Жюль Верн
Гектор Сервадак
Путешествия и приключения в околосолнечном мире

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

«Вот моя визитная карточка!» — говорит граф, на что капитан отвечает: «А вот моя!»
   — Нет, капитан, я не склонен уступать вам место!
   — Сожалею, граф, но ваши притязания не могут изменить моих намерений!
   — Вот как?
   — Именно так!
   — И все же считаю своим долгом заметить, что за мной, бесспорно, право давности!
   — А я отвечу, что в подобного рода делах давность не дает никаких прав.
   — Я найду способ устранить вас, капитан!
   — Сомневаюсь, граф.
   — Полагаю, что шпага…
   — А хоть бы и пистолет!
   — Вот моя визитная карточка!
   — А вот моя!
   После этого разговора, в котором возражения следовали одно за другим, как удары скрещивающихся рапир, противники обменялись визитными карточками.
   На одной значилось:
   «Гектор Сервадак, капитан штаба французских войск в Мостаганеме».
   На другой:
   «Граф Василий Тимашев, шкуна „Добрыня“.
   Собираясь уходить, граф спросил:
   — Где встретятся наши секунданты?
   — Если угодно, сегодня в штабе, в два часа дня, — ответил Сервадак.
   — В Мостаганеме?
   — В Мостаганеме.
   Засим капитан Сервадак и граф Тимашев отвесили друг другу учтивый поклон.
   Но тут графу пришло на ум новое соображение.
   — Капитан, — сказал он, — думаю, что следует держать в тайне истинную причину дуэли.
   — И я так думаю, — ответил Сервадак.
   — И ничье имя не будет названо?
   — Ничье, граф.
   — А повод для поединка?
   — Повод? Да если угодно, граф, сошлемся на спор о музыке.
   — Отлично, — ответил граф, — я, скажем, стоял за Вагнера, что и соответствует моим взглядам.
   — А я за Россини, — улыбаясь, подхватил Сервадак, — потому что он вполне в моем вкусе.
   И, раскланявшись в последний раз, они, наконец, расстались.
   Описанный нами вызов на дуэль состоялся в двенадцатом часу дня на маленьком мысу, в той части алжирского побережья, которая расположена между Тенесом и Мостаганемом, в трех примерно километрах от устья Шелиффа. Мыс этот возвышается над водой метров на двадцать, и синие волны Средиземного моря, разбиваясь о его подножье, плещутся у прибрежных скал, красноватых от окиси железа. Было 31 декабря. В эту пору дня косые лучи солнца одевают ослепительной чешуей блесток каждый бугорок на взморье, но сейчас солнце заволокла непроницаемая пелена туч. Над морем и над сушей стлалась густая мгла. Уже больше двух месяцев туманы, которые по непонятным причинам окутали землю, немало затрудняли сообщение между различными континентами. Но с этим ничего нельзя было поделать.
   Простившись с капитаном Сервадаком, граф Тимашев подошел к четырехвесельной шлюпке, поджидавшей его в маленькой бухте. И легкая лодка сразу же отчалила, унося графа к его шкуне, которая стояла наготове в нескольких кабельтовых от берега, подняв бизань и поставив против ветра стаксель.
   А капитан Сервадак махнул рукой солдату, стоявшему поодаль. Солдат молча подвел к нему прекрасную арабскую лошадь. Легко вскочив в седло, Сервадак поспешил в Мостаганем, сопровождаемый денщиком, который несся на скакуне столь же резвом.
   Была половина первого, когда всадники промчались через мост над Шелиффом, незадолго до этого выстроенный инженерными войсками. И едва часы пробили без четверти два, как взмыленные кони уже пролетели через Маскарские ворота — один из пяти проходов в зубчатой городской стене.
   В тот год в Мостаганеме насчитывалось около пятнадцати тысяч жителей, из них — три тысячи французов. Город сохранял свое значение одного из окружных центров Оранской провинции, а также военного центра — там находился штаб подразделения французских войск. Местные жители торговали мучными изделиями, изделиями из сафьяна, дорогими тканями, узорными циновками. Во Францию вывозили зерно, хлопок, шерсть, скот, винные ягоды, виноград. Но в описываемые нами времена уже не осталось и следа от старой якорной стоянки, куда не могли заходить корабли при сильном западном и северо-западном ветре. Теперь в Мостаганеме устроена хорошо защищенная гавань, позволяющая городу вывозить все изобилие товаров, производимых в бассейне реки Мины и в низовьях Шелиффа.
   Вот почему шкуна «Добрыня» при наличии такого надежного пристанища могла безопасно прозимовать близ этих крутых и неприступных берегов. В течение двух месяцев местные жители видели русский флаг, развевавшийся на гафеле «Добрыни», а на ее грот-мачте — брейд-вымпел французского яхт-клуба с заглавными буквами титула, имени и фамилии владельца шкуны: «Гр.В.Т.».
   Очутившись в черте города, капитан Сервадак отправился в Матморские казармы. Здесь он сразу же разыскал двух товарищей, на которых мог положиться, — майора второго стрелкового и капитана восьмого артиллерийского полков.
   Оба с полной серьезностью выслушали просьбу Гектора Сервадака быть его секундантами, но не сдержали улыбки, когда их приятель сослался на невинный спор о музыке, как на подлинную причину своей дуэли с графом Тимашевым.
   — Нельзя ли все-таки уладить дело миром? — спросил майор.
   — И не старайтесь! — отрезал Гектор Сервадак.
   — Ну хоть какая-нибудь пустячная уступка… — начал было капитан.
   — Не может быть никаких уступок, когда речь идет о Вагнере и Россини! — с достоинством отвечал Сервадак. — Либо тот, либо другой! К тому же потерпевшей стороной является Россини: этот безумец Вагнер написал о нем совершеннейшую чушь, и я жажду мщенья!
   — Что ж, — сказал майор, — от удара шпаги не всегда умирают.
   — Особенно когда человек твердо намерен не получать такого удара, — заметил капитан Сервадак.
   Делать было нечего: обоим офицерам оставалось только отправиться в штаб, где ровно в два часа дня им предстояла встреча с секундантами графа Тимашева.
   И все же, да позволено будет нам заметить, Сервадаку не удалось провести приятелей; они, быть может, и догадывались об истинной причине, заставившей его взяться за оружие, но делали вид, будто удовлетворены тем объяснением, какое капитану Сервадаку заблагорассудилось им дать.
   Через два часа, вернувшись со свидания с секундантами графа, они сообщили об условиях поединка: граф Тимашев, носивший звание флигель-адъютанта его императорского величества, как и многие русские путешественники за границей, согласился драться на шпагах, ибо шпага — признанное оружие солдата.
   Поединок назначили на следующий день — 1 января в девять часов утра, на одном из утесов в трех километрах от устья Шелиффа.
   — Итак, до завтра, точно в назначенный час, по-военному! — сказал майор.
   — Да, в точности, по-военному! — ответил Сервадак.
   Оба офицера крепко пожали руку приятелю и пошли в кофейню «Зюльма» играть в пикет.
   А капитан Сервадак тотчас же пустился в обратный путь.
   Недели две тому назад он съехал со своей квартиры на Оружейной площади. Ему было поручено сделать топографическую съемку местности, поэтому он поселился в алжирском гурби, на побережье близ Мостаганема, в восьми километрах от Шелиффа, и только с денщиком делил свой досуг. Это было не слишком весело, и всякий другой на его месте рассматривал бы столь неприятное назначение, как ссылку.
   Итак, Сервадак ехал по дороге к своему гурби, но мысли его витали вкруг рифм, которые он пытался подобрать для» задуманного стихотворения, несколько устарелого по форме и именуемого им «рондо». Не скроем от читателя, что так называемое рондо предназначалось молодой вдовушке, на брак с которой капитан уповал, а целью его поэтического произведения было доказать, что ежели на вашу долю выпало счастье полюбить особу столь достойную всяческого преклонения, то любить ее следует «возможно проще». Впрочем, капитана Сервадака меньше всего заботило, правилен ли этот афоризм, ибо стихи он творил для того, чтобы получилось хоть какое-нибудь стихотворение.
   «Да, да, — бормотал он, меж тем как денщик молча трусил на лошади бок о бок с ним, — прочувствованное рондо непременно произведет впечатление! В здешних краях рондо — редкость, и, надо надеяться, стихотворение оценят по достоинству».
   И капитан-стихотворец начал так:
   Когда мы любим, — ей-же-ей, — Все просто, без сомненья…
   «Да, любишь просто, то есть честно, имея целью вступленье в брак, вот и я сам… Фу-ты, дьявол, куда девались рифмы! Нелегко рифмовать на „енье“. Вот угораздило меня построить рондо на „еньях“!»
   — Послушай-ка, Бен-Зуф!
   Бен-Зуфом звали денщика Сервадака.
   — Слушаю, господин капитан! — откликнулся Бен-Зуф.
   — Ты когда-нибудь сочинял стихи?
   — Никак нет, господин капитан, только видел, как сочиняют.
   — Кто же это был?
   — Балаганный зазывала. Как-то вечером, на гулянье, он приглашал публику в балаган на Монмартре, где показывали ясновидящую.
   — И ты помнишь его стишки?
   — Как же, господин капитан:
   Входите! Вас блаженство ждет, И вы уйдете в восхищенье:
   Здесь тот, кто любит, узнает Той, кем любим, изображенье.
   — Помилуй бог, ну и дрянь же твои стишки!
   — Это потому так кажется, господин капитан, что я приплел их сейчас ни к селу ни к городу, а если сказать их к месту, то получается складно, ничуть не хуже, чем всякий другой стих!
   — Погоди, — прервал его Сервадак, — помолчи-ка, Бен-Зуф! Наконец-то я поймал рифмы для третьей и четвертой строчек:
   Когда мы любим, — ей-же-ей, — Все просто, без сомненья; Так верь самой любви скорей, Чем пылким увереньям!
   Но все дальнейшие стихотворческие потуги Сервадака ни к чему больше не привели, и, когда в шесть часов вечера он подъехал к своему гурби, весь его поэтический улов состоял из начального четверостишия рондо.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой запечатлены внешние и внутренние черты капитана Сервадака и его денщика Бен-Зуфа
   В последний день того года, когда происходили описываемые события, в одном из послужных списков, хранящихся в военном министерстве, можно было прочитать следующее:
   «Сервадак Гектор, родился 19 июля 18.. г. в Сен-Трелоди, — кантон и округ Леспарский, департамент Жиронды.
   Годовой доход: Тысяча двести франков ренты.
   Срок службы: 14 лет 3 месяца и 5 дней.
   Служба и боевые походы: Училище Сен-Сир — 2 года. Военно-инженерное училище — 2 года. 87-й линейный полк — 2 года. 3-й стрелковый полк — 2 года. Служба в Алжире — 7 лет. Поход в Судан. Поход в Японию.
   Служебное положение: Капитан штаба французских войск в Мостаганеме.
   Знаки отличия: Награжден орденом Почетного Легиона 13 марта 18.. г.».
   Гектору Сервадаку минуло тридцать лет. У него не осталось ни родных, ни близких и почти никакого состояния; но, равнодушный к богатству; он был неравнодушен к славе; пылкое воображение сочеталось в нем с острым природным умом, помогавшим в любую минуту не только подшутить, но и ответить на шутку; он отличался великодушием и беззаветной храбростью, за что, очевидно, и стал баловнем бога войны, хотя доставил ему немало забот; однако, сколь это ни удивительно для сына Гаронны — гасконца, вспоенного молоком дюжей медокской виноградарши, он не вырос бахвалом. Таков был по своему внутреннему складу капитан Сервадак. Подлинный наследник героев, стяжавших лавры во времена ратных подвигов, Гектор Сервадак принадлежал к разряду тех очаровательных молодых людей, которых, казалось, сама природа предназначила для чего-то необычайного, ибо у их колыбели стояли две крестных: фея Приключений и фея Удачи.
   Переходя же к описанию его внешности, скажем, что Гектор Сервадак был молодец хоть куда, пяти футов и шести дюймов росту, стройный и изящный; черные его волосы вились кольцами, руки и ноги были красивой формы, усики щегольски закручены, синие глаза смотрели прямо, — коротко говоря, созданный для того, чтобы нравиться, он нравился всем и — воздадим ему должное — не чрезмерно показывал, что догадывается об этом.
   Признаться, — да и он сам в этом открыто признавался, — познания капитана Сервадака не превышали того, что положено знать. «У нас в артиллерии от дела не отлынивают», — говорят офицеры-артиллеристы, желая этим сказать, что не боятся работы. Зато Сервадак «от дела отлынивал» весьма охотно, ибо по натуре своей был в равной мере и праздным гулякой и стихокропателем. Но так как он схватывал все на лету, ему удалось кончить школу не из последних и поступить в штаб. Вдобавок он был недурным рисовальщиком и лихим наездником: даже своенравный скакун в манеже Сен-Сира — сменивший знаменитого «дядю Тома» — беспрекословно ему повиновался. В послужном списке Сервадака отмечено, что капитану неоднократно объявлялась благодарность в приказах по армии и, надо сказать, вполне заслуженно.
   Известен такой подвиг Сервадака:
   Однажды он вел по траншее группу стрелков. Гребень бруствера в одном месте осыпался под градом снарядов и перестал служить укрытием от картечи, которая косила людей направо и налево. Солдаты остановились в замешательстве. Тогда капитан Сервадак взошел на бруствер и своим телом закрыл брешь.
   — Теперь проходите! — крикнул он.
   И рота прошла под градом пуль, а командир остался цел и невредим.
   По окончании Военно-инженерного училища Сервадак, не считая двух походов (суданского и японского), безотлучно находился в Алжире, при штабе подразделения войск в Мостаганеме. Получив приказ провести топографическую съемку местности между Тенесом и устьем Шелиффа, он поселился в гурби, который едва мог служить приютом во время непогоды. Но не в характере Сервадака было тревожиться из-за таких пустяков. Привольная жизнь среди природы привлекала его той свободой, какую давало ему положение офицера. Гектор Сервадак то бродил по песчаной отмели, то носился верхом на коне среди скал и не чрезмерно спешил закончить порученное ему дело.
   Ему нравилось это почти независимое существование. Вдобавок он был не слишком обременен работой, и ему удавалось два-три раза в неделю ездить в Оран или Алжир и появляться на приемах у своего генерала или на балах у генерал-губернатора.
   Здесь-то и довелось ему лицезреть госпожу де Л.; именно ей намеревался он посвятить то замечательное рондо, первое четверостишие которого только что увидело свет. Вдова полковника госпожа де Л. была молода, весьма хороша собой, весьма сдержанна, пожалуй, чуть-чуть надменна и не замечала, либо не желала замечать, нежные чувства, ею внушенные. Вот почему капитан Сервадак не решался пока признаться ей в любви. Он знал, что у него есть соперники, в том числе, как нам с вами известно, и граф Тимашев. Соперничество и вынуждало обоих противников скрестить шпаги, о чем молодая вдова не подозревала. Впрочем, имя ее, уважаемое в обществе, не было даже упомянуто.
   Вместе с Сервадаком в гурби жил его денщик Бен-Зуф. Денщик был душой и телом предан офицеру, которому имел честь день-деньской услуживать. Будь у Бен-Зуфа выбор между должностью адъютанта при алжирском генерал-губернаторе и должностью денщика при капитане Сервадаке, он, не колеблясь, выбрал бы последнюю. Однако, если у Бен-Зуфа и не было честолюбия в отношении себя, то совершенно иначе относился он к служебным успехам своего начальника и каждое утро осматривал левое плечо его офицерского мундира: не вырос ли за ночь и на этом плече эполет?
   Имя Бен-Зуфа может ввести в заблуждение: читатель решит, что наш доблестный солдат родом из Алжира. Ничуть не бывало! Это не имя, а прозвище! Позвольте, но почему же денщика, нареченного Лораном, именовали Зуфом? Почему Беном, если он родился в Париже, точнее на Монмартре? Вот исключение из правил, которое не взялся бы объяснить ни один самый ученый этимолог.
   Итак, Бен-Зуф не только жил на Монмартре, но и был коренным жителем знаменитого Монмартрского холма, ибо Бен-Зуф увидел свет в квартале, расположенном между башней Сольферино и мельницей Галет. Поэтому вполне естественно, что человек, имевший счастье родиться в таком исключительном месте, питает беспредельное восхищение к своему родному холму и считает, что нет в мире ничего равного ему по великолепию. И в глазах Бен-Зуфа Монмартр был единственной стоящей внимания горой во всей вселенной, а одноименный квартал — собранием всех чудес мира. Бен-Зуфу довелось странствовать по свету. И судя по его рассказам, в какую бы страну он ни приезжал, он видел только Монмартры, которые, пожалуй, были покрупней, но уж наверняка не так живописны, как настоящий Монмартр. А что ж, по-вашему, на Монмартре нет церкви, которая ни в чем не уступает Бургосскому собору? И каменоломен почище Пентелийских? И бассейна, от зависти к которому высохло бы Средиземное море? И мельницы, где не просто изготовляют муку, но и делают всемирно известные галеты? А башня Сольферино? Ведь она куда устойчивее, чем «падающая башня» в Пизе? А остатки лесов, которые вплоть до самого нашествия кельтов были вполне девственными? Что ж, по-вашему, Монмартр не гора, не настоящая гора, которую только завистники смеют уничижительно называть «холмом»? Нет, Бен-Зуф скорее дал бы себя четвертовать, чем признался бы, что высота Монмартрской «горы» меньше пяти тысяч метров!
   Где же, где еще во всем мире, вы найдете столько чудес, собранных в одном месте?
   «Нигде», — отвечал Бен-Зуф всякому, кто дерзал считать его суждения несколько преувеличенными.
   Согласитесь, однако, что страсть это безобидная! Как бы то ни было, Бен-Зуфом владела одна мечта: вернуться на родной Монмартр, к родному холму и прожить остаток жизни там, где она началась… разумеется, вместе с капитаном, об этом и толковать нечего! А Сервадак, которому Бен-Зуф все уши прожужжал рассказами о несравненных красотах восемнадцатого округа Парижа, мало-помалу проникся отвращением к этому месту. Но Бен-Зуф не терял надежды обратить капитана в свою веру, тем более что твердо решил никогда с ним не расставаться.
   Бен-Зуф уже отслужил свой срок в армии. Он даже успел дважды побывать в отпуске и собирался выйти в чистую в возрасте двадцати восьми лет, когда его, рядового первого класса восьмого конно-егерского полка, назначили денщиком Гектора Сервадака. Он ходил с Сервадаком в поход. Он не раз дрался бок о бок с ним и проявил такую доблесть, что был представлен к ордену Почетного Легиона, но отказался от награды, предпочтя остаться денщиком при своем капитане. И если Гектор Сервадак спас жизнь Бен-Зуфу в Японии, то Бен-Зуф отплатил ему тем же во время Суданской кампании. А ведь такие вещи не забываются.
   Короче говоря, Бен-Зуф отдал в полное распоряжение капитана свои руки «крепче литой стали», как сказали бы металлурги, свое железное здоровье, закаленное под небом всех широт, свою несокрушимую силу, которая давала ему право называть себя «оплотом Монмартра», и, наконец, вместе с бесстрашным сердцем — беззаветную преданность.
   Остается добавить, что хотя Бен-Зуф не был «поэтом», как его капитан, зато мог бы считаться ходячей энциклопедией, живым сборником солдатских побасенок и прибауток. В этом он не знал себе равных, и его неистощимая память хранила тьму веселых песенок и куплетов.
   Капитан Сервадак отдавал должное Бен-Зуфу; он смотрел сквозь пальцы на многие его чудачества, впрочем вполне терпимые благодаря неизменно веселому нраву денщика, и умел иногда находить такие слова, которые рождают привязанность у подчиненного к командиру.
   Как-то раз, когда Бен-Зуф, сев на своего любимого конька, гарцевал, образно выражаясь, по восемнадцатому парижскому округу, Сервадак сказал:
   — Послушай-ка, Бен-Зуф! А ведь если толком разобраться, то Монмартрскому холму не хватает всего каких-нибудь четырех тысяч семисот пяти метров, чтобы стать Монбланом!
   Глаза Бен-Зуфа засияли в ответ, и с тех пор родной холм и капитан жили в его сердце, как одно неразрывное целое.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой мы узнаем, что поэтическое вдохновение капитана Сервадака улетучилось вследствие некоего злополучного происшествия
   Гурби не что иное, как особого рода хижина, сделанная из жердей, покрытых соломой, или, на местном наречии, «дрисом». Жить в гурби чуть получше, чем в палатке кочевника араба, и много хуже, чем в каменном или кирпичном доме.
   Итак, досконально изучив вопрос, мы пришли к выводу, что гурби Сервадака попросту конура; устроиться там вдвоем было мудрено, но гурби примыкал к каменной стене заброшенной караульни, где и поместился Бен-Зуф с обеими лошадьми. Здесь прежде стоял отряд саперов, и после него остались кое-какие рабочие инструменты: лопаты, кирки, заступы и прочее.
   Об уюте, конечно, мечтать не приходилось, но ведь гурби был временной стоянкой. Впрочем, и капитан и денщик не отличались привередливостью по части жилья и пищи.
   «Если у вас есть хоть малейшая склонность к философии и здоровый желудок, вы нигде не пропадете», — любил говорить Гектор Сервадак.
   И поскольку философия для гасконца нечто вроде разменной монеты, она у него никогда не переводится, ну а желудок у капитана был таков, что, вздумай он поглотить всю воду Гаронны, это ни на минуту не нарушило бы его пищеварения.
   Что до Бен-Зуфа, то, если верить в переселение душ, он в прежнем своем воплощении наверное был страусом, — от прошлого существования Бен-Зуф унаследовал такую необычайную утробу, с желудочным соком такой силы, что мог переваривать камни, как куриную котлетку.
   Здесь уместно будет сообщить читателю, что хозяева гурби были обеспечены продовольствием на месяц, что колодец снабжал их вдоволь питьевой водой, что в конюшне был заготовлен корм для лошадей и что, кроме того, равнина между Тенесом и Мостаганемом может поспорить своим чудесным плодородием с цветущими полями Митиджи. Водилась там и дичь; а штабному офицеру не возбраняется брать с собой во «время топографических съемок двустволку, если он не забыл захватить при этом эклиметр и мензулу.
   Возвратившись в гурби после прогулки на свежем воздухе, Сервадак пообедал с волчьим аппетитом. Бен-Зуф изумительно готовил. Вот уж чью стряпню не назовешь пресной! Он солил, перчил и приправлял уксусом по-солдатски. Но, как мы уже говорили, яства его предназначались для желудков, которые не страшились самых острых приправ и не были подвержены гастрическим заболеваниям.
   После обеда, пока денщик аккуратно убирал остатки кушаний в свой «нутряной шкап», как называл он собственный желудок, Сервадак, закурив сигарету, вышел подышать воздухом на скалистый берег.
   Надвигалась ночь. Прошло больше часа с тех пор, как солнце село в густых тучах за широкой долиной по ту сторону Шелиффа. Странное зрелище представляло собой небо: оно изумило бы всякого наблюдателя космических явлений. Сумерки сгустились уже настолько, что ничего нельзя было рассмотреть на расстоянии более полукилометра, и все же на севере, в верхних туманных слоях воздуха, разливалось зарево. Оно не отбрасывало ни равномерного сияния, ни сверкающих лучей, обычно исходящих от мощного очага света. Следовательно, это не было северное сияние, потому что оно предстает во всем своем великолепии только на более высоких широтах. Итак, было бы весьма затруднительно ответить на вопрос, какому явлению природы следовало приписать столь пышную иллюминацию в новогоднюю ночь.
   Капитан никак не мог считаться астрономом. После окончания школы он ни разу, — чему нетрудно поверить, — не заглянул в учебник космографии. Впрочем, в тот вечер ему было не до наблюдений за небесной сферой. Он ходил взад и вперед, курил. Думал ли он только о поединке, который поставит его завтра лицом к лицу с графом Тимашевым? Как бы то ни было, если эта мысль порой и приходила ему на ум, она не вызывала вражды против графа. Оба они (мы должны это признать) не питали ненависти друг к другу. Им попросту пришлось искать выхода из такого положения, когда один из двух
   — лишний. Гектор Сервадак считал графа вполне достойным человеком, а граф в свою очередь не мог отказать ему в чувстве искреннего уважения.
   В восемь часов вечера капитан вернулся домой в свою единственную комнатку, где стояла койка, раздвижной рабочий столик и несколько чемоданов, заменявших шкафы. Денщик занимался кулинарией не в гурби, а за стеной, в караульне, там же он почивал на «тюфяке из доброго старого дуба», как он выражался. Это не мешало ему спать по двенадцати часов без просыпу, в чем он перещеголял даже сурка.
   Сервадак не спешил ложиться спать; он сел за стол, где в беспорядке валялись его чертежные принадлежности. Машинально взял он в одну руку красно-синий карандаш, в другую — циркуль. И так как перед ним лежала калька, он стал рассеянно чертить на ней разноцветные, неровные линии, которые ничуть не походили на строгий рисунок топографического плана.
   Тем временем Бен-Зуф, ожидая, пока ему прикажут идти спать, маялся в углу, пытаясь вздремнуть, чему препятствовало странное волнение, обуревавшее капитана.
   Дело в том, что сейчас штабного офицера сменил за рабочим столом поэт-гасконец. Да! Гектор Сервадак прилагал неимоверные усилия, чтобы совладать с рондо, и тщетно призывал вдохновение, которое оставалось неумолимым. Не для того ли размахивал он циркулем, чтобы придать своим стихам математически-точный размер? Не для того ли пустил в ход двуцветный карандаш, чтобы как-нибудь расцветить однообразие упорно недававшихся ему рифм? Вполне возможно. Но так или иначе, Сервадак трудился в поте лица.
   — Проклятье! — восклицал он. — И зачем только я выбрал такую строфу, где приходится за волосы притаскивать одни и те же рифмы, точно дезертиров на поле боя! Ну нет, тысяча чертей, я не сдамся! Никто не посмеет сказать, что французский офицер отступил перед рифмой! Стихотворение — это батальон! Первая рота выступила! (Сервадак подразумевал первую строфу.) Ну-ка, следующие, стройся!