Страница:
Батюшка говорил еще о многом. Во время беседы он несколько раз обращался ко мне с вопросом: "Вы любите апостола Павла?"
Апостол Павел был "моим" апостолом, он дал мне ключ к пониманию Евангелия - как мне было его не любить?
Между тем начало светать.
"Вот Вы пришли ко мне ночью, как Никодим, - сказал батюшка задумчиво, и я ставлю перед Вами вопрос: согласны ли Вы принять крещение?"
"Этот вопрос для меня сейчас совершенно непосильный, - ответила я, совершенно непосильный".
О. Серафим попросил меня стать на колени, и когда я это сделала, он молча прижал мою голову к своему сердцу так, что я могла слышать каждое его биение.
Мы вышли в другую комнату. Наступил день. Батюшка подвел меня к окну и сказал: "Запоминайте дорогу. Вы еще приедете ко мне, спрашивать ни у кого не нужно".
Он подарил мне на память синее хрустальное яичко, потом благословил меня, и я уехала домой.
Письма больше не пересылались по почте, но передавались лично через Тоню.
В начале Великого поста получила большое письмо от о. Серафима. Оно значительно отличалось по своему содержанию от прежних писем. Оно было написано как-то особенно просто, тепло и конкретно. О. Серафим писал о том, какие молитвы надо читать ежедневно, утром и вечером, как проводить Великий пост, и давал много других практических указаний, которые проникали в самую повседневную жизнь и потому действовали особенно ободряюще. Он уже считал нас своими и заботился о нас так, как внимательная мать, которая старается предупредить движение своего ребенка - внешнее и внутреннее.
Особенно обрадовал меня совет о. Серафима каждое утро, уходя на работу, испрашивать благословение. Как-то раз в разговоре с Тоней я спросила, можно ли до крещения осенять себя крестным знамением. О. Серафим не забыл и этого вопроса. "Не только можно, но и необходимо", - отвечал он. Таким образом, духовные стремления перестали быть чем-то оторванным, и восстанавливалось органическое единство жизни во всех ее проявлениях.
Незадолго до начала Великого поста у бабушки началась гангрена ноги. В течение трех месяцев она не вставала с постели и тяжело страдала. Близкие по очереди дежурили возле нее по ночам. Бабушка была уже в очень преклонном возрасте, и организм не мог долго бороться с болезнью. Она умирала. В течение своей жизни она была чрезвычайно энергичным, жизнерадостным, общительным человеком, теперь она постепенно отходила от всего: она отказывалась от любимых блюд, которые ей приносили, не хотела слушать писем, которые присылали ей дети и внуки, не разрешала даже приводить Алика (долгожданного правнука) к себе в комнату. Ей больше ничего здесь не было нужно.
Когда я проводила ночи у ее постели, мне казалось, что я нахожусь каким-то образом на грани двух миров. Я чувствовала эту грань, мне не хотелось расставаться с этим неведомым мне до тех пор чувством. Когда весь дом спал, а умирающая смотрела на меня своим отрешенным от всего, "понимающим" взглядом, мне не было страшно. Напротив, какой-то непонятный покой наполнял мое сердце, и когда я приходила утром на работу, никто не мог догадаться, что я провела бессонную ночь.
Так проходил Великий пост. Так я готовилась к встрече Пасхи - праздника победы над смертью. Какова же была моя радость, когда незадолго до Пасхи Тоня привезла мне от о. Серафима большую свечу зеленого цвета (символ надежды) с приглашением приехать к нему вместе с ней к пасхальной заутрене.
Смущало меня только одно - мне не хотелось, чтобы бабушка умерла в мое отсутствие. Но не принять предложение было почти невозможно. Пасхальная ночь совпадала с моим дежурством, но мне удалось упросить тетю остаться вместо меня. Домашним я сказала, что переночую у Тони.
В Загорск мы приехали поздно. Домик, в котором жил батюшка, снаружи, как и в прошлый раз, выглядел заброшенным и необитаемым. Внутри же он был полон людей, собравшихся встретить Светлый праздник вместе с батюшкой в этом маленьком, запертом со всех сторон домике, как прежде встречали его в храме.
Батюшка был занят устройством алтаря и иконостаса. Маленькая комната должна была превратиться в храм, где совершится пасхальная заутреня.
Когда все было готово, все перешли в большую комнату, оставив батюшку одного.
Я не знала никого из присутствующих, кроме хозяев дома. Немного спустя батюшка позвал меня к себе в комнату. "Чувствуйте себя так, как среди самых близких людей, - сказал он и, убедившись в том, что я поняла все так, как он хотел, уже совсем просто добавил, - а теперь пойдите, посидите в той комнате, а я буду их исповедовать". Вероятно, и другие были предупреждены, так как никто не задавал мне никаких вопросов, и я почувствовала вскоре, что все эти люди, приехавшие сюда к батюшке в эту пасхальную ночь, действительно являются близкими мне людьми, с которыми связывают меня самые глубокие, еще не совсем понятные мне нити. Я бы не сумела этого почувствовать, если бы не было прямого указания батюшки: он освободил меня от всегдашней моей замкнутости, он разрешил мне чувствовать себя хорошо. Прислушиваясь к разговорам окружавших меня людей и отчасти участвуя в них, я начинала понимать, в чем основное отличие жизни "в Церкви", жизни "под руководством" от того внутренне беспорядочного, хаотического существования, которое вели все те люди, среди которых мне приходилось до сих пор проводить свою жизнь. Два основных понятия определяли собой характерные черты этого нового для меня образа жизни: "благословение" и "послушание". Не будучи в состоянии полностью охватить заключавшийся в них глубокий смысл, так как для этого нужен большой и долгий опыт духовной жизни, я все же почувствовала в них единственный надежный путь. Всей обстановкой своей жизни, своими словами, действиями, поведением батюшка учил всех, кто соприкасался с ним, все глубже вникать в этот путь сердцем и разумом и одновременно усваивать его практически. Этот путь во многом диаметрально противоположен тому, чему учила семья, общество, литература (не только после революции, но и до нее).
Среди присутствующих были двое: Наташа и Сережа П*. Они оба были духовными детьми батюшки, но прежде не были знакомы между собой. Теперь они стали мужем и женой. Их соединило не личное чувство, но благословение батюшки, личное чувство пришло потом. В основе их союза лежала не страсть, не увлечение, которые так превозносились светскими писателями, но любовь к Богу и стремление к христианской жизни. Во время заутрени Сережа стоял рядом со мной и как-то особенно хорошо, по-детски, молился.
---------------------------------------------
* Панкратовы (прим. ред)
Впоследствии Сережа был убит на фронте, и когда я вспоминаю его теперь, он представляется мне таким, каким он был в эту пасхальную ночь...
Батюшка исповедовал каждого отдельно.
Прежде чем начать богослужение, он послал кого-то из присутствующих убедиться в том, что пение не слышно на улице.
Началась пасхальная заутреня, и маленький домик превратился в светлый храм, в котором всех соединяло одно, ни с чем не сравнимое чувство - радости Воскресения. Крестный ход совершался внутри дома, в сенях и в коридоре. Батюшка раздал всем иконы для участия в крестном ходе. Мне он дал икону трех святителей, как я потом узнала от Тони, потому что в то время, когда икона была у меня в руках, я ни разу не решилась на нее взглянуть.
После литургии все сели за пасхальный стол и начались оживленные разговоры о том, на сколько частей разделилась "Солянка", кто и где встречает сейчас праздник. Батюшка обратил внимание присутствующих на то, что вокруг, даже в непосредственной близости от дома, никто и не подозревает, что здесь происходит. Время шло. Уезжать не хотелось, но я начала беспокоиться о том, что если я задержусь, бабушка может умереть в мое отсутствие. Заметив мое беспокойство, о. Серафим сказал, обращаясь ко мне, но так, чтобы могли слышать все: "Будьте спокойны, ничего не случится. Матерь Божия не допустит. Вы приехали прославить Ее Сына, а Она сохранит весь ваш дом".
Летом 1936 года сестра жила на даче в Тарасовке*. Иногда вечерами она читала вечерние молитвы вместе с Катей, и тогда я к ним присоединялась. Но мне необходимо было уединение, так как надо было, наконец, обдумать все и прийти к окончательному решению. Я уехала в глухую деревню недалеко от Калязина. Там я жила в полном одиночестве и целыми днями бродила одна по полям и лесам.
---------------------------------------------
* Подмосковный поселок по Ярославской железной дороге (прим. ред.)
Ходили слухи о неизбежности войны. Я боялась, что война застанет меня безоружной и, вспоминая слова батюшки, я думала: "А вдруг что случится? Мне надо вооружиться крестом!.."
Я решила на свободе написать письма, в которых я могла бы уяснить себе все то, что меня тревожило, что мешало перейти через пропасть, которая все еще отделяла меня от желанной цели. Я выбрала себе для этого уголок на опушке леса недалеко от болота, над которым носились с криком дикие утки. Туда я уходила со своим письмом, и никто не нарушал моего уединения.
Я пыталась собрать воедино все отрицательное, что было связано для меня с детства с представлением о Православной Церкви, какой она являлась в прошлом в лице своих официальных представителей: о бесчисленных компромиссах, лицемерии, об антисемитизме и многом другом, что воздвигало, быть может, внешние, но трудно преодолимые преграды для всех, кто хотел бы приблизиться к Церкви, находясь вне ее. Я писала о тех тяжелых и страшных исторических ассоциациях, которые вызывают у меня еврейские слова "авойдо зоро" - чужое служение.
О. Серафим все принял с глубоким сочувствием. "Мне понятен твой страх перед словами "чужое служение"", - писал он. Он согласился и с тем, что внешняя история Церкви представляет собой в значительной степени "цепь компромиссов", и прибавил: "продолжающихся и в настоящее время". Дальше он писал о Церкви, которой Глава Сам Христос и Матерь Божия, о Церкви, к которой принадлежат сонмы святых мучеников и угодников Божиих. "Вот к какой Церкви принадлежу и я моим недостоинством", - заканчивал о. Серафим свое письмо.
В последнем из писем, написанном в Калязине, я пыталась подвести итоги. Но итог оказался для меня самым неожиданным. Я вынуждена была признать, что решать собственно нечего, что вопрос о моем крещении решен и предрешен уже давно, даже не знаю когда. Может быть, я должна подумать о сроке? Но и это, видимо, не в моей власти. Путник видит огни впереди. Он идет к ним. Но где же они, далеко или близко? Он не может сказать. Он может обмануться...
Когда я вернулась в Москву, Тоня приехала сказать мне, что батюшка будет у нее на даче и хочет принять меня там. Я поехала в Болшево. Но когда он прислал звать меня к себе, я вдруг почувствовала, что не могу идти. Какая-то непонятная мне сила точно удерживала меня. "Я не пойду, я не в состоянии", - сказала я.
В это время в Болшево приехала Катя. Она просила и требовала, чтобы батюшка принял ее, но он отказывался, говоря: "Не лежит у меня душа принять ее". - "Вот ведь как удивительно бывает: одна рвется прийти, а ее не принимают, другую зовут, и она не идет", - сказала Тоня.
С большим трудом я преодолела себя, после того как Тоня сказала мне, что батюшка сегодня остался специально для меня, и не прийти к нему совершенно невозможно. Я наконец поднялась наверх. Батюшка был один в комнате. Окно в сад было открыто и завешено белой занавеской, так что снаружи не было видно, что делалось в комнате.
Батюшка ласково заговорил со мной: "А Вы скажите Спасителю: вот я пришла к Тебе, как блудница". Эти слова так поразили меня, что я невольно закрыла лицо руками, и на мгновенье так хорошо и светло стало на душе. Все же я еще пыталась продолжить свои "доказательства от противного", но вскоре замолкла, так неуместны они были теперь. В саду запел соловей. "Вот мы сидим здесь с Вами вдвоем, - сказал о. Серафим, - у нас как будто бы есть разногласия, как будто бы, - повторил он, желая показать, что это только кажется, а в действительности никаких разногласий не существует. - А соловей, слышите, как поет?" - закончил он.
Все громче разливалась в саду соловьиная песнь, и все в ней было понятно, все было гармонично, и не было никаких "разногласий".
Мне казалось, что душа моя разрывается на части. "Простите, - сказала я наконец. - Я так много времени отнимаю у Вас". - "Я страдаю вместе с Вами", - ответил о. Серафим.
Домой я приехала поздно ночью. На улице я встретила брата. Он очень беспокоился и искал меня повсюду. Я сказала, что беседовала с Тоней и поэтому задержалась дольше обыкновенного.
После этого дня мы опять долго не виделись с батюшкой. В письмах он всякий раз разъяснял мне действительное значение и смысл моих собственных мыслей и чувств.
В одном из писем, полных конфликтных переживаний, я приводила стихи Тютчева: Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть. - и заканчивала его вопросом: готова ли? готовится ли?
О. Серафим на ряде примеров старался показать мне, в чем состоит эта готовность.
В этом и заключалась по существу наша переписка: у меня было "как будто", у него было "действительно". У меня было предчувствие, у него "ведение". Я не видела и не понимала, что происходит в моей душе, а он видел и понимал все.
Я написала батюшке о том, какое неотразимое впечатление произвели на меня слова Т.К.*: "Христианин тот, кто любит только одного Христа и больше никого, и больше ничего". Батюшка ответил: "Вы поняли бы эти слова еще лучше, если бы вспомнили притчу о лепте бедной вдовицы".
---------------------------------------------
* Татьяна Ивановна Куприянова - духовная дочь о. Сергия Мечева, жена катакомбного священника Бориса Васильева; училась вместе с В. Я. Василевской в университете (прим. ред.).
Однажды я привела в письме стихи Баратынского: И на строгий Твой рай
Силы сердцу подай! В ответ старец писал: "Приводимые Вами слова поэта я принимаю как молитвенное воздыхание".
Наконец мы с Тоней сговорились о новой совместной поездке в Загорск 30 октября 1936 года (в то время работали 5 дней, а на 6-й отдыхали; это был выходной день). Тоня приехала ко мне 29-го вечером с тем, чтобы остаться у меня ночевать. 29-го был день рождения папы. В столовой собрались родственники. Я сказала, что плохо себя чувствую, и не выходила к гостям.
"Для иудеев соблазн, а для эллинов безумие", - писал апостол Павел. Все, что было еще в моей душе от эллина и иудея, вновь восстало против призывавшей ее благодати. Я плакала весь вечер.
Тоня молча сидела возле меня, как сидят возле тяжело больного. Только один раз она сказала: "Все должно пройти через страданье".
Рано утром мы поехали в Загорск.
- Ну что, есть у Вас решение? - спросил батюшка.
- Нет, - ответила я.
- И не будет, - спокойно сказал о. Серафим.
Потом я начала говорить о том, что многое мне неясно, на многие вопросы я не могу ответить, и неожиданно для самой себя закончила словами: "Здесь (т.е. в христианстве) для меня не мировоззрение, а призваниеNo" - "Тем лучше! - обрадовался батюшка. - Только это и нужно! А мировоззрение придет постепенно. Откуда оно могло бы быть у Вас сейчас? Это невозможно".
Потом он начал говорить о том, как будет происходить крещение. "Я понимаю Вас, - сказал он, - для Вас это операция, но операция без риска". Мне казалось наоборот, что риск неизмеримо велик: или за этой гранью откроются новые горизонты, или произойдет роковое и непоправимое... "Верую, Господи, помоги моему невериюNo"
5 ноября был день рождения Тони. В этот день она должна была быть в Москве, в церкви (единственная церковь, в которую батюшка тогда разрешал ходить своим духовным детям, было Греческое подворье на Петровке). Сестра собиралась тоже идти туда. Я попросила разыскать там Тоню и передать ей мою записку. Записка была следующего содержания: "Вторая половина пути близится к концу. Длительная и тяжелая была борьба. Многое трудно и больно сейчас, но колебаний больше нет. Как хорошо быть побежденным, когда победитель Христос!"
Тоня очень быстро передала это письмо в Загорск и через несколько дней приехала сказать, чтобы сестра 15-го приехала в Загорск получить все необходимые указания (я была на работе), а день крещения был назначен на 18 ноября.
15-го Леночка приехала в Загорск, а я пошла на только что открывшуюся выставку картин Рембрандта, для того чтобы проститься со всем, что было до сих пор в моей жизни. Мне было вместе и грустно, и радостно, и я постепенно успокаивалась. Картины Рембрандта помогли мне в этом.
17-го я должна была уехать в Загорск прямо из института. Тоня встретила меня в поезде.
Трудно было работать в этот день. На консультацию приехали дети из немецкого детдома. Пришлось говорить с ними по-немецки. Мне было трудно собраться с мыслями, и я едва дождалась часа, когда можно было, наконец, поехать на вокзал.
Белые хризантемы
С Тоней мы встретились в полутемном вагоне. Она очень обрадовалась, увидев меня. "А я боялась, вдруг ты не приедешь", - призналась она мне... У меня не было отчетливых мыслей и чувств, все силы души как бы замолкли в ожидании того неизвестного, что должно было совершиться. Теперь оставалось только покориться. Не моя, но Божия воля во всем, и это сознание сочеталось с чувством безграничного доверия к тому, кто должен был эту волю исполнить...
Домик батюшки имел в этот вечер особенно праздничный вид. Комната, в которой обычно совершалось богослужение, была полна больших белых хризантем.
Встретив нас, батюшка радостно сообщил, что хризантемы он получил как раз к этому дню. "Те люди, которые везли их с юга, не знали, для какого торжества эти цветы предназначены", - сказал он. Хризантемы были теми цветами, к которым я почему-то с раннего детства относилась с особенной нежностью. Находясь в Крыму в шестилетнем возрасте, я всегда целовала их на ночь, уходя из сада. Какие-то нити протягиваются через всю нашу жизнь, повсюду небо и земля соприкасаются неведомым нам образом.
Ужин был постный. Подавая к столу, монахиня - хозяйка дома - спросила у батюшки, налить ли ему масла в тарелку. "Не надо, - сказал он, - и Верочке, пожалуй, не надо".
Батюшка хотел, чтобы в тот вечер не было ни одного лишнего человека, и просил никого не приезжать. Случайно одна духовная дочь, М.Г., заехала по какому-то неотложному делу и так просила батюшку, чтобы он разрешил ей остаться, что батюшка уступил. Присутствие ее оказалось очень желательным, так как она участвовала в пении.
О. Серафим решил разделить богослужение на две части: подготовительная часть должна была быть проведена с вечера, а совершение самого таинства было назначено на 4 часа утра.
Потом батюшка сказал, что мне надо исповедоваться. Исповедь была краткой. Я не умела исповедоваться, и даже ответы на простые поставленные мне вопросы были почти подсказаны. Батюшка упомянул о грехах, неведомых мне самой или забытых, и дал мне разрешение.
"Как ты себя чувствуешь?" - спросила Тоня, когда вечерняя служба была уже окончена. "Хорошо", - ответила я. "Слава Богу", - сказала Тоня, точно с нее свалилась какая-то тяжесть.
Все легли спать. Я тотчас уснула, так легко и спокойно было у меня на душе. Батюшка не спал, и когда я просыпалась ночью, я слышала за стеной часто повторяемые слова:
- Боже, очисти мя грешного!..
И если я чувствовала себя в эту ночь безмятежно, как младенец, то тот труд, который он брал на себя, не был крещением младенца. Он, несомненно, ощущал и всю тяжесть тяготевших на моей душе за прошедшую жизнь грехов "вольных и невольных", "ведомых и неведомых", и тот хаос, который все еще царил в ней, и ту борьбу враждебных сил, которая могла умолкнуть лишь под действием призываемой им благодати....
x x x
Меня разбудили в 4-м часу утра.
Перед началом богослужения батюшка просил меня назвать имена людей, которых мне хотелось бы помянуть за литургией. "Они будут заочными участниками", - сказал он.
Богослужение, которое решил батюшка совершить в этот день, было необычным. Он соединил службу, совершаемую при крещении, со службою, посвященной мученицам Вере, Надежде, Любови и матери их Софии.
Это придавало всей службе особенный смысл. Здесь я впервые услышала чудесный тропарь: "Агница Твоя, Иисусе, Вера, зовет велиим гласом: Тебе, Женише мой, люблю и Тебе ищущи, страдальчествую..."
Глубочайшая связь между той и другой службой раскрывалась в словах: "сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему".
Батюшка делал все спокойно и просто, но с такой внутренней силой, которая казалась почти невероятной в человеке. Надо было только во всем, до мельчайших подробностей исполнять его волю, как он исполнял волю Божию.
Ничто не было условностью. Внутреннее и внешнее сливалось воедино. Так распускаются листья на деревьях, так приходит жизнь и смерть, так совершается всякое дело Божие на небе и на земле...
Батюшка попросил меня встать на колени, сложить крестообразно руки на груди и прочесть вслух Символ веры.
После совершения таинства крещения батюшка сам принес мне приготовленную для меня новую одежду и сначала приложил ее к образу Божией Матери, потом дал мне приложиться к ней и лишь после этого позволил надеть.
Этими действиями батюшка наглядно показал мне, что с этого момента весь мир для меня освящен, и все, что я вижу и имею, я получаю вновь как дар благодати, как любовь Божией Матери.
После того как я надела платье светло-голубого цвета, батюшка принес два креста. "Вам хотелось иметь деревянный крест, - сказал он (я писала об этом моем желании Тоне четыре года назад), - это очень хорошее желание. Но я еще раньше берег для Вас этот крест (батюшка вынул при этом старинный серебряный крестик), он находился у нас на Солянке в алтаре. Деревянный крест (он достал при этих словах небольшой деревянный крест с изображением Распятия) Вы будете носить. Пока Ваше крещение должно оставаться в тайне, можно его прикалывать. А тот, другой, пока спрячьте".
Батюшка надел на меня крест поверх платья, и так я носила его до отъезда.
К принятию Святых Тайн я была так же не подготовлена, как и к исповеди, и в момент, когда надо было подойти к Чаше, я как-то растерялась, так что батюшка сказал Тоне, чтобы она взяла меня под руку.
Когда все было кончено, батюшка обратился к присутствовавшим с несколькими словами. Он хотел, чтобы они хорошо запомнили этот день и все то, свидетелями чего они были.
"Пришла ко Христу душа, которая так долго к нему стремилась", - сказал он. На глазах его были слезы...
Между тем приехала Леночка. Благословив ее, батюшка сказал: "Поздравляю вас с родной сестрой. Вы из одной купели, и ближе вас быть никто не может".
Перед моим отъездом батюшка дал мне с собой три больших цветка хризантемы.
"В момент Вашего крещения, - сказал он, - мне явилась душа Вашей мамы".
Прощаясь, батюшка подвел меня к окну, из которого виднелись купола Троице-Сергиевой лавры (тогда закрытой) и сказал: "Вас принял преподобный Сергий".
Этими словами он не только указал на ту внутреннюю глубокую связь, которая отныне существует для меня с преподобным Сергием, но и на то, что все, совершенное им, было совершено с помощью и благословением преподобного Сергия.
Благодать Духа Святого
Переписка с батюшкой стала редкой, но мои поездки в Загорск регулярными, хотя, по условиям того времени, не частыми. Его руководство все более охватывало всю жизнь внешнюю и внутреннюю, невозможно было предпринять ни одного дела без его благословения.
"Бывают люди святые, - как-то сказал батюшка, - а бывают люди хотя не святые, но "правильные". О святости судит один Бог. Правильность же служит путеводной звездой для многих людей, окружающих такого человека, она помогает им переплыть море житейское, не теряя нужного направления". Батюшке хотелось принести все, у него проверить свои поступки, мысли, чувства и движения душевные. И часто оказывалось, что то, что тебе казалось полезным, было неполезно, а то, что казалось ошибкой, было необходимостью.
В один из первых моих приездов к батюшке после крещения я рассказала ему о том, что в течение 22 лет вела дневник, в котором отмечала все важнейшие этапы и события моей внутренней жизни. Я думала, что батюшка заинтересуется этим дневником, одобрит ведение его и на будущее. Но батюшка отнесся к этому совершенно иначе. "Тогда был период исканий, а теперь период осуществления, - сказал он. - Теперь вы все должны приносить сюда". При этих словах он указал мне на образ Божией Матери.
"А что делать с теми дневниками, которые имеются?" - спросила я. Батюшка предложил их уничтожить. Нечего и говорить, что я исполнила это в тот же вечер.
Батюшка спросил, есть ли у меня дома какие-либо изображения Божией Матери или Спасителя. У меня была Мадонна итальянского художника. На этой картине Матерь Божия была изображена поклоняющейся рожденному Ею Младенцу. Картина была написана в голубых тонах, и я ее очень любила. Вторая репродукция была куплена мною в маленьком книжном магазине на Невском 15 лет назад, когда я, приехав в Ленинград на психоневрологический съезд, каждое утро до заседания заходила в Казанский собор, где находилось поразившее меня Распятие на фоне Иерусалима.
Мадонну батюшка не одобрил, и мне пришлось с ней расстаться, а ленинградскую репродукцию просил привезти к нему. На ней был изображен Спаситель, идущий по полю среди колосьев в сопровождении Своих учеников.*
Апостол Павел был "моим" апостолом, он дал мне ключ к пониманию Евангелия - как мне было его не любить?
Между тем начало светать.
"Вот Вы пришли ко мне ночью, как Никодим, - сказал батюшка задумчиво, и я ставлю перед Вами вопрос: согласны ли Вы принять крещение?"
"Этот вопрос для меня сейчас совершенно непосильный, - ответила я, совершенно непосильный".
О. Серафим попросил меня стать на колени, и когда я это сделала, он молча прижал мою голову к своему сердцу так, что я могла слышать каждое его биение.
Мы вышли в другую комнату. Наступил день. Батюшка подвел меня к окну и сказал: "Запоминайте дорогу. Вы еще приедете ко мне, спрашивать ни у кого не нужно".
Он подарил мне на память синее хрустальное яичко, потом благословил меня, и я уехала домой.
Письма больше не пересылались по почте, но передавались лично через Тоню.
В начале Великого поста получила большое письмо от о. Серафима. Оно значительно отличалось по своему содержанию от прежних писем. Оно было написано как-то особенно просто, тепло и конкретно. О. Серафим писал о том, какие молитвы надо читать ежедневно, утром и вечером, как проводить Великий пост, и давал много других практических указаний, которые проникали в самую повседневную жизнь и потому действовали особенно ободряюще. Он уже считал нас своими и заботился о нас так, как внимательная мать, которая старается предупредить движение своего ребенка - внешнее и внутреннее.
Особенно обрадовал меня совет о. Серафима каждое утро, уходя на работу, испрашивать благословение. Как-то раз в разговоре с Тоней я спросила, можно ли до крещения осенять себя крестным знамением. О. Серафим не забыл и этого вопроса. "Не только можно, но и необходимо", - отвечал он. Таким образом, духовные стремления перестали быть чем-то оторванным, и восстанавливалось органическое единство жизни во всех ее проявлениях.
Незадолго до начала Великого поста у бабушки началась гангрена ноги. В течение трех месяцев она не вставала с постели и тяжело страдала. Близкие по очереди дежурили возле нее по ночам. Бабушка была уже в очень преклонном возрасте, и организм не мог долго бороться с болезнью. Она умирала. В течение своей жизни она была чрезвычайно энергичным, жизнерадостным, общительным человеком, теперь она постепенно отходила от всего: она отказывалась от любимых блюд, которые ей приносили, не хотела слушать писем, которые присылали ей дети и внуки, не разрешала даже приводить Алика (долгожданного правнука) к себе в комнату. Ей больше ничего здесь не было нужно.
Когда я проводила ночи у ее постели, мне казалось, что я нахожусь каким-то образом на грани двух миров. Я чувствовала эту грань, мне не хотелось расставаться с этим неведомым мне до тех пор чувством. Когда весь дом спал, а умирающая смотрела на меня своим отрешенным от всего, "понимающим" взглядом, мне не было страшно. Напротив, какой-то непонятный покой наполнял мое сердце, и когда я приходила утром на работу, никто не мог догадаться, что я провела бессонную ночь.
Так проходил Великий пост. Так я готовилась к встрече Пасхи - праздника победы над смертью. Какова же была моя радость, когда незадолго до Пасхи Тоня привезла мне от о. Серафима большую свечу зеленого цвета (символ надежды) с приглашением приехать к нему вместе с ней к пасхальной заутрене.
Смущало меня только одно - мне не хотелось, чтобы бабушка умерла в мое отсутствие. Но не принять предложение было почти невозможно. Пасхальная ночь совпадала с моим дежурством, но мне удалось упросить тетю остаться вместо меня. Домашним я сказала, что переночую у Тони.
В Загорск мы приехали поздно. Домик, в котором жил батюшка, снаружи, как и в прошлый раз, выглядел заброшенным и необитаемым. Внутри же он был полон людей, собравшихся встретить Светлый праздник вместе с батюшкой в этом маленьком, запертом со всех сторон домике, как прежде встречали его в храме.
Батюшка был занят устройством алтаря и иконостаса. Маленькая комната должна была превратиться в храм, где совершится пасхальная заутреня.
Когда все было готово, все перешли в большую комнату, оставив батюшку одного.
Я не знала никого из присутствующих, кроме хозяев дома. Немного спустя батюшка позвал меня к себе в комнату. "Чувствуйте себя так, как среди самых близких людей, - сказал он и, убедившись в том, что я поняла все так, как он хотел, уже совсем просто добавил, - а теперь пойдите, посидите в той комнате, а я буду их исповедовать". Вероятно, и другие были предупреждены, так как никто не задавал мне никаких вопросов, и я почувствовала вскоре, что все эти люди, приехавшие сюда к батюшке в эту пасхальную ночь, действительно являются близкими мне людьми, с которыми связывают меня самые глубокие, еще не совсем понятные мне нити. Я бы не сумела этого почувствовать, если бы не было прямого указания батюшки: он освободил меня от всегдашней моей замкнутости, он разрешил мне чувствовать себя хорошо. Прислушиваясь к разговорам окружавших меня людей и отчасти участвуя в них, я начинала понимать, в чем основное отличие жизни "в Церкви", жизни "под руководством" от того внутренне беспорядочного, хаотического существования, которое вели все те люди, среди которых мне приходилось до сих пор проводить свою жизнь. Два основных понятия определяли собой характерные черты этого нового для меня образа жизни: "благословение" и "послушание". Не будучи в состоянии полностью охватить заключавшийся в них глубокий смысл, так как для этого нужен большой и долгий опыт духовной жизни, я все же почувствовала в них единственный надежный путь. Всей обстановкой своей жизни, своими словами, действиями, поведением батюшка учил всех, кто соприкасался с ним, все глубже вникать в этот путь сердцем и разумом и одновременно усваивать его практически. Этот путь во многом диаметрально противоположен тому, чему учила семья, общество, литература (не только после революции, но и до нее).
Среди присутствующих были двое: Наташа и Сережа П*. Они оба были духовными детьми батюшки, но прежде не были знакомы между собой. Теперь они стали мужем и женой. Их соединило не личное чувство, но благословение батюшки, личное чувство пришло потом. В основе их союза лежала не страсть, не увлечение, которые так превозносились светскими писателями, но любовь к Богу и стремление к христианской жизни. Во время заутрени Сережа стоял рядом со мной и как-то особенно хорошо, по-детски, молился.
---------------------------------------------
* Панкратовы (прим. ред)
Впоследствии Сережа был убит на фронте, и когда я вспоминаю его теперь, он представляется мне таким, каким он был в эту пасхальную ночь...
Батюшка исповедовал каждого отдельно.
Прежде чем начать богослужение, он послал кого-то из присутствующих убедиться в том, что пение не слышно на улице.
Началась пасхальная заутреня, и маленький домик превратился в светлый храм, в котором всех соединяло одно, ни с чем не сравнимое чувство - радости Воскресения. Крестный ход совершался внутри дома, в сенях и в коридоре. Батюшка раздал всем иконы для участия в крестном ходе. Мне он дал икону трех святителей, как я потом узнала от Тони, потому что в то время, когда икона была у меня в руках, я ни разу не решилась на нее взглянуть.
После литургии все сели за пасхальный стол и начались оживленные разговоры о том, на сколько частей разделилась "Солянка", кто и где встречает сейчас праздник. Батюшка обратил внимание присутствующих на то, что вокруг, даже в непосредственной близости от дома, никто и не подозревает, что здесь происходит. Время шло. Уезжать не хотелось, но я начала беспокоиться о том, что если я задержусь, бабушка может умереть в мое отсутствие. Заметив мое беспокойство, о. Серафим сказал, обращаясь ко мне, но так, чтобы могли слышать все: "Будьте спокойны, ничего не случится. Матерь Божия не допустит. Вы приехали прославить Ее Сына, а Она сохранит весь ваш дом".
Летом 1936 года сестра жила на даче в Тарасовке*. Иногда вечерами она читала вечерние молитвы вместе с Катей, и тогда я к ним присоединялась. Но мне необходимо было уединение, так как надо было, наконец, обдумать все и прийти к окончательному решению. Я уехала в глухую деревню недалеко от Калязина. Там я жила в полном одиночестве и целыми днями бродила одна по полям и лесам.
---------------------------------------------
* Подмосковный поселок по Ярославской железной дороге (прим. ред.)
Ходили слухи о неизбежности войны. Я боялась, что война застанет меня безоружной и, вспоминая слова батюшки, я думала: "А вдруг что случится? Мне надо вооружиться крестом!.."
Я решила на свободе написать письма, в которых я могла бы уяснить себе все то, что меня тревожило, что мешало перейти через пропасть, которая все еще отделяла меня от желанной цели. Я выбрала себе для этого уголок на опушке леса недалеко от болота, над которым носились с криком дикие утки. Туда я уходила со своим письмом, и никто не нарушал моего уединения.
Я пыталась собрать воедино все отрицательное, что было связано для меня с детства с представлением о Православной Церкви, какой она являлась в прошлом в лице своих официальных представителей: о бесчисленных компромиссах, лицемерии, об антисемитизме и многом другом, что воздвигало, быть может, внешние, но трудно преодолимые преграды для всех, кто хотел бы приблизиться к Церкви, находясь вне ее. Я писала о тех тяжелых и страшных исторических ассоциациях, которые вызывают у меня еврейские слова "авойдо зоро" - чужое служение.
О. Серафим все принял с глубоким сочувствием. "Мне понятен твой страх перед словами "чужое служение"", - писал он. Он согласился и с тем, что внешняя история Церкви представляет собой в значительной степени "цепь компромиссов", и прибавил: "продолжающихся и в настоящее время". Дальше он писал о Церкви, которой Глава Сам Христос и Матерь Божия, о Церкви, к которой принадлежат сонмы святых мучеников и угодников Божиих. "Вот к какой Церкви принадлежу и я моим недостоинством", - заканчивал о. Серафим свое письмо.
В последнем из писем, написанном в Калязине, я пыталась подвести итоги. Но итог оказался для меня самым неожиданным. Я вынуждена была признать, что решать собственно нечего, что вопрос о моем крещении решен и предрешен уже давно, даже не знаю когда. Может быть, я должна подумать о сроке? Но и это, видимо, не в моей власти. Путник видит огни впереди. Он идет к ним. Но где же они, далеко или близко? Он не может сказать. Он может обмануться...
Когда я вернулась в Москву, Тоня приехала сказать мне, что батюшка будет у нее на даче и хочет принять меня там. Я поехала в Болшево. Но когда он прислал звать меня к себе, я вдруг почувствовала, что не могу идти. Какая-то непонятная мне сила точно удерживала меня. "Я не пойду, я не в состоянии", - сказала я.
В это время в Болшево приехала Катя. Она просила и требовала, чтобы батюшка принял ее, но он отказывался, говоря: "Не лежит у меня душа принять ее". - "Вот ведь как удивительно бывает: одна рвется прийти, а ее не принимают, другую зовут, и она не идет", - сказала Тоня.
С большим трудом я преодолела себя, после того как Тоня сказала мне, что батюшка сегодня остался специально для меня, и не прийти к нему совершенно невозможно. Я наконец поднялась наверх. Батюшка был один в комнате. Окно в сад было открыто и завешено белой занавеской, так что снаружи не было видно, что делалось в комнате.
Батюшка ласково заговорил со мной: "А Вы скажите Спасителю: вот я пришла к Тебе, как блудница". Эти слова так поразили меня, что я невольно закрыла лицо руками, и на мгновенье так хорошо и светло стало на душе. Все же я еще пыталась продолжить свои "доказательства от противного", но вскоре замолкла, так неуместны они были теперь. В саду запел соловей. "Вот мы сидим здесь с Вами вдвоем, - сказал о. Серафим, - у нас как будто бы есть разногласия, как будто бы, - повторил он, желая показать, что это только кажется, а в действительности никаких разногласий не существует. - А соловей, слышите, как поет?" - закончил он.
Все громче разливалась в саду соловьиная песнь, и все в ней было понятно, все было гармонично, и не было никаких "разногласий".
Мне казалось, что душа моя разрывается на части. "Простите, - сказала я наконец. - Я так много времени отнимаю у Вас". - "Я страдаю вместе с Вами", - ответил о. Серафим.
Домой я приехала поздно ночью. На улице я встретила брата. Он очень беспокоился и искал меня повсюду. Я сказала, что беседовала с Тоней и поэтому задержалась дольше обыкновенного.
После этого дня мы опять долго не виделись с батюшкой. В письмах он всякий раз разъяснял мне действительное значение и смысл моих собственных мыслей и чувств.
В одном из писем, полных конфликтных переживаний, я приводила стихи Тютчева: Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть. - и заканчивала его вопросом: готова ли? готовится ли?
О. Серафим на ряде примеров старался показать мне, в чем состоит эта готовность.
В этом и заключалась по существу наша переписка: у меня было "как будто", у него было "действительно". У меня было предчувствие, у него "ведение". Я не видела и не понимала, что происходит в моей душе, а он видел и понимал все.
Я написала батюшке о том, какое неотразимое впечатление произвели на меня слова Т.К.*: "Христианин тот, кто любит только одного Христа и больше никого, и больше ничего". Батюшка ответил: "Вы поняли бы эти слова еще лучше, если бы вспомнили притчу о лепте бедной вдовицы".
---------------------------------------------
* Татьяна Ивановна Куприянова - духовная дочь о. Сергия Мечева, жена катакомбного священника Бориса Васильева; училась вместе с В. Я. Василевской в университете (прим. ред.).
Однажды я привела в письме стихи Баратынского: И на строгий Твой рай
Силы сердцу подай! В ответ старец писал: "Приводимые Вами слова поэта я принимаю как молитвенное воздыхание".
Наконец мы с Тоней сговорились о новой совместной поездке в Загорск 30 октября 1936 года (в то время работали 5 дней, а на 6-й отдыхали; это был выходной день). Тоня приехала ко мне 29-го вечером с тем, чтобы остаться у меня ночевать. 29-го был день рождения папы. В столовой собрались родственники. Я сказала, что плохо себя чувствую, и не выходила к гостям.
"Для иудеев соблазн, а для эллинов безумие", - писал апостол Павел. Все, что было еще в моей душе от эллина и иудея, вновь восстало против призывавшей ее благодати. Я плакала весь вечер.
Тоня молча сидела возле меня, как сидят возле тяжело больного. Только один раз она сказала: "Все должно пройти через страданье".
Рано утром мы поехали в Загорск.
- Ну что, есть у Вас решение? - спросил батюшка.
- Нет, - ответила я.
- И не будет, - спокойно сказал о. Серафим.
Потом я начала говорить о том, что многое мне неясно, на многие вопросы я не могу ответить, и неожиданно для самой себя закончила словами: "Здесь (т.е. в христианстве) для меня не мировоззрение, а призваниеNo" - "Тем лучше! - обрадовался батюшка. - Только это и нужно! А мировоззрение придет постепенно. Откуда оно могло бы быть у Вас сейчас? Это невозможно".
Потом он начал говорить о том, как будет происходить крещение. "Я понимаю Вас, - сказал он, - для Вас это операция, но операция без риска". Мне казалось наоборот, что риск неизмеримо велик: или за этой гранью откроются новые горизонты, или произойдет роковое и непоправимое... "Верую, Господи, помоги моему невериюNo"
5 ноября был день рождения Тони. В этот день она должна была быть в Москве, в церкви (единственная церковь, в которую батюшка тогда разрешал ходить своим духовным детям, было Греческое подворье на Петровке). Сестра собиралась тоже идти туда. Я попросила разыскать там Тоню и передать ей мою записку. Записка была следующего содержания: "Вторая половина пути близится к концу. Длительная и тяжелая была борьба. Многое трудно и больно сейчас, но колебаний больше нет. Как хорошо быть побежденным, когда победитель Христос!"
Тоня очень быстро передала это письмо в Загорск и через несколько дней приехала сказать, чтобы сестра 15-го приехала в Загорск получить все необходимые указания (я была на работе), а день крещения был назначен на 18 ноября.
15-го Леночка приехала в Загорск, а я пошла на только что открывшуюся выставку картин Рембрандта, для того чтобы проститься со всем, что было до сих пор в моей жизни. Мне было вместе и грустно, и радостно, и я постепенно успокаивалась. Картины Рембрандта помогли мне в этом.
17-го я должна была уехать в Загорск прямо из института. Тоня встретила меня в поезде.
Трудно было работать в этот день. На консультацию приехали дети из немецкого детдома. Пришлось говорить с ними по-немецки. Мне было трудно собраться с мыслями, и я едва дождалась часа, когда можно было, наконец, поехать на вокзал.
Белые хризантемы
С Тоней мы встретились в полутемном вагоне. Она очень обрадовалась, увидев меня. "А я боялась, вдруг ты не приедешь", - призналась она мне... У меня не было отчетливых мыслей и чувств, все силы души как бы замолкли в ожидании того неизвестного, что должно было совершиться. Теперь оставалось только покориться. Не моя, но Божия воля во всем, и это сознание сочеталось с чувством безграничного доверия к тому, кто должен был эту волю исполнить...
Домик батюшки имел в этот вечер особенно праздничный вид. Комната, в которой обычно совершалось богослужение, была полна больших белых хризантем.
Встретив нас, батюшка радостно сообщил, что хризантемы он получил как раз к этому дню. "Те люди, которые везли их с юга, не знали, для какого торжества эти цветы предназначены", - сказал он. Хризантемы были теми цветами, к которым я почему-то с раннего детства относилась с особенной нежностью. Находясь в Крыму в шестилетнем возрасте, я всегда целовала их на ночь, уходя из сада. Какие-то нити протягиваются через всю нашу жизнь, повсюду небо и земля соприкасаются неведомым нам образом.
Ужин был постный. Подавая к столу, монахиня - хозяйка дома - спросила у батюшки, налить ли ему масла в тарелку. "Не надо, - сказал он, - и Верочке, пожалуй, не надо".
Батюшка хотел, чтобы в тот вечер не было ни одного лишнего человека, и просил никого не приезжать. Случайно одна духовная дочь, М.Г., заехала по какому-то неотложному делу и так просила батюшку, чтобы он разрешил ей остаться, что батюшка уступил. Присутствие ее оказалось очень желательным, так как она участвовала в пении.
О. Серафим решил разделить богослужение на две части: подготовительная часть должна была быть проведена с вечера, а совершение самого таинства было назначено на 4 часа утра.
Потом батюшка сказал, что мне надо исповедоваться. Исповедь была краткой. Я не умела исповедоваться, и даже ответы на простые поставленные мне вопросы были почти подсказаны. Батюшка упомянул о грехах, неведомых мне самой или забытых, и дал мне разрешение.
"Как ты себя чувствуешь?" - спросила Тоня, когда вечерняя служба была уже окончена. "Хорошо", - ответила я. "Слава Богу", - сказала Тоня, точно с нее свалилась какая-то тяжесть.
Все легли спать. Я тотчас уснула, так легко и спокойно было у меня на душе. Батюшка не спал, и когда я просыпалась ночью, я слышала за стеной часто повторяемые слова:
- Боже, очисти мя грешного!..
И если я чувствовала себя в эту ночь безмятежно, как младенец, то тот труд, который он брал на себя, не был крещением младенца. Он, несомненно, ощущал и всю тяжесть тяготевших на моей душе за прошедшую жизнь грехов "вольных и невольных", "ведомых и неведомых", и тот хаос, который все еще царил в ней, и ту борьбу враждебных сил, которая могла умолкнуть лишь под действием призываемой им благодати....
x x x
Меня разбудили в 4-м часу утра.
Перед началом богослужения батюшка просил меня назвать имена людей, которых мне хотелось бы помянуть за литургией. "Они будут заочными участниками", - сказал он.
Богослужение, которое решил батюшка совершить в этот день, было необычным. Он соединил службу, совершаемую при крещении, со службою, посвященной мученицам Вере, Надежде, Любови и матери их Софии.
Это придавало всей службе особенный смысл. Здесь я впервые услышала чудесный тропарь: "Агница Твоя, Иисусе, Вера, зовет велиим гласом: Тебе, Женише мой, люблю и Тебе ищущи, страдальчествую..."
Глубочайшая связь между той и другой службой раскрывалась в словах: "сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему".
Батюшка делал все спокойно и просто, но с такой внутренней силой, которая казалась почти невероятной в человеке. Надо было только во всем, до мельчайших подробностей исполнять его волю, как он исполнял волю Божию.
Ничто не было условностью. Внутреннее и внешнее сливалось воедино. Так распускаются листья на деревьях, так приходит жизнь и смерть, так совершается всякое дело Божие на небе и на земле...
Батюшка попросил меня встать на колени, сложить крестообразно руки на груди и прочесть вслух Символ веры.
После совершения таинства крещения батюшка сам принес мне приготовленную для меня новую одежду и сначала приложил ее к образу Божией Матери, потом дал мне приложиться к ней и лишь после этого позволил надеть.
Этими действиями батюшка наглядно показал мне, что с этого момента весь мир для меня освящен, и все, что я вижу и имею, я получаю вновь как дар благодати, как любовь Божией Матери.
После того как я надела платье светло-голубого цвета, батюшка принес два креста. "Вам хотелось иметь деревянный крест, - сказал он (я писала об этом моем желании Тоне четыре года назад), - это очень хорошее желание. Но я еще раньше берег для Вас этот крест (батюшка вынул при этом старинный серебряный крестик), он находился у нас на Солянке в алтаре. Деревянный крест (он достал при этих словах небольшой деревянный крест с изображением Распятия) Вы будете носить. Пока Ваше крещение должно оставаться в тайне, можно его прикалывать. А тот, другой, пока спрячьте".
Батюшка надел на меня крест поверх платья, и так я носила его до отъезда.
К принятию Святых Тайн я была так же не подготовлена, как и к исповеди, и в момент, когда надо было подойти к Чаше, я как-то растерялась, так что батюшка сказал Тоне, чтобы она взяла меня под руку.
Когда все было кончено, батюшка обратился к присутствовавшим с несколькими словами. Он хотел, чтобы они хорошо запомнили этот день и все то, свидетелями чего они были.
"Пришла ко Христу душа, которая так долго к нему стремилась", - сказал он. На глазах его были слезы...
Между тем приехала Леночка. Благословив ее, батюшка сказал: "Поздравляю вас с родной сестрой. Вы из одной купели, и ближе вас быть никто не может".
Перед моим отъездом батюшка дал мне с собой три больших цветка хризантемы.
"В момент Вашего крещения, - сказал он, - мне явилась душа Вашей мамы".
Прощаясь, батюшка подвел меня к окну, из которого виднелись купола Троице-Сергиевой лавры (тогда закрытой) и сказал: "Вас принял преподобный Сергий".
Этими словами он не только указал на ту внутреннюю глубокую связь, которая отныне существует для меня с преподобным Сергием, но и на то, что все, совершенное им, было совершено с помощью и благословением преподобного Сергия.
Благодать Духа Святого
Переписка с батюшкой стала редкой, но мои поездки в Загорск регулярными, хотя, по условиям того времени, не частыми. Его руководство все более охватывало всю жизнь внешнюю и внутреннюю, невозможно было предпринять ни одного дела без его благословения.
"Бывают люди святые, - как-то сказал батюшка, - а бывают люди хотя не святые, но "правильные". О святости судит один Бог. Правильность же служит путеводной звездой для многих людей, окружающих такого человека, она помогает им переплыть море житейское, не теряя нужного направления". Батюшке хотелось принести все, у него проверить свои поступки, мысли, чувства и движения душевные. И часто оказывалось, что то, что тебе казалось полезным, было неполезно, а то, что казалось ошибкой, было необходимостью.
В один из первых моих приездов к батюшке после крещения я рассказала ему о том, что в течение 22 лет вела дневник, в котором отмечала все важнейшие этапы и события моей внутренней жизни. Я думала, что батюшка заинтересуется этим дневником, одобрит ведение его и на будущее. Но батюшка отнесся к этому совершенно иначе. "Тогда был период исканий, а теперь период осуществления, - сказал он. - Теперь вы все должны приносить сюда". При этих словах он указал мне на образ Божией Матери.
"А что делать с теми дневниками, которые имеются?" - спросила я. Батюшка предложил их уничтожить. Нечего и говорить, что я исполнила это в тот же вечер.
Батюшка спросил, есть ли у меня дома какие-либо изображения Божией Матери или Спасителя. У меня была Мадонна итальянского художника. На этой картине Матерь Божия была изображена поклоняющейся рожденному Ею Младенцу. Картина была написана в голубых тонах, и я ее очень любила. Вторая репродукция была куплена мною в маленьком книжном магазине на Невском 15 лет назад, когда я, приехав в Ленинград на психоневрологический съезд, каждое утро до заседания заходила в Казанский собор, где находилось поразившее меня Распятие на фоне Иерусалима.
Мадонну батюшка не одобрил, и мне пришлось с ней расстаться, а ленинградскую репродукцию просил привезти к нему. На ней был изображен Спаситель, идущий по полю среди колосьев в сопровождении Своих учеников.*