехорошо осклабился.
На него заорали — вразнобой, зато от души:
— А хоть бы и товарищеский… Мы тебе что, уже не товарищи? Брезгуешь, гад?
— Из-за тебя, урода, все, из-за тебя!
— Шутки ему!.. Кому шуточки, а всем без премии оставаться?
— Да если бы только без премии! Мелко берешь. Теперь у всех нас, считай, волчий паспорт…
— Тихо! Пусть скажет…
— Всех подставил, гнида!…
— У меня четвертая зимовка, а теперь что — весь послужной список псу под хвост? Искать работу на Большой земле? Кем? Сторожем? Кому я нужен?
— У меня, между прочим, зимовка тоже не первая…
— Да тише вы!
— Что тут «тише»?! Морду ему набить, а уж потом…
— Нет, пусть он сначала скажет…
Ломаев воздвигнулся, едва не коснувшись головой потолка, большой, набрякший, как грозовая туча, и стало ясно, что шансы набить ему морду, мягко говоря, проблематичны. Разве что он сам позволит.
— Ну и скажу! — рявкнул он так, что все разом притихли. — Скажу! Да! Спьяну! Один я виноват — моя была идея! Сам и отвечу, никого за собой не потяну! Сам! Поняли? Кто не понял, кому повторить персонально? Теперь все, я могу идти?
Одну секунду висела тишина. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы вот так просто отпустить виновника под домашний арест, не пропесочив его как следует, — но много ли в том толку?
— А вот и второй именинник, — сказали у двери. — Починил уже, что ли? Э, ты чего? Ты не толкайся!
Но Игорь Непрухин не мог не толкаться — едва успев ссыпаться с лестницы, он влетал в холл пулей и был не в состоянии погасить инерцию. Да и не желал. Глаза — сумасшедшие, рот — вкривь.
— От австралийцев с Дейвиса! — выпалил он, напролом прорвавшись к Ерепееву, и перед изумленными глазами и.о. начальника птицей порхнул торопливо исписанный бумажный листок. — И еще от американцев с Амундсен-Скотта. Передают непрерывно, просят отозваться…
Зашуршала бумага. Начальственный взгляд, суровый и деловой, забегал по корявым строчкам, и на чело Ерепеева пала тень. Многие видели, как и.о. начальника Новорусской сбился, заморгал и начал читать снова. Затем бумажный лист в его руках мелко задрожал.
— Это что-то… — начал Ерепеев.
Не сыскав в русском языке подходящего эпитета к неведомому «что-то», он осекся и вхолостую задвигал губами. Глаза его расширились и округлились, как у лемура, а лицо начало багроветь.
— Разыгрываешь, паскуда? Нашел, блин, время…
— Ни боже мой! — Непрухин отшатнулся и, как мельница, замахал руками. — Все правда! Наладил связь, и первым делом — вот…
Ему не хватило дыхания, что иногда бывало, и не хватило слов, что случилось с ним впервые. Он шумно втянул воздух и сглотнул слюну, зверски дернув кадыком. Руки остались в движении, и Непрухин выделывал ими жесты, по-видимому, означающие: «Да что вы, мужики, стал бы я так шутить, я тут вообще ни при чем, я не я и кепка не моя…»
У Ерепеева, застывшего столбом с листком в руках, окончательно перекосилось лицо.
— Вслух! — потребовал из угла настырный дискант.
Строго говоря, и.о. начальника станции имел полное право не знакомить никого из подчиненных с содержанием любых радиограмм. Вспомнил ли «Е в кубе» об этом в данную минуту или нет, осталось неизвестным. Впоследствии он объяснял свое несолидное поведение крайним изумлением. Во-первых, он с хлопком закрыл рот, во-вторых, громко икнул, а в-третьих, приблизил листок к глазам, словно страдал близорукостью, и покорно и медленно начал читать вслух, выделяя каждое слово:
— «Амундсен-Скотт. Подавляющим большинством поддерживаем российских и австралийских коллег и просим сообщить условия присоединения к Свободной Антарктической республике. Желателен скорейший обмен представителями для координации совместных действий. Можете ли принять самолет? Дайте метеосводку, сообщите состояние ВПП. Готовы вылететь немедленно. Мак-Мёрдо поддерживает. Уоррен, Тейлор».
Дальше Ерепеев читать не смог. Скомкав бумагу в кулаке, он ринулся вон из холла, и всем слышен был его дробный галоп вверх по лестнице. Хлопнула дверь тамбура. Вне всякого сомнения, и.о. начальника станции помчался в епархию Непрухина лично проверить поступающие от иностранных коллег сообщения.
В наступившей тишине кто-то вдруг оглушительно расхохотался, и хохот этот был дик и жуток, как крик филина в кромешной ночи.
Ошалевшие люди вскакивали с мест. Загремели по дощатому полу отодвигаемые стулья. Вмиг стало шумно и тесно, словно холл съежился, испугавшись криков:
— А Дейвис? Дейвис что?
— Да почти что то же самое! — завопил Непрухин, перекрывая общий гвалт. — А кроме того, они восхищаются нами, а также двумя своими соотечественниками — Шеклтоном и Макинтошем, значит. И тоже спрашивают насчет ВПП…
От общего вопля с потолка что-то посыпалось.
— Ну надо же! — хохотал, подвывая и колыхаясь, завхоз Недобитько. — У-у… у всех одни и те же мысли! У американцев, у австралийцев, у наших… У-у-у… у меня, признаться, тоже были, но не решился… Теперь… у-у… не попаду в отцы-основатели нации антарктов…
— Попадешь! — орали ему в ухо. — Памятника тебе, правда, не поставят — вот этим двум идиотам поставят, а тебе нет, — зато твое пузо, может, на барельефе изобразят, знаешь, бывают такие многофигурные штуковины вокруг цоколя…
И еще многое кричали ошалевшие люди с вытаращенными глазами и хлопали друг друга по спинам, возбужденные и несолидные, как дети или болельщики. С шаткого столика спрыгнул узорчатый графин цветного стекла и распался на осколки с мерзким бутылочным звоном. Как видно, на счастье.
— Не может быть, — потерянно бормотал забытый всеми Ломаев, обращаясь преимущественно к своей бороде, поскольку никто из присутствующих его не слышал и уже давно не слушал. — Бред какой-то. Нет, так не может быть, так попросту не бывает…
Глава седьмая
Ерепеев с сожалением подавил соблазн состроить на весь свет рожу кирпичом, изобразив, будто ему вообще ничего не известно, и объявить случившееся безобразие выходкой неведомых радиохулиганов. Жаль, но ничего не выйдет. Учинят следствие и очень быстро докопаются. Всем коллегам рты не заткнешь. А кроме того, передатчик, скотина, сгорел далеко не сразу, успев прежде проработать несколько часов, и его точное местоположение наверняка было определено — хотя бы из космоса. Сволочи американцы набросали на орбиты уйму всякого железа…
— А может, и ничего, а? — робко промямлил начальник аэрометеоотряда Пятко и, между прочим, непосредственный шеф Ломаева. — Может, и обойдется? Связи-то пока нет. Может, они там уже все поняли…
В холле разом закряхтели и задвигались. Видно было, что эта мысль пришлась многим по душе.
— Что поняли? — прищурившись, спросил Ерепеев.
— Ну… что все это дурацкий розыгрыш. По-моему, должны они понять, не глупые…
— А кто это «они»? Уточни, будь добр.
— Ну… в ААНИИ. И выше…
— Насколько выше?
— Ну…
— Баранки гну! — рявкнул Ерепеев. — Ты бы понял? Нет, не здесь, а находясь черт знает где отсюда? Что да? Понял бы? Ты-то, может, и да, потому что кто ты есть? Никто. Какой с тебя спрос? Ты только за свой отряд отвечаешь, а если на тебе лежит ответственность куда как повыше, а? Ты не слышал, что в эфире делается? Послушай вон приемник. Нас уже узурпаторами называют. Чилийцы с аргентинцами заявили протест…
— А при чем тут Чили и Аргентина? — спросил кто-то.
— Ты что, неграмотный? — напустился на него Ерепеев. — Здрасте-приехали! Они договор о статусе Антарктиды не подписывали и не собираются. И именно потому, что считают Антарктиду своей исконной территорией, понятно? Они, между прочим, давно поделили ее — половина вам, половина нам… Тут каша мирового значения! Из-за двух идиотов! Мало того, что эти два голубчика ославились на весь мир, так еще и передатчик сожгли!..
Пятко с гадливой гримасой вбил в пепельницу окурок. Будто клопа казнил.
Ломаев молчал, уронив подбородок на могучий кулак, глядя исподлобья, и был похож на помесь роденовского мыслителя с насупленным неандертальцем.
— А рации на вездеходах и самолетах? — подал голос кто-то.
— Слабые! С ближайшими станциями на континенте мы еще кое-как можем связаться, а с Большой землей — вот! — Ерепеев откровенно отбил на локте это «вот». — Через спутник — тоже пока никак. Уже пробовали. Так что же, просить соседей, чтобы передали наше опровержение? Не знаю кому как, а мне «испорченный телефон» не нужен. Да и стыдно. Лучше уж подождать полчаса — и самим…
— А с Новолазаревской? — настаивал тот же голос.
— С Новолазаревской связи нет, а с Беллинсгаузеном и подавно, — отрезал Ерепеев. — Есть связь с Мирным, но неустойчивая. Магнитная буря, наверное.
Сейчас он нагло врал в глаза своим товарищам — со станцией Новолазаревская, резиденцией начальника всей российской антарктической экспедиции Михаила Михайловича Троеглазова, связь была, хотя и верно — неустойчивая. Немногие знающие об этом помалкивали, понимая, что и.о. начальника Новорусской просто-напросто оттягивает момент неизбежного тягостного объяснения. Ну что же, ждать починки единственного мощного передатчика — тоже занятие…
Минут через десять вялой дискуссии с Ерепеевым согласились все. Затем кто-то предложил дать слово Ломаеву.
— Это еще для чего? — долетел из угла чей-то дискант.
— А пусть скажет нам, что он сам думает обо всем этом…
Ломаев оторвал подбородок от кулака. Роденовский мыслитель сгинул — остался страдающий мигренью неандерталец.
— Здесь что, товарищеский суд? — сипло осведомился троглодит, встопорщив бороду, и нехорошо осклабился.
На него заорали — вразнобой, зато от души:
— А хоть бы и товарищеский… Мы тебе что, уже не товарищи? Брезгуешь, гад?
— Из-за тебя, урода, все, из-за тебя!
— Шутки ему!.. Кому шуточки, а всем без премии оставаться?
— Да если бы только без премии! Мелко берешь. Теперь у всех нас, считай, волчий паспорт…
— Тихо! Пусть скажет…
— Всех подставил, гнида!…
— У меня четвертая зимовка, а теперь что — весь послужной список псу под хвост? Искать работу на Большой земле? Кем? Сторожем? Кому я нужен?
— У меня, между прочим, зимовка тоже не первая…
— Да тише вы!
— Что тут «тише»?! Морду ему набить, а уж потом…
— Нет, пусть он сначала скажет…
Ломаев воздвигнулся, едва не коснувшись головой потолка, большой, набрякший, как грозовая туча, и стало ясно, что шансы набить ему морду, мягко говоря, проблематичны. Разве что он сам позволит.
— Ну и скажу! — рявкнул он так, что все разом притихли. — Скажу! Да! Спьяну! Один я виноват — моя была идея! Сам и отвечу, никого за собой не потяну! Сам! Поняли? Кто не понял, кому повторить персонально? Теперь все, я могу идти?
Одну секунду висела тишина. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы вот так просто отпустить виновника под домашний арест, не пропесочив его как следует, — но много ли в том толку?
— А вот и второй именинник, — сказали у двери. — Починил уже, что ли? Э, ты чего? Ты не толкайся!
Но Игорь Непрухин не мог не толкаться — едва успев ссыпаться с лестницы, он влетал в холл пулей и был не в состоянии погасить инерцию. Да и не желал. Глаза — сумасшедшие, рот — вкривь.
— От австралийцев с Дейвиса! — выпалил он, напролом прорвавшись к Ерепееву, и перед изумленными глазами и.о. начальника птицей порхнул торопливо исписанный бумажный листок. — И еще от американцев с Амундсен-Скотта. Передают непрерывно, просят отозваться…
Зашуршала бумага. Начальственный взгляд, суровый и деловой, забегал по корявым строчкам, и на чело Ерепеева пала тень. Многие видели, как и.о. начальника Новорусской сбился, заморгал и начал читать снова. Затем бумажный лист в его руках мелко задрожал.
— Это что-то… — начал Ерепеев.
Не сыскав в русском языке подходящего эпитета к неведомому «что-то», он осекся и вхолостую задвигал губами. Глаза его расширились и округлились, как у лемура, а лицо начало багроветь.
— Разыгрываешь, паскуда? Нашел, блин, время…
— Ни боже мой! — Непрухин отшатнулся и, как мельница, замахал руками. — Все правда! Наладил связь, и первым делом — вот…
Ему не хватило дыхания, что иногда бывало, и не хватило слов, что случилось с ним впервые. Он шумно втянул воздух и сглотнул слюну, зверски дернув кадыком. Руки остались в движении, и Непрухин выделывал ими жесты, по-видимому, означающие: «Да что вы, мужики, стал бы я так шутить, я тут вообще ни при чем, я не я и кепка не моя…»
У Ерепеева, застывшего столбом с листком в руках, окончательно перекосилось лицо.
— Вслух! — потребовал из угла настырный дискант.
Строго говоря, и.о. начальника станции имел полное право не знакомить никого из подчиненных с содержанием любых радиограмм. Вспомнил ли «Е в кубе» об этом в данную минуту или нет, осталось неизвестным. Впоследствии он объяснял свое несолидное поведение крайним изумлением. Во-первых, он с хлопком закрыл рот, во-вторых, громко икнул, а в-третьих, приблизил листок к глазам, словно страдал близорукостью, и покорно и медленно начал читать вслух, выделяя каждое слово:
— «Амундсен-Скотт. Подавляющим большинством поддерживаем российских и австралийских коллег и просим сообщить условия присоединения к Свободной Антарктической республике. Желателен скорейший обмен представителями для координации совместных действий. Можете ли принять самолет? Дайте метеосводку, сообщите состояние ВПП. Готовы вылететь немедленно. Мак-Мёрдо поддерживает. Уоррен, Тейлор».
Дальше Ерепеев читать не смог. Скомкав бумагу в кулаке, он ринулся вон из холла, и всем слышен был его дробный галоп вверх по лестнице. Хлопнула дверь тамбура. Вне всякого сомнения, и.о. начальника станции помчался в епархию Непрухина лично проверить поступающие от иностранных коллег сообщения.
В наступившей тишине кто-то вдруг оглушительно расхохотался, и хохот этот был дик и жуток, как крик филина в кромешной ночи.
Ошалевшие люди вскакивали с мест. Загремели по дощатому полу отодвигаемые стулья. Вмиг стало шумно и тесно, словно холл съежился, испугавшись криков:
— А Дейвис? Дейвис что?
— Да почти что то же самое! — завопил Непрухин, перекрывая общий гвалт. — А кроме того, они восхищаются нами, а также двумя своими соотечественниками — Шеклтоном и Макинтошем, значит. И тоже спрашивают насчет ВПП…
От общего вопля с потолка что-то посыпалось.
— Ну надо же! — хохотал, подвывая и колыхаясь, завхоз Недобитько. — У-у… у всех одни и те же мысли! У американцев, у австралийцев, у наших… У-у-у… у меня, признаться, тоже были, но не решился… Теперь… у-у… не попаду в отцы-основатели нации антарктов…
— Попадешь! — орали ему в ухо. — Памятника тебе, правда, не поставят — вот этим двум идиотам поставят, а тебе нет, — зато твое пузо, может, на барельефе изобразят, знаешь, бывают такие многофигурные штуковины вокруг цоколя…
И еще многое кричали ошалевшие люди с вытаращенными глазами и хлопали друг друга по спинам, возбужденные и несолидные, как дети или болельщики. С шаткого столика спрыгнул узорчатый графин цветного стекла и распался на осколки с мерзким бутылочным звоном. Как видно, на счастье.
— Не может быть, — потерянно бормотал забытый всеми Ломаев, обращаясь преимущественно к своей бороде, поскольку никто из присутствующих его не слышал и уже давно не слушал. — Бред какой-то. Нет, так не может быть, так попросту не бывает…
Глава седьмая
Ответ Керзону
Из записок Ломаева
«Не знаю, у кого как, а у меня не было и нет сомнений: не сломай Типунов руку — сидеть бы мне и Игорьку под арестом до первого рейса на Большую землю.Конец бесплатного ознакомительного фрагмента