— Вообще-то сегодня вечером я замужем — ответила Надя. И по моему как-то грустно.
Я перестал пялиться на её близкие ляжки и сказал:
— Я, конечно, сочувствую, но это — не оправдание.
— Тебе хорошо говорить. Ты не замужем — вздохнула Надя.
— Я не только не замужем, но даже не женат, — осветил я своё семейное положение и начал освещать её — А муж — не шкаф. Его можно отодвинуть на время в сторонку.
— Мой муж знаешь какой «шкаф»? — сказала Надя — Греко-римской борьбой занимается.
«Угрожает», — подумал я, но не отступил, хотя в голове мелькнул кадр-ужастик — я в руках мускулистого мужа и с уже перекрученной шеей.
— Я знаю, — сказал я — Зовут его Ваней, а фамилия Поддубный. Но всё же давай как-нибудь встретимся. Пока он борется.
— А зачем? — тоном дореволюционной курсистки спросила Надя и даже целомудренно поправила юбку.
Такие вопросы меня всегда убивают. А зачем? И всё теряет смысл. — Как фамилия? — Иванов. — А зачем? И всё. Крыть нечем.
— Вопрос конечно идиотский, — не стал скрывать я — но я отвечу. Пообщаемся. Познакомимся друг с другом поближе.
Я прямо сделал нажим на это «поближе», чтобы она поняла.
— Нет, — сказала Надя окрепшим вдруг голосом — Я мужа люблю.
Против этого «люблю» я был бессилен. Если сталкиваешься с этим фактом, то нужно отойти в сторонку и не лезть с грязными ногами.
— Значит никак?
— Значит никак.
— Ну что ж, приятно было не познакомиться, — глупо сказал я и, по инерции улыбаясь, вернулся к Гене.
— Ну чё? — спросил он.
— Ничё. Она мужа любит.
— И ты поверил! А про впендюрить говорил?
— Нет.
— Идиот! — восхищённо сказал Гена — Самое главное и не сказал.
— Иди сам, если такой умный — обиделся я.
— Учишь вас, учишь, — расстроено сказал Гена и молодым, пружинящим барсом пошёл к Наде. Красивый он был этот Гена, обаятельный. И одет хорошо.
О чём он с ней толковал, я не знаю, но через одну остановку они вышли вместе. Гена ещё мне махнул рукой, а Надя даже не посмотрела.
Они вышли, а я поехал в автобусе дальше. Как всегда один. И как всегда до конца.
Рудольф
Тестирование
Светлые аллеи
Я перестал пялиться на её близкие ляжки и сказал:
— Я, конечно, сочувствую, но это — не оправдание.
— Тебе хорошо говорить. Ты не замужем — вздохнула Надя.
— Я не только не замужем, но даже не женат, — осветил я своё семейное положение и начал освещать её — А муж — не шкаф. Его можно отодвинуть на время в сторонку.
— Мой муж знаешь какой «шкаф»? — сказала Надя — Греко-римской борьбой занимается.
«Угрожает», — подумал я, но не отступил, хотя в голове мелькнул кадр-ужастик — я в руках мускулистого мужа и с уже перекрученной шеей.
— Я знаю, — сказал я — Зовут его Ваней, а фамилия Поддубный. Но всё же давай как-нибудь встретимся. Пока он борется.
— А зачем? — тоном дореволюционной курсистки спросила Надя и даже целомудренно поправила юбку.
Такие вопросы меня всегда убивают. А зачем? И всё теряет смысл. — Как фамилия? — Иванов. — А зачем? И всё. Крыть нечем.
— Вопрос конечно идиотский, — не стал скрывать я — но я отвечу. Пообщаемся. Познакомимся друг с другом поближе.
Я прямо сделал нажим на это «поближе», чтобы она поняла.
— Нет, — сказала Надя окрепшим вдруг голосом — Я мужа люблю.
Против этого «люблю» я был бессилен. Если сталкиваешься с этим фактом, то нужно отойти в сторонку и не лезть с грязными ногами.
— Значит никак?
— Значит никак.
— Ну что ж, приятно было не познакомиться, — глупо сказал я и, по инерции улыбаясь, вернулся к Гене.
— Ну чё? — спросил он.
— Ничё. Она мужа любит.
— И ты поверил! А про впендюрить говорил?
— Нет.
— Идиот! — восхищённо сказал Гена — Самое главное и не сказал.
— Иди сам, если такой умный — обиделся я.
— Учишь вас, учишь, — расстроено сказал Гена и молодым, пружинящим барсом пошёл к Наде. Красивый он был этот Гена, обаятельный. И одет хорошо.
О чём он с ней толковал, я не знаю, но через одну остановку они вышли вместе. Гена ещё мне махнул рукой, а Надя даже не посмотрела.
Они вышли, а я поехал в автобусе дальше. Как всегда один. И как всегда до конца.
Рудольф
Алкоголики — народ тертый и от этого несколько обшарпанный. На фоне всеобщего безволия и несомненной расслабленности населения на них приятно отдыхает глаз. Эти люди имеют цель — выпить, и идут к этой цели по всем правилам. А точнее по седым головам этих правил. И как работают фантазия и смекалка, когда самому не хочется! Отношения с водкой интимнее отношений с женщинами. Один пьёт суровыми запоями, другой понемногу, но каждый световой день. Один любит плотно закусить, другой считает это глупым вложением денег. Ну сами поразмышляйте — пьёшь, чтобы опьянеть, а закусывать, чтобы не опьянеть. И всё это одновременно. Действительно глупо. Третьим нужны компании и разговор с рукопожатиями, четвёртый и самого себя считает более, чем достаточной компанией. А в России отношение человека к водке — это его судьба. Добиваются успеха не те, кто умнее и талантливей, а тот, кто меньше пьёт. А меньше всего пьют обычно разные сволочи и дегенераты. И поэтому именно они делают карьеры, стоят у руля и ветрил, уводят из конюшен чужих жён. Зачем женщине такое трудное счастье житья с алкашом, когда есть более уютные варианты? И ещё, я почему-то убеждён: пьёт человек и в каких литражах или не пьёт вообще, зависит от обмена веществ в структурах его организма, а сила воли здесь, увы, абсолютно ни причём.
Так вот. Значился у меня некоторое время в соседях один пьюха по имени Рудольф. Человек неуёмного прохиндейства и его энергия кипучим прибоем разбивала все хлипкие рамки приличий. Классифицировался он как интеллигент, носил обманчивые очки и занимался литературным трудом. Труд этот заключается в написании стихов, до четырёх погонных метров в день, издавании в собственном издательстве каких-то газет.
В общем Рудольф, как таракан, шуршал в этой жизни и что-то делал.
А потом начинал потихоньку пить, попивать, да добра пропивать. Затем снова следовала завязка и светлый энергичный период, после него опять болезненный срыв и так он жил по кругу, как живут большинство людей.
Каждое исцеление от алкоголизма у Рудольфа ознаменовывалось новой женитьбой. И это немудрено, потому что он всегда женился на врачихах-наркологах. Какая врачиха его вылечит, он на той и женился. Рудольф посвящал новой жене небольшой стихотворный циклик и всё шло прекрасно года три-четыре. Пока в городе не появилась новая незамужняя врачиха. Рудольф заочно начинал тосковать по этому прекрасному далёко и как в дальнее плаванье уходил в запой. Через месяца четыре он шёл к этой врачевательнице на приём, она его быстро приводила в норму и Рудольф в благодарность за спасённую жизнь быстро на ней женился. На внешность и возраст Рудольф не обращал внимания — он был выше этого. Такое вот у человека несуразное либидо.
На терапевтах, окулистах или гельминтологах Рудольф например не женился никогда, хотя эти врачихи его тоже лечили.
Поэт в моём понимании — это человек не от мира сего, неудачник с издёрганными нервами, с душою нежной, как женский клитор. Рудольф был не такой и наверно поэтому стихи он писал абсолютно постные и пресные, как щи в монастыре. Что-то там о заводской проходной, о красном знамени, о любви к родному краю, о дружбе народов, об угнетении негров за океаном, об атомной бомбе в коварных капиталистических руках… И не чувствовалось в стихах ни вкуса, ни дыхания — одна мёртвая словесная плоть. Честно скажу, не каждый так мог написать, чтобы ни одной удачной строчки — тут чувствовалась прирождённая бездарность. Но раньше кропание стихов считалось очень престижным, как например сейчас «Мерседес», вот Рудольф этим и занимался.
Показывал свои стихи он и знатокам. Однажды неизвестным образом Рудольф попал в Переделкино и пил там водку в поэтической среде. Из известных участвовали Белла Ахмадулина и Евтушенко. Ещё молодые и все во славе. И Рудольф, как говорят злые языки, был у них на побегушках за алкоголем.
И Ахмадулина ему ужасно понравилась, как женщина понравилась. В то время она всем нравилась.
— Белла, — замирая от предчувствий, спросил Рудольф, — а вы от алкоголизма не лечите?
— Нет, — удивилась Белла и пошутила, — но по утрам я иногда занимаюсь самолечением.
— Жаль, — поскучнел и встал с колен Рудольф и она ему стала нравиться меньше.
Но всё же он ей дал почитать свои вирши. Белла прочитала полтора и закрыла тетрадку. Яйцо ведь не нужно есть целиком, чтобы понять, что оно тухлое. Потом обернулась к столу:
— Ребята, водка у нас есть? — спросила она.
— Убывает, — хором доложили поэты — нужно бежать.
А бежать, кроме Рудольфа было видимо некому. Не Евтушенко же побежит, его же в магазине разорвут на автографы и процесс покупки затянется. И поэтому Белла была очень тактична.
— Рудик, ты пишешь стихи, и это уже огромное счастье, — сказала эта царственная женщина.
И после этого Рудольф рысцой побежал в магазин. Закат резал глаза и несмотря на огромное счастье, он чувствовал себя несчастным. Такая женщина, а от алкоголизма не лечит.
Но основной доход Рудольфу приносили конечно не стихи, а небольшое издательство. В этом издательстве он выпускал семейно-педагогическую газету, писал в ней передовицы, в которых давал советы, как сохранить и преумножить семью и как вести себя с партнёрами по браку. Я знал четыре супружеские пары, которые выписывали эту газету. Стоит ли говорить, что все они распались. Ну и конечно, своя рука — владыка, Рудольф издавал у себя свои поэтические сборники и как-то ухитрялся их сбывать. Эти сборники продавались везде, даже в банях. И это довольно мудро. Человек например покупает стихи Рудольфа, читает их и ему после этого хочется как-то помыться и очиститься, а он уже находиться в бане. Бери билет и мойся. Очень удобно.
Но жулик Рудольф был гениальным. Он и меня однажды объегорил, да так ловко, что я догадался об этом только через полгода. Как все жулики он внушал к себе ощутимое доверие. Всегда при галстуке, правота в глазах и бледность, как у чиновника высокого ранга. Побритые щёчки, лёгкая лысоватость. Это всё как-то внушало.
Пил я с ним всего два раза и это было что-то.
Первый раз мы с ним даже не пили, а так, похмелялись. Я шёл с майского утра за красненькой, а Рудольф сидел у подъезда полумёртвый «с махмура» и не участвующий в этом мире.
В двух шагах от него с нечеловеческими звуками сношались кошки, а Рудольф даже не мог поднять для пинка ногу. На все вопросы он тупо молчал и только отхаркивался. Мы в один подход раздавили среди цветущих кустов мою бутылочку и встал бесперспективный вопрос — что делать дальше? В принципе, что делать дальше, мы знали, не знали только на какие шиши. Дружное отсутствие денег (две копейки не в счёт) как всегда пыталось перечеркнуть громадье наших планов. Но после яблочного винца Рудольф частично воскрес, его глаза наконец увидели солнце, пробило и слух. Он ещё раз отхаркался и, как Моисей евреям, сказал мне: — Пошли. Я знаю куда идти. А водка в те времена устойчиво стоила 3,62. И это 3,62 было как заклинание. Стоило сказать эти цифры и люди начинали мечтательно и стеснительно улыбаться.
И мы пошли. Рудольф, брезгливо обходя токующих голубей, привёл меня в центральный гастроном и, оставив у конфетного отдела, уверенно направился к винному. Там трудилась его знакомая продавщица по имени Люба, этакая бой-баба, как и все продавщицы водки и вина.
Здравствуй Люба, — внятно сказал Рудольф с мягкой улыбкой и поправил галстук.
Люба сразу упёрла руки в свои висячие, как сады Семирамиды, бока и, сощурив наваксенные глазки, страстно задышала:
— A-а, явился? Что, деньги принёс? Ах, опять не принёс? Ни стыда ни совести. Отвороти харю, бесстыжая она у тебя. Отвороти! У-у, глаза собачьи! Тьфу на тебя!
По её приветливому тону чувствовалось, что Рудольф должен ей немало и уже обманывал не раз. А по кинетической силе и искренности плевка, чувствовалось, что и не два. Старушки с бидончиками у молочного отдела сладко внимали скандалу.
Но Рудольфа всё это нисколько не смутило. Встряхнув платочком, как фокусник, он протёр им заплёванные очки и лицо.
— А вот харкаться не хорошо, — дружелюбно сказал он — А ещё передовик советской торговли. Ты вот харкаешься, а я ведь к тебе по делу.
— Ой не надо мне от тебя никакой статьи в газете! Ой, не надо — гордо заявила Люба.
— Ну статья-то почти готова. И деньги, эти 14 рублей я тебе верну.
— 15! — сказала Люба.
— Ну 15, - не стал спорить Рудольф. — Но мне сейчас не хватает на бутылку всего две копейки. Всего две, понимаешь? А 3,60 у меня есть — и он со значением потрогал свой карман.
«Какие 3,60? — изумился я — Что он несёт? У нас с ним всего по копейке на брата».
Сначала Люба была ни в какую. Видимо из принципа. Но Рудольф был настойчивым, и постепенно её уболтал, без конца показывая два пальца.
— Ну ладно уж — махнула она пухлой дланью. — Иди уж пробивай. Действительно, чего уж тут из-за двух копеек-то.
И Рудольф пошёл к кассе и, конечно, никаких денег у него не было.
— Бутылочку водки с собой — доверительно сказал он кассирше.
— А деньги-то где? — оторопела кассирша, разглядывая пустое блюдце.
— А я с Любой договорился, — тихо объяснил Рудольф.
— Люба! — заорала кассирша через весь зал — Очкастый с тобой договаривался?
— Договаривался, договаривался… — подтвердила отходчивая Люба — Пробивай!
И кассирша пробила чек, мы его у Любы обналичили и с изумрудной бутылкой водки вышли на сверкающую маем улицу.
— Учись, пока я жив, — сдержанно посоветовал Рудольф.
Я, потрясённый простотой обмана, молчал.
Но не всё в его жизни было так безоблачно. Вторая выпивка это подтвердила.
Мы с ним случайно встретились в центре, а была зима и мы из-за озверелого мороза стали как-то пить, чтобы как-то согреться. Сначала пили в студии звукозаписи у моих друзей, потом в опорном пункте милиции с ментами — уже знакомыми Рудольфа. Помню, между ментами разгорелся спор — брать или не брать взятки? И даже не так. Все были за то, чтобы брать взятки. Спорили о том, хорошо это или плохо? Все считали, что это хорошо и даже полезно, и майор, и капитан и два лейтенанта. Против был только один сержант — племянник майора, малый с бандитской внешностью, только что из деревни переведённый в город.
— Дурак ты, парень! — кипятился капитан. — В милиции таким не место!
— Да я тебя, падлу… За идеалы! — пытался расстегнуть кобуру майор и застрелить сержанта на правах родного дяди. Лейтенанты его вяло отговаривали. Все были вусмерть пьяные. Потом и у Рудольфа что-то перемкнуло и он стал убеждать ментов, что он — вор и «обнёс» уже две квартиры в 4-ом микрорайоне. Менты тоже убеждали Рудольфа, что 4-ый микрорайон — это Промышленный райотдел, а значит не их, а какого-то Федюкова, и так этому Федюкову, козлу и надо.
— Давайте лучше выпьем за первую любовь, — сказал наконец майор, разглядывая на свет бутылку.
Мы немедля выпили и майор сунул мне в ладонь кусочек сала с прилипшей газеткой. Я стал её отлипать.
— Ешь с бумажкой, сынок — сказал майор и объяснил — С бумажкой оно сытнее.
— Да? — удивился я и съел с бумажкой.
Потом мы снова оказались с Рудольфом на улице на визжащем снегу, среди непонятных городских огней. Идти домой он категорически не хотел.
— Такой серьёзный мороз! Нам просто необходимо выпить ещё — убеждал он меня и счастливо смеялся.
— Так ведь деньги… — ежась, начал я.
— Найдём! — заверил Рудольф.
И он повёл меня в ресторан «Колос», самое бомондное место нашего города. По словам Рудольфа, его там знает каждая собака и каждый будет безумно рад его видеть. Настолько безумно, что с удовольствием подкинет нам деньжат или даже пригласит за свой столик. Одним словом, говорил что-то нереальное.
Мы открыли тяжёлую стеклянную дверь и вошли. У гардероба, искрящегося норкой и соболями, сидел и грыз ногти заслуженный швейцар. Сверху бухала музыка, молодецкий голос пел про город Одессу и преступно пахло шашлыками. Мне даже показалось, что я слышу счастливое чавканье.
А Рудольф достал свой неизменный платочек и начал протирать запотевшие очки и это их спасло. Сверху сошёл какой-то лоснящийся, разгорячённый мясной пищей мужчина и, задумчиво расстегивая ширинку, направился в сторону туалета. И вдруг, увидя Рудольфа, остановился. Лицо его озарила изумлённая улыбка и он действительно очень обрадовался.
— Рудольф Иванович! Вот так встреча! — ликующе закричал мужчина. С этими словами он подошёл к нам и с восторгом два раза ударил Рудольфа по морде. Глаза Рудольфа подёрнулись туманцем.
Я тоже оторопел. «Эй! Эй! Чего вы там?» — закричал швейцар.
— Ничего, всё в порядке, дядя Миша — сказал мужчина и, пообещав — сейчас поссу и продолжим, — он ушёл в туалет.
Тут вышли ещё два мужика с продажными барышнями и тоже обрадовались встрече с Рудольфом, и тоже дали ему по многострадальной морде.
— Деньги где?! — трясли они Рудольфа, как осеннюю яблоню.
— Не успел я… Машина сломалась — хнычаще объяснил он.
Мы со швейцаром их кое-как оттащили, хотя барышни советовали оторвать Рудольфу яйца. А одна из них даже пыталась это осуществить.
— Пошли отсюда — сказал я — А то щас этот, из туалета выйдет.
И мы ушли восвояси. Дорогой молчали. Я из деликатности, Рудольф из-за стыда.
А потом я услышал, что Рудольфа положили в психушку.
И это была не тривиальная и обыденная белая горячка — профессиональная болезнь алкоголиков, а что-то похуже. Оттуда он выписался с инвалидностью II группы.
Последний раз я его видел на хоккее с мячом. Культивируется такая интересная игра в нашем городе. Стояла оглушительная оттепель, а Рудольф пришёл на хоккей в чабанском полушубке и тяжёлых сторожевых валенках — видимо не мог осмыслить погоду.
Он смотрел на меня кротким взглядом больного на голову человека. Заторможенный такой, с равнодушными, как у святого, глазами.
Началась игра, начались финты и пробросы мяча. Рудольф вёл себя неадекватно. Он не впопад вскрикивал и тихо радовался, когда нашим ребятам забивали гол. К концу первого тайма выяснилось, что перепутав формы, он болеет за команду противника.
— Наши же синие! — сказал я ему.
— А я думал белые, — застенчиво ответил Рудольф.
Я старался не лезть к нему в душу, но невоспитанность пересилила.
— Ну и как там в психушке? — спросил я.
— Нормально. Только главврач — псих — печально отозвался Рудольф.
— Кормят-то хорошо?
— Да, таблеток много — неопределённо отвечал Рудольф.
Мы поговорили ещё. Все врачихи — наркологи бросили его, переключившись на более цветущих мужчин, а у Рудольфа, как я догадался, кроме носков уже ничего не стояло. Жил он под присмотром мамы.
Не пил, не курил, стихов не писал. И от всех дел в связи с болезнью отошёл. Его газету о семейных отношениях ушлые люди перепрограммировали в порнографический вестник, поющий гимны блуду.
Издательство закрылось. Обо всём этом Рудольф рассказывал равнодушно, как о жизни на Марсе. И выглядел он, как огурчик, то есть как овощ. Ни мысли, ни страсти — ничего. Врачи ли его залечили, а может сказались многочисленные кодирования и антиалкогольные гипнозы? Не знаю.
Наконец игра закончилась. Наши ребята позорно проиграли задолго до финального свистка. Вточь-вточь как Рудольф.
Больше я его не видел.
Так вот. Значился у меня некоторое время в соседях один пьюха по имени Рудольф. Человек неуёмного прохиндейства и его энергия кипучим прибоем разбивала все хлипкие рамки приличий. Классифицировался он как интеллигент, носил обманчивые очки и занимался литературным трудом. Труд этот заключается в написании стихов, до четырёх погонных метров в день, издавании в собственном издательстве каких-то газет.
В общем Рудольф, как таракан, шуршал в этой жизни и что-то делал.
А потом начинал потихоньку пить, попивать, да добра пропивать. Затем снова следовала завязка и светлый энергичный период, после него опять болезненный срыв и так он жил по кругу, как живут большинство людей.
Каждое исцеление от алкоголизма у Рудольфа ознаменовывалось новой женитьбой. И это немудрено, потому что он всегда женился на врачихах-наркологах. Какая врачиха его вылечит, он на той и женился. Рудольф посвящал новой жене небольшой стихотворный циклик и всё шло прекрасно года три-четыре. Пока в городе не появилась новая незамужняя врачиха. Рудольф заочно начинал тосковать по этому прекрасному далёко и как в дальнее плаванье уходил в запой. Через месяца четыре он шёл к этой врачевательнице на приём, она его быстро приводила в норму и Рудольф в благодарность за спасённую жизнь быстро на ней женился. На внешность и возраст Рудольф не обращал внимания — он был выше этого. Такое вот у человека несуразное либидо.
На терапевтах, окулистах или гельминтологах Рудольф например не женился никогда, хотя эти врачихи его тоже лечили.
Поэт в моём понимании — это человек не от мира сего, неудачник с издёрганными нервами, с душою нежной, как женский клитор. Рудольф был не такой и наверно поэтому стихи он писал абсолютно постные и пресные, как щи в монастыре. Что-то там о заводской проходной, о красном знамени, о любви к родному краю, о дружбе народов, об угнетении негров за океаном, об атомной бомбе в коварных капиталистических руках… И не чувствовалось в стихах ни вкуса, ни дыхания — одна мёртвая словесная плоть. Честно скажу, не каждый так мог написать, чтобы ни одной удачной строчки — тут чувствовалась прирождённая бездарность. Но раньше кропание стихов считалось очень престижным, как например сейчас «Мерседес», вот Рудольф этим и занимался.
Показывал свои стихи он и знатокам. Однажды неизвестным образом Рудольф попал в Переделкино и пил там водку в поэтической среде. Из известных участвовали Белла Ахмадулина и Евтушенко. Ещё молодые и все во славе. И Рудольф, как говорят злые языки, был у них на побегушках за алкоголем.
И Ахмадулина ему ужасно понравилась, как женщина понравилась. В то время она всем нравилась.
— Белла, — замирая от предчувствий, спросил Рудольф, — а вы от алкоголизма не лечите?
— Нет, — удивилась Белла и пошутила, — но по утрам я иногда занимаюсь самолечением.
— Жаль, — поскучнел и встал с колен Рудольф и она ему стала нравиться меньше.
Но всё же он ей дал почитать свои вирши. Белла прочитала полтора и закрыла тетрадку. Яйцо ведь не нужно есть целиком, чтобы понять, что оно тухлое. Потом обернулась к столу:
— Ребята, водка у нас есть? — спросила она.
— Убывает, — хором доложили поэты — нужно бежать.
А бежать, кроме Рудольфа было видимо некому. Не Евтушенко же побежит, его же в магазине разорвут на автографы и процесс покупки затянется. И поэтому Белла была очень тактична.
— Рудик, ты пишешь стихи, и это уже огромное счастье, — сказала эта царственная женщина.
И после этого Рудольф рысцой побежал в магазин. Закат резал глаза и несмотря на огромное счастье, он чувствовал себя несчастным. Такая женщина, а от алкоголизма не лечит.
Но основной доход Рудольфу приносили конечно не стихи, а небольшое издательство. В этом издательстве он выпускал семейно-педагогическую газету, писал в ней передовицы, в которых давал советы, как сохранить и преумножить семью и как вести себя с партнёрами по браку. Я знал четыре супружеские пары, которые выписывали эту газету. Стоит ли говорить, что все они распались. Ну и конечно, своя рука — владыка, Рудольф издавал у себя свои поэтические сборники и как-то ухитрялся их сбывать. Эти сборники продавались везде, даже в банях. И это довольно мудро. Человек например покупает стихи Рудольфа, читает их и ему после этого хочется как-то помыться и очиститься, а он уже находиться в бане. Бери билет и мойся. Очень удобно.
Но жулик Рудольф был гениальным. Он и меня однажды объегорил, да так ловко, что я догадался об этом только через полгода. Как все жулики он внушал к себе ощутимое доверие. Всегда при галстуке, правота в глазах и бледность, как у чиновника высокого ранга. Побритые щёчки, лёгкая лысоватость. Это всё как-то внушало.
Пил я с ним всего два раза и это было что-то.
Первый раз мы с ним даже не пили, а так, похмелялись. Я шёл с майского утра за красненькой, а Рудольф сидел у подъезда полумёртвый «с махмура» и не участвующий в этом мире.
В двух шагах от него с нечеловеческими звуками сношались кошки, а Рудольф даже не мог поднять для пинка ногу. На все вопросы он тупо молчал и только отхаркивался. Мы в один подход раздавили среди цветущих кустов мою бутылочку и встал бесперспективный вопрос — что делать дальше? В принципе, что делать дальше, мы знали, не знали только на какие шиши. Дружное отсутствие денег (две копейки не в счёт) как всегда пыталось перечеркнуть громадье наших планов. Но после яблочного винца Рудольф частично воскрес, его глаза наконец увидели солнце, пробило и слух. Он ещё раз отхаркался и, как Моисей евреям, сказал мне: — Пошли. Я знаю куда идти. А водка в те времена устойчиво стоила 3,62. И это 3,62 было как заклинание. Стоило сказать эти цифры и люди начинали мечтательно и стеснительно улыбаться.
И мы пошли. Рудольф, брезгливо обходя токующих голубей, привёл меня в центральный гастроном и, оставив у конфетного отдела, уверенно направился к винному. Там трудилась его знакомая продавщица по имени Люба, этакая бой-баба, как и все продавщицы водки и вина.
Здравствуй Люба, — внятно сказал Рудольф с мягкой улыбкой и поправил галстук.
Люба сразу упёрла руки в свои висячие, как сады Семирамиды, бока и, сощурив наваксенные глазки, страстно задышала:
— A-а, явился? Что, деньги принёс? Ах, опять не принёс? Ни стыда ни совести. Отвороти харю, бесстыжая она у тебя. Отвороти! У-у, глаза собачьи! Тьфу на тебя!
По её приветливому тону чувствовалось, что Рудольф должен ей немало и уже обманывал не раз. А по кинетической силе и искренности плевка, чувствовалось, что и не два. Старушки с бидончиками у молочного отдела сладко внимали скандалу.
Но Рудольфа всё это нисколько не смутило. Встряхнув платочком, как фокусник, он протёр им заплёванные очки и лицо.
— А вот харкаться не хорошо, — дружелюбно сказал он — А ещё передовик советской торговли. Ты вот харкаешься, а я ведь к тебе по делу.
— Ой не надо мне от тебя никакой статьи в газете! Ой, не надо — гордо заявила Люба.
— Ну статья-то почти готова. И деньги, эти 14 рублей я тебе верну.
— 15! — сказала Люба.
— Ну 15, - не стал спорить Рудольф. — Но мне сейчас не хватает на бутылку всего две копейки. Всего две, понимаешь? А 3,60 у меня есть — и он со значением потрогал свой карман.
«Какие 3,60? — изумился я — Что он несёт? У нас с ним всего по копейке на брата».
Сначала Люба была ни в какую. Видимо из принципа. Но Рудольф был настойчивым, и постепенно её уболтал, без конца показывая два пальца.
— Ну ладно уж — махнула она пухлой дланью. — Иди уж пробивай. Действительно, чего уж тут из-за двух копеек-то.
И Рудольф пошёл к кассе и, конечно, никаких денег у него не было.
— Бутылочку водки с собой — доверительно сказал он кассирше.
— А деньги-то где? — оторопела кассирша, разглядывая пустое блюдце.
— А я с Любой договорился, — тихо объяснил Рудольф.
— Люба! — заорала кассирша через весь зал — Очкастый с тобой договаривался?
— Договаривался, договаривался… — подтвердила отходчивая Люба — Пробивай!
И кассирша пробила чек, мы его у Любы обналичили и с изумрудной бутылкой водки вышли на сверкающую маем улицу.
— Учись, пока я жив, — сдержанно посоветовал Рудольф.
Я, потрясённый простотой обмана, молчал.
Но не всё в его жизни было так безоблачно. Вторая выпивка это подтвердила.
Мы с ним случайно встретились в центре, а была зима и мы из-за озверелого мороза стали как-то пить, чтобы как-то согреться. Сначала пили в студии звукозаписи у моих друзей, потом в опорном пункте милиции с ментами — уже знакомыми Рудольфа. Помню, между ментами разгорелся спор — брать или не брать взятки? И даже не так. Все были за то, чтобы брать взятки. Спорили о том, хорошо это или плохо? Все считали, что это хорошо и даже полезно, и майор, и капитан и два лейтенанта. Против был только один сержант — племянник майора, малый с бандитской внешностью, только что из деревни переведённый в город.
— Дурак ты, парень! — кипятился капитан. — В милиции таким не место!
— Да я тебя, падлу… За идеалы! — пытался расстегнуть кобуру майор и застрелить сержанта на правах родного дяди. Лейтенанты его вяло отговаривали. Все были вусмерть пьяные. Потом и у Рудольфа что-то перемкнуло и он стал убеждать ментов, что он — вор и «обнёс» уже две квартиры в 4-ом микрорайоне. Менты тоже убеждали Рудольфа, что 4-ый микрорайон — это Промышленный райотдел, а значит не их, а какого-то Федюкова, и так этому Федюкову, козлу и надо.
— Давайте лучше выпьем за первую любовь, — сказал наконец майор, разглядывая на свет бутылку.
Мы немедля выпили и майор сунул мне в ладонь кусочек сала с прилипшей газеткой. Я стал её отлипать.
— Ешь с бумажкой, сынок — сказал майор и объяснил — С бумажкой оно сытнее.
— Да? — удивился я и съел с бумажкой.
Потом мы снова оказались с Рудольфом на улице на визжащем снегу, среди непонятных городских огней. Идти домой он категорически не хотел.
— Такой серьёзный мороз! Нам просто необходимо выпить ещё — убеждал он меня и счастливо смеялся.
— Так ведь деньги… — ежась, начал я.
— Найдём! — заверил Рудольф.
И он повёл меня в ресторан «Колос», самое бомондное место нашего города. По словам Рудольфа, его там знает каждая собака и каждый будет безумно рад его видеть. Настолько безумно, что с удовольствием подкинет нам деньжат или даже пригласит за свой столик. Одним словом, говорил что-то нереальное.
Мы открыли тяжёлую стеклянную дверь и вошли. У гардероба, искрящегося норкой и соболями, сидел и грыз ногти заслуженный швейцар. Сверху бухала музыка, молодецкий голос пел про город Одессу и преступно пахло шашлыками. Мне даже показалось, что я слышу счастливое чавканье.
А Рудольф достал свой неизменный платочек и начал протирать запотевшие очки и это их спасло. Сверху сошёл какой-то лоснящийся, разгорячённый мясной пищей мужчина и, задумчиво расстегивая ширинку, направился в сторону туалета. И вдруг, увидя Рудольфа, остановился. Лицо его озарила изумлённая улыбка и он действительно очень обрадовался.
— Рудольф Иванович! Вот так встреча! — ликующе закричал мужчина. С этими словами он подошёл к нам и с восторгом два раза ударил Рудольфа по морде. Глаза Рудольфа подёрнулись туманцем.
Я тоже оторопел. «Эй! Эй! Чего вы там?» — закричал швейцар.
— Ничего, всё в порядке, дядя Миша — сказал мужчина и, пообещав — сейчас поссу и продолжим, — он ушёл в туалет.
Тут вышли ещё два мужика с продажными барышнями и тоже обрадовались встрече с Рудольфом, и тоже дали ему по многострадальной морде.
— Деньги где?! — трясли они Рудольфа, как осеннюю яблоню.
— Не успел я… Машина сломалась — хнычаще объяснил он.
Мы со швейцаром их кое-как оттащили, хотя барышни советовали оторвать Рудольфу яйца. А одна из них даже пыталась это осуществить.
— Пошли отсюда — сказал я — А то щас этот, из туалета выйдет.
И мы ушли восвояси. Дорогой молчали. Я из деликатности, Рудольф из-за стыда.
А потом я услышал, что Рудольфа положили в психушку.
И это была не тривиальная и обыденная белая горячка — профессиональная болезнь алкоголиков, а что-то похуже. Оттуда он выписался с инвалидностью II группы.
Последний раз я его видел на хоккее с мячом. Культивируется такая интересная игра в нашем городе. Стояла оглушительная оттепель, а Рудольф пришёл на хоккей в чабанском полушубке и тяжёлых сторожевых валенках — видимо не мог осмыслить погоду.
Он смотрел на меня кротким взглядом больного на голову человека. Заторможенный такой, с равнодушными, как у святого, глазами.
Началась игра, начались финты и пробросы мяча. Рудольф вёл себя неадекватно. Он не впопад вскрикивал и тихо радовался, когда нашим ребятам забивали гол. К концу первого тайма выяснилось, что перепутав формы, он болеет за команду противника.
— Наши же синие! — сказал я ему.
— А я думал белые, — застенчиво ответил Рудольф.
Я старался не лезть к нему в душу, но невоспитанность пересилила.
— Ну и как там в психушке? — спросил я.
— Нормально. Только главврач — псих — печально отозвался Рудольф.
— Кормят-то хорошо?
— Да, таблеток много — неопределённо отвечал Рудольф.
Мы поговорили ещё. Все врачихи — наркологи бросили его, переключившись на более цветущих мужчин, а у Рудольфа, как я догадался, кроме носков уже ничего не стояло. Жил он под присмотром мамы.
Не пил, не курил, стихов не писал. И от всех дел в связи с болезнью отошёл. Его газету о семейных отношениях ушлые люди перепрограммировали в порнографический вестник, поющий гимны блуду.
Издательство закрылось. Обо всём этом Рудольф рассказывал равнодушно, как о жизни на Марсе. И выглядел он, как огурчик, то есть как овощ. Ни мысли, ни страсти — ничего. Врачи ли его залечили, а может сказались многочисленные кодирования и антиалкогольные гипнозы? Не знаю.
Наконец игра закончилась. Наши ребята позорно проиграли задолго до финального свистка. Вточь-вточь как Рудольф.
Больше я его не видел.
Тестирование
Устраивался я однажды на престижную работу. Работа что-то там с газом. СН4. Голубое топливо и разрешение на его отпуск. И главное, работа была денежная — на ней буквально все получали взятки. Я узнавал.
— Пройдите тестирование — сказали мне в конторе.
Повторяя в уме пределы взрываемости метана и марки газоанализаторов, я вступил в светлый кабинет. Сидел мордатый мужик в галстуке. Вид глубоко пьющий. Но глаза очень сильные.
— Здравствуйте — сказал я, изображая улыбку и коммуникабельность.
— Здоров — буркнул мужик, ковыряясь в бумагах на столе. В это время по селектору женский секретаршечий голос взволнованно сказал:
— Вадим Вадимыч! Здесь Обезьянков. Просит вас оказать ему содействие во врезке в газопровод, что на Пролетарской. Говорит, что срочно.
Было слышно, как сам Обезьянков ей подсказывает.
Вадим Вадимыч нахмурился и без эмоций сказал:
— Скажи Обезьянкову, что я могу оказать содействие только по врезке ему по шее. И с большим удовольствием. Так и скажи.
Он щёлкнул тумблером и помассировал правую руку, как будто действительно собирался врезать неведомому Обезьянкину по шее. И с большим удовольствием.
«Круто» — подумал я и подобрал живот.
Вадим Вадимыч пошелестел ещё бумагами, оглядел меня и наконец задал вопрос:
— Как называется яйцо, из которого не вылупился цыплёнок?
Я оторопел. Причём здесь газ, пределы его взрываемости? Что за яйца? А потом обожгло. Намёк на моё ветеринарное образование! Мол, знай своё место. Догадались, что второй диплом купленный! Я собрал волю в кулак, заперебирал мозгами. Так как же называется яйцо, из которого не вылупился цыпленок? И сразу вспомнил — «болтун»!
— «Болтун»! — радостно сказал я, — Яйцо, из которого не вылупился цыплёнок, называется «болтун»!
— Болтун, — согласился Вадим Вадимыч. И посмотрел мне прямо в душу. Посмотрев, поморщился и спросил:
— А ты не такой?
— Нет, — как можно твёрже соврал я и убрал с лица улыбку. Помолчали. Наконец он что-то отметил у себя ручкой и сказал:
— Ну ладно, иди.
На этом странное тестирование закончилось.
Через день я пришёл узнавать его результаты.
На мраморном крылечке конторы лицом к тротуару стоял, тяжело согнувшись, Вадим Вадимыч и как-то обыденно, никого не стесняясь, блевал в урну. Его сильные глаза слезились и он их вытирал ладошками. Рядом под утренним солнцем со скучающим видом курил его шофёр. Ходили люди.
— Ну как там насчёт меня? Что решили? — спросил я, когда Вадим Вадимыч закончил и несколько перевёл дух.
— A-а, ты… — он мутно оглядел меня и сказал — С тобой плохо. Врать надо меньше и, глядишь бы, всё обошлось. Остался бы свободным и счастливым человеком. И на своём месте. Не лез бы в это дерьмо. А ты наврал. Так что завтра тебе с утра на работу. Иди оформляйся. Постой! — он остановил меня — Ты у кого диплом покупал? У Гоги?
— Да — совершенно забыв что я — не болтун, сказал я — У Гоги.
— Так же «штука»?
— Полторы.
— Вот гад! — неодобрительно сказал Вадим Вадимыч и пошёл к машине.
Даже со спины он был очень умный и сильный.
«А ведь он прав. Зачем лезть в дерьмо?» — вдруг подумал я, тоже покурил на крылечке, развернулся и пошёл домой.
— Пройдите тестирование — сказали мне в конторе.
Повторяя в уме пределы взрываемости метана и марки газоанализаторов, я вступил в светлый кабинет. Сидел мордатый мужик в галстуке. Вид глубоко пьющий. Но глаза очень сильные.
— Здравствуйте — сказал я, изображая улыбку и коммуникабельность.
— Здоров — буркнул мужик, ковыряясь в бумагах на столе. В это время по селектору женский секретаршечий голос взволнованно сказал:
— Вадим Вадимыч! Здесь Обезьянков. Просит вас оказать ему содействие во врезке в газопровод, что на Пролетарской. Говорит, что срочно.
Было слышно, как сам Обезьянков ей подсказывает.
Вадим Вадимыч нахмурился и без эмоций сказал:
— Скажи Обезьянкову, что я могу оказать содействие только по врезке ему по шее. И с большим удовольствием. Так и скажи.
Он щёлкнул тумблером и помассировал правую руку, как будто действительно собирался врезать неведомому Обезьянкину по шее. И с большим удовольствием.
«Круто» — подумал я и подобрал живот.
Вадим Вадимыч пошелестел ещё бумагами, оглядел меня и наконец задал вопрос:
— Как называется яйцо, из которого не вылупился цыплёнок?
Я оторопел. Причём здесь газ, пределы его взрываемости? Что за яйца? А потом обожгло. Намёк на моё ветеринарное образование! Мол, знай своё место. Догадались, что второй диплом купленный! Я собрал волю в кулак, заперебирал мозгами. Так как же называется яйцо, из которого не вылупился цыпленок? И сразу вспомнил — «болтун»!
— «Болтун»! — радостно сказал я, — Яйцо, из которого не вылупился цыплёнок, называется «болтун»!
— Болтун, — согласился Вадим Вадимыч. И посмотрел мне прямо в душу. Посмотрев, поморщился и спросил:
— А ты не такой?
— Нет, — как можно твёрже соврал я и убрал с лица улыбку. Помолчали. Наконец он что-то отметил у себя ручкой и сказал:
— Ну ладно, иди.
На этом странное тестирование закончилось.
Через день я пришёл узнавать его результаты.
На мраморном крылечке конторы лицом к тротуару стоял, тяжело согнувшись, Вадим Вадимыч и как-то обыденно, никого не стесняясь, блевал в урну. Его сильные глаза слезились и он их вытирал ладошками. Рядом под утренним солнцем со скучающим видом курил его шофёр. Ходили люди.
— Ну как там насчёт меня? Что решили? — спросил я, когда Вадим Вадимыч закончил и несколько перевёл дух.
— A-а, ты… — он мутно оглядел меня и сказал — С тобой плохо. Врать надо меньше и, глядишь бы, всё обошлось. Остался бы свободным и счастливым человеком. И на своём месте. Не лез бы в это дерьмо. А ты наврал. Так что завтра тебе с утра на работу. Иди оформляйся. Постой! — он остановил меня — Ты у кого диплом покупал? У Гоги?
— Да — совершенно забыв что я — не болтун, сказал я — У Гоги.
— Так же «штука»?
— Полторы.
— Вот гад! — неодобрительно сказал Вадим Вадимыч и пошёл к машине.
Даже со спины он был очень умный и сильный.
«А ведь он прав. Зачем лезть в дерьмо?» — вдруг подумал я, тоже покурил на крылечке, развернулся и пошёл домой.
Светлые аллеи
Когда свечерело и светило спиной упало за утыканный мерзкими и нелепыми домами горизонт и землю обуяла благословенная ночь, специально созданная для глупостей, я протёр тряпицей штиблеты и, содрогаясь, пошёл. Ответственный квартиросъёмщик Прохор, у которого я арендовал комнатёнку, смотрел на меня с завистливым неодобрением. Он был ещё не старый, но уже какой-то оцепеневший в своих взглядах на жизнь. Мир в сущности состоит из серости и оттенков, но у Прохора было чёрно-белое, как у собаки, зрение. Это плохо, это хорошо. Это чёрное, это белое и никаких середин. Копить деньгу-белое, тратить на шлюх-чёрное. Он, как старьёвщик мог оценить любое явление и вынести свой цветовой вердикт. Я же в этих делах совершенно запутался, уже не различал ни добра, ни зла и поэтому завидовал Прохору, категоричности его православно-серийного ума, его чёткой картине мира и окрестностей.
Я в протёртых тряпицей штиблетах долго ходил по сказочно-жёлтым от электричества улицам. Я чувствовал себя аквариумной рыбёшкой на дне океана, а мимо проплывали разные промысловые рыбы. Как всегда в толпе чувство одиночества и никчемности скрутило меня и, чтобы побороть отчаяние от бессмысленности жизни, я сел на лавку и покурил одну от другой. А вечер был тёплый и какой-то равнодушный. Люди ходили парами, компашками, в одиночку не было никого. Они обнимались, смеялись, но почему-то чувствовалось — они при деле. Какие-то цели, какие-то устремления. Что мне оставалось? Я сделал вид, что я тоже при деле и пошёл на «пятак». Пошёл наискось, срезая угол, как тать меж потухших домов, по теряющейся в темноте и таинственностях тропинке. Крики пьяных и женский визг создавали ночную гармонию, и хотелось не отставать.
И вот наконец загульный, созданный для ночного беззакония пресловутый «пятак». Жрицы любви стояли у магазина и смолили сигары, как моряки на пирсе. Одна в «вусмерть» обдолбленная, а может пьяная, измученная своей молодостью, но уже похожая на постаревшую жабу. Другая с фигурой Карлсона и красной забубенного цвета мордой.
И ещё одна хрупкая, в джинсиках с симпатичным кукольным личиком. Я, дурак, всегда оцениваю женщину по лицу, то есть не комплексно, да и джинсы облагораживают фигуры. Лучше бы я взял ту, красномордую. Рядом еще крутился седой, как смерть старик в жениховском прикиде. Белая рубаха, венчальные брюки на ремешке, ботинки горят. Я сначала подумал, что это какой-то «представитель» от милицейской мафии, курировавшей эту отрасль народного хозяйства в нашем городе. Ан нет, оказалось тоже клиент. Может вдовец, а может ему как коршуну надоело клевать тухлое бабкино тело, не знаю. Но ехать со стариком никто не хотел. Всё это я понял не сразу. Происходило какое-то сложное броуновское движение, подчиненное незримому порядку, все конспиративно обменивались информацией, делали какие-то знаки — вообщем жизнь кипела. Наконец всё согласовалось, ко мне подошла моя с кукольным личиком, взяла деньги и отнесла к находившейся по-паучьи в глубоких потёмках «мамаше». Она как кукловод была за кадром и только дёргала за нитки. Серый дирижёр этой симфонии разврата.
Проститутку звали Асель. Я бы не удивился, если бы её звали Ассоль. От этого мира всего можно ожидать. А судьба человека отчасти запрограммирована в его имени. И гороскопы здесь ни при чём. У меня была одна знакомая по фамилии Головач. Добротная украинская фамилия, но родители без злого умысла назвали её Леной и испортили этим всю жизнь. Лена Головач — это нормально. А если наоборот?
Головач Лена или Голова Члена. Такой вот грустный подводный камень.
И может быть из-за этого она, из-за этих пошлых прибауток и спилась. Подломило это ее самоуважение.
Пока я размышлял о подобных превратностях судьбы, такси, стуча днищем о кочки, подъехало к моему дому. Прохор по своему обычаю сидел, как сыч, в темной зале и смотрел в мутный телевизор. Но штаны он все-таки надел.
Мы прошли мимо и заперлись в моей комнатушке.
— А это кто? — испугавшись, что придется работать с двумя, спросила Асель.
— Да это хозяин. Дряхлый старичок. Не обращай внимания. — сказал я, хотя мы с Прохором были почти ровесники.
Потом я посмотрел на часы. Начинался секс на время, ограниченное одним часом. Чем больше раз, тем ниже их цена. И по-моему поговорку «делу — время, потехе — час» придумали нищие пользователи проституток. Конечно, благороднее взять женщину на всю ночь, чтобы с чувством, с перекурами, с водкой, но бедность, проклятая бедность заставляла уподобляться меня кролику…
И падали мои два носка со стуком на пол. Частично раздевшись, стал я раздевать и Асель. Моему взору открылось ее белье — балахонистые, абсолютно асексуальные трусы, напрочь убивавшие всякую фантазию, и толстый пуленепробиваемый лифчик. Дальше она при свете раздеваться отказывалась. Детский сад, да и только. Я уже по белью понял, что Асель — не профессионалка, а случайный в этом деле человек. И действительно работала она всего лишь третий день. Я, взывая к ее профессиональной гордости, все же раздел ее и во мне все понурилось. Изможденное и неухоженное тело, вся задница была закидана чирьями, видимо от авитаминоза и недоедания, пустые, вытекшие груди — весь вид Асель взывал к милосердию и импотенции. Шрамы какие-то, постродовая растянутость живота… Я привык, что у проституток некрасивые тела и конечно же без тайны, но такого я еще не видел. Сонечка Мармеладова в экстремальном варианте. Но вспомнив о загубленных деньгах, я отбросил малодушие и, сконцентрировав свою неприхотливость, мужественно приступил к делу. И мужества мне понадобилось много. Ей со мной, со старым развратником пришлось тоже тяжело. Но лицо Асель было бесстыдно красиво, как у ангела, запутавшегося крыльями в электрических проводах, и именно им я и вдохновлялся. Она даже пыталась стонать, чтобы мне было приятно, но искренности явно недоставало. Во время первого антракта мы немного поболтали и вот что выяснилось. Асель была из далекого, находящегося на самом краю географии нищего аула. По-русски разговаривала плохо. К ее 23 годам она уже три раза испытала сомнительную радость материнства. Муж, как настоящий джигит, сидел за конокрадство.
Я в протёртых тряпицей штиблетах долго ходил по сказочно-жёлтым от электричества улицам. Я чувствовал себя аквариумной рыбёшкой на дне океана, а мимо проплывали разные промысловые рыбы. Как всегда в толпе чувство одиночества и никчемности скрутило меня и, чтобы побороть отчаяние от бессмысленности жизни, я сел на лавку и покурил одну от другой. А вечер был тёплый и какой-то равнодушный. Люди ходили парами, компашками, в одиночку не было никого. Они обнимались, смеялись, но почему-то чувствовалось — они при деле. Какие-то цели, какие-то устремления. Что мне оставалось? Я сделал вид, что я тоже при деле и пошёл на «пятак». Пошёл наискось, срезая угол, как тать меж потухших домов, по теряющейся в темноте и таинственностях тропинке. Крики пьяных и женский визг создавали ночную гармонию, и хотелось не отставать.
И вот наконец загульный, созданный для ночного беззакония пресловутый «пятак». Жрицы любви стояли у магазина и смолили сигары, как моряки на пирсе. Одна в «вусмерть» обдолбленная, а может пьяная, измученная своей молодостью, но уже похожая на постаревшую жабу. Другая с фигурой Карлсона и красной забубенного цвета мордой.
И ещё одна хрупкая, в джинсиках с симпатичным кукольным личиком. Я, дурак, всегда оцениваю женщину по лицу, то есть не комплексно, да и джинсы облагораживают фигуры. Лучше бы я взял ту, красномордую. Рядом еще крутился седой, как смерть старик в жениховском прикиде. Белая рубаха, венчальные брюки на ремешке, ботинки горят. Я сначала подумал, что это какой-то «представитель» от милицейской мафии, курировавшей эту отрасль народного хозяйства в нашем городе. Ан нет, оказалось тоже клиент. Может вдовец, а может ему как коршуну надоело клевать тухлое бабкино тело, не знаю. Но ехать со стариком никто не хотел. Всё это я понял не сразу. Происходило какое-то сложное броуновское движение, подчиненное незримому порядку, все конспиративно обменивались информацией, делали какие-то знаки — вообщем жизнь кипела. Наконец всё согласовалось, ко мне подошла моя с кукольным личиком, взяла деньги и отнесла к находившейся по-паучьи в глубоких потёмках «мамаше». Она как кукловод была за кадром и только дёргала за нитки. Серый дирижёр этой симфонии разврата.
Проститутку звали Асель. Я бы не удивился, если бы её звали Ассоль. От этого мира всего можно ожидать. А судьба человека отчасти запрограммирована в его имени. И гороскопы здесь ни при чём. У меня была одна знакомая по фамилии Головач. Добротная украинская фамилия, но родители без злого умысла назвали её Леной и испортили этим всю жизнь. Лена Головач — это нормально. А если наоборот?
Головач Лена или Голова Члена. Такой вот грустный подводный камень.
И может быть из-за этого она, из-за этих пошлых прибауток и спилась. Подломило это ее самоуважение.
Пока я размышлял о подобных превратностях судьбы, такси, стуча днищем о кочки, подъехало к моему дому. Прохор по своему обычаю сидел, как сыч, в темной зале и смотрел в мутный телевизор. Но штаны он все-таки надел.
Мы прошли мимо и заперлись в моей комнатушке.
— А это кто? — испугавшись, что придется работать с двумя, спросила Асель.
— Да это хозяин. Дряхлый старичок. Не обращай внимания. — сказал я, хотя мы с Прохором были почти ровесники.
Потом я посмотрел на часы. Начинался секс на время, ограниченное одним часом. Чем больше раз, тем ниже их цена. И по-моему поговорку «делу — время, потехе — час» придумали нищие пользователи проституток. Конечно, благороднее взять женщину на всю ночь, чтобы с чувством, с перекурами, с водкой, но бедность, проклятая бедность заставляла уподобляться меня кролику…
И падали мои два носка со стуком на пол. Частично раздевшись, стал я раздевать и Асель. Моему взору открылось ее белье — балахонистые, абсолютно асексуальные трусы, напрочь убивавшие всякую фантазию, и толстый пуленепробиваемый лифчик. Дальше она при свете раздеваться отказывалась. Детский сад, да и только. Я уже по белью понял, что Асель — не профессионалка, а случайный в этом деле человек. И действительно работала она всего лишь третий день. Я, взывая к ее профессиональной гордости, все же раздел ее и во мне все понурилось. Изможденное и неухоженное тело, вся задница была закидана чирьями, видимо от авитаминоза и недоедания, пустые, вытекшие груди — весь вид Асель взывал к милосердию и импотенции. Шрамы какие-то, постродовая растянутость живота… Я привык, что у проституток некрасивые тела и конечно же без тайны, но такого я еще не видел. Сонечка Мармеладова в экстремальном варианте. Но вспомнив о загубленных деньгах, я отбросил малодушие и, сконцентрировав свою неприхотливость, мужественно приступил к делу. И мужества мне понадобилось много. Ей со мной, со старым развратником пришлось тоже тяжело. Но лицо Асель было бесстыдно красиво, как у ангела, запутавшегося крыльями в электрических проводах, и именно им я и вдохновлялся. Она даже пыталась стонать, чтобы мне было приятно, но искренности явно недоставало. Во время первого антракта мы немного поболтали и вот что выяснилось. Асель была из далекого, находящегося на самом краю географии нищего аула. По-русски разговаривала плохо. К ее 23 годам она уже три раза испытала сомнительную радость материнства. Муж, как настоящий джигит, сидел за конокрадство.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента