Виктор Пронин. Божья кара

   – Ну, вот видишь… – Вера подняла свой стакан. – Отдыхай, загорай, пей коньяк с хорошими людьми, – она усмехнулась, – но по сторонам оглядывайся. – Вера отпила глоток. – Если она поделилась со мной, с тобой… Наверняка мы не единственные. Женской своей дубленой шкурой чую дыхание нехорошего ветра. Вы оба в опасности. И ты, и Светка. С похоронами Леночки ничего не закончилось. Все продолжается. И она, дура, своими гуманными хохмами все только усложняет. Или, как говорили в свое время мои клиенты в писательской столовой, усугубляет. Я внятно выражаюсь?
   – Вполне. А откуда опасность?
   – Значит, ни фига ты не понял. Тебе Леночки мало? Пока Светка и ты живы, этот тип не может чувствовать себя в безопасности. Так понятней?
   – Выходит, хлопотная у него жизнь началась.
   – Знаешь, Андрей… Ты вот только сегодня появился… У нас эта жизнь началась два месяца назад.
   – А вам-то чего беспокоиться?
   – Так ведь маньяк завелся в наших краях! Он не остановится. Они такие, маньяки. Остановиться не могут. Пройдись вечерком по набережной… Она куда свободнее, чем это бывает в июле. И ночных купаний что-то не видать… Мои постояльцы, кстати, ночью не приходят по одному… Кучкой возвращаются.
   – Осадное положение? – Андрей с улыбкой взял стакан.
   – Тебе Светка показывала Леночкин снимок из морга? Это смешно? Забавно? Особенно, когда она говорит, что на снимке раны у Лены затягиваются, улыбка появляется… Тебе говорила об этом? Молчишь. Значит, говорила.
   – А кагор хороший. – Андрей отпил глоток вина.
   – Ха… Из заводских бочек. Как говорится, цельный. Нигде не разбавленный, ни в каких цистернах еще не побывавший. А вообще-то мы тебя раньше ждали.
   – Не знал я! – почти закричал Андрей. – Не знал!
   – Светка не позвонила?
   – Нет!
   – Дура, – беззлобно сказала Вера.
   – Пойду я. – Андрей допил вино уже стоя. – К Славе загляну.
   – Он у себя. Час назад в «Богдане» видела.
   Протиснувшись сквозь узкую калитку, предназначенную, похоже, только для своих, Андрей оказался в парке Дома творчества. Постояв некоторое время, он наугад пошел по еле заметной тропинке. С таким примерно ощущением он ходил когда-то по остаткам Трои, маялся среди уцелевших колонн греческих храмов, бродил по древнему стадиону на острове Родос. Вроде как бы что-то и осталось, но жизнь ушла. Не было жизни ни в Трое, ни среди мраморных, пожелтевших от времени колонн, не грохотали трибуны азартом жизни на непривычно вытянутом Родосском стадионе. Хотя трибуны эти, вытесанные из камня тысячелетия назад, и сейчас готовы были принять толпы болельщиков в белых туниках…
   Да и в адидасовских майках тоже.
   Не было жизни и в парке Дома творчества. Хотя остался вечно пустой бассейн с каменной глыбой, торчащей в ясное небо, кое-где просматривались тропинки, остался постамент, на котором когда-то, как голова профессора Доуэля, горделиво восседала голова вождя мирового пролетариата.
   Но жизни не было.
   Хотя обилие пустых бутылок, банок, упаковок, которые, как оказалось, были не менее долговечны, нежели греческие колонны, говорило о том, что жизнь здесь все-таки присутствовала. Во всяком случае, проходил год за годом, а не брали эти отходы ночной человеческой жизнедеятельности ни время, ни зимние холода, ни летний зной, и располагались они уже какими-то геологическими пластами, по которым можно было судить, в каком году каким напиткам, каким закускам отдавалось предпочтение на коктебельском побережье. В годы, относящиеся к эпохе демократических перемен, отдавалось предпочтение пиву, потом отдыхающие постепенно, робко и неуверенно, приблизились к сухим винам. И, наконец, в последние годы в помойных ямах, щедро разбросанных по парку, все чаще стали попадаться бутылки из-под коньяка. В более глубоких слоях встречались в основном мерзавчики, потом, ближе к поверхности, пошли чекушки, поллитровки…
   Жизнь постепенно возвращалась в эти священные места, но как-то своеобразно, бутылочно. Ни черновиков писательских, ни сломанных авторучек или карандашей, ни спрессованных временем рукописей с авторской правкой…
   Не попадалось.
   А какие стихи звучали здесь при восходе луны или на рассвете, какие рождались формы и рифмы! Какие трепетные юные дарования обретали здесь признание, уверенность, а то и любовь! И не только в стихах, ребята, не только в стихах, но и в жизни тоже, потому что вокруг кипела, бурлила, клокотала жизнь. А какие крылья вырастали у них за спиной, и как, взмахнув этими белыми крылами, устремлялись они в предрассветное небо, и там, в вышине, в первых лучах солнца, эти крылья становились розовыми, и розовой казалась жизнь, которая ожидала их на земле. А чтобы окунуться в эту счастливую жизнь, юным дарованиям достаточно было просто сложить нежные, как пеликаний пух, крылья за спиной и скользнуть по воздушным струям на эти вот аллеи, в эти вот восторги, искренние и вдохновенные, в эти свои же счастливые рифмы и формы.
   И никто этому не удивлялся, потому что вокруг был Коктебель.
   Тот еще Коктебель, ушедший ныне в геологические пласты. Как сказал поэт Жора Мельник: «Прощай, мой Коктебель конца семидесятых, с недорогим сухим разбавленным вином…» Он же произнес и не менее печальные слова и не менее прекрасные: «Прощай, мой Коктебель, ты мне не по карману…»
   Но я еще вернусь и к поэту, и к его произведениям.
 
   Света подошла к балконной двери и, чуть раздвинув шторку, увидела внизу Андрея. Он, не оглядываясь, дошел до угла дома и повернул налево. В полной уверенности, что Света наблюдает за ним с балкона. В прежние годы он всегда оглядывался, всегда махал ей рукой влюбленно и радостно. В те годы они только так и расставались – влюбленно и радостно, в полной уверенности, что увидятся снова через полчаса. Только полчаса требовалось Андрею, чтобы выбрать на соседнем рынке креветок, самых крупных и красных, чтобы выбрать красное вино каберне и самый большой арбуз, глухо и многообещающе потрескивающий в своих алых глубинах…
   Какие были времена!
   «Но мне их не вернуть ни памятью, ни сном» – как выразился однажды все тот же Жора Мельник. Он знает, о чем говорит: в этом году ему шестьдесят, шестого мая.
   Не забыть бы в суете, глупой и бестолковой.
   Убедившись, что Андрей ушел, Света вернулась на кухню и, сдвинув от сосредоточенности брови, аккуратно, до последней капли, слила недопитый коньяк из чашек и из бутылки в одну рюмку, огорченно хмыкнула – маловато набралось – и выпила.
   – Вот так, дорогая, – произнесла она вслух. – Вот так ты теперь живешь. А Андрей не догадался сотенку гривен подбросить… Какая бы жизнь сейчас у меня началась! Извини, Андрюшенька, понимаю, что не из жадности… В жадности тебя никогда нельзя было упрекнуть… Вернись! – вдруг закричала она. – Вернись! Заклинаю – вернись! – И обессиленно прислонилась спиной к стене.
   В этот момент раздался звонок мобильника. Звонил Андрей.
   – Извини, Света… Я не спросил… У тебя как с деньгами?
   – Прекрасно! Как всегда! Лучше не бывает!
   – Понял, – сказал Андрей и отключил связь.
   В дверь он позвонил через пять минут. Света тут же открыла – она заранее подошла к двери.
   – Почему ты не спрашиваешь, кто пришел?
   – Чую.
   – Ладно… Извини, я не успел поменять, у меня только рубли… – Он протянул пятитысячную купюру. – Там, на скамейке возле базара, мужик сидит под зонтиком, Витя его зовут, меняет…
   – Знаю. – Света взяла деньги и положила на стол.
   – У него всегда был лучший курс.
   – Знаю.
   – Сдачи не надо, – улыбнулся Андрей.
   Света сделала шаг вперед и неожиданно для самой себя вдруг обняла его и на какое-то время замерла.
   – Подыхаю, Андрюшенька, – прошептала она сквозь слезы. – Просто подыхаю…
   – Вижу.
   – А деньги твои я пропью. Заранее говорю – пропью.
   – Значит, такая у них судьба.
   – У меня еще не было в руках пятитысячной бумажки. Это больше тысячи гривен.
   – И через это надо пройти.
   – Ты… Не пропадай, ладно?
   – Мобильник в кармане, а от Веры сюда идти не больше пяти минут.
   – Десять, – поправила Света.
   – На такси доберусь за пять. Там Саша всегда на изготовке.
   – Деньгами-то не очень разбрасывайся… Они мне еще понадобятся.
   – Буду экономить.
   – И Вере не слишком отваливай… Перебьется.
   – Как договорились.
   – Вот отмокну немного, протрезвею, может, ко мне переберешься…
   – Думаешь, мне это дешевле обойдется? – рассмеялся Андрей.
   – Ладно… Катись. Не пропадай.
   И опять Света не вышла на балкон. Сейчас она уже не имела на это права – получится так, что будто за деньги благодарит, а это уже было недопустимо в их отношениях. Но сквозь штору посмотрела во двор. Андрей опять не оглянулся, понимал – не надо, получилось бы, что ждал благодарности. Захотела бы, окликнула. Но почему-то знал, что Света смотрит на него сквозь штору. И перед самым поворотом на улицу, не оглядываясь, поднял руку и потряс в воздухе кулаком, дескать, все понимаю, держись, я с тобой.
   – Вот так, девочка, – пробормотала Света, падая на диван, втиснутый между холодильником и простенком. – Все получилось, как ты и хотела… Жизнь протекает, как прежде… Протекает? Или все-таки вытекает, будто из дырявого ведра… На самом донышке что-то еще плещется… – Она повертела перед глазами купюрой, оставленной Андреем, и, положив ее на стол, поставила сверху пустую бутылку из-под коньяка, чтобы не унесло сквозняком.
   Опять задребезжал мобильник.
   Света взяла трубку, взвесила ее на ладони, словно уже догадывалась, кто звонит.
   – Да. Слушаю.
   – Привет. Это я.
   – Узнала.
   – Как поживаешь?
   – Плохо.
   – Может, увидимся?
   – Зачем?
   – Разговор есть.
   – О чем?
   – О тебе, обо мне.
   – О Лене ты уже не хочешь говорить? Разобрался? Я на очереди?
   – Давай, Света, увидимся… Надо. Я на скамейке возле почты. Все немного не так, Света… Все немного не так.
   – Ты хочешь сказать, что Лена жива?
   – Подходи, Света. Я на скамейке. Возле почты. Буду ждать.
   На скамейке Света увидела тощеватого парня, одетого настолько неприметно, что, отвернись она от него на секунду, и уже не смогла бы сказать, во что он одет. Какие-то джинсы, не то польские, не то турецкие, какая-то рубашка, чуть светлее штанов, заношенные босоножки, похоже, действительно на босу ногу. Весь он выглядел каким-то запыленным – волосы, одежда, да и ногти не мешало бы привести в порядок. Увидев Свету, он бросил в стоявшую рядом урну недокуренную сигарету, попытался было встать, но остался сидеть. Похоже, просто для того, чтобы быть незаметнее. Человек, вставший со скамейки, потом снова севший, уже обращает на себя внимание.
   Света присела на некотором расстоянии. Парень сидел, поставив локти на колени и глядя прямо перед собой.
   – Хорошо выглядишь, – проговорил он, помолчав.
   – А чего мне выглядеть плохо? Ты ведь еще не поработал надо мною.
   – Хочешь, я скажу тебе одну вещь…
   – Скажи. Интересно даже.
   – Я ничего не помню. Представляешь… Я совершенно ничего не помню. Из того, что произошло.
   – А как меня зовут, помнишь?
   – Ладно, Света, ладно… Я говорю то, что есть.
   – Может, это и не ты был?
   – Может…
   – Вон ты куда гнешь…
   – Я никуда не гну. Я делюсь с тобой тем, что есть.
   – А как кровь с себя смывал, помнишь?
   – Нет.
   – Так ведь и одежда на тебе должна быть в крови. Не голым же ты домой добирался.
   – Я сжег всю одежду.
   – Почему? В крови была?
   – Да. В крови. Я тоже весь порезался… А как все произошло, не помню. Ничего не помню. Провал.
   – А раньше резал детей?
   – Не помню.
   – Напомнят.
   – В каком смысле?
   – Такие случаи в картотеки собирают. Им достаточно взять тебя и про все другие случаи напомнят. Память твою освежат. Подозреваю, ты и в других местах наследил. Фотки покажут, экспертизы, отпечатки… Это милиция не нашла твоих следов. А я-то их сразу увидела, сразу поняла, какой гость навестил Лену…
   – И какие же я следы оставил? – Парень наконец распрямился и в упор посмотрел на Свету.
   – Оставил, дорогуша. Следы всегда остаются.
   – Света, сделанного не вернешь, но я не вру… Говорю же – провал в памяти.
   – И что из этого следует? Провал у тебя случился в одном месте, писька наслаждения потребовала, крови захотелось детской… И что из всего этого следует?
   Парень долго молчал, хотел было закурить, но спрятал сигареты и, поставив локти на колени, опять уставился в просвет между киосками.
   – Ну не такая я уж сволочь! Может, больной? – В его голосе прозвучало нечто вроде надежды.
   – А какая разница? Больной ты или здоровенький? В любом случае тебя уничтожать надо. А может, за тобой давно след тянется из трупиков, ножом исполосованных? Может, тебя по всей стране ищут? А ты тут на солнышке маешься – а может, я больной, а может, я не сволочь… А одежку окровавленную сжег. Значит, все понимаешь. Значит, и провалы у тебя как раз там случаются, где опасность светит.
   Света поднялась со скамейки, уже собираясь уйти, но парень успел схватить ее за руку.
   – Подожди. Я еще кое-что хочу сказать… Сядь.
   Света села.
   – Ты должна знать… Нам с тобой не разъехаться… Я всегда буду с тобой, хочешь ты того или нет. Я от тебя не отстану.
   – И будешь время от времени приходить ко мне с окровавленным членом? Отмываться будешь приходить? Трусишки твои я должна буду застирывать? Да? Кровь засохшую я буду из-под твоих ногтей выскребать, да?! Хочешь, скажу… Я тебя собственными руками удавлю.
   – Ладно… Разберемся… Это хахаль твой старый приехал? В поселке поговаривают, дочки твоей отец?
   – Ну? Ты что-то сказать хотел?
   – Передай ему – пусть не возникает. Не надо ему возникать. И сама тоже…
   – Что тоже? Заткнуться?
   – Вроде того. Я сказал то, что хотел. Правду сказал. Повинился, как мог. Но голову в петлю совать не буду. И постоять за себя еще могу. Если меня до сих пор не взяли, то уже и не возьмут. Нет у них доказательств. И следов не осталось. Я это сделал или кто другой… Проехали. Поняла? Проехали.
   – Поняла.
   – Тут слухи дошли, что божью кару накликать на меня хочешь? Вот это – пожалуйста. Сколько угодно. Молись по ночам. В церковь можешь сходить разок-другой. Исповедоваться в грехах захочешь, тоже не возражаю. Но со словами осторожней. Пасть свою не раскрывай.
   – Неужели порвешь?
   – Порву. И ты знаешь, что смогу. И ничто меня не остановит. И это ты знаешь.
   – Ты, похоже, выздоравливаешь? Память возвращается? Опять на кровушку потянуло?
   – Я все сказал. Живите, плодитесь, размножайтесь. Солнце, воздух и вода к вашим услугам. Но ведите себя прилично. Берегите себя. Вы еще молодые, и ты, и твой хахаль. У вас еще дети могут быть. Хорошенькие.
   – А вот это ты напрасно сказал, дерьмо собачье. Тут ты маленько перегнул палку.
   – Жизнь покажет, – улыбнулся парень.
   – Смерть покажет, – поправила его Света.
 
   Андрей уныло брел вдоль ржавых заборов, исполосовавших парк, как шрамы, нанесенные рукой сильной и безжалостной, брел, словно желая убедиться, что причудливые эти заборы – не лабиринт, сооруженный для потехи разомлевших пляжников, а действительно железная поступь нового времени. Брел, пока не вышел все к тому же раскаленному на солнце бассейну, в котором никто никогда не видел воды – только бутылки, только пакеты, только срамные отходы ночной человечьей жизни.
   Впрочем, вода здесь все-таки когда-то была, поскольку камень, торчащий заскорузлым пальцем в небо, был покрыт ржавчиной, какая бывает от неочищенной водопроводной воды – то ли пытались когда-то отмыть камень от плесени, то ли из каких-то щелей били в далеком прошлом жиденькие фонтанные струйки, которые ни с чем пристойным сравнить просто невозможно…
   Посидев в тени на скамейке и полюбовавшись на угластую глыбу гранита, с которой у него, как и у многих в Коктебеле, было связано немало счастливых воспоминаний, Андрей двинулся дальше, к узкой калитке, через которую можно было выйти на набережную. Здесь уже шла торговля – раковины, подсвечники, ножи, украшения из камня… Но продавцы, разморенные на полуденном солнце, и к своему товару, и к покупателям были совершенно безразличны.
   Литературно-музыкальный салон «Богдан» Славы Ложко располагался, наверно, в лучшем месте Коктебеля – на набережной, на центральной торговой площади, на которую выходила и бывшая писательская столовая. Помещение салона было просторное, но мрачноватое. Впрочем, именно мрачноватость многих как раз и привлекала – здесь можно было укрыться от зноя и полюбоваться видом на Карадаг. Вряд ли еще какое заведение могло похвастаться таким видом. А если вам достанется столик у перил, вообще можете считать себя самым везучим человеком на набережной.
   Именно за таким столиком и застал Андрей хозяина заведения.
   – Привет, Слава!
   – Наконец и до меня добрался… А то мне с утра доклады идут – с кем пьешь, что пьешь, в каком количестве… Рюмку коньяка осилишь?
   – Если с тобой, осилю.
   – Ну, ладно, так и быть… Нарушу режим. Когда приехал?
   – Утром. Какие новости?
   – А у нас одна новость. И ты наверняка уже о ней знаешь. Света рассказала, Вера дополнила… Надолго приехал?
   – Как получится.
   – Ты не имеешь права уезжать, пока не пришибешь маньяка. Понял? Спрашиваю – понял?
   – А если он меня?
   – Это я беру на себя. Будешь под моей крышей. Понадобится помощь… любая… – Слава помолчал. – Я с тобой. Усек?
   Слава произнес не пустые слова. Он был своим человеком и в криминальных кругах, и в уголовном розыске, и в местных властях – все эти ребята предпочитали проводить свои посиделки именно в «Богдане». Случалось, что они отмечали свои победы одновременно: и тогда только Слава Ложко мог разобрать, кто из какой компании. Громадный, седой, с лицом, словно высеченным из розового сердолика, он действительно везде был не просто свой человек, а как бы даже в авторитете. С ним советовались, ставили в известность и полушутя даже отчитывались и воровские авторитеты, и следователи, и чиновники поссовета, зная, что дальше Славы никакие сведения не пойдут. Ни в какую сторону.
   – Спрашиваю – усек? – повторил вопрос Слава.
   – Ты о другом спрашиваешь… Ты хочешь знать, не дрогну ли я? Так вот – не дрогну. Сезон заканчивается в октябре… Время есть.
   Слава протянул громадную свою ладонь размером в две нормальных и молча пожал Андрею руку.
   – На Свету не надейся – она рехнулась.
   – Я знаю. А Вера как?
   – Это наш человек.
   – Значит, нас уже трое?
   – Ни фига! Я всю свою банду брошу в это дело. И феодосийский угрозыск. И из криминала ребята не откажутся помочь. Они таких шуток не любят. Им только скажи кто… И завтра утром его по кускам собирать будут. А для начала по горным дорогам прокатят.
   – Это как?
   – Хорошая веревка, петля вокруг пояса, второй конец за бампер. И небольшая прогулка вокруг Карадага. Когда останавливаются, петля чаще всего уже пустая. Правда, немного запачканная. Но кровью мы все немного запачканные. Или освященные. Уже жертвенной кровью.
   – Какой кошмар! – восхитился Андрей.
   Слава поднял руку, привлекая внимание пробегающей мимо официантки.
   – Жанна, значит, так… Наш юный друг, – он кивнул в сторону Андрея, – в северном стойбище, Москва называется, провел зиму без коктебельского коньяка, представляешь?! Мы можем ему помочь?
   – Поможем, Вячеслав Федорович! Надо спасать человека.
   – А закусить – сама придумай что-нибудь. Теперь послушай, – Слава придвинулся поближе к Андрею, когда Жанна отошла. – Зацепки есть. Этот любитель маленьких девочек следы свои все-таки оставил. Я разговаривал с ребятами из уголовного розыска – у Светки вся квартира в отпечатках. Среди них отпечатки и убийцы. Какие именно принадлежат ему – сейчас ребята устанавливают.
   – Как? – не понял Андрей.
   – Ищут хозяев всех отпечатков. Некоторые сами откликнулись и пришли, предъявили свои пальчики. На Светку надежд никаких. Но ты должен провести с ней работу – вдруг расколется. У нее в голове завелись тараканы, их надо выводить. Ведь она знает, кто это сделал. Или догадывается. Ты, как отец…
   – Как я понял, с этим вопрос уже решен?
   – Послушай меня. – Слава замолчал, ожидая, пока Жанна расставит на столе графинчик, рюмки, тарелочки с сыром. – Я знаю Светку давно и подробно. И у меня по ее поводу нет никаких иллюзий и заблуждений. Ты уже убедился – я знаю все, что происходит в Коктебеле в данный момент. Я знаю всех, кто у нее ночевал, а кто только собирается.
   – Кроме одного, – заметил Андрей.
   – Это кого?
   – Кроме убийцы.
   – Я не уверен, что он у нее ночевал. То, что он сотворил, с ночевкой не совмещается. Но бывают отклонения. Во всяком случае, когда ты сегодня позвонил в ее дверь, я об этом знал в ту же минуту. И сколько кагора выпил у Веры, тоже знаю. И кто ей этот кагор доставляет. И почем.
   – Тогда мы победим, – усмехнулся Андрей.
   – Нисколько в этом не сомневаюсь, – без улыбки ответил Слава. Он наполнил рюмки коньяком, помолчал, пристально глядя на Андрея, словно сомневаясь – справится ли тот со всем, что на него свалилось. – За победу.
   – На всех фронтах, – добавил Андрей.
   – А вот этого не надо, – жестко сказал Слава. – У нас один фронт. Одна задача. И все силы мы должны сосредоточить в одном направлении. Понял? Никаких фронтов. И пить ты будешь только у меня. И нигде больше. И не больше того, что я тебе налью. Прежняя твоя вольница закончилась. А то пиво на скамеечке он пьет, то коньяк со Светкой хлещет, кагором с Верой балуется, моим гостеприимством пользуется… Завязали, Андрюша. За это и выпьем.
   – Один вопрос… А как ты узнал про коньяк со Светой?
   – Ты его купил в киоске возле почты, когда к ней направлялся. Своего у нее нет, она за ночь все выхлестывает. Могу сказать, какая емкость бутылки, сколько звездочек на этикетке и сколько ты за него заплатил и какими шутками обменялся с продавцом Надей. Три звездочки, граненая бутылка, емкость пол-литра. Раньше ты на Светке так не экономил.
   И Андрею ничего не оставалось, как в очередной раз восхититься службой оповещения Вячеслава Федоровича.
   – Неужели у тебя еще хватает сил стихи писать?
   – Придешь ко мне – подарю новую книгу! «Люди и птицы» – так она называется, – в глазах Славы на мгновение вспыхнули сатанинские искорки.
 
   Над Коктебелем полыхал июльский полдень. Кара-даг дрожал в раскаленном воздухе, синева неба была выжжена, и над морем простиралось серое пространство зноя. Изнемогающие пляжники сгрудились под тентами, и только дети как ни в чем не бывало визжали в обессилевшей от жары прибрежной волне. Другие звуки просто не протискивались сквозь вибрирующие, поднимающиеся от гальки струи обжигающего воздуха.
   Андрей постоял на набережной, наблюдая за муками разбросанных по пляжу человеческих тел, и, поколебавшись, все-таки спустился к морю. Найдя свободный пятачок, он быстро разделся и, не медля ни секунды, вошел в воду. Саша не обманул, температура воды действительно была больше двадцати трех градусов. Андрей знал особенности коктебельского залива – и в такую жару вода могла охладиться до семнадцати, а то и до пятнадцати градусов. Время от времени течение поднимало из морских глубин холодную воду, и она просто не успевала нагреться за день-второй.
   Это был обычный ритуал – в первый же день просто необходимо было окунуться в море, приехал ли ты в июле, октябре, а то и в декабре. Да, случалось Андрею входить и в декабрьские волны, правда, море, словно в гневе за бесцеремонность, тут же с силой выбрасывало его на берег под хохот случайных прохожих. Был в этом не только сложившийся обычай или примета, но и здравый смысл – нужно было смыть с себя дорожную пыль, смыть накопившиеся тягостные впечатления, пустую суету, изнуряющие заботы, от которых люди и спасались на благословенных коктебельских берегах.
   А Андрею было что смывать с себя, невеселые новости навалились на него в первые же часы пребывания здесь. Да что там часы – в первые минуты водитель вывалил на него такой ворох событий, от которых он, кажется, до сих пор не разогнулся.
   В такую жару обгореть можно было за полчаса, и Андрей не стал испытывать судьбу. Чуть обсохнув, он оделся и по бетонным ступенькам поднялся на набережную. Странно, но здесь жара уже не казалась столь сильной, даже ветерок какой-то можно было почувствовать, да и тень иногда попадалась.
   Зазвонил мобильник.
   – Обживаешься? – спросила Света без приветствия.
   – Помаленьку… А ты как?
   – Славу видел?
   – Недавно расстались.
   – Меня материл?
   – Нет, но удержался он, кажется, с трудом. Послушай… А этот маньяк знает… Как бы это тебе помягче выразиться…
   – Да уж выразись как-нибудь… Авось пойму.
   – Он знает, что ты решила… Что ты дожидаешься для него божьей кары?
   – Да.
   – Ты сама ему об этом сказала?
   – Через добрых людей передала.
   – И много этих добрых людей? – Андрей почувствовал раздражение. Это с ним случалось, когда он видел, что человек разговаривает с ним, как бы снисходя к его ограниченности и непонятливости.
   – Успокойся, Андрюша… – Света сразу поняла его настроение. – Кушать хочется. Может, перекусим где-нибудь?
   – Ближайшая к тебе забегаловка – «Ветерок». Годится?
   – Буду там через полчаса, – ответила Света.
   Андрей добрался до «Ветерка» за десять минут – ему достаточно было пересечь парк Дома творчества. Это был обычный павильон, заросший какими-то вьющимися растениями, но не виноградом, нет, гроздьев на стенах Андрей не видел ни осенью, ни зимой. Войти в павильон можно было прямо с улицы, поэтому посетителей там хватало всегда.