Витковский Евгений. Вечный слушатель

   и ужас неподделен:
   не тронь ее, не тронь.
   Ее соблазн смертелен.
   Я знаю: царством талым
   стал постепенно лед,
   и на Хондсбоссе шквалом
   скользит во весь опор.
   О пепел Трои! Вот
   опять, как ни далек он,
   встречаю темный взор
   и ярко-рыжий локон.
   Как опознать впервые
   пространства и века?
   Где башни боевые?
   Лишь годы им дано
   познать наверняка.
   Цветущий луг погублен.
   И я уже давно
   от времени отрублен.
   О чем былое пело
   на тысячи ладов?
   Но радость не посмела
   воспрянуть, - в ней горит
   вина былых годов.
   И голосом невнятным
   здесь ветер говорит
   о самом неприятном.
   За окнами, где ало
   полощется заря,
   мерцает грань кристалла,
   и древняя волшба
   свершается, творя
   свет из теней печальных:
   сокрытая судьба
   миров первоначальных.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   I
   Святыня ль потайная
   глаголет нам сейчас,
   стеная, проклиная?
   Какие письмена
   увещевают нас?
   Беззвезден свод небесный,
   лишь сетует волна,
   стуча о берег тесный.
   II
   Забытое ветрило,
   увижусь ли с тобой?
   Тоска заговорила,
   мир сумрачен, угрюм
   лишь яростный прибой
   грохочет спозаранок,
   волны заморской шум,
   жилец морских трублянок.
   III
   Уже давно в просторе
   расколоты ладьи,
   о прошлом грезят море,
   светило, небосвод,
   почия в забытьи,
   но вестью о пожаре
   из мертвых стран плывет
   дождь раскаленной гари.
   IV
   Довременью подобен
   грядущего росток,
   от облачных сугробин
   покров небесный сер,
   не светится восток,
   лицо земли в морщинах.
   Каноны древних вер
   покоятся в лощинах.
   V
   Скитается по странам
   неясная молва,
   но сердце, зовам странным
   ответствуя, поймет,
   едва сравнив слова,
   что, пусть они несхожи,
   но сердце и народ
   рекут одно и то же.
   VI
   Слова о горе многом,
   что ни один народ
   не будет вспомнен богом,
   котел времен бурлит,
   опять война грядет,
   черед грозе и грому:
   здесь жажду утолит
   одна тоска по дому.
   VII
   Дорогою отвесной
   светило мчит во тьму,
   звезда на свод небесный
   вечерняя взошла.
   Кто знает, почему
   отрадою для взора
   лишь белые крыла
   сверкают из простора.
   VIII
   Туман, тяжел и жесток,
   на горный кряж идет,
   заснежен перекресток,
   покой, забвенье, тьма.
   Страна в сугробах ждет.
   Ночная мгла бездонна,
   но многие в дома
   сокрылись потаенно.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Что ищет лик угрюмый
   луны? Корсары грез
   безумьем грузят трюмы,
   от них грядет беда,
   меж тысячи угроз
   застыли мы покорно.
   Не нынче ли? Когда?
   Зачем луна злотворна?
   По лунной тропке хладной
   скользят они из тьмы,
   и песнею злорадной
   терзают нам сердца,
   бежим от моря мы
   с оглядкой, осторожно
   (когда бы до конца
   о них забыть возможно!.. )
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   Там, в зеркале, в пучине,
   что бережет она,
   уже незрима ныне,
   на память обо мне?
   Объемлет тишина
   разъятых нас. Упруго
   полощется в окне
   навязчивая вьюга.
   Не памяти ль реторта
   творит подобный снег?
   Но в зеркале простерто
   безмолвное жилье,
   где ждал ее ночлег,
   и ныне ждет. Как прежде,
   доселе жду ее
   в немыслимой надежде.
   Где затерялись годы?
   Как долго снег идет?
   Вне мира, вне природы
   сны комнаты пусты,
   зеркальным, словно лед,
   закованы покоем.
   И я один, и ты.
   Что толку жить обоим?
   Диктует гибель рано
   свой снежный приговор,
   сочится кровью рана,
   смешались времена
   и вновь троянский спор
   сегодняшний, вчерашний,
   встает громада сна
   холодной, черной башней.
   На снежные руины
   всего один лишь раз
   пробился луч карминный,
   коснувшийся чела
   огромный алый глаз;
   за глыбою засова
   она его ждала,
   устало и сурово.
   Сквозь снежную истому,
   сквозь тишину и грусть
   опять тоска по дому.
   Впусти же солнце, страсть,
   лучи живые пусть
   здесь, над покровом белым,
   разят за частью часть
   все то, что было целым.
   Есть остров в океане
   он там, на полпути
   к пределу расстояний;
   уже за окоем
   торжественно зайти
   должно светило вскоре,
   и снова мы вдвоем
   с тобой глядим на море.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   I
   На дюнах сиротливо
   лежит небесный лев,
   песком забита грива,
   агония близка
   забыты боль и гнев.
   И вечность, лапой тронув
   седые облака,
   шлет огненных драконов.
   II
   Копающий - устало
   близ ямы упадет;
   душа, как низко пала
   ты, - низменна, слепа,
   тебя пленил расчет,
   хотя мизерна плата:
   и вечность вновь скупа,
   и вновь тяжка лопата.
   III
   В каком испуге диком
   от моря прочь спеша,
   взлетела чайка с криком,
   меня узрев едва,
   печальная душа,
   как закричала стая:
   "Ты все еще жива!"
   от сердца возлетая...
   IV
   С тех пор как через силу,
   с трудом пытаюсь я,
   сверло вонзая в жилу,
   проникнуть в существо
   земли и бытия
   все яростней, все строже
   от сердца своего
   я требую того же.
   V
   О песнь, в морозной смуте
   безумствуй и пророчь,
   но от познанья сути
   сумей себя сберечь
   тоска по дому, прочь!
   Старенье душу ранит,
   губя и смысл, и речь
   и злобно в бездну манит.
   VI
   Напряжено молчанье,
   как в бурю паруса;
   безмерно измельчанье
   до жалости, до слез,
   чужие голоса
   нас требуют всечасно,
   и тянется допрос,
   и отвечать ужасно.
   VII
   Заполонив покои,
   царит сиянье тут
   далекое, морское.
   Наследники тоски
   сюда вдвоем войдут:
   и нет для них реальней
   предметов, чем станки,
   столы и наковальни.
   VIII
   Все глуше, бесполезней
   зовет к деянью плоть,
   все тягостней болезни,
   застывший разум глух,
   не в силах обороть
   нашествия кошмара
   о страх, о слабый дух,
   о тягостная кара!
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Угрюмо бродит кто-то
   меж дюнами порой:
   тяжка его забота;
   нисходит влажный мрак,
   хрустит песок сырой.
   На берегу пучины
   он замедляет шаг:
   для страха нет причины.
   Гряда холмов песчаных;
   здесь не бывает встреч
   ненужных, нежеланных,
   здесь пристань, здесь приют,
   здесь умолкает речь
   пред голосом рассудка
   и сердца - все же здесь
   невыразимо жутко.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   I
   Молчание, ни слова
   ей не произнести
   ни в глубине алькова,
   ни возле очага
   оборвались пути
   неумолимо, разом:
   в душе лежат снега,
   и успокоен разум.
   II
   Покуда море дремлет,
   внезапно пробудясь,
   она глаза подъемлет
   в еще рассветный мрак,
   я жду - но рвется связь:
   за гранью смерти где-то
   лежит архипелаг
   забвения и света.
   III
   К приюту нежилому
   влекусь, где в зеркалах
   сейчас тоска по дому
   уснула тяжело;
   пусть я повержен в страх,
   но все же должен вскоре
   уйти, разбив стекло,
   туда, в другое море.
   IV
   И вот с тяжелым стоном
   приходит свет дневной,
   вдали под небосклоном
   печальный моря взгляд
   прощается с луной,
   и полчища бакланов
   бессмысленно кричат,
   внезапно в воздух прянув.
   V
   Блаженно ты, стрекало
   стальных, студеных вод
   для плоти, что взалкала,
   бессмысленно греша,
   сорвать ненужный плод,
   и скверна отлетает,
   и вечная душа
   здоровье обретает.
   VI
   В те времена, вначале,
   какими были мы?
   Как светочи пылали
   завороженных глаз,
   как падало из тьмы
   немыслимое слово,
   что нисходило в нас
   и отлетало снова?
   VII
   О, как метался в блеске
   объятый бурей брег,
   и ветр ярился резкий!
   Безумная вода,
   как проточеловек,
   бряцала донной гущей,
   о, мог ли я тогда
   провидеть час грядущий?
   VIII
   Меж дюн к заветной двери
   я рвался каждый раз,
   во пламени потери,
   в бесплодье мятежа
   я слышал тот же глас...
   Нет дела бесполезней,
   чем прозябать, дрожа,
   в первоначальной бездне.
   IX
   Являлся блеск слепящий
   во зримые края.
   Сюда, в приют язвящий,
   где замкнута душа,
   в тоску по дому я
   вхожу - во мрак, в опалу,
   возвышенно спеша
   к решенному финалу.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   От чистоты великой,
   от нежности морской
   она тропою дикой
   давно ушла туда,
   к пучине городской.
   О ней - святой, убогой
   как в давние года,
   в деревне помнят много.
   Ты, сердце, ты - подворье
   для памяти ее;
   столь малое подспорье
   потребно ей: ночлег,
   горячее питье
   для плоти и для духа,
   чтоб за окошком - снег,
   чтоб здесь - тепло и сухо...
   Она дорогой смутной
   бредет через село,
   как призрак бесприютный
   сквозь ветер и сквозь ночь,
   плетется тяжело,
   но временам стеная
   она уходит прочь,
   бездомная, больная.
   И полон жалоб странных
   был тьмы великий вал,
   весь в отблесках багряных.
   В чужой вступая спор,
   их ветер тасовал,
   как старую колоду,
   дрожа, мерцал простор,
   ведущий к небосводу.
   И этот жребий темный
   всех тех, кто брел за ней,
   поверг во страх огромный,
   на ледяном ветру
   им было все страшней,
   но все ясней, все чище.
   И каждый поутру
   нашел свое жилище.
   Отвергнув мрак и гнилость,
   бредет она одна
   иль там, где прежде билась
   в немыслимых мирах
   свободная волна,
   вскипает смрад позора?
   Всего безмерней - страх
   того, что будет скоро.
   Уже четыре раза
   пришел и канул год.
   Убил ли, как проказа,
   ее, живую, бой
   страстей, водоворот
   стремлений и печалей?..
   Еще шумит прибой...
   ...все глуше, одичалей...
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   I
   Лотошник-ветер мимо
   досаду вновь несет,
   опять неумолимо
   он плачет у дверей,
   пытаясь круглый год
   меня переупрямить.
   Уйди, уйди скорей:
   невыносима память.
   II
   При свете дня понятно
   ее небытие,
   о солнечные пятна,
   что в мозг издалека
   вонзают острие,
   язвят и отчуждают,
   надежда и тоска
   отчаянье рождают.
   III
   Под вечер в двери снова
   лотошник-ветр стучит,
   от памяти былого
   дрожу и прячу взгляд:
   он жалок, нищ на вид,
   как те, что поневоле
   у очагов сидят,
   заснув, - и даже боле.
   IV
   Приняв от жизни жребий,
   скитаюсь я в саду,
   следя в широком небе,
   как светлая гряда
   на зимнем холоду
   проходит величаво
   в былое, в никуда
   держава за державой.
   V
   Слова летят в просторе
   прозрачной высоты
   виновен ветр иль море?
   Нет, оставайся нем,
   зачем иначе ты
   ушел в приют укромный
   и сетуешь зачем
   на этот мир огромный?
   МАРТИНЮС НЕЙХОФ
   (1894-1953)
   ДОМ
   Где пышен сад и плодороден дол,
   Где ветром с дюн обласкан каждый злак,
   Стоит мой дом, откуда я ушел
   И где сегодня поселился враг.
   Дом огневою точкой стал, и сад,
   Давно, я знаю, вырублен врагом.
   И если правда то, что говорят,
   Разбито поле минное кругом.
   Так говорят. Но, не смирен с судьбой,
   Я верить в дом родной не устаю:
   Мне нынче ночью сообщил прибой,
   Что скоро шторм спасет страну мою.
   ПТИЦЫ
   Фабричные рабочие идут
   Перекусить, развлечься в перерыве,
   Мечтая о футболе и о пиве,
   Об отдыхе на несколько минут.
   Вот так и птицы, - в мире нет счастливей,
   Чем те, кто полюбил такой уют:
   Так воробьи к ботинкам робко льнут,
   Толкутся чайки, споря о поживе.
   Но безработным птицам счастья нет,
   Стараньям Армии Спасенья рады,
   Они съедают нищенский обед.
   А если крох попросят, как награды:
   Пустить в кино, ссудить велосипед
   Нарежутся на конные отряды.
   ПОЮЩИЕ СОЛДАТЫ
   Булыжники остры: усталость, злоба.
   Идут солдаты, сердцем присмирев.
   Какою болью вам звучит напев:
   "Прощай, Мари, прощай, моя зазноба..."
   Мы в даль глядим: она чиста, открыта,
   Печаль, печаль, как часто в забытьи
   Мы повторяем вымыслы твои:
   "У дьявола два рога, два копыта..."
   Где музыка? Где барабанный бой?
   Вы брошены наедине с судьбой:
   "Страшна разлука, не страшна граната..."
   Так пойте, вдаль по улицам спеша!
   Всегда таится детская душа
   Под грубой оболочкою солдата.
   ГОЛЛАНДИЯ
   Твой воздух над моею головой,
   Голубизна и солнце в ветре звонком.
   Я шел через простор прекрасный твой,
   Я на груди твоей дремал ребенком.
   Я брел и наяву, и в забытьи,
   И в жилы мне входили кровью древней
   Каналы протяженные твои,
   Далекие и светлые деревни.
   Вечерний свет нисходит от окна,
   Молчат кастрюли, пестики и ступки.
   Жизнь Господа спокойна и ясна,
   Ему понятны люди и поступки:
   Муж в голубой рубашке и жена
   В крахмальном фартуке и белой юбке.
   К НЕЗАПАМЯТНОМУ
   Служанка чашу держит на весу,
   сливая кровь овцы, убитой днем.
   Хозяйка вяжет. Мясо над огнем
   шипит, роняя красную росу.
   Мерцает зеркало в углу своем.
   Волчица воет далеко в лесу.
   Мой праотец в двенадцатом часу
   в мешке волчонка принесет живьем.
   Одно мгновенье медлим - я и он,
   проникнуты домашней тишиной,
   что обступает нас со всех сторон,
   и пахнет мясом, струганой сосной,
   и мимолетным счастьем озарен
   дом на полянке в гущине лесной.
   МАЛЬЧИК
   Он у окна сидел, полураздет,
   И видел, как среди рассветной тьмы
   Дорога убегает за холмы,
   А над дорогой брезжит слабый свет.
   Ему опять припомнился старик,
   Что на скамейке задремал вчера.
   Вокруг него шумела детвора,
   Старик проснулся через краткий миг.
   Был странным взгляд его, и странной - речь
   (Улыбку прикрывала борода):
   "Жизнь - это путь неведомо куда,
   Но можно пользу из него извлечь".
   Внезапно потянуло холодком.
   И мальчик увидал в дали сквозной,
   Себя, усталого, в полдневный зной
   Куда-то прочь бредущего пешком.
   Дорога уводила в пустоту,
   Не позволяя повернуть назад.
   Обулся, встал и через старый сад
   Неторопливо зашагал к мосту.
   ОБЛАКА
   Совсем ребенком, помню, в день погожий
   Я рядом с матерью лежал в траве,
   Неспешно плыли тучки в синеве.
   Спросила мать: "На что они похожи?"
   И я кричал: "Я вижу - всадник скачет,
   Там - Скандинавия! Овца! Пастух!"
   Смеялась мать, меня хвалила вслух,
   Но видел я: она украдкой плачет.
   Я жил, не глядя в облачные дали,
   Не поднимая взора от земли,
   Пусть надо мною тучи строем шли
   Видения меня не волновали.
   Теперь мой сын глядит на все, что мнимо,
   На все, что вдаль плывет по небесам,
   Я слушаю его и плачу сам
   О прежних облаках, проплывших мимо.
   ПРАЗДНИК
   ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
   Июньский вечер засветил огни,
   и озарил зеркальные озера.
   Наш столик посреди лужайки скоро
   совсем потонет в лиственной тени.
   Стихи в душе - замена разговора.
   Мы допиваем чай, и мы одни.
   О хрупкая печаль, повремени,
   не привноси в гармонию раздора.
   За озером уже бренчат гитары,
   и весла мерно бьют по водной глади;
   целуются мечтательные пары,
   бредя туда, куда ведет дорожка,
   нет, не любви - красивой позы ради
   и ради чувства - но совсем немножко.
   ПОД СУРДИНКУ
   Она сказала мне: "Ты принц в постели".
   Как простыня, окутывала мгла
   Усталостью сведенные тела.
   Цветы на стеклах в инее блестели.
   Я - вновь питомец тьмы, и даль пуста,
   Лишь белизна снегов блестит невинно.
   Но видится старинная картина,
   Нежна, изящна, ласкова, проста:
   Взгляни - вдали, под лучезарной высью,
   Меж древних башен чист и ясен вид,
   Там рыцарь с дамой едут мелкой рысью,
   Он свищет псов, летящих без оглядки,
   А спутница на сокола глядит,
   Что миг назад взлетел с ее перчатки.
   ПОРТРЕТ
   ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЮНОШИ
   Оливковый, стариннейших кровей,
   Овал лица - и мраморный, и кроткий.
   Его глаза - живые самородки
   Бестрепетно глядят из-под бровей.
   Девичий рот; волос рисунок четкий.
   На сливах, что готовы пасть с ветвей,
   Налет вовеки не был розовей,
   Чем на его пушистом подбородке.
   Здесь все твое: и город, и река.
   Вино сбродило, и зерно поспело,
   Чтоб песнь твоя всегда была звонка,
   Чтоб ты иного не познал удела,
   Чтоб ослик поспешал вдоль большака,
   Чтоб женщина перед огнем сидела.
   МОЦАРТ
   Небесный свод, по-утреннему синий,
   Над кипарисами блестящ и жгуч,
   Он посылает первый чистый луч
   В изящный будуар седой графини.
   Как сладко этот ежедневный миг
   Использовать и с радостью, и с толком!
   Над вышиваньем золотом и шелком
   Она склоняет пудреный парик.
   Но вскоре изменяется картина:
   Приходит гость, еще юнец почти,
   Возжечь огонь созвучий, взаперти
   Живущий в старом сердце клавесина.
   Графиня с клавиш переводит взгляд
   Они желты и безнадежно стары
   Прочь, за окно, где в отдаленье пары
   Неспешно совершают променад.
   НОВАЛИС
   Был взор его печален и глубок,
   Он не умел другим служить опорой.
   Мечтала жизнь его о смерти скорой
   Так жаждет увядания цветок.
   Он усмехнулся, как дитя точь-в-точь,
   Узнав, что сад погиб от стужи зимней.
   Его любовь жила в священном гимне,
   А он глядел в окно, в туман и ночь.
   Чужая тень, безжалостна, темна,
   Ложилась на лиловые обои,
   Он пел еще, но рушились устои,
   Кончалась жизнь; кончалась тишина.
   Мелодия лилась ночной росой,
   Но таяла в пространстве бестревожно,
   Шепча, что некто в комнату, возможно,
   Войдет с клепсидрой, скрипкой и косой.
   ПТИЦА
   Стук по стеклу - и вот скривились лица,
   Испуганные, засмеялись мы.
   И я сказал: "Наверно, это птица
   В окно стучится из промозглой тьмы".
   Металась тень и хлопала крылом
   По влажному стеклу окна ночного;
   Бесформенная, словно черный ком,
   Взлетала вверх и упадала снова.
   Влеклись ночные тучи, словно льды,
   Во мраке время замедляло бег,
   Мерцали свечи робко и печально
   И роскошью казались нереальной
   На скатерти, сверкавшей, словно снег,
   Хрустальные бокалы и плоды.
   УЖИН
   Вдруг стали падать воск, вино и хлеб
   Из наших рук. Внезапно тишь настала.
   Огонь свечи метнулся от шандала.
   Окно во мрак открылось - как во склеп.
   Тяжелый дом поплыл на гребне вала
   Над странами, с незримых сорван скреп.
   В пучину смерти мчал нас от причала
   Шквал времени, безжалостен, свиреп.
   Все глубже одиночество, все тише,
   И каждый за столом, оцепенев,
   Во взор чужой глядится, как в зерцало.
   Пока не отгрохочет ветр по крыше,
   Забудь, забудь, что в сердце боль и гнев,
   И слушай смех, и слушай звон бокала.
   В СТРАНСТВИИ
   Случайно я взглянул в окно чужое:
   там женщина перед окном сидела,
   при свете, голову на грудь склонивши,
   устало руки вытянув во сне.
   Почуяв чуждый взгляд, она очнулась,
   ладонью провела вдоль дуг надбровных,
   и в сторону мою взглянула кротко,
   от сна еще не пробудясь вполне.
   Она меня увидела. Возможно,
   я мнился ей ожившим сновиденьем.
   (И знаменателен, и нереален
   казался наш безмолвный разговор.)
   Она со стула встала непоспешно,
   в камине уголья поворошила,
   к столу вернулась и закрыла книгу
   и на окне остановила взор.
   Я знал, что в эту странную минуту
   я показался ей, быть может, сыном,
   который возвратился из-за моря,
   иль другом, что ушел навеки прочь.
   Я понимал теперь: все эти годы
   бродяжничества, смуты и тревоги,
   меня томило робкое желанье
   прийти домой, сюда и в эту ночь.
   Помедлила пред зеркалом, вздохнула,
   огладила рукой седые пряди,
   взглянула на часы, собралась с духом
   для фразы, может быть, всего одной
   но мы опять уже чужими были,
   навек разделены стеклом оконным,
   и только, мнилось, прозвучал в потемках
   беззвучный голос за моей спиной.
   ТУПИК
   Она была на кухне у плиты.
   Я наконец войти решился к ней.
   Я ждал секунды этой много дней,
   задать вопрос стыдясь до дурноты.
   Ей приходилось пристально смотреть
   за кофием на маленьком огне.
   И я сказал: пускай ответит мне,
   о чем стихи писать я должен впредь?
   Тут засвистел кофейник со свистком,
   пар повалил в открытое окно,
   стелясь над клумбами, над парником,
   вливая в кофий воду ручейком,
   чтоб гуща медленно легла на дно,
   она сказала тихо: "Все равно".
   СИМОН ВЕСТДЕЙК
   (1898 - 1971)
   СЛЕПЫЕ
   (по Брейгелю)
   Они вдоль сел, как слизняки, ползут
   и клянчат подаянье в каждом доме;
   у них одна мечта: найти приют
   и отоспаться на сухой соломе,
   под кровлею - пусть даже натощак.
   Друг друга не узнать бродягам, кроме
   как по тряпью, да колокольца звяк
   примета каждого, и вся ватага
   идет, не разбредаясь ни на шаг.
   Всего дороже в их руках - баклага,
   которую трактирщик им нальет
   вином прокисшим или чистой влагой...
   Удача, если летом дождь пойдет:
   они стоят среди дороги, дружно
   воде бесплатной подставляя рот
   просить о ней ни у кого не нужно!
   Заслыша нечто в гущине дерев,
   они стоят и слушают натужно,
   и чмокают, в восторге разомлев.
   Уверен каждый, что сосед - мошенник,
   и оттого их вечно мучит гнев
   из-за пропажи хлеба или денег,
   ведь каждого страшит сезон дождей.
   Но если не желает соплеменник
   прощупать тростью брод среди камней
   они бранятся грубо и крикливо,
   и вот, прозрев от ярости своей,
   они бросаются нетерпеливо
   вперед по склону, вниз, через бурьян
   и падают с отвесного обрыва,
   томясь от жажды, прямо в океан.
   ЯН ЯКОБ СЛАУЭРХОФ
   (1898-1936)
   ТИБЕТ
   За протяженным долом, что вспузырен
   Развалинами градов и кумирен,
   Где чахлые сады монастырей
   Засыпал щебень, задушил пырей;
   Там, за чертой страны степей и плавней,
   Над усыпалищем державы давней
   Вздымается угрюмых гор громада.
   Там нет ни ручейка, ни водопада,
   Лишь озеро сохранно залегло
   В глубокое гранитное жерло.
   Лежит печальный остров посредине:
   Безмолвием ответствуя горам,
   Там уцелел во святости доныне
   Великой тишины последний храм.
   В пещерах нет сокровищ, зримых глазу,
   И нет монахов, преданных экстазу;
   Туда вовек не плавали ладьи,
   Там тишина как служба длится, и
   Отшельники влачат года свои.
   От века ли живут, не умирая.
   Они иль пали звездами с небес?
   И можно лишь по льду дойти до края,
   Под вертикальный каменный навес,
   С которого для них спускают пищу;
   Забрав ее, по глади ледовой
   Отшельники опять бредут к жилищу,
   Свершая в вечность путь возвратный свой.
   ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТИБЕТУ
   Моллюски жили здесь,
   Был больше мамонта каждый,
   И океан плескался
   Над будущими горами.
   Створки моллюсков доселе
   Валяются в каждом ущелье.
   Легко в лабиринте спиральном
   Наткнуться на подземелье,
   Полное демонов злобных,
   Наводящих туман лиловый
   На тропу и на беглеца
   Образ его исчезает;
   Склоны горы обросли
   Чудовищными грибами.
   Как нам спастись удалось
   Из ловушки и не шагнуть
   Прямо в разверстую бездну?
   Мы тащимся через нагорье
   Как долго? Можно ли вспомнить?
   Паутина тропок - обман,
   Каждый колодец - отравлен,
   Мы пьем вечерами росу,
   И ночами едем верхом
   Все по тому же плато,
   Чье пыланье мягко и жарко
   К цели забытой спешим.
   Созвездья боязливы и лиловы,
   Огонь - в любом, как в щели смотровой
   Шатра над всей равниной мировой.
   Мы движемся сквозь мертвый лес,
   Сквозь бурелом, наперерез,
   Мох лошадям щекочет брюхо.
   Мы дышим прахом древних трупов,
   И тьма готовит нам засады.
   Вот - гребень гор касается небес,
   Мы поневоле едем сгорбясь.
   Вот - небеса над самым гребнем гор:
   Чудовище в ухмылке жуткой,
   Губу кровавую задрав,
   Зубов обломки обнажает.
   Забудь! И я скорей забуду.
   Иначе станем жертвой духов подлых!
   Лишь гибель и забвение повсюду.
   Забуду? Сгину? Вправду ли за Будду?..
   Уж не столетья ль провели мы в седлах?
   ЛОЯН БЛАГОСЛОВЕННЫЙ
   О благостный Лоян, великий град!
   Лишь на дворец наместника ты глянешь
   С его гаремом - возражать не станешь:
   Уж наш-то властелин - аристократ.
   Лоян еще и справедливый град.
   Ямынь с разбойниками беспощаден.
   Возрадуйся и ты, кто обокраден:
   Не все украли - как не будешь рад?
   Лоян еще и укрепленный град,
   Его стена - могучая зашита,
   Пусть на три четверти она разбита
   Войны не будет, люди говорят.
   Лоян весьма, весьма здоровый град,
   Сюда закрыты подступы недугам:
   Все больше голодающих ребят
   Ютится с каждым годом по лачугам.
   Лоян - воистину прекрасный град,
   Ему река помойкой услужает:
   Однако джонками ласкает взгляд,
   Сады и стены храмов отражает.
   О да, Лоян - благословенный град!
   И кто не соглашается в итоге
   Платить невероятные налоги
   За право жить внутри его оград?
   РАЗМЫШЛЕНИЯ БО ЦЗЮЙИ
   Если бы я в Сучжоу года коротал,
   Был бы, возможно, зажиточней, чем теперь.
   Если бы я ветку ивы срывать не стал
   Старше по званию был бы я, чем теперь.