Страница:
— Пойдем домой, — сказала она.
Они пришли сюда пешком — ресторан находился совсем рядом, — и теперь она взяла его под руку. Они шли по улице, как муж и жена. Муж и жена, которыми они станут. Бог мой! Вот оно счастье — другого и быть не может.
— Ты счастлив, Гюстав?
— Да, — сказал он, — счастлив. У меня есть ты, и дела идут хорошо. Скоро у нас будет свой дом…
— И дети…
— Конечно. Ты только напомни мне про бумаги… Надо как можно быстрее оформить все.
— Мадам Лоранс Рабо… — громко произнесла она.
— Что ты сказала?
— Просто произнесла свою фамилию… свою будущую фамилию — Лоранс Рабо.
— Ах, да! Ведь и правда!..
Что — правда? И где начинается правда? И где начинается ложь? И что такое искренность? И что такое обман? И состоит ли обман только в том, что он выдает себя; за другого? Или же он обманывает Лоранс в чем-то еще?
Они вошли во двор. «Бьюик» стоял на своем месте.
— Все-таки это хорошая машина, — сказала она.
— Но ты даже не садилась в нее. Ты же не захотела поехать…
— Тебе не понравился наш скромный ужин? Ты не предпочел бы его любому ужину в любом роскошном отеле, в любом, самом фешенебельном, ресторане мира?
— Конечно… конечно…
— В общем ведь не обязательно ехать в машине, можно и так понять, какие у нее сиденья.
Она открыла дверцу, залезла в машину. Он сел рядом, и она принялась восторгаться удобством и мягкостью подушек.
— Так все равно ничего не поймешь, это чувствуется на ходу, в дороге.
Он расхваливал этот видавший виды «бьюик», как никогда не хвалил ни один из своих «кадиллаков» или «паккардов», в которых всегда находил дефекты — то подлокотник былслишком низок, то какая-то деталь плохо привинчена.
— Да… да, — повторяла она, — это, конечно, великолепная машина.
— И скорость менять не надо. И стекла опускаются автоматически, смотри!
Он нажал кнопку, и стекла опустились, потом поднялись.
— Если бы ворота не были закрыты и если бы не нужно было будить привратницу, чтобы их открыть, я бы прокатил тебя сейчас.
— Нет, нет, — сказала она, — пойдем лучше отдохнем.
Она сама не понимала почему, но у нее вдруг сдавило горло, ей стало не по себе. Да, этот «бьюик» комфортабелен, красив, но ей было жаль старенькой «ведетты», — вот так же завтра, если у них появится собственный дом, она будет скучать по своей квартире, где они начали новую жизнь и где познали счастье. Она смутно чувствовала, что вместе с «ведеттой», вместе с этой квартирой что-то уйдет, оборвется.
Они снова предались любви, и это было чудесно. Гюстав опять был с ней, и она говорила себе, что для счастья ей надо лишь, чтобы он находился рядом — вот так, как сейчас, чтобы он осторожно, нежно учил ее искусству быть счастливой. Проснувшись утром, вся еще во власти пережитого наслаждения, тепла и блаженства, она протянула сначала руку, потом ногу, чтобы дотронуться до него. Но постель была холодна и пуста: он встал так, что она даже не слышала, и, должно быть, давно ушел.
Прошло то время, когда можно было прохлаждаться, — теперь надо браться за дело и прежде всего — за ЕКВСЛ. Вот когда он все там наладит, можно будет заняться и СКОПАЛом. Всему свое время. Приятно было думать, что на пустом месте — с помощью, правда, денег Беллони, гамбуржца, О'Балли, Фридберга и Фритша, которые сами по себе отступили для него на задний план и теперь существовали лишь в виде цифр на чеках и контрактах, — он создаст нечто грандиозное, что возникнет прямо из-под земли, причем сразу в десяти, двадцати пунктах Европы, этакая Вавилонская башня для туристов, куда они будут стекаться, и никто не будет требовать у них «кошелек или жизнь» с пистолетом в руке, — нет, денежки будут вытягивать вполне законными и даже приятными способами. Стоило немного подумать, как приоткрывались все сокрытые тут возможности. Ставка делалась на людей признанных, богатых, известных, — и только на них, но за ними потянутся другие — из снобизма, из желания подражать миллиардерам, укрепить свое положение, приобщиться к более крупным делам, подняться на ступеньку повыше. К их услугам будут самолеты — основное средство передвижения, — оборудованные с таким комфортом и даже роскошью, что люди сразу почувствуют свое привилегированное положение по сравнению с обычными смертными; но все это были пустяки, Гюстав прекрасно это понимал, — его куда больше волновало то, что повлечет за собой такая затея — десятки разнообразных компаний, вроде СКОПАЛа, объединяющих рестораны, отели, роскошные магазины, игорные дома… При удачи и известной смелости можно создать такую сеть, которая оплетет своими ячейками, своею паутиной все вокруг и не даст прибылям уплыть в чужие руки, направив весь поток в руки тех, кто стоит у истоков дела. Гюстав не сомневался в том, что именно это имели в виду Джонсон и Фридберг. Они привлекли к участию в своей затее других людей, потому что не могли осуществить ее своими силами, но уже сейчас угадывалось, что они очень быстро постараются избавиться от компаньонов, и притом любой ценой. И Гюстав подумал: «Я связан с ними всего два месяца, но зовись я еще Жильбер Ребель, — я бы их сам спихнул».
И он рассмеялся. Рассмеялся во весь голос. Времена изменились, и он уже по-иному смотрел на вещи.
— Чему вы смеетесь, Гюстав?
Это был Джонсон. Он зашел в гараж, но Гюстав, всецело занятый своими мыслями, не слышал его шагов.
— Просто так. Не скажу, чтоб я был недоволен собой.
— Еще бы. Кто бы мог сказать всего пять дней назад, что шофер, который меня возит, станет сегодня тем, чем он стал!
— Да, такие вещи во Франции действительно не часто встретишь.
— А мы все-таки умеем оценить человека.
— Особенно если он вам нужен.
И они оба рассмеялись, но уже другим смехом. А ведь и в самом деле, подумал Джонсон, как быстро этот Рабо пошел в гору; и ему вспомнился их разговор с Фридбергом — все-таки правильно тот его оценил.
— Ну, мы не из филантропов.
— Еще бы! Я тоже.
Они снова рассмеялись, — Джонсон впервые в жизни смеялся, вторя кому-то, это было неожиданно.
— Ну вот, Гюстав, теперь вы занимаете прекрасное положение.
— Так-то оно так, но директорское жалованье я начну получать, лишь когда будет окончательно создана компания.
— Пока будете получать жалованье генерального секретаря.
— Премного благодарен.
— Послушайте, но ведь это же триста тысяч в месяц!..
— Ровно столько, сколько и положено генеральному секретарю. А ведь я, по-моему, помог вам выбраться из сложного переплета.
— И Фридберг и я — мы оба признаем это. Но откровенно-то говоря, не так уж много у вас будет дел. Всю работу я возьму на себя.
— А разве по контракту я не отвечаю за все перед учредителями?
— Конечно, но…
— Дорогой мистер Джонсон, у меня много недостатков, но есть и достоинства. И прежде всего, я человек щепетильный.
— Но поскольку делать все буду я…
— От моего имени?
— От нашего общего.
— В таком случае вы, надеюсь, не станете возражать, если я буду следить за ходом событий… достаточно пристально. Раз я за что-то отвечаю, то и должен отвечать.
— Конечно, конечно… вы будете в курсе всего.
— Прекрасно. Причем повседневно. До того, как будут приниматься решения. Я ведь материально ответствен за все перед…
— Прежде всего, перед Фридбергом и мною.
— Несомненно! И с той минуты, как я приступаю к своим обязанностям.
— За триста тысяч франков в месяц.
— Не так-то просто мне будет их получать, сидя в тюрьме!
— Знаете ли, Гюстав, у вас довольно странные шутки!
— Согласен. И это в самом деле лишь шутка. Тем не менее, дорогой мистер Джонсон, вы не должны на меня обижаться, если я хочу быть в курсе того, за что берусь… того, что вы заставите меня взять на себя.
— Само собой разумеется.
— Мне достаточно услышать подтверждение из ваших уст и получить ваше согласие.
— Но… мне же придется разъезжать… заключать сделки… принимать решения…
— Для этого существует телеграф, а пока я ведь еду с вами в Италию.
«Ну, нет, — думал Гюстав, — я не позволю, чтоб из меня делали малого ребенка!..» М-да, Джонсон понятия не имел о том, с кем он связался. Если Жильбера звали теперь Гюстав и не Ребель, а Рабо, это еще не значит, что он позволит принизить себя, — один нисколько ведь не хуже другого. Джонсон склонился бы перед Ребелем, не рассуждая, при одном звуке этого имени. Но Рабо ничем не отличается от Ребеля, — только что не имеет той репутации. Так почему же все должно быть иначе?
— Милый Джонсон, — сказал он ледяным тоном, — я благодарю вас за то, что вы мне обещали, благодарю за то, что поняли меня: отныне я знаю, что вы ничего не станете делать, не известив меня об этом. А потом — мне интересно знать, как пойдут дела, мне хочется следить за ходом событий не просто со стороны… не как набитому соломой чучелу…
— Вы же прекрасно знаете, что никто о вас…
— Знаю. Именно потому так и говорю.
— Но у вас это будет отнимать массу времени!
— Что ж, пусть отнимает, — сказал Гюстав. — Разве мне не за это платят — и еще как хорошо?!
Глава XI
Они пришли сюда пешком — ресторан находился совсем рядом, — и теперь она взяла его под руку. Они шли по улице, как муж и жена. Муж и жена, которыми они станут. Бог мой! Вот оно счастье — другого и быть не может.
— Ты счастлив, Гюстав?
— Да, — сказал он, — счастлив. У меня есть ты, и дела идут хорошо. Скоро у нас будет свой дом…
— И дети…
— Конечно. Ты только напомни мне про бумаги… Надо как можно быстрее оформить все.
— Мадам Лоранс Рабо… — громко произнесла она.
— Что ты сказала?
— Просто произнесла свою фамилию… свою будущую фамилию — Лоранс Рабо.
— Ах, да! Ведь и правда!..
Что — правда? И где начинается правда? И где начинается ложь? И что такое искренность? И что такое обман? И состоит ли обман только в том, что он выдает себя; за другого? Или же он обманывает Лоранс в чем-то еще?
Они вошли во двор. «Бьюик» стоял на своем месте.
— Все-таки это хорошая машина, — сказала она.
— Но ты даже не садилась в нее. Ты же не захотела поехать…
— Тебе не понравился наш скромный ужин? Ты не предпочел бы его любому ужину в любом роскошном отеле, в любом, самом фешенебельном, ресторане мира?
— Конечно… конечно…
— В общем ведь не обязательно ехать в машине, можно и так понять, какие у нее сиденья.
Она открыла дверцу, залезла в машину. Он сел рядом, и она принялась восторгаться удобством и мягкостью подушек.
— Так все равно ничего не поймешь, это чувствуется на ходу, в дороге.
Он расхваливал этот видавший виды «бьюик», как никогда не хвалил ни один из своих «кадиллаков» или «паккардов», в которых всегда находил дефекты — то подлокотник былслишком низок, то какая-то деталь плохо привинчена.
— Да… да, — повторяла она, — это, конечно, великолепная машина.
— И скорость менять не надо. И стекла опускаются автоматически, смотри!
Он нажал кнопку, и стекла опустились, потом поднялись.
— Если бы ворота не были закрыты и если бы не нужно было будить привратницу, чтобы их открыть, я бы прокатил тебя сейчас.
— Нет, нет, — сказала она, — пойдем лучше отдохнем.
Она сама не понимала почему, но у нее вдруг сдавило горло, ей стало не по себе. Да, этот «бьюик» комфортабелен, красив, но ей было жаль старенькой «ведетты», — вот так же завтра, если у них появится собственный дом, она будет скучать по своей квартире, где они начали новую жизнь и где познали счастье. Она смутно чувствовала, что вместе с «ведеттой», вместе с этой квартирой что-то уйдет, оборвется.
Они снова предались любви, и это было чудесно. Гюстав опять был с ней, и она говорила себе, что для счастья ей надо лишь, чтобы он находился рядом — вот так, как сейчас, чтобы он осторожно, нежно учил ее искусству быть счастливой. Проснувшись утром, вся еще во власти пережитого наслаждения, тепла и блаженства, она протянула сначала руку, потом ногу, чтобы дотронуться до него. Но постель была холодна и пуста: он встал так, что она даже не слышала, и, должно быть, давно ушел.
Прошло то время, когда можно было прохлаждаться, — теперь надо браться за дело и прежде всего — за ЕКВСЛ. Вот когда он все там наладит, можно будет заняться и СКОПАЛом. Всему свое время. Приятно было думать, что на пустом месте — с помощью, правда, денег Беллони, гамбуржца, О'Балли, Фридберга и Фритша, которые сами по себе отступили для него на задний план и теперь существовали лишь в виде цифр на чеках и контрактах, — он создаст нечто грандиозное, что возникнет прямо из-под земли, причем сразу в десяти, двадцати пунктах Европы, этакая Вавилонская башня для туристов, куда они будут стекаться, и никто не будет требовать у них «кошелек или жизнь» с пистолетом в руке, — нет, денежки будут вытягивать вполне законными и даже приятными способами. Стоило немного подумать, как приоткрывались все сокрытые тут возможности. Ставка делалась на людей признанных, богатых, известных, — и только на них, но за ними потянутся другие — из снобизма, из желания подражать миллиардерам, укрепить свое положение, приобщиться к более крупным делам, подняться на ступеньку повыше. К их услугам будут самолеты — основное средство передвижения, — оборудованные с таким комфортом и даже роскошью, что люди сразу почувствуют свое привилегированное положение по сравнению с обычными смертными; но все это были пустяки, Гюстав прекрасно это понимал, — его куда больше волновало то, что повлечет за собой такая затея — десятки разнообразных компаний, вроде СКОПАЛа, объединяющих рестораны, отели, роскошные магазины, игорные дома… При удачи и известной смелости можно создать такую сеть, которая оплетет своими ячейками, своею паутиной все вокруг и не даст прибылям уплыть в чужие руки, направив весь поток в руки тех, кто стоит у истоков дела. Гюстав не сомневался в том, что именно это имели в виду Джонсон и Фридберг. Они привлекли к участию в своей затее других людей, потому что не могли осуществить ее своими силами, но уже сейчас угадывалось, что они очень быстро постараются избавиться от компаньонов, и притом любой ценой. И Гюстав подумал: «Я связан с ними всего два месяца, но зовись я еще Жильбер Ребель, — я бы их сам спихнул».
И он рассмеялся. Рассмеялся во весь голос. Времена изменились, и он уже по-иному смотрел на вещи.
— Чему вы смеетесь, Гюстав?
Это был Джонсон. Он зашел в гараж, но Гюстав, всецело занятый своими мыслями, не слышал его шагов.
— Просто так. Не скажу, чтоб я был недоволен собой.
— Еще бы. Кто бы мог сказать всего пять дней назад, что шофер, который меня возит, станет сегодня тем, чем он стал!
— Да, такие вещи во Франции действительно не часто встретишь.
— А мы все-таки умеем оценить человека.
— Особенно если он вам нужен.
И они оба рассмеялись, но уже другим смехом. А ведь и в самом деле, подумал Джонсон, как быстро этот Рабо пошел в гору; и ему вспомнился их разговор с Фридбергом — все-таки правильно тот его оценил.
— Ну, мы не из филантропов.
— Еще бы! Я тоже.
Они снова рассмеялись, — Джонсон впервые в жизни смеялся, вторя кому-то, это было неожиданно.
— Ну вот, Гюстав, теперь вы занимаете прекрасное положение.
— Так-то оно так, но директорское жалованье я начну получать, лишь когда будет окончательно создана компания.
— Пока будете получать жалованье генерального секретаря.
— Премного благодарен.
— Послушайте, но ведь это же триста тысяч в месяц!..
— Ровно столько, сколько и положено генеральному секретарю. А ведь я, по-моему, помог вам выбраться из сложного переплета.
— И Фридберг и я — мы оба признаем это. Но откровенно-то говоря, не так уж много у вас будет дел. Всю работу я возьму на себя.
— А разве по контракту я не отвечаю за все перед учредителями?
— Конечно, но…
— Дорогой мистер Джонсон, у меня много недостатков, но есть и достоинства. И прежде всего, я человек щепетильный.
— Но поскольку делать все буду я…
— От моего имени?
— От нашего общего.
— В таком случае вы, надеюсь, не станете возражать, если я буду следить за ходом событий… достаточно пристально. Раз я за что-то отвечаю, то и должен отвечать.
— Конечно, конечно… вы будете в курсе всего.
— Прекрасно. Причем повседневно. До того, как будут приниматься решения. Я ведь материально ответствен за все перед…
— Прежде всего, перед Фридбергом и мною.
— Несомненно! И с той минуты, как я приступаю к своим обязанностям.
— За триста тысяч франков в месяц.
— Не так-то просто мне будет их получать, сидя в тюрьме!
— Знаете ли, Гюстав, у вас довольно странные шутки!
— Согласен. И это в самом деле лишь шутка. Тем не менее, дорогой мистер Джонсон, вы не должны на меня обижаться, если я хочу быть в курсе того, за что берусь… того, что вы заставите меня взять на себя.
— Само собой разумеется.
— Мне достаточно услышать подтверждение из ваших уст и получить ваше согласие.
— Но… мне же придется разъезжать… заключать сделки… принимать решения…
— Для этого существует телеграф, а пока я ведь еду с вами в Италию.
«Ну, нет, — думал Гюстав, — я не позволю, чтоб из меня делали малого ребенка!..» М-да, Джонсон понятия не имел о том, с кем он связался. Если Жильбера звали теперь Гюстав и не Ребель, а Рабо, это еще не значит, что он позволит принизить себя, — один нисколько ведь не хуже другого. Джонсон склонился бы перед Ребелем, не рассуждая, при одном звуке этого имени. Но Рабо ничем не отличается от Ребеля, — только что не имеет той репутации. Так почему же все должно быть иначе?
— Милый Джонсон, — сказал он ледяным тоном, — я благодарю вас за то, что вы мне обещали, благодарю за то, что поняли меня: отныне я знаю, что вы ничего не станете делать, не известив меня об этом. А потом — мне интересно знать, как пойдут дела, мне хочется следить за ходом событий не просто со стороны… не как набитому соломой чучелу…
— Вы же прекрасно знаете, что никто о вас…
— Знаю. Именно потому так и говорю.
— Но у вас это будет отнимать массу времени!
— Что ж, пусть отнимает, — сказал Гюстав. — Разве мне не за это платят — и еще как хорошо?!
Глава XI
Право же, думал Гюстав, такой разговор, какой произошел у них с Джонсоном, доставляет немало удовольствия. Нечего и притворяться, будто это не так, — он получил удовольствие, и притом куда бо́льшее, чем от чего-либо другого. Но от такого разговора до следующего шага, до участия в управлении механизмом, — а он не собирался этим заниматься, — была целая пропасть, та самая пропасть, которая отделяла его жизнь прошлую от жизни настоящей. И все же он ощутил подлинное наслаждение, показав свою силу, заставив посчитаться с тем, что он существует. И потом для мужчины это вопрос принципа, почти чести. Да, конечно, теперь ему придется следить за ходом операции, но ведь никто не согласится поставить свое имя неизвестно под чем, хотя бы на время: всегда нужно точно знать, как оно будет использовано.
Контора была открыта. Новая секретарша оказалась деятельной, опытной. Гюстав начал «налаживать дело».
Просматривая контракты и договоры о приобретении участков, ставя свою подпись под протоколами переговоров, в которых он участвовал наряду с Джонсоном, — переговоров долгих и таких нудных для постороннего, — он убеждался, что без него этот последний совершил бы немало ошибок. Оставалось только удивляться, как этот человек, достаточно понаторевший в делах, до сих пор не уразумел, что перед ним не просто шофер, владеющий английским языком, обладающий житейской сметкой и в общем неглупый. Гюстав привнес в переговоры такое чутье, такое умение предвидеть, какое может быть лишь у человека тертого, набившего себе руку на крупных сделках. И если Джонсон по-прежнему считал, что Гюстав руководствовался только инстинктом, значит, он не слишком хорошо разбирался в людях.
Джонсон всего этого не знал и не мог предполагать, но интуитивно шел по верному пути — об этом свидетельствовал его разговор с Фридбергом по поводу кандидатуры генерального секретаря: он все-таки кое-что понял или, по крайней мере, предугадал. Не зная, кем был Гюстав в прошлом, он, естественно, мог лишь считать его человеком удивительно способным и ловким, но отнюдь не опытным, поскольку о существовании этого опыта он и не подозревал. В последующие дни Гюстав так себя показал, что Джонсон готов был преклоняться перед ним, видя, как быстро, с помощью всего одной секретарши, Гюстав сумел навести порядок во всех делах и даже пересмотреть некоторые пункты договоров, заскочив на минутку на своем «бьюике» к какому-нибудь нотариусу, который как раз готовил договор, или, если Джонсон был занят в другом месте, непосредственно к владельцу. А как он создал Компанию по прокату автомобилей «люкс», — и откуда только он брал на все время, — определил ее бюджет, разработал структуру, наметил список поставщиков, — словом, поставил компанию на ноги, ничего не упустив из виду! И вот постепенно — надо же облегчить себе жизнь, — зная, что контора, разместившаяся в бывшей квартире Валлоне над гаражом, находится у него под рукой и что он в любой момент может проконтролировать все, что там происходит, Джонсон предоставил Гюставу полную свободу: ведь все, что тот делал, неизменно получало его одобрение, а часто он и сам не мог бы сделать лучше; зато теперь, думал Джонсон, у него самого будет больше времени заняться Итальянской компанией, а также и другими, которые тоже надо создавать, поскольку это все-таки единый концерн, хотя и охватывающий разные районы.
Впрочем, так же представлял себе это и Гюстав. Средиземноморский комплекс, с которым силою обстоятельств он оказался связанным и в котором на его долю выпало создание СКОПАЛа, являлся лишь частью целого. События и собственная находчивость принесли ему пост генерального секретаря всего концерна, и для него важно было не только то, что он занял ответственный пост в такой организации, — с моральной точки зрения, говорил он себе, ибо материальная его заинтересованность ограничивалась на сегодняшний день жалованьем генерального секретаря ЕКВСЛ, и только завтра главы СКОПАЛа, — важно было доказать себе, что хоть он и считается погибшим в Орли, но он жив и все тот же, несмотря на другое имя.
У него оставалось очень мало времени для Лоранс, но он знал, что она тут, в глубине его жизни, in the background[7], как неотъемлемая часть театрального задника, как декорация, без которой его существование, — да, оно пошло по иному пути, как он того хотел, желая сделать свою жизнь менее кипучей, но нельзя же выхолостить из нее все! — не имело смысла. И потом он любил Лоранс, — он это знал. И он собирался на ней жениться. Он даже выбрал время написать в Курпале господину Шатрио, этому мэру, который в период Сопротивления выдал ему документы. Значит, он намерен сдержать свое слово, сдержать его во всем, что касалось этой молодой женщины, купить для нее дом, — к тому же, говорил он себе, сейчас, когда он так занят, это отвлечет ее, займет, — дом, под крышей которого они начнут общую жизнь, который станет их очагом, не то, что эта неуютная и обветшалая квартира на Французской улице.
— Поищи, поспрашивай. Несомненно, можно найти прелестную и не слишком дорогую виллу.
— Но у тебя же нет денег!
То есть как это у него нет денег? Всегда можно найти деньги, если хочешь что-то сделать, что-то предпринять, а ведь он как раз и согласился заняться делами Джонсона и Фридберга, — убеждал себя Гюстав, — чтобы Лоранс могла располагать деньгами.
— Если человеку нужны деньги, он всегда их найдет.
Она широко раскрыла от удивления глаза, боязливо развела руками.
— Но нельзя жить в расчете на будущее, брать на себя обязательства, залезать в долги.
— С сегодняшнего дня я получаю триста тысяч франков в месяц.
Триста тысяч! Да они с бабушкой жили на Французской улице меньше чем на сорок тысяч в месяц, включая стоимость квартиры, но, исключая, конечно, траты, в которых старушка не могла отказать своей внучке.
— Так много. Вот чудесно! Столько денег!
— Три с половиной миллиона в год. Да еще жалованье в СКОПАЛе. Наверное, столько же… а может, и больше.
— Так мы, значит, стали богатые!
— Человек никогда не бывает богатым. Единственное богатство его — здесь, — и он постучал себя по лбу, — а коробочка у меня еще далеко не пуста.
— Значит, ты и раньше ворочал такими делами?
— Огромными.
— Но ведь у тебя же не было денег — почти не было, — когда я тебя встретила!
— Значит, ты решила жить со мной не из-за богатства, — сказал он, ловко увернувшись от необходимости прямо отвечать на вопрос. — Ну, а насчет дома, — добавил он, — я хочу, чтобы ты занялась этим немедленно.
— А если ты лишишься места?
— Устроюсь куда-нибудь еще.
— Другое такое трудно будет найти. Согласись, что это просто чудо.
— Никаких чудес не бывает. Чудеса человек делает сам. — Он поцеловал ее и добавил: — Лоранс, девочка моя, поищи и найдешь. В твоем распоряжении до десяти миллионов…
— Десяти!
— Мы выплатим эту сумму — если считать жалованье по обеим компаниям — меньше чем за два года. Зато будем сами себе хозяева. Часть денег дадим наличными.
— Как так?
— Возьмем кредит в Сельскохозяйственном банке.
— Что-то я не пойму.
— И не старайся понять. Делай так, как я тебе говорю. Найди что-нибудь, остальное предоставь мне.
Она послушалась. С этой минуты она принялась обходить агентства, осматривать дома — на берегу моря, в горах, даже в Симьезе; заехав туда, она воспользовалась случаем и пошла помолиться на могилу старушки, которая ее так любила. Стоя на коленях у могилы, она все рассказала ей, как когда-то:
— Бабушка, я так счастлива. Я встретила человека, которого полюбила. И он несомненно тоже любит меня. Он талантливый — по-своему. И он очень балует меня и хочет, чтобы у меня все было… И я знаю, что он сможет мне все дать. Бабушка, у меня будет свой дом, я выйду замуж, у меня будут дети, которые будут похожи на него, — жизнь моя устроена.
Вернувшись к воротам, у которых, поигрывая ключами, дожидался ее представитель агентства по продаже недвижимости, Лоранс спросила:
— Я не долго заставила вас ждать?
— Что вы, мадам, мы всецело в распоряжении клиентов. А теперь, раз вилла «Мелани» вас не вдохновляет, я покажу вам другую, на холме — «Приятное отдохновение», оттуда открывается идеальный вид.
Виллы были на все вкусы, самые разные. Обычно открывалась кухонная дверь, затем агент, опережая посетительницу, распахивал окна, и яркий полуденный свет заливал комнаты, безжалостно обнажая все их недостатки — пятна на стенах и потолках, стертые ступени лестниц, толстый слой пыли на старых уродливых вещах.
— Шесть комнат. Следовательно, можно поставить шесть кроватей. Это значит, что можно разместить, по крайней мере, восемь, — десять человек… Как видите, очень удобно для жилья.
Сад обычно не был возделан; несмотря на свежий воздух, врывавшийся в распахнутые окна, в комнатах стоял затхлый запах, несло уборной, засорившимися раковинами. И Лоранс спрашивала себя:
«Хотелось бы мне здесь жить?»
Она сама не знала. Она знала только одно — что у нее будет дом, свой дом, куда вечером будет возвращаться Гюстав. Значит, главное, чтоб был гараж. А дом — любой дом — можно переделать, убрать, заново обставить: ей вовсе не нужна вся эта рухлядь, когда на Французской улице у нее есть прекрасная старинная мебель. И все она устроит как следует; ведь если они будут жить вдвоем, то это уже будет «дом».
Целых две недели провела она в поисках. Осмотрела все, что можно. И остановила свой выбор на пяти виллах. Когда все возможности были исчерпаны и смотреть уже было нечего, она сказала как-то вечером Гюставу:
— Придется тебе поехать со мной, я не могу без тебя решить.
— Но, детка моя, откуда же мне взять время…
— Выбрать дом, дом, где мы будем жить, — это ведь очень важно. А ты как раз говорил мне, что Джонсон уезжает в Италию.
— Через три дня.
— Ну, вот мы и съездим через три дня.
— Мне, возможно, придется поехать с ним: я предпочитаю знать, что он будет там делать.
— Но не ты же хозяин всего дела.
— Именно поэтому. Ну-ка, расскажи, что ты нашла.
Она принялась описывать дома:
— Один дом — самый лучший — расположен наверху, возле Симьезской гостиницы, ну той, что называется «Альгамбра». Но вопрос в цене. А остальные…
— Я сам посмотрю.
— Значит, ты поедешь со мной?
— Послезавтра.
— Обещаешь?
— Да.
— Ах, любовь моя!..
При одной мысли, что он поедет, с ней, волна счастья, почти физического наслаждения захлестнула ее.
— Любовь моя, ты так устал. Дай я сниму с тебя ботинки. Нет, нет, позволь… это для меня удовольствие…
Она засуетилась вокруг него, уложила в постель, прикорнула рядом. Он прижал ее к себе, но она чувствовала, что мысли его далеко.
— Ты все насчет дома думаешь? — спросила она.
Он в изумлении открыл глаза и даже не попытался притвориться.
— Нет. Я думал о Джонсоне. И еще о телеграмме Фридберга. Джонсон все-таки вынужден был мне ее показать.
— Ну, и что же в ней было?
— Ты не поймешь, слишком долго объяснять. Хватит с тебя и домашних дел, моя хозяюшка.
Значит, хоть он и обнимал ее, но просто так, по привычке, а сам был далеко от нее, на другой планете.
— Спи, любовь моя.
Он закрыл глаза, попытался заснуть. Но сон не шел: с этим Фридбергом надо быть начеку.
Он сказал:
— Вот в среду Джонсон уедет в Италию, и я буду весь в твоем распоряжении. Я приеду домой обедать, и потом мы сразу поедем смотреть твои дома, пока еще светло. Я выделю для этого два часа.
— О, этого вполне достаточно, чтобы все посмотреть.
В два часа агент по продаже недвижимости позвонил у их двери. Гюстав приехал поздно и еще сидел за столом.
— Не спеши, заканчивай.
— Нет, нет… Мне еще надо заглянуть в контору: мадемуазель Клер ждет меня, чтобы подписать контракт.
Агент, обрюзгший толстяк, уже успевший устать, хотя они еще и не сдвинулись с места, предложил:
— Если не возражаете, поедем в моей машине, а то там маленькие улочки, не развернетесь…
Лоранс подумала: «Значит, сегодня я опять не поеду в „бьюике“.
Они направились к машине агента — черному «ситроэну».
— Садись рядом с мосье, — сказала Лоранс.
— Нет. Я лучше сяду с тобой.
Он сел на заднее сиденье, с ней рядом, и взял ее за руку. Она была тронута до слез. Значит, они едут вдвоем выбирать себе дом, собственный дом. Плохо, конечно, что она теперь мало видит его, но такова цена их счастья, — Гюстав ведь и надрывается-то для того, чтобы лучше устроить их жизнь. Она продолжала сидеть молча, не отнимая у него руки. Но видя, что и он молчит, она немного погодя спросила:
— О чем ты думаешь?
— Об Италии. Надо было мне сказать Джонсону… — И оборвал фразу. — Давай думать о доме, — заключил он.
Агент остановил машину в западном пригороде.
— Сейчас вы увидите хорошую виллу, быть может, не слишком современную, но отлично расположенную…
— У моря?
— Да. Почти на берегу. Впрочем, не совсем. Но вид отличный. Что касается дома…
— Об этом я буду сам судить.
Они вышли из машины, и началась обычная, такая знакомая теперь Лоранс, церемония: с большим трудом открывается дверь — агент почему-то никогда не мог сразу найти нужный ключ, — распахиваются окна, и вам показывают дом, как нечто уникальное, во всех отношениях совершенное, не имеющее недостатков. В торжественных выражениях воздается хвала саду, виднеющемуся за широкими стеклянными дверьми. «Подвалы — необыкновенные».
— А какая кладка, мосье! Вы только обратите внимание на толщину стен.
— Да нет, право же, ничего особенного.
— Но и неплохо. За семь-то миллионов.
— Покажите мне что-нибудь еще.
— Я привез вас сюда, мосье, только для очистки совести… и по желанию мадам.
— Тебе нравится этот дом, Лоранс?
— Нет. Но цена…
— Лучше заплатить дороже и иметь что-то более приемлемое.
— Я тоже так считаю, мосье, — говорит агент. — Давайте посмотрим другой, если желаете. Правда, это не так близко отсюда.
— Тем лучше. Мне не нравится этот квартал.
Они посмотрели другой дом, и он тоже, как и первый, не понравился Гюставу. Он сразу видел все недостатки, весь «брачок».
— Мосье нелегко угодить, — заметил агент.
А сам подумал, что этого клиента не проведешь и всучить ему какую-нибудь дрянь не удастся. Вот с дамочкой что угодно прошло бы, и он уже радовался тому, как ловко сумеет ее облапошить. Но он не учел мужа. А муж оказался парень не промах, соображающий, и вопросы задавал как раз те, какие нужно, самые щекотливые. Да, пока дело не сделано, никогда нельзя радоваться!
Они осмотрели пять домов, на которых остановила свой выбор Лоранс. Выходя из последнего дома, Гюстав спросил:
— И это все?
— Да, все в пределах вашей суммы… той суммы, которую назвала мне мадам: десяти миллионов…
— Вот уж никогда бы не дал десяти миллионов за эту дрянь, — сказал Гюстав.
— Если кое-что изменить, можно было бы очень неплохо оборудовать эти дома, особенно последний. Вид необыкновенный. И стены хорошие.
— Да на него надо затратить еще десять миллионов, чтобы получилось что-то стоящее.
— Ну, не десять… может быть, миллионов пять-шесть…
Гюстав передернул плечами. Агент добавил не без едкости:
— Видите ли, когда человек ограничен в средствах…
— Кто это вам сказал?
— Так ведь… мадам…
А Гюстав думал о том, в каких домах он жил в Нью-Йорке, чем он там владел. Нет, если уж иметь дом, то не такой уродливый и жалкий. И дело тут не в привычке, не во вкусах, — просто надо логически, рационально подходить ко всему. Эти лачуги не доставят ему никакого удовольствия, а если он вздумает такую продать, даже затратив какую-то сумму, чтоб привести ее в порядок, — прибыли все равно не получит.
— Уж лучше я потрачу двадцать миллионов…
Лоранc в ужасе посмотрела на него. Двадцать миллионов! Даже представить себе такое трудно. Уже и десять казались ей огромным бременем, — ведь у них же не было десяти миллионов. А Гюстав подумал: «До сих пор я собирался ограничиться контрольными функциями и не встревать в итальянское дело. Но ради дома я на все пойду».
Контора была открыта. Новая секретарша оказалась деятельной, опытной. Гюстав начал «налаживать дело».
Просматривая контракты и договоры о приобретении участков, ставя свою подпись под протоколами переговоров, в которых он участвовал наряду с Джонсоном, — переговоров долгих и таких нудных для постороннего, — он убеждался, что без него этот последний совершил бы немало ошибок. Оставалось только удивляться, как этот человек, достаточно понаторевший в делах, до сих пор не уразумел, что перед ним не просто шофер, владеющий английским языком, обладающий житейской сметкой и в общем неглупый. Гюстав привнес в переговоры такое чутье, такое умение предвидеть, какое может быть лишь у человека тертого, набившего себе руку на крупных сделках. И если Джонсон по-прежнему считал, что Гюстав руководствовался только инстинктом, значит, он не слишком хорошо разбирался в людях.
Джонсон всего этого не знал и не мог предполагать, но интуитивно шел по верному пути — об этом свидетельствовал его разговор с Фридбергом по поводу кандидатуры генерального секретаря: он все-таки кое-что понял или, по крайней мере, предугадал. Не зная, кем был Гюстав в прошлом, он, естественно, мог лишь считать его человеком удивительно способным и ловким, но отнюдь не опытным, поскольку о существовании этого опыта он и не подозревал. В последующие дни Гюстав так себя показал, что Джонсон готов был преклоняться перед ним, видя, как быстро, с помощью всего одной секретарши, Гюстав сумел навести порядок во всех делах и даже пересмотреть некоторые пункты договоров, заскочив на минутку на своем «бьюике» к какому-нибудь нотариусу, который как раз готовил договор, или, если Джонсон был занят в другом месте, непосредственно к владельцу. А как он создал Компанию по прокату автомобилей «люкс», — и откуда только он брал на все время, — определил ее бюджет, разработал структуру, наметил список поставщиков, — словом, поставил компанию на ноги, ничего не упустив из виду! И вот постепенно — надо же облегчить себе жизнь, — зная, что контора, разместившаяся в бывшей квартире Валлоне над гаражом, находится у него под рукой и что он в любой момент может проконтролировать все, что там происходит, Джонсон предоставил Гюставу полную свободу: ведь все, что тот делал, неизменно получало его одобрение, а часто он и сам не мог бы сделать лучше; зато теперь, думал Джонсон, у него самого будет больше времени заняться Итальянской компанией, а также и другими, которые тоже надо создавать, поскольку это все-таки единый концерн, хотя и охватывающий разные районы.
Впрочем, так же представлял себе это и Гюстав. Средиземноморский комплекс, с которым силою обстоятельств он оказался связанным и в котором на его долю выпало создание СКОПАЛа, являлся лишь частью целого. События и собственная находчивость принесли ему пост генерального секретаря всего концерна, и для него важно было не только то, что он занял ответственный пост в такой организации, — с моральной точки зрения, говорил он себе, ибо материальная его заинтересованность ограничивалась на сегодняшний день жалованьем генерального секретаря ЕКВСЛ, и только завтра главы СКОПАЛа, — важно было доказать себе, что хоть он и считается погибшим в Орли, но он жив и все тот же, несмотря на другое имя.
У него оставалось очень мало времени для Лоранс, но он знал, что она тут, в глубине его жизни, in the background[7], как неотъемлемая часть театрального задника, как декорация, без которой его существование, — да, оно пошло по иному пути, как он того хотел, желая сделать свою жизнь менее кипучей, но нельзя же выхолостить из нее все! — не имело смысла. И потом он любил Лоранс, — он это знал. И он собирался на ней жениться. Он даже выбрал время написать в Курпале господину Шатрио, этому мэру, который в период Сопротивления выдал ему документы. Значит, он намерен сдержать свое слово, сдержать его во всем, что касалось этой молодой женщины, купить для нее дом, — к тому же, говорил он себе, сейчас, когда он так занят, это отвлечет ее, займет, — дом, под крышей которого они начнут общую жизнь, который станет их очагом, не то, что эта неуютная и обветшалая квартира на Французской улице.
— Поищи, поспрашивай. Несомненно, можно найти прелестную и не слишком дорогую виллу.
— Но у тебя же нет денег!
То есть как это у него нет денег? Всегда можно найти деньги, если хочешь что-то сделать, что-то предпринять, а ведь он как раз и согласился заняться делами Джонсона и Фридберга, — убеждал себя Гюстав, — чтобы Лоранс могла располагать деньгами.
— Если человеку нужны деньги, он всегда их найдет.
Она широко раскрыла от удивления глаза, боязливо развела руками.
— Но нельзя жить в расчете на будущее, брать на себя обязательства, залезать в долги.
— С сегодняшнего дня я получаю триста тысяч франков в месяц.
Триста тысяч! Да они с бабушкой жили на Французской улице меньше чем на сорок тысяч в месяц, включая стоимость квартиры, но, исключая, конечно, траты, в которых старушка не могла отказать своей внучке.
— Так много. Вот чудесно! Столько денег!
— Три с половиной миллиона в год. Да еще жалованье в СКОПАЛе. Наверное, столько же… а может, и больше.
— Так мы, значит, стали богатые!
— Человек никогда не бывает богатым. Единственное богатство его — здесь, — и он постучал себя по лбу, — а коробочка у меня еще далеко не пуста.
— Значит, ты и раньше ворочал такими делами?
— Огромными.
— Но ведь у тебя же не было денег — почти не было, — когда я тебя встретила!
— Значит, ты решила жить со мной не из-за богатства, — сказал он, ловко увернувшись от необходимости прямо отвечать на вопрос. — Ну, а насчет дома, — добавил он, — я хочу, чтобы ты занялась этим немедленно.
— А если ты лишишься места?
— Устроюсь куда-нибудь еще.
— Другое такое трудно будет найти. Согласись, что это просто чудо.
— Никаких чудес не бывает. Чудеса человек делает сам. — Он поцеловал ее и добавил: — Лоранс, девочка моя, поищи и найдешь. В твоем распоряжении до десяти миллионов…
— Десяти!
— Мы выплатим эту сумму — если считать жалованье по обеим компаниям — меньше чем за два года. Зато будем сами себе хозяева. Часть денег дадим наличными.
— Как так?
— Возьмем кредит в Сельскохозяйственном банке.
— Что-то я не пойму.
— И не старайся понять. Делай так, как я тебе говорю. Найди что-нибудь, остальное предоставь мне.
Она послушалась. С этой минуты она принялась обходить агентства, осматривать дома — на берегу моря, в горах, даже в Симьезе; заехав туда, она воспользовалась случаем и пошла помолиться на могилу старушки, которая ее так любила. Стоя на коленях у могилы, она все рассказала ей, как когда-то:
— Бабушка, я так счастлива. Я встретила человека, которого полюбила. И он несомненно тоже любит меня. Он талантливый — по-своему. И он очень балует меня и хочет, чтобы у меня все было… И я знаю, что он сможет мне все дать. Бабушка, у меня будет свой дом, я выйду замуж, у меня будут дети, которые будут похожи на него, — жизнь моя устроена.
Вернувшись к воротам, у которых, поигрывая ключами, дожидался ее представитель агентства по продаже недвижимости, Лоранс спросила:
— Я не долго заставила вас ждать?
— Что вы, мадам, мы всецело в распоряжении клиентов. А теперь, раз вилла «Мелани» вас не вдохновляет, я покажу вам другую, на холме — «Приятное отдохновение», оттуда открывается идеальный вид.
Виллы были на все вкусы, самые разные. Обычно открывалась кухонная дверь, затем агент, опережая посетительницу, распахивал окна, и яркий полуденный свет заливал комнаты, безжалостно обнажая все их недостатки — пятна на стенах и потолках, стертые ступени лестниц, толстый слой пыли на старых уродливых вещах.
— Шесть комнат. Следовательно, можно поставить шесть кроватей. Это значит, что можно разместить, по крайней мере, восемь, — десять человек… Как видите, очень удобно для жилья.
Сад обычно не был возделан; несмотря на свежий воздух, врывавшийся в распахнутые окна, в комнатах стоял затхлый запах, несло уборной, засорившимися раковинами. И Лоранс спрашивала себя:
«Хотелось бы мне здесь жить?»
Она сама не знала. Она знала только одно — что у нее будет дом, свой дом, куда вечером будет возвращаться Гюстав. Значит, главное, чтоб был гараж. А дом — любой дом — можно переделать, убрать, заново обставить: ей вовсе не нужна вся эта рухлядь, когда на Французской улице у нее есть прекрасная старинная мебель. И все она устроит как следует; ведь если они будут жить вдвоем, то это уже будет «дом».
Целых две недели провела она в поисках. Осмотрела все, что можно. И остановила свой выбор на пяти виллах. Когда все возможности были исчерпаны и смотреть уже было нечего, она сказала как-то вечером Гюставу:
— Придется тебе поехать со мной, я не могу без тебя решить.
— Но, детка моя, откуда же мне взять время…
— Выбрать дом, дом, где мы будем жить, — это ведь очень важно. А ты как раз говорил мне, что Джонсон уезжает в Италию.
— Через три дня.
— Ну, вот мы и съездим через три дня.
— Мне, возможно, придется поехать с ним: я предпочитаю знать, что он будет там делать.
— Но не ты же хозяин всего дела.
— Именно поэтому. Ну-ка, расскажи, что ты нашла.
Она принялась описывать дома:
— Один дом — самый лучший — расположен наверху, возле Симьезской гостиницы, ну той, что называется «Альгамбра». Но вопрос в цене. А остальные…
— Я сам посмотрю.
— Значит, ты поедешь со мной?
— Послезавтра.
— Обещаешь?
— Да.
— Ах, любовь моя!..
При одной мысли, что он поедет, с ней, волна счастья, почти физического наслаждения захлестнула ее.
— Любовь моя, ты так устал. Дай я сниму с тебя ботинки. Нет, нет, позволь… это для меня удовольствие…
Она засуетилась вокруг него, уложила в постель, прикорнула рядом. Он прижал ее к себе, но она чувствовала, что мысли его далеко.
— Ты все насчет дома думаешь? — спросила она.
Он в изумлении открыл глаза и даже не попытался притвориться.
— Нет. Я думал о Джонсоне. И еще о телеграмме Фридберга. Джонсон все-таки вынужден был мне ее показать.
— Ну, и что же в ней было?
— Ты не поймешь, слишком долго объяснять. Хватит с тебя и домашних дел, моя хозяюшка.
Значит, хоть он и обнимал ее, но просто так, по привычке, а сам был далеко от нее, на другой планете.
— Спи, любовь моя.
Он закрыл глаза, попытался заснуть. Но сон не шел: с этим Фридбергом надо быть начеку.
Он сказал:
— Вот в среду Джонсон уедет в Италию, и я буду весь в твоем распоряжении. Я приеду домой обедать, и потом мы сразу поедем смотреть твои дома, пока еще светло. Я выделю для этого два часа.
— О, этого вполне достаточно, чтобы все посмотреть.
В два часа агент по продаже недвижимости позвонил у их двери. Гюстав приехал поздно и еще сидел за столом.
— Не спеши, заканчивай.
— Нет, нет… Мне еще надо заглянуть в контору: мадемуазель Клер ждет меня, чтобы подписать контракт.
Агент, обрюзгший толстяк, уже успевший устать, хотя они еще и не сдвинулись с места, предложил:
— Если не возражаете, поедем в моей машине, а то там маленькие улочки, не развернетесь…
Лоранс подумала: «Значит, сегодня я опять не поеду в „бьюике“.
Они направились к машине агента — черному «ситроэну».
— Садись рядом с мосье, — сказала Лоранс.
— Нет. Я лучше сяду с тобой.
Он сел на заднее сиденье, с ней рядом, и взял ее за руку. Она была тронута до слез. Значит, они едут вдвоем выбирать себе дом, собственный дом. Плохо, конечно, что она теперь мало видит его, но такова цена их счастья, — Гюстав ведь и надрывается-то для того, чтобы лучше устроить их жизнь. Она продолжала сидеть молча, не отнимая у него руки. Но видя, что и он молчит, она немного погодя спросила:
— О чем ты думаешь?
— Об Италии. Надо было мне сказать Джонсону… — И оборвал фразу. — Давай думать о доме, — заключил он.
Агент остановил машину в западном пригороде.
— Сейчас вы увидите хорошую виллу, быть может, не слишком современную, но отлично расположенную…
— У моря?
— Да. Почти на берегу. Впрочем, не совсем. Но вид отличный. Что касается дома…
— Об этом я буду сам судить.
Они вышли из машины, и началась обычная, такая знакомая теперь Лоранс, церемония: с большим трудом открывается дверь — агент почему-то никогда не мог сразу найти нужный ключ, — распахиваются окна, и вам показывают дом, как нечто уникальное, во всех отношениях совершенное, не имеющее недостатков. В торжественных выражениях воздается хвала саду, виднеющемуся за широкими стеклянными дверьми. «Подвалы — необыкновенные».
— А какая кладка, мосье! Вы только обратите внимание на толщину стен.
— Да нет, право же, ничего особенного.
— Но и неплохо. За семь-то миллионов.
— Покажите мне что-нибудь еще.
— Я привез вас сюда, мосье, только для очистки совести… и по желанию мадам.
— Тебе нравится этот дом, Лоранс?
— Нет. Но цена…
— Лучше заплатить дороже и иметь что-то более приемлемое.
— Я тоже так считаю, мосье, — говорит агент. — Давайте посмотрим другой, если желаете. Правда, это не так близко отсюда.
— Тем лучше. Мне не нравится этот квартал.
Они посмотрели другой дом, и он тоже, как и первый, не понравился Гюставу. Он сразу видел все недостатки, весь «брачок».
— Мосье нелегко угодить, — заметил агент.
А сам подумал, что этого клиента не проведешь и всучить ему какую-нибудь дрянь не удастся. Вот с дамочкой что угодно прошло бы, и он уже радовался тому, как ловко сумеет ее облапошить. Но он не учел мужа. А муж оказался парень не промах, соображающий, и вопросы задавал как раз те, какие нужно, самые щекотливые. Да, пока дело не сделано, никогда нельзя радоваться!
Они осмотрели пять домов, на которых остановила свой выбор Лоранс. Выходя из последнего дома, Гюстав спросил:
— И это все?
— Да, все в пределах вашей суммы… той суммы, которую назвала мне мадам: десяти миллионов…
— Вот уж никогда бы не дал десяти миллионов за эту дрянь, — сказал Гюстав.
— Если кое-что изменить, можно было бы очень неплохо оборудовать эти дома, особенно последний. Вид необыкновенный. И стены хорошие.
— Да на него надо затратить еще десять миллионов, чтобы получилось что-то стоящее.
— Ну, не десять… может быть, миллионов пять-шесть…
Гюстав передернул плечами. Агент добавил не без едкости:
— Видите ли, когда человек ограничен в средствах…
— Кто это вам сказал?
— Так ведь… мадам…
А Гюстав думал о том, в каких домах он жил в Нью-Йорке, чем он там владел. Нет, если уж иметь дом, то не такой уродливый и жалкий. И дело тут не в привычке, не во вкусах, — просто надо логически, рационально подходить ко всему. Эти лачуги не доставят ему никакого удовольствия, а если он вздумает такую продать, даже затратив какую-то сумму, чтоб привести ее в порядок, — прибыли все равно не получит.
— Уж лучше я потрачу двадцать миллионов…
Лоранc в ужасе посмотрела на него. Двадцать миллионов! Даже представить себе такое трудно. Уже и десять казались ей огромным бременем, — ведь у них же не было десяти миллионов. А Гюстав подумал: «До сих пор я собирался ограничиться контрольными функциями и не встревать в итальянское дело. Но ради дома я на все пойду».