Виктория Токарева. О любви и не только… (сборник)

   Сейчас этой колбасы навалом, были бы деньги.
   Когда Брежнева не стало, Кеша потерял работу. Какое-то время он сидел, ничего не делая, и вдруг понял: какое это счастье – жить только своими интересами. Зачем сочинять лживые картонные фразы, когда можно не сочинять. Можно читать хорошие книги, ходить в бассейн, гулять по арбатским переулкам и думать, думать, размышлять…
   В один из дней Кеша сел за письменный стол и стал писать воспоминания, как летописец Пимен. Кеша трезво понимал, что опубликовать сию летопись в ближайшее время не удастся. Но выплеснуть из себя накопленное очень хотелось. Кеша сидел и писал – и как будто заново проживал свою жизнь. Он мог бы сказать о себе, как Пушкин о Пимене: «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил».
   В отличие от Пимена Кеша не молился, ездил на базар за продуктами и мыл посуду после еды.
   Анжела обратила внимание на то, что посуда вымыта недобросовестно, только с одной стороны. С внутренней. А внешние поверхности – липкие от жира.
   Она вывалила все тарелки и чашки в таз, настрогала хозяйственное мыло, добавила пищевую соду и перечистила тщательно, до блеска.
   Посуда стала сиять, как армейские пуговицы. Тарелки и чашки выглядели как новые, только что из магазина.
   После посуды Анжела вымыла окна.
   Она стояла на высоте четырнадцатого этажа и пела. Привычка такая: работать и петь.
   Голос был чистый, сильный, захлестывал как угодно высоко и летел вольно. И вся Анжела, стоящая в окне, молодая и гибкая, с высокой шеей и длинными ногами, будила в людях «воспоминание о мазурке». Есть такое музыкальное произведение. Не сама мазурка, а именно воспоминание. Воспоминание бывает более пронзительным, чем реальность.
   Люди останавливались, смотрели, подняв головы. Потом вздыхали и шли дальше.
   Иннокентий тоже смотрел и тоже вздыхал. Почему ему не встретилась такая девушка – работящая и бесхитростная, а встретилась интеллектуальная Кира Сергеевна, которая знала все про все и сыпала цитатами. Кому нужны эти бесплодные знания? Лучше бы окна мыла и детей рожала одного за другим. Родила единственного сына, погнала на философский факультет университета. И что теперь? Сын знает всякие мудреные слова, философские течения, а денег зарабатывать не может, и ни одна баба возле него не удерживается.
   Двадцать первый век – время не разговоров, а конкретных дел.
   Помытые окна сияли в пыльных занавесках. Это было похоже на человека, который после бани надел на чистое тело грязную одежду.
   Анжела сорвала занавески и выстирала их руками. Стиральной машине она не доверяла.
   Далее развесила занавески на балконе, чтобы набрались естественного солнца и ветра. Для этого пришлось натянуть веревки, а для веревок приспособить крючки. А для крючков пришлось заставить Иннокентия продолбить в бетоне дырки и вбить дюбеля.
   Иннокентий состоял на 90 процентов из лени, как человек из воды. Он давно не производил так много движений: встать на стремянку, достать с антресолей дрель, включить в электрическую розетку, долбить стену, забивать дюбеля молотком…
   Иннокентий делал все как миленький. Ему нравилось подчиняться чужой созидательной воле и чувствовать себя настоящим мужчиной, пригодным в хозяйстве.
   Кира Сергеевна в свое время пустила Иннокентия по воле волн. Как хочешь, так и живи, только не мешай мне жить, как я хочу. А Иннокентий – ведомый. Его надо вести за собой. Тогда он может дойти до любой цели и снять с неба звезду. Он – не лидер, не первый. Он – второй. Но ведь вторые тоже нужны.
   Первый – один. Как Жанна д'Арк или Михаил Кутузов. А все остальное войско – вторые. Один, даже если он первый, – ничего не сделает. Мир наполнен вторыми.
   В конце концов занавески были постираны и поглажены. Висели торжественно и независимо. Ясные окна в гипюровых занавесках выглядели как невеста перед свадьбой.
   Кира Сергеевна заметила перемену в доме, но не могла понять, в чем она. В комнате было светло и солнечно. Иннокентий улыбался. На столе стояли горячие пирожки с капустой. Пахло ванилью и промытыми углами. На кухне из крана не капала вода. Исчезли ритмичные удары тяжелых капель.
   – А что случилось? – спросила Кира Сергеевна.
   – Генеральная уборка, – ответила Анжела. – Надо же убираться когда-нибудь.
   – Раз в тридцать лет, – уточнил Иннокентий.
   – А вообще у тебя какие планы? – поинтересовалась Кира Сергеевна.
   – Устроить свою жизнь.
   – Каким образом?
   – Стать звездой. Петь на сцене. Как Кристина Орбакайте. Денег заработать. Матери помочь.
   – Немало, – отметил Иннокентий.
   – Нормально, – сказала Анжела. – Не боги горшки обжигают. Что, разве Кристина лучше меня?
   – У нее мама другая, – заметила Кира Сергеевна.
   Иннокентий подумал и спросил:
   – А когда набор в следующую «Фабрику звезд»?
   – Я больше не пойду на «Фабрику звезд», – мрачно проговорила Анжела.
   – Почему?
   – Там несправедливость. Я пела лучше, чем Люба Юкина. Но взяли ее, а не меня. Потому что я из Мартыновки. За меня некому хлопотать.
   – Там хлопочут не имена, а деньги, – сказала Кира Сергеевна.
   – Существуют продюсеры, я узнавала. Они берут талант и раскручивают, – сообщила Анжела.
   – Может, вмешаешься? – Иннокентий посмотрел на жену. – Ты же всех знаешь.
   Кира Сергеевна позвонила своей секретарше Людочке и попросила достать телефон главного раскрутчика молодых талантов. Его звали Марк Тамаркин.
   Людочка достала не просто телефон, а мобильный телефон.
   Кира набрала. Отозвался высоковатый и хамоватый мужской голос. Видимо, ему звонили каждые три секунды, и он приспособился отталкивать голосом ненужного телефонного посетителя.
   – Да, – с отвращением отозвался маэстро Марк Тамаркин.
   – С вами говорит заслуженный работник культуры Кира Дегтярева.
   – Не знаю такого, – перебил маэстро.
   – Очень плохо, – осудила Кира Сергеевна. – Если возле вас есть люди, спросите у них. Меня знают все, кроме вас.
   – Щас… – неожиданно согласился маэстро.
   Он отвел трубку от уха и громко о чем-то спросил. Кира разобрала слово «засрак» – так сокращенно называли заслуженных работников культуры.
   Потом в трубке зашуршало, и маэстро сказал:
   – Ну…
   Это значило, что он готов слушать.
   Кира Сергеевна поняла, что окружение подтвердило ее имя, вполне известное, но не очень авторитетное.
   – Вы не могли бы прослушать одну девушку… Это займет у вас пять минут, а для нее… Вы можете составить счастье целой жизни…
   Кира Сергеевна нервничала. Она привыкла к подобострастию в свой адрес и не умела противостоять хамству.
   – Прописка есть? – спросил маэстро.
   – У кого? – не поняла Кира Сергеевна.
   – У вашей протеже.
   – Есть, – легко соврала Кира Сергеевна.
   – Деньги есть?
   – Да, да… У нее отец работает на «Кампомосе». Мясоперерабатывающий завод. Колбаса.
   – Так… – Маэстро думал. – Сегодня в шесть. По адресу…
   Он продиктовал адрес. Кира записала.
   В трубке раздались короткие гудки. Кира откинулась на стуле, облегченно выдохнула. Дело сделано.
   Она отключила телефон. Потом снова включила и набрала телефон своей подруги, светской сплетницы Регины. Передала содержание и суть разговора с Марком Тамаркиным.
   – И чего? – спросила Регина. – Что тебя удивляет?
   – При чем здесь деньги и прописка?
   – У него драма, – объяснила Регина. – Он взял девчонку из провинции, придумал ей псевдоним. Раскрутил. Вложил бешеные бабки в пиар-кампанию, а она его кинула. Вышла замуж за стриптизера. Он теперь боится.
   – Кто? Стриптизер? – не поняла Кира.
   – Марк. Знаешь, сколько стоит раскрутка? Пол-лимона.
   – Рублей?
   – На рубли уже давно никто не считает.
   – Долларов? – ужаснулась Кира.
   – Доллар – вчерашний день. Евро. Доллар падает, а евро стоит.
   Кира задумалась. Спросила:
   – А стриптизер богатый?
   – Не имеет значения.
   – С каких это пор деньги не имеют значения?
   – А у нее свои деньги есть. Раскрученная певица поет себе под фанеру, дербанит деньги – легко…
   – Дербанит – это что? – не поняла Кира. – Зарабатывает?
   – Неужели непонятно? – удивилась Регина.
   Кире многое оказалось непонятно в новой жизни.
   Семидесятые годы, на которые пришелся ее расцвет, – были временем расцвета кинематографа. Какие ленты… Какие имена… А сейчас сплошные ментовки и стрелялки. Сознательное уплощение и упрощение. Жвачка для населения. Население ведь тоже надо чем-то кормить. Бросить скибку сена, как скотине. Смотрят сериалы.
   Раньше сценарии писали по три варианта. Потом читали. Обсуждали. Принимали коллективно или отвергали. Редактор – главная фигура, дирижер при оркестре. А сейчас… На всю студию один редактор, и тот непонятно зачем.
   На что потрачена целая жизнь?

* * *

   Анжела стояла на кухне, мыла холодильник.
   Половину молочных продуктов приготовила на выброс. Истек срок годности. Иннокентий любил приговаривать: «Лучше в нас, чем в таз». Но Кира Сергеевна считала иначе: желудок – не мусорное ведро.
   Анжела вспоминала свою Мартыновку. Рыба, которую Наташка жарила на обед, еще утром плавала в море. Попав на сковородку, разевала рот, посылала последнее «прости». Куры час назад снесли яйца к завтраку. Козий сыр отмокал в солоноватой сыворотке. Анжела знала каждую курицу в лицо и каждую козочку. А здесь – все обезличено. Все заморожено – и рыба, и мясо, и непонятно когда морозили, может, еще при Брежневе.
   Кира Сергеевна вошла в кухню и протянула адрес Марка.
   – Поедешь к шести, – сообщила она. – Опаздывать нельзя. Может не принять.
   – А если он начнет приставать, дать? – простодушно спросила Анжела.
   – Дать, – не задумываясь разрешила Кира Сергеевна.
   – А почему? – удивилась Анжела.
   – Ты же все равно кому-то даешь… Почему не ему?
   – Так те – по любви.
   – Ты кого-то любишь?
   – Сейчас – нет.
   – Тогда какие проблемы?
   – Я не могу без любви…
   – А ты его полюби, – внушала Кира Сергеевна. – Лучше любить личность, чем никчемушника за три рубля.
   Кира Сергеевна всю жизнь искала личность, но жила с Иннокентием, которого держала за никчемушника. Все личности оказывались при ближайшем рассмотрении предателями и подлецами. А Иннокентий оказался порядочным человеком. Значит, в человеке одно развивается за счет другого. Лидерство расцветает за счет душевных качеств.
   Тысячу раз подумаешь: что важнее. Лидерство – напоказ, как выходной наряд. А душевные качества – на каждый день. Вот и выбирай.

* * *

   Анжела поехала по указанному адресу.
   Она добралась довольно быстро. Оставался целый час до назначенного срока. Надо было его как-то убить.
   Анжела зашла в гастроном, купила торт-мороженое, на всякий случай. Вдруг Марк предложит ей романтический вечер…
   Она видела этого Марка по телевизору. Худой, как мальчик. Но не мальчик. И не старик. Высохшее насекомое. Кузнечик. Полюбить его – проблематично, а пожалеть – в самый раз. Жалость – немало. На жалости можно далеко заехать, даже в любовь.
   Первая любовь Анжелы пришлась на Алешку Селиванова, но его посадили в тюрьму. Он ехал на тракторе и сбил бабку Викентьевну.
   Эта Викентьевна металась, как курица. Стояла бы на месте, он бы ее объехал. А то – он вправо, и она вправо, он влево, и она влево. Ей проще, маневреннее на двух ногах. А Алешка на тракторе. Тяжелая машина. Каково такой махине вертеться туда-сюда. Ну и зацепил, и не заметил. Проехал мимо. Когда его задержали, он не понял: за что?
   За никчемную бабку дали двенадцать лет. Соседи говорили, что она всю жизнь, смолоду боялась попасть под колеса. Был у нее такой страх. По-научному – фобия. Из-за этой фобии она и заметалась, как заполошная. Другая бы нормально отошла, пропустила трактор да и пошла себе дальше.
   Анжела пообещала ждать. Алешка поверил.
   Анжела и сама верила, но… Каким выйдет Алешка через двенадцать лет? И какая она будет сама? И что станет с любовью за двенадцать лет?
   Алешка, конечно, классный – кудрявый, играет на гитаре, поет, слегка гнусавя. Так сейчас модно.
   Молодежь собиралась вечером на берегу моря. Солнце садилось. Море дышало. Люди в Мартыновке старели и умирали, а море всегда было одинаковым и зависело только от Луны.
   Они кучковались на высоком берегу – часто сменяющиеся люди на берегу вечности. Ах, Алешка…

* * *

   Анжела не хотела сидеть двенадцать лет возле родителей, стеклянных от водки. Надо расти, куда-то двигаться…
   Анжела, конечно, сильно замахнулась – стать знаменитостью, выступать по телевизору, зарабатывать немеряные деньги. А с другой стороны: почему бы и нет? Чем она хуже этих девушек из «Фабрики звезд»? Иногда туда допускают таких мордоворотов, что только диву даешься. Одна – маленькая, как крысенок. Другая – жирная, как свинья. Третья – высокая, как баскетболист. И вот, пожалуйста… Где они и где Анжела? Они – в пути, а она выпала из телеги. Но ничего, ничего… Как учил ее дед, Васькин папаша: «Если хочешь чего-то заполучить, прием прост, как мычание. Тебя – в дверь, ты – в окно…»
   Для начала – в дверь.
   Офис находился на первом этаже. Анжела позвонила в звонок, там щелкнуло, и строгий голос спросил:
   – Вы к кому?
   – К продюсеру, – отозвалась Анжела. – К Марку… отчества я не знаю.
   – По какому вопросу?
   – Ему звонили. Он знает.
   – Одну минуточку…
   Раздались голоса, видимо, у маэстро уточняли: ждет ли он кого. Потом раздался щелчок. Дверь открылась. Перед ней стоял мужик, похожий на ее папашу. Тот же славянский тип. Анжела увидела, как мог бы выглядеть Васька, если бы его приодеть, причесать, попрыскать хорошим парфюмом и дать бумажник с деньгами.
   Анжела вошла в комнату – большую, как фойе кинотеатра. В комнате было много кокетливых мужчин, похожих на женщин. Пиджаки одеты прямо на голое тело, а на груди – золотые украшения. Присутствовали также коротко стриженные женщины, похожие на мужчин. Все человеки двигались, перемещались, совещалась, обижались – дурдом.
   Маэстро посмотрел на Анжелу слюдяными глазами и сказал:
   – Еще одна Валерия…
   Анжела догадалась, что это плохо. То есть быть Валерией, может, и неплохо, но первой, а не еще одной.
   В дальнем углу покачивался молодой парень со скульптурным ртом. Он стоял, прикрыв глаза, как сомнамбула, ничего не видя и не слыша. Поперек его живота низко висела гитара, он ритмично чесал струны и, должно быть, внутренне напевал.
   Анжелу поразила его свобода. Он ни от кого и ни от чего не зависел, в отличие от нее, которая зависела ото всего и всех.
   – Кассета есть? – спросил маэстро.
   – Какая кассета? – не поняла Анжела.
   – Вы же собирались показываться…
   – Я думала: надо спеть…
   – Вы не в консерваторию поступаете. Нужна кассета. Или диск. Стас, объясни…
   Приблизился молодой мужик, бритый наголо, как новобранец. Он был одет в черное и белое, как официант.
   – Шоу-бизнес – это две составляющие: шоу и бизнес. Бизнес – значит, бабло, в смысле деньги. Понятно?
   Анжела кивнула.
   – Чтобы заработать, надо собирать стадионы. А перед стадионами никто вживую не поет. Поют под фанеру. Поэтому интересно ваш голос послушать не вживую, а пропущенный сквозь технику.
   – Техники нет, – сказала Анжела. – Могу спеть вживую.
   – Ну пой… – разрешил маэстро.
   Анжела запела с места в карьер:
   – «Не отрекаются, любя… Ведь жизнь кончается не завтра… Я перестану ждать тебя, а ты придешь…»
   Анжела вдруг забыла и замолчала. Вспомнила:
   – «А ты придешь совсем внезапно…»
   – Хватит, – сказал маэстро. – Раздевайся.
   – Зачем? – не поняла Анжела.
   – Можешь не раздеваться? Стас, объясни.
   Стас снова приблизился к Анжеле. От него хорошо пахло, и смотрел он дружественно.
   – Это тест, – разъяснил Стас. – Маэстро делит девушек на три категории: нормальные, дуры и бляди. Когда предлагают раздеваться, то дуры начинают рыдать, бляди раздеваются без разговоров, а нормальные спрашивают: «Зачем?» Вы – нормальная. Это хорошо.
   – А можно, я дальше спою? – спросила Анжела.
   Дальше мелодия получала развитие, шли верхние ноты, можно было показать возможности голоса.
   – Не надо, – отверг маэстро. – Чужой репертуар. Песня старая, семидесятых годов. Со старьем стадионы не соберешь. Нужен новый шлягер. Совсем новый.
   – А где его взять? – не поняла Анжела.
   – Заказать хорошему композитору. Мелодия и слова.
   – А слова тоже композитору?
   – Вы откуда приехали?
   – Из Мартыновки.
   – Стас, объясни девушке, – устало попросил маэстро.
   – Поэт и композитор – не проблема. Их как собак нерезаных. Главное – бабло!
   – А сколько стоит песня?
   – От пятисот до пятидесяти тысяч баксов. В среднем пять штук.
   Анжела уже знала, что куски и штуки – это тысяча долларов. Пять штук – это пять тысяч. Астрономическая сумма. Чтобы заработать такие деньги, ее мать должна пасти коров лет двадцать.
   – А кто должен платить композитору: вы или я? – уточнила Анжела.
   – А как ты думаешь? – спросил маэстро устало.
   – Если я сама куплю песню и сама буду ее петь, то зачем вы мне нужны? – не поняла Анжела.
   – У вас в Мартыновке все такие? – опросил маэстро.
   – А вы какие? – обиделась Анжела. – Ни о чем не думаете, кроме бабла. А есть еще таланты… И на стадионе собираются не одни бараны.
   – Ты имеешь право на свое мнение, – сказал Стас. – Но высказывать его не обязательно.
   – Вам можно, а мне нельзя? – спросила Анжела.
   – Но ведь это ты к нам пришла, а не мы к тебе.
   – Как пришла, так и уйду.
   Анжела направилась к двери. Перед тем как выйти, обернулась:
   – Мы еще увидимся, – пообещала она. – Вы еще за мной побегаете.
   – Очень может быть, – согласился Стас. – Ведь жизнь кончается не завтра.
   В комнате засмеялись.
   Парень в дальнем углу продолжал свою медитацию, будто ничего не случилось. А меж тем случилось. Рухнула мечта. Разбилась о бабло.
   Анжела вышла на улицу вместе с тортом. Торт уже не капал, а вытекал тонкой струйкой.
   Анжела опустила коробку в мусорную урну. Выбросила девяносто шесть рублей, не считая надежды на счастье.
   Вытерла руки одна об другую. Обе руки стали липкие.
   «Хорошо тебе… – с обидой подумала об Алешке. – Сидишь в тюрьме, и ни о чем не надо думать. Делаешь, что прикажут. Ешь, что дадут. А тут крутись, как сучка на перевозе…»
   Анжела вдруг остановилась посреди тротуара. Люди стали ее обходить, так как она стопорила движение.

* * *

   Пора было возвращаться в Мартыновку, не сидеть же на шее у Киры Сергеевны. Но Кира Сергеевна не считала, что Анжела сидит на шее, скорее наоборот, поскольку вся домашняя работа выполнялась Анжелой. Анжела сочетала в себе кухарку, горничную, секретаря, курьера. При этом Анжела была легкая, не нагрузочная. У нее было молодое, без накипи, светлое, лазоревое и розовое биополе.
   Никогда еще Кира Сергеевна не была так ухожена и обихожена. Она просыпалась каждое утро и спрашивала себя: «За что мне такое счастье?»
   И Иннокентию было повеселее. Раньше он сидел один, как кот в пустом доме. А сейчас не один. По комнатам кто-то легко двигался, дышал, стукал и грюкал, а иногда пел. И эти звуки напоминали, что ты жив и живешь. А если вдруг помрешь в одночасье, то тоже не один. Кто-то подбежит и возьмет за руку, и проводит в мир иной. И даже заплачет над тобой. Это совсем другое, чем уйти в одиночестве и леденящем страхе, ступить на лестницу, идущую неведомо куда.
   Был сын, но от сына – какое тепло? Своя жизнь. Как будто и не сын, а отдельный человек. Разумом понимаешь и помнишь, что был когда-то сладкий младенец, потом маленький мальчик – светлоглазый ангел. Но тот ангел и сегодняшний дядька – что между ними общего? Ничего.
   Однажды к Кире Сергеевне зашла ее соседка – подруга. Они дружили по географическому фактору. Всю жизнь дома рядом.
   – Розалия жива-здорова? – спросила Кира Сергеевна.
   Розалия – мать подруги, девяностолетняя старуха. В прошлом врач. Кира Сергеевна считала, что старость имеет свои уровни, а именно: старость, дряхлость и несуразность. После девяноста лет начиналась несуразность. Однако Розалия была сухая, вполне подвижная, волосы в пучок, как у балерины.
   – У Розалии альцгеймер. Как у Рейгана, – сообщила подруга. – Не помнит, как ее зовут. Кофту на ноги надевает, как рейтузы. Ищу ей человека.
   – Обратись в агентство, – посоветовала Кира Сергеевна.
   – Обратилась. Они прислали наркоманку.
   – Зачем?
   – А они сами не знали.
   – Ужас, – отреагировала Кира Сергеевна.
   – Еще какой ужас, – подтвердила подруга. – Мать полоумная, ничего не соображает. И рядом вторая полоумная. Могли вообще дом поджечь или затопить.
   – А сколько стоит такая работа? – спросила Кира Сергеевна.
   – Вообще пятьсот. Но я не могу столько платить. Я плачу четыреста.
   – Рублей? – спросила Анжела.
   Она стояла у плиты и следила за кофе. Кофе не должен закипать, но пенка должна подняться три раза. Значит, надо три раза снять турку с огня. Процесс несложный, но ответственный.
   – Долларов, – ответила подруга. – На рубли щас никто не считает.
   Анжела переглянулась с Кирой Сергеевной.
   Как говорят на бюрократическом языке: вопрос был РЕШЕН.

* * *

   Анжела поселилась в квартире Розалии Борисовны. Это была двухкомнатная камера в коврах, которые не столько украшали жилище, сколько служили пылесборниками.
   Дом был блочный, душный, стены не дышали.
   Розалия Борисовна все время искала свои грамоты и ордена. Когда-то ее награждали, и она хорошо это помнила. Розалия помнила события семидесятилетней давности, но то, что было вчера – забывала напрочь. Память ничего не записывала, должно быть, стерлось записывающее устройство.
   Анжела безумно боялась, что бабка перепутает балконную дверь с входной дверью и выпадет с балкона, бедная.
   Иногда у Розалии бывали вспышки ярости, и она кидалась в рукопашный бой. Анжела ловила ее сухие кулачки и крепко держала. Бабка вырывалась, как маленькая.
   Бывали минуты и даже часы прозрения. Розалия становилась нежной и воспитанной, называла Анжелу «Котик». Однажды спросила:
   – Котик, зачем ты со мной сидишь? Тебе надо на танцы ходить, свою жизнь устраивать. Тебе надо учиться, а не сидеть возле засохшего дерева.
   – Я зарабатываю деньги, – сказала Анжела. – Я хочу купить песню.
   – Что значит «купить»?
   – Сейчас пишут на заказ.
   – Зачем платить? Я могу подарить тебе слова. Я в молодости писала стихи.
   Розалия подошла к книжным полкам, достала толстую тетрадь.
   Это были конспекты по политэкономии. У бабки в голове все перемешалось.
   На стене висел ее молодой портрет: на коричневом фоне – почти красавица, в белых одеждах, с пышными волосами. А вот – в белом медицинском халате, все волосы под шапочкой, улыбка во все лицо. Кто-то ее насмешил. Рядом – длиннолицый очкастый хирург с преувеличенно серьезным лицом. Он, наверное, и насмешил.
   Анжела смотрела на прошлую жизнь, и невольно всплывал вопрос:
   «А зачем все? Зачем вся эта красота, знания, метания любви, если в итоге – разжижение мозгов и не помнишь, как тебя зовут…»

* * *

   Четыреста долларов в месяц оказались большой тратой для родственников, и Розалию определили в какой-то качественный интернат. Для Анжелы пришло освобождение, нельзя сказать, чтобы желанное. Анжела привязалась к Розалии. Все-таки бабушки нужны в природе, они делают жизнь более уютной, корневой и осмысленной. Ее собственная бабушка со стороны отца вошла в конфликт с Наташкой-алкашкой (что неудивительно) и отторгла внучку вместе с ее мамашей. А это очень жаль. Анжела любила бы ее изо всех сил – преданно и бескорыстно. Кровь не вода.
   Привязанность к долларам тоже оказалась ощутимой. Это были ее первые большие деньги. С ними Анжела чувствовала себя увереннее, как с Алешкой на танцах. Никто не подойдет и не обидит.
   Сто долларов из зарплаты Анжела отсылала матери. Наташка откладывала их «про черный день», не тратила на водку. Хотя, если разобраться, все ее дни были черными и серыми. Просто Наташка уважала деньги своей дочери, не тратила их на презренное зелье и в результате чаще оставалась трезвой.

* * *

   Анжела вернулась к Кире Сергеевне.
   Она работала по дому почти так же, как у Розалии, но бесплатно. Поэтому довольно скоро ноги привели ее в агентство, и агентша Таня присмотрела выгодное место: в коттедж к новым русским.

* * *

   Коттедж – трехэтажный, кирпичный, с затейливой крышей, но располагался не в дачном поселке, а в простой деревне Мамыри и стоял среди покосившихся изб – один как дурак. Хвастливо высился, нескромно выделялся.
   «Сожгут», – подумала Анжела, но вслух ничего не сказала.
   В дальнейшем в Мамырях стали строиться и другие особняки, но это было много позже. Хозяева Анжелы были пионеры этих мест и очень долго пребывали в своем вызывающем одиночестве.
   Хозяйку звали Диана. Определить ее возраст было невозможно: то ли тридцать, то ли шестьдесят. У нее не было ни одной морщины. Лицо – как яйцо. Разговаривала Диана, как чревовещатель, с абсолютно неподвижным лицом. Звуки исторгались из живота, а губы не двигались.
   Анжела догадалась, что Диана сделала подтяжку и боялась новых морщин.
   Диана не спросила, как зовут ее новую домработницу. Обходилась без имени. Анжела не обижалась. Перед ней стояла цель – сверкающая, как снега Килиманджаро. Где-то она слышала такое нарядное словосочетание: «снега Килиманджаро». Для этой цели надо было заработать пять тысяч долларов. Так что Диана для Анжелы тоже не имела имени. Диана – средство, как порошок для мытья посуды.
   Иногда приезжала дочь Дианы по имени Яна. Она была старше Анжелы, но ненамного. От нее исходило непонятное сияние, как будто Яна спустилась с другой планеты. Инопланетянка.
   Анжела стеснялась ее рассматривать, но однажды не выдержала и обратилась:
   – Яна, вы такая красивая, можно я на вас посмотрю?
   – Можно, – просто разрешила Яна.
   Анжела откровенно рассматривала Яну и подозревала: мало быть красивой от природы. Надо еще окучивать красоту, как редкий цветок. Такая красота делается воспитанием, культурой, образованием, хорошими манерами.
   – Все? – спросила Яна. – Я могу идти?
   Анжела почувствовала, что у нее болят скулы. Оказывается, она все это время напряженно улыбалась.

* * *

   Вечером Анжела рассматривала себя в зеркало. Все на месте, но общее впечатление – пустой стакан. Сосуд, в который ничего не налито.
   Анжела стала читать книги. Книги Диана хранила в гараже. Половина гаража завалена книгами. То ли Диана их выбросила, то ли временно хранила.
   Анжела вытаскивала без разбора и читала, читала. Времени было навалом. Хозяева приезжали только на выходные, пять дней пустых.
   Однажды попался Лев Толстой. Одно предложение – семь строчек. Пока до конца дочитаешь – забудешь, что было в начале предложения.
   Анжела все-таки дочитала «Анну Каренину», но не поняла: почему Анна кинулась под поезд… Вронский же не отказывался. Собирался жениться. Расписались бы, родили ребенка – вот тебе и женское счастье.
   Поразмыслив, Анжела догадалась: Анна покончила с собой от безделья. У нее не было цели, не было снегов Килиманджаро, один только Вронский. Она ему надоела и себе надоела и не видела выхода…
   Однажды попалась книжка без первой страницы. Анжела стала читать, и ей показалось, что это про нее, но очень тактично. Без хамства и высокомерия.
   Анжела задумалась и долго не понимала: как это другой человек смог ухватить ее мысли?
   Анжела решила узнать адрес писателя, прийти к нему домой и вымыть окна. Можно отпроситься у Дианы и съездить в Москву.
   Диана выслушала Анжелу, посмотрела книгу и сказала, что никуда ездить не надо, поскольку автор умер сто три года назад, в 1904 году.
   Анжела расстроилась, но ненадолго. Она поняла, что книги делятся не на «хорошие» и «плохие», а на свои и не свои. Как дети. Свои – нравятся, а не свои – оставляют равнодушной, хоть все вокруг заходятся от восторга. Например, Достоевский… ковыряется в душе, как в земле, и докапывается до червей, и выволакивает наружу. И рассматривает. Больное воображение.
   А есть такие, которые пишут просто, как для дураков. Читается легко. А прочитал – и забыл. Все рассеялось, как сизый дым.
   Однажды наткнулась на современного автора.
   Герой – алкоголик, как родной папаша Васька. Анжеле казалось, что она читает про своего отца и даже познает его изнутри. Безбожная, грязная, пустая жизнь. А почему-то героя любишь и сердце щемит от сострадания.
   Анжела решила найти автора, приехать к нему домой и приготовить обед.