Страница:
А также долго нассать, поводя струей для тонкой смывки, на все остальное: визжащую у ног, залетевшую и позеленевшую перед тайным абортом очередную подружку-несушку, на пропевшую всю жизнь веселенькие страстные романсы, поющую нотации под зрелые годы мать, на самый на конец выпертого из чиновной кормушки сытенького папеньку-пенсионерщика, кичащегося старыми связями и «чистотой помыслов нашей боевой юности». Иди, сказал ему как-то Эдик, когда Моргатый-старший опять влез учить, орать про пофигизм и похеризм, а Эдик – временно скатываться – иди к своим связям и сделай нам своим двоим хорошо, а то чего ты стоишь-то, как пятак перед пенсионной кассой. Видали б вы, как глянул на законного отпрыска незаконно чавкающий с государственного корыта всю жизнь-житуху старый чиняра.
– Ваши творческие планы? – заученно выспросила комиссия, кажется, голосом дядьки-смотрящего, тусклого этого отставника с оловянными глазами и деревянным дубовым задом.
– Планов у нашего отдела громадье, – визгливо-испуганно, радужно улыбаясь под укусами пираний-комиссионщиков, пролепетала очередная писчая жертва. – Все пишут и пишут, шлют и шлют…
Эту так назывемую девушку с ляжками Фиру мачо уже углядел, шатаясь руководящей походкой по новому поднадзорному органу. Девка, увидев полного липкой силы и точно начальника, сразу все смекнула – тридцать лет, пятое цветение, все сечет влет. Заулыбалась ушами, грудью и бедрами, заводила пухлыми ножками под позорного кроя короткой юбкой. Смекнула, кто теперь в газете подкидной король. Что надо, он не забывает, мачо.
– Кто пишет, что? – сухо выдавил конкретный новый у них всех Главный редактор Череп.
– Конкретно в газету? – стушевалась Фирка. – Все пишут про все свое старое… и привычное.
– Все будем менять… и название, – противно дуя губы, взвилась Лизка, ни разу в своей богемной томной житухе вихляний ничего не менявшая. Видно, заскучала. – Предлагаю название «Время новых известий» или «Желтая лихорадка новостей».
– Елизавета Петровна, – укорил и. о. Главного Череп непутевую взбалмашную белокурую дуру-«практикантку», – это в рабочем можем порядке? Еще не решено.
– Не затыкайте мне словоотвод. С такими порядками околеешь ждать. Я вам тут не девочка, выслушивать. Попрактикуюсь месяцок, и баста. Решим тут… без шпаргалок. Нашли загадку души – газету кроить.
Это уж проверено, насчет девочки, заметил про себя Моргатый, все подтвердим на страшном суде руксостава. Когда вызовут, как действительного сочлена, а не подвывалу.
– Конкретно, девушка, – потребовала Лизка у допрашиваемой. – Темы писем, вздохов и слез пишущих девчонок, мотивы самоубийств, опись типов ухажеров. Чтобы сделать из этого конфетку-колокольчик для беспробудного увершения тиража. Давай, излагай, что сделаешь для…
– Все будет, Лизавета Петровна, – пообещал кадровик. – Будет газетка-конкретка.
– Все сбудется после чрезвычайных усилий, – добавил, вяло улыбнувшись, выскочивший, как все дубы думают, «на талантах», Череп.
Конечно, не попрешь, Череп по тиражам мастер. Его посадили тут командовать сверху, как звезду сверху дыркой на елку, а заодно баловать бездельничающих бабенок с полными багажниками бабок – почему? Могли и Моргатого Эдика рогами наставить на верхушку газеты. Но пока не времечко. Пока нужен страшный Череп, мастер тиражей и желтой журнальной славы – три офсетных глянцевых трупа оживил, вывел в денежную публику и разукрасил такими картинками и болонками, что прочитай американский скаут или еще какой косой мармон или бледная на бесчленье институтка такое – повесится на презервативе перед Белым домом. Нет, что ни говори, а пока Череп – бык-производитель желтого тиража, глянцевой попсухи и скользкой видухи. Тут пока погодить кусаться, притормозим на своем на кабриолете. А там видно будет, кому главного квакать. И тут вспомнил вдруг Эдька про лягу, которую никогда не забывал. И вспотел. Вспомнил третье – от чего появляются мачо.
А вышло, или вошло, так. Ведь, по правде, что третье главное, из чего сделан настоящий мачо. Это главное – всегда стоящее колом желание давить уклеек, если они высунули пасть из пруда. Давить смачно и сапогом, брызгая соплями, глазками, жабрами и слизью. Давить дохлых мозгляков, вечно тыкающих залитыми чернилами хилыми пальцами настоящим людям в их яркую серость и опытную необученность, душить и поливать мачей жидкостью мачо.
Ведь когда Эдик стал им, в четыре с хвостиком годика. Он стоял тогда, помнит, в песочнице с лопатой и со страхом глядел на залезшую лягушку. Жуткая и громадная ляга глядела на мачо дикими вздувшимися глазами и хотела утянуть его в пруд. Временами она то и дело орала на него громче, чем он визжал дома, когда хотел или не хотел все подряд. Эдик очень испугался и, наверное от ужаса, брызнул или накапал немного в красивые любимые джинсовые штанишки. Ляга захохотала, и он ударил ее лопатой раз и два, чтобы не издохнуть со страха. Жабина прыгнула и почти приземлилась на землистое лицо младенца, чуть промазала. Маленький мачо упал на попу. А то бы лизнула жгучей слизью его красивые глазки, которые молча, напевая «о-о-о!», чмокала на ночь мать. И Эдик, холодно вспотев, как в мыльнице мыло, стал прыгать, орать и лупить лягу лопаткой, пока не загнал в угол. Шустрая попрыгунья получила свое, еле отдувалась и вяло дергала лапками, иногда выставляя вперед зверскую страшную морду, будто напоследок хотела прокусить или вовсе сожрать. И почти победитель начал в остервенении тыкать в зверя палкой. Но тогда пятнистое чудище издало невозможный хрип и опять прыгнуло. Еле живая, мгновенно сообразил малыш-мачо, но еще страшная, потому что придет ночью во сне и отгрызет лопатку. И мачо зарыдал в голос и стал отбиваться от подбежавшей и схватившей его в охапку болтливой домработницы-няни. «Ты зачем бил лягушку?» – спросила, вытирая бойцу сопли, работница. «Укусила», – только и сумел соврать хлопец. А когда вечером няня мыла его в ванночке, нежно шелестя губкой по коже, ткнула в тогда уже хорошую письку и спросила: «Куда ляга тебя цапнула, сюда?», хлопец дико отчего-то зашелся визгом, а потом в ожесточении сообщил старой шутнице: «Сам знаю куда. Вырасту, – крикнул он, с ненавистью глядя на няню, – возьму лопату и буду тебя лупить… лупить, бить, пока не пришибу!» Няня отпрянула от злобного малыша, и прочитался в ее глазах дикий, подневольный, рабский ужас. И понял малыш, что он – мачо.
Так что поглядим, подумал Эдик, кому еще квакать. А дура Фирка совсем заблеяла:
– Пишут в основном пенсионеры, – дрожа синими губами и чулками, проворковала пухлая, крепкая Фирка. – Про ЖЭК… ДЭЗ и крыс на крышах.
– На крышах?! – брезгливо ужаснулась щеголиха-хамка, едрена практикантка, гнида и ненавистница мачо Екатерина, тоже жена того еще жениха. Но не белокурая бестия, как огненная лиса Лизка, а с волосами черной страшной вороны и черной злобной гримасой начинающей ведьмы на всегда тонких губах. Такая смотрит на нормально лютых, как Эдик, мужиков так, что хочется подобраться, броситься стаей шакалов и раздеть… и вздуть по голой… пояснице дюжиной острых солдатских ремней с фигурными пряжками. Монашка гребаная. Ладно, пока у Эдьки руки коротки, ладно.
– Да! Да… Пенсионеры пишут, Виагра никуда не годится, дети-школьницы пишут о последней любви, спрашивают – куда кидаться…
– Вот это интересно, газетно, печатабельно… – заметил, выказывая профессионализм, Моргатый.
– …и инопланетяне иногда шлют стихи о ягодном месте в тундрах, – зашлась в нервном исступлении сотрудница отдела писем, шебурша под стулом крупными ступнями в белых, надетых, как на свадьбу, туфлях. – Рабочий-моторист советуется, что конкретно делать с не знающей техминимум женой, предлагает ее редакции в обмен… на девушку из ПТУ… а те, как раз, о поведении физкультурника на коне и мате. Военный отставник просил на прошлой неделе прислать чертеж импортного огнемета, все пишут, кому не лень. А ждем и сумками таскаем… письма эти, любим… работать.
Эту дуру Фиру наблюдательный мачо Моргатый уже приметил еще вот почему. По двум делам. По одной: много в редакции знает, во всякую щель у нее сунут нос или глаз. Черный и занозистый, как у цыгана. Полезно, как сказал бы верный дзержинец Эдмундыч. Второе: оказалось, как шепнули нарочно ее же отдела клуни, – эта Фира пыталась крутить шашню с тем самым гаденьким гусем-выпендряйкой Сидоровым, с которым вчера у Моргатого уже случилась забава-случка.
Эдька чуть к утру приперся в комнатенку отдела наук и образований, где маленький старичок-грибок заведующий, потупя глазки и зная, видно, о выходе в тираж, по-тайному складывал шмотки из стола в старый, как у древних врачих, чемоданчик, готовился кинуть сонную обитель. Всех вас, старых лишаев, палкой, подумал Мачо, но вслух спросил:
– Ну что, как оно с утра спалось? Чего рано пришлепали?
– Спасибо, все в норме, – мекнул старикоид.
А мачо схватился за какой-то стол и стал оттаскивать его от окна, хотел освободить место для одной девки из ансамбля, которую тянул в газету, и просто тянул, в культурный отдел. Старичок искоса поглядел:
– Здесь сидит научный обозреватель Сидоров Алексей Павлович.
– Сидел, – отбрил сующегося мачо. – Теперь все путем. Штат за штатом. Пооборзевались, газетные овцы, пришлепали журнальные волки, – и ткнул стол еще дальше в темный угол. – Занято, – указал на место.
– Вы бы сначала, – мяукнул старичок, но вовремя смолкнулся.
– Ты что делаешь! – неожиданно появился в дверях этот Сидоров, недопарень почти среднего низшего роста с руками толщиной с манипуляторы Эдькиного детского конструктора «Лего», который он использовал, пробуя засорить унитаз. – А ну подай назад.
И обозреватель схватился за свой столик грабками и попер на прежнюю позицию, на Эдьку. А прежние позиции стухли. Ну тут уж забава! Давить цыплят, сшибать слабо жужжащих зеленых мух и отрывать горлы отбившимся от стада олешкам – настоящее занятие матерого мачо и гордого койота прерий. И жалкий, раскрасневшийся и приведенный в подходящий сок Сидоров оказался вдвинут почти в стену.
– Ну ты чего? – миролюбиво справился победитель над трупиком поверженного праведного правдолюба. – По соскам у тебя еще не текло и в рот не заходило.
Сидоров подскочил было к мачо, запыхавший и раздутый от газов, но, глянув снизу вверх на героя, только плюнул, попав себе на рукав куртюшки, и вышел вон. Видно, хорошо везде учился, и в среднем образовании, и в университетах, но по жизни необученный, нестроевой. Ну, поучим!
И тут, на собеседовании, на выдаче клистиров и роковых диагнозов, Эдик вдруг выскочил из себя, не держа зла, а швыряя его кругом, покраснев закаленным лицом до сиреневого отлива, и потребовал у сидящей на крае стула подневольной Фирки, трясущей от озноба, поди, волосатыми ляжками:
– Хотите работать по-застарелому? По-стерильному. А тогда скажите-ка, к кому в коллективе имеете особую… привилегию симпатий. Так сказать, в разрезе добрых чувств. В разрезе будущей службы. Способная ты на правду? Кто годен, а кого, товось, как уклейку?
– Это еще зачем? – удивленно вскинулся слишком для простого умный Череп. – Что это Вы, Моргатый, вдруг. И. о. ответсекретаря газеты – не кадровик.
– Чего этот «Вышинский» тут лезет? – зло подчеркнула ведьма Катька. – Здесь не трибунал.
– А что – интересно, чего от нее ждать, – живо вскинулась авантюрная затычка Лизка. – Я хоть проснусь.
– Пускай, – глухо из угла прожевал зам по кадрам, бинокль, поставленный ТОТом наблюдатель, старый бздун, неизвестно чего отставник. – Отвечайте. Кто в газете всех смелее, кто рукастей и бодрее. Кто годный. И на что… И тд.
Все примолкли. Фирка поежилась, дико озираясь, прошептала:
– Не поминаю… не понимаю…
– Понимайте, – повторил отставник. – Работа нужна?
– Ну… – протянула допрашиваемая, чувствуя, что требуют откровений, побледнела и зашлась по лицу цветными африканскими пятнами, укусами москитов, слабо пудренная кожа не выдержала напора крови. – Ну… мы тут все ждали. Новые руководители… владетели… очень надеялись. Думали, фирма «Е & Е» – это Эрнст и Янг, крупные мировые юристы. Девчонки по полдня шушукались, гадали. Это нам привалило через столько лет… счастье сотрудничать, под ними… Очень дружные мы… все… дружим. В свободное от… Но очень хотим в будущее печатной индустрии.
– Конкретно, – крякнул бздун.
– Отношусь… с приязнью… относилась… с обожанием к профессиональной. Оказали большое газетное влияние… Очень сильные кадры в хронике. В спорте – Додунский, Модунов… Сидоров Алексей Павлович… влили в мою работу новую кровь, предельно собранный специалист… Другие… Отдел города, Зябченко, любит… лишнего… кушать. Чуть говорлив. Всех люблю… любила, – глупо улыбнулась
Фирка. – Но иногда и они… Бывают обиды, всякое. Например, если честно…
– Ну! – подогнул кадровик.
– Не любила бывшего нашего главреда, это уж кого… Знаете, невозможно. Педант. Все отмечает, скрупулезно распорядок. Приди-уйди… Ну что это? А с письмами иногда носишься. Проверяешь сигнал…
– Так он выгнать хотел? – резко вставил испытуемой Эдик.
– А что, – прогундосил кадровик. – Сидоров за Вас просил бывшего?
– Да, – тихо созналась Фирка. Прикрыла лицо руками, потом отняла ладони, щеки ее пылали давно убранной свеклой.
– Работать будем по-новому, – резко выкинул Череп. – Отдел писем курирует пока и. о. ответсекретаря. Письма в старом смысле аннулируются. Газета проветривается. Каждое письмо чтобы готовое с нужным набором фоток аппликацией могло быть вброшено на страницу. Газета перевертывается. От пионеров и старух к людям. К умеющим читать рекламу, к активному поколению. Готовы работать в новой струе?
– Готова. Как скажете, – пролепетала Фирка. – Уже готова. У меня семья.
– Провальный ответ, – выдавил кадровик. – Но правильный. Наверное, можем пока пожелать успехов? Идите. Решим.
И тут же мачо вновь выделил слизь победителя – прижали этой болтливой жабе икру, бывшей этого выставлялы Сидорова. Еще взялся мерещиться на пути мачо, старый драндулет.
Их теперь на эту пока газетенку брошена пожарная бригада крупных людей. Хоть и куплена, судя по шепоту, для побаловаться-поиграться в бизнес двум вумен, опостылевшим, поди, своим мужичкам. А нам что, подумал Моргатый, нам стриги свое с пушистых тварей. И тут вдруг кто-то, вроде этого слизняка Сидорова, под ногами квакает.
Эдик чуть встрепенулся победным петухом, поднял чуть воспаленные видением глаза и с удивлением воззрился на входящего в комиссию и шлепающего к креслу возле длинного стола этого самого оборзевателя, нахохленного пощипанным петушком, и с сухими, мутноватыми глазами. Моргатый чинно встал и, взяв пухлую папочку, как положено прошествовал к столу и аккуратно положил рядом с Черепом.
– Алексей Павлович, – нежным, что не предвещало ничего теплого, сладким ангельским голосом прожурчала Елизавета Петровна. – Вот вы, известный, как нам тут лепят жмурки, специалист отдела науки. И образования, и что? Вот ваши последние статьи, дайте анонс: «Компьютеры в сельские школы – после профилактики пьянства». Кто это будет разглядывать? «Кружками авиамоделизма – по колодцам безпризорных». Вы что, издеваетесь над нами?
– А вы кто? – нагло совершая тактическую плюху, выдавил опрашиваемый. Лизка потеряла чуждый ей дар речи.
– Это, – впервые улыбнулся, как лыбятся костяшки с черного пиратского флага, Череп. – Это наши новые сотрудницы-спонсоры, «практикантки» пока, можно сказать, ненадолго. Выбирают себе отдел по плечу. Поупражняться. Кстати, преданнейшие друзья… слова, с дошкольной скамьи. Вам бы так любить прессу, – ощерился.
Надзорный орган открыл папку дела. Замкомкадр сидел истуканом с лицом каменной бабы, Катька с презрением разглядывала вновь прибывшего перед «тройкой». Или семеркой тузов.
– Это прочитают все, кому небезразлично наше умирающее село, бегущая оттуда поросль, и те, кто любят проводить свободные часы перед компьютером. Образованные. Они тоже читатели нашей газеты.
– Вашей? Три чиновника Минобра, два Минкульта и один инсультник из Минздрава, – резко выставила Екатерина.
– Чушь! – вдруг резко подал наглый микроб под микробоскопом крупняка. А в общем, уже приговоренный. И безработный скоро дундук. Так, что даже Катька вздрогнула, чего не довелось пока окулярить мачо. – Если мы откажем газете в миссии спасать людей от оглупления масскультом, запремся в клетку тиражной гонки – кто будет нас читать через пять лет. Все разучатся складывать буквы.
– Ой как скучно, ой нудно, – словно от зубной боли, скривилась Лизка.
– Ну вы, потише! – резко высказался опрашиваемому обязанный держать совещание Череп. – Без нравоучений. А это: «Групповуха и кумовство – сладкая отрава научных синклитов». Это – не чушь?!
– Бодренько сказануто, – сладко потянулась Лизуха от групповухи. – Нужны нам такие баламутные кадры? Может послать их… к Макарьим телятам.
– Давайте не спешить срамиться, – вдруг вперся отставник-кадровик, выставляясь всевидящим оком. – Поясните, – предложил он испытуемому самоубийце.
– Разве не знаете, десятый год в Академии реформы. Старшим кадрам удобно сохранять круговые мирки псевдонаучной поруки, когда вокруг босса, может и бывшего ученого, сплетается теплый клубок из подхалимов и бездарных копировщиков, готовых за «обсосать икру с упавшего не так бутерброда» метать перед шефом бисер хоть до второго пришествия. До чего уже, впрочем, недолго.
– А умный дяденька из газетки придет к академикам и все им покажет, как и куда совать науку. Не учите нас тут! – гневно выкрикнула обычно ироничная кукла-тусовщица Екатерина. – Нашелся тут, не запылился… На пыльных тропинках…
– Почему не учить? – глупо улыбаясь, выпалил, по незнанию челюстей этого вампирозавра, опасной кукле наглец. – Вы кто тут? Вы начальники, а я подчиненный. Учить – это чужая епархия. Учите меня, я готов. Буду слушать день и ночь, впитывая ваши советы, готов переваривать до изжоги разумные поучения, трясясь в трамваях и грузовых попутках, и на пути в командировки и, наверное, обратно. Учите…
– Наглый, мне такие нравятся, училки. Еще с подлой школы, – весело крикнула Елизавета. – Хам. Это по-нашему. Ну, кажется, все ясно. Прощайте, друзья, однополчане…
– Елизавета Петровна, прошу вас, – вставил «практикантке» нанятый пока кризисный менеджер Череп. – Останемся в рамках соболезнования… сопереживания.
– Я поучу, – голосом сорвавшейся с нарезки фурии заявила Екатерина Петровна. – Тираж за пять лет гикнулся в тринадцать раз. Старая заслуженная газета, за один «брэнд» которой плачено N. лимонов, в долгах, как тухлая кокотка в рваных шелковых чулках. Чьи деньги вы жрете, Сидоров? Ежемесячные дотации владельцев – шесть нулей. Вам не стыдно, Сидоров, обедать, завтракать и, наверное, ужинать? Ведь ужинаете? И не краснеете, – со странной гримасой улыбки процедила Катька.
– Отвечайте, – сухо выдавил отставник.
– Отвечаю, – спокойно, как покойник, сознался опрашиваемый. – Краснею. Ужинаю не всегда, чаще до двадцати двух сижу в газете или мотаюсь по клоповым перефирийным гостиницам. Краснею, что потеряли розницу и подписку, что любимая газета на мели. Бледнею, что толпы наших читателей потерялись в вихре социального слома: учителя на цену газет смотрят косо, инженеры разбежались в проводники и продавцы мороженого и вынуждены читать только товарные накладные, а кандидаты и аспиранты уехали побираться за бугор, чтобы каждый день ужинать и завтракать по-европейски – пончиком с кофе. Краснею: одна газета идет на три больших размером села, две – на библиотеки областного центра. Бледнею и писать прилично уже не могу.
– Так пиши плохо… чтобы весело, – зашлась Лизка, любящая копеечные парадоксы. – Тебя читать будут глазками. Или ручками. Пиши тете своей у Тамбоу, племяшке в Мелитополь. – Лизка скривилась, будто не смогла пописать.
– А мальчик на белом коне! – вдруг невпопад крикнула она и поглядела на вокруг собравшихся мучнисто-лунным взглядом, в котором читалась кладбищенская мука.
– Что еще за мальчик? – по инерции проснулся обозреватель. – Из какой школы?
– Такой мальчик. Как все, – злобно вставил мачо. – Простой.
– Такой! – возвестила волнующаяся нимфетка и вскочила. – Прозрачный мальчик на бледном лошаке. По пятницам из леса выходит на обочину шоссе под Пензой и всем грозит ржанием. Не ваш мутант-олимпиадник. А женщина из русских селений Подольска входит в свободном трансе в зеркало и обратно, а там ловко забеременела от потусторонца и носила весь срок без живота. А другие не могут! – гневно крикнула она, имея скорее себя. Или Сидорова, потому что указывала на него острым маникюром.
– Ничего не могут, мозгляки, – нервно поддержал упархивающую золотую кефаль Моргатый. – Ни родить, ни уделать. Только фарш давят… Фарс.
– А мальчик-колдун, ссохшийся до мыши, – уже злобным шепотом выдавила Лизель, шпаря обозревателя кипящими глазами. – И бормочущий сутры на древних языках, хотя на ваши гребаные олимпиады – ни ногой. Поющие псалмы крабы в универмаге одного прогоревшего торгаша, трое пришельцев – оставили только черные усы – вот такие усищи, в кровати одной стареющей и брошенной всеми вдовы без средств – это что?! Дверцы для пешего перехода в альфа-козлорога, курс молодого бойца с нечистью от академика Мордашева – ты что, с того света не включился?
– Этот крючок тот, – обрадовался попинать Эдик. – Все простых людей цепляют, учи-учи.
– Да он просто… завуч какой-то, – прошипела Лизка, приглашая присутствующих полюбоваться реликтом Сидоровым. – Над нами хамит. Где? – крикнула она, и Сидоров судорожно оглянулся. – Где ты повидал теперь своих институток из благородных борделей, – «хороший слог», автоматически отметил обозреватель, нервно зевая. – Где эти знайки слесарных дел, умножители таблиц и изучатели излучателей? Копатели тараканов в засохших книгах и инженеры самораскладушек в общежитиях ПТУ. Мыто знаем! Все они – повымерли, как бесплодные матрешки. Теперь наномир макролюдей, – выкинула девица явно стибренный лозунг. – Теперь, чтобы заставить прочесть – предъяви дохлого медведя, жрущего радиоактивного лосося, дай картинку лобзаний с марсианским бомжом, или как наш бомж, миллионщик с чемоданом в клоаке, ищет подругу на рублевском рауте. В крайнем деле – дай свою институтку, зажравшуюся падежей, как она открывает новое в многочлене знакомств.
«Вот чешет», – искренне восхитился Эдька, мысленно поправляя ковбойскую шляпу на своем мысленном затылке на своем мысленном ранчо в дальней Айове. А вслух сообщил: «Они все упыри. Людей не знают назубок. Тянут скуку. Типа народ сгубить».
– Они тараканы! – завопила Лизель, не разбирая лиц и обводя всех взглядом. – Хотят всех выстроить в очередь за молитвой и выдать номерок на чадру. Кругом кипит загробная жизнь, мертвецы приглашают на ламбаду, гоминиды хвалятся черепами, а Сеня… младенчик Сеня из хутора…
– На Диканьке, – подсказал Сидоров.
– Елизавета Петровна, – попытался остановить перевозбужденную Череп.
– …да откуда надо, из-под обители огромных любовью гномов, Сенечка уже ищет подружку. С сиреневой кожей. Ты что, не ходишь на наш канал?
– На какой канал? – ослышался сбитый обозреватель.
– Ну вообще. Ну, говорю, издевается. По нашему, не этим всем ТНПНТВРТРПКДТВ, по всем этим недомеркам, а по нашему тотальному ТОТТВ телевизору, куда все спешат, что – не щелкаешь? Наше… с Катькой… любимое. – При этом чернявая Екатерина странно вздрогнула, обнажив в улыбке стройный ряд клыков.
– Этот канал не щелкаю, – признался проверяемый. – Однажды включил, чуть не…
– Мне кажется, все в понятии, – с ясной ему логикой встрял мачо. – Чужак. Вражина. Одел хитрую лучину своей прессы. Нас не смотрит. Под рожей всезнайки.
– Да помолчи ты, – осадил Эдика Череп, упрямо куда-то гнущий. «Может и загнет, или загнется», – помечтал мачо, облизнув с губ съеденную только помадку.
– Это тараканы, – в тихом животном восторге определила Лизель, разлохмачивая в ажитации прическу.
– Клопы, – вставил, не удержавшись, Эдик. – Сосучие. Как бабы.
– Эти бегают бельмами перед глазами народных масс и орут скучными голосами: знаний, усидчивостей, обучаем профессии, показываем фокусы, как обсуждать-заседать… Это прозаседавшиеся в администрациях… – «мужика своего, оловянно-деревянного помянула», догадался мачо, – импотенты науки, инпичменты головомоек – вы обрыдли, оборзели всякому люду. Кончились ваши институтки, тараканы! – крикнула Лизка, махнув кольцом в три карата. – Разгоним ваши адмистрации и учредим, как матросы, одну – администрацию страсти и любви и общего исхода через дверку в космос. И крепкие боги обнимут нас кругом!
«Вроде и жму ее крепко. Чего ерепенится?» – удивился мачо.
И тут Лизель разрыдалась, вскочила и, опрокинув мягкое кресло, выпрыгнула из зала вон. Воцарилась временная тишина. Осенняя цепкая муха села мачу на конец. Он сбросил ее носом, стараясь не мельтешить.
– Должен уверить, – вдруг высказался тоном веселого покойника Сидоров. – По своему небольшому опыту утверждаю: с таким слогом из Елизаветы Петровны получится прекрасный журналист. Отдела необычного и чрезвычайного. Кроме шуток… – и растерянно смолк.
– Зачем же Вы, Алексей Павлович, так обидели уважаемую Елизавету Петровну, – мягко укорил журналиста Череп.
– Ваши творческие планы? – заученно выспросила комиссия, кажется, голосом дядьки-смотрящего, тусклого этого отставника с оловянными глазами и деревянным дубовым задом.
– Планов у нашего отдела громадье, – визгливо-испуганно, радужно улыбаясь под укусами пираний-комиссионщиков, пролепетала очередная писчая жертва. – Все пишут и пишут, шлют и шлют…
Эту так назывемую девушку с ляжками Фиру мачо уже углядел, шатаясь руководящей походкой по новому поднадзорному органу. Девка, увидев полного липкой силы и точно начальника, сразу все смекнула – тридцать лет, пятое цветение, все сечет влет. Заулыбалась ушами, грудью и бедрами, заводила пухлыми ножками под позорного кроя короткой юбкой. Смекнула, кто теперь в газете подкидной король. Что надо, он не забывает, мачо.
– Кто пишет, что? – сухо выдавил конкретный новый у них всех Главный редактор Череп.
– Конкретно в газету? – стушевалась Фирка. – Все пишут про все свое старое… и привычное.
– Все будем менять… и название, – противно дуя губы, взвилась Лизка, ни разу в своей богемной томной житухе вихляний ничего не менявшая. Видно, заскучала. – Предлагаю название «Время новых известий» или «Желтая лихорадка новостей».
– Елизавета Петровна, – укорил и. о. Главного Череп непутевую взбалмашную белокурую дуру-«практикантку», – это в рабочем можем порядке? Еще не решено.
– Не затыкайте мне словоотвод. С такими порядками околеешь ждать. Я вам тут не девочка, выслушивать. Попрактикуюсь месяцок, и баста. Решим тут… без шпаргалок. Нашли загадку души – газету кроить.
Это уж проверено, насчет девочки, заметил про себя Моргатый, все подтвердим на страшном суде руксостава. Когда вызовут, как действительного сочлена, а не подвывалу.
– Конкретно, девушка, – потребовала Лизка у допрашиваемой. – Темы писем, вздохов и слез пишущих девчонок, мотивы самоубийств, опись типов ухажеров. Чтобы сделать из этого конфетку-колокольчик для беспробудного увершения тиража. Давай, излагай, что сделаешь для…
– Все будет, Лизавета Петровна, – пообещал кадровик. – Будет газетка-конкретка.
– Все сбудется после чрезвычайных усилий, – добавил, вяло улыбнувшись, выскочивший, как все дубы думают, «на талантах», Череп.
Конечно, не попрешь, Череп по тиражам мастер. Его посадили тут командовать сверху, как звезду сверху дыркой на елку, а заодно баловать бездельничающих бабенок с полными багажниками бабок – почему? Могли и Моргатого Эдика рогами наставить на верхушку газеты. Но пока не времечко. Пока нужен страшный Череп, мастер тиражей и желтой журнальной славы – три офсетных глянцевых трупа оживил, вывел в денежную публику и разукрасил такими картинками и болонками, что прочитай американский скаут или еще какой косой мармон или бледная на бесчленье институтка такое – повесится на презервативе перед Белым домом. Нет, что ни говори, а пока Череп – бык-производитель желтого тиража, глянцевой попсухи и скользкой видухи. Тут пока погодить кусаться, притормозим на своем на кабриолете. А там видно будет, кому главного квакать. И тут вспомнил вдруг Эдька про лягу, которую никогда не забывал. И вспотел. Вспомнил третье – от чего появляются мачо.
А вышло, или вошло, так. Ведь, по правде, что третье главное, из чего сделан настоящий мачо. Это главное – всегда стоящее колом желание давить уклеек, если они высунули пасть из пруда. Давить смачно и сапогом, брызгая соплями, глазками, жабрами и слизью. Давить дохлых мозгляков, вечно тыкающих залитыми чернилами хилыми пальцами настоящим людям в их яркую серость и опытную необученность, душить и поливать мачей жидкостью мачо.
Ведь когда Эдик стал им, в четыре с хвостиком годика. Он стоял тогда, помнит, в песочнице с лопатой и со страхом глядел на залезшую лягушку. Жуткая и громадная ляга глядела на мачо дикими вздувшимися глазами и хотела утянуть его в пруд. Временами она то и дело орала на него громче, чем он визжал дома, когда хотел или не хотел все подряд. Эдик очень испугался и, наверное от ужаса, брызнул или накапал немного в красивые любимые джинсовые штанишки. Ляга захохотала, и он ударил ее лопатой раз и два, чтобы не издохнуть со страха. Жабина прыгнула и почти приземлилась на землистое лицо младенца, чуть промазала. Маленький мачо упал на попу. А то бы лизнула жгучей слизью его красивые глазки, которые молча, напевая «о-о-о!», чмокала на ночь мать. И Эдик, холодно вспотев, как в мыльнице мыло, стал прыгать, орать и лупить лягу лопаткой, пока не загнал в угол. Шустрая попрыгунья получила свое, еле отдувалась и вяло дергала лапками, иногда выставляя вперед зверскую страшную морду, будто напоследок хотела прокусить или вовсе сожрать. И почти победитель начал в остервенении тыкать в зверя палкой. Но тогда пятнистое чудище издало невозможный хрип и опять прыгнуло. Еле живая, мгновенно сообразил малыш-мачо, но еще страшная, потому что придет ночью во сне и отгрызет лопатку. И мачо зарыдал в голос и стал отбиваться от подбежавшей и схватившей его в охапку болтливой домработницы-няни. «Ты зачем бил лягушку?» – спросила, вытирая бойцу сопли, работница. «Укусила», – только и сумел соврать хлопец. А когда вечером няня мыла его в ванночке, нежно шелестя губкой по коже, ткнула в тогда уже хорошую письку и спросила: «Куда ляга тебя цапнула, сюда?», хлопец дико отчего-то зашелся визгом, а потом в ожесточении сообщил старой шутнице: «Сам знаю куда. Вырасту, – крикнул он, с ненавистью глядя на няню, – возьму лопату и буду тебя лупить… лупить, бить, пока не пришибу!» Няня отпрянула от злобного малыша, и прочитался в ее глазах дикий, подневольный, рабский ужас. И понял малыш, что он – мачо.
Так что поглядим, подумал Эдик, кому еще квакать. А дура Фирка совсем заблеяла:
– Пишут в основном пенсионеры, – дрожа синими губами и чулками, проворковала пухлая, крепкая Фирка. – Про ЖЭК… ДЭЗ и крыс на крышах.
– На крышах?! – брезгливо ужаснулась щеголиха-хамка, едрена практикантка, гнида и ненавистница мачо Екатерина, тоже жена того еще жениха. Но не белокурая бестия, как огненная лиса Лизка, а с волосами черной страшной вороны и черной злобной гримасой начинающей ведьмы на всегда тонких губах. Такая смотрит на нормально лютых, как Эдик, мужиков так, что хочется подобраться, броситься стаей шакалов и раздеть… и вздуть по голой… пояснице дюжиной острых солдатских ремней с фигурными пряжками. Монашка гребаная. Ладно, пока у Эдьки руки коротки, ладно.
– Да! Да… Пенсионеры пишут, Виагра никуда не годится, дети-школьницы пишут о последней любви, спрашивают – куда кидаться…
– Вот это интересно, газетно, печатабельно… – заметил, выказывая профессионализм, Моргатый.
– …и инопланетяне иногда шлют стихи о ягодном месте в тундрах, – зашлась в нервном исступлении сотрудница отдела писем, шебурша под стулом крупными ступнями в белых, надетых, как на свадьбу, туфлях. – Рабочий-моторист советуется, что конкретно делать с не знающей техминимум женой, предлагает ее редакции в обмен… на девушку из ПТУ… а те, как раз, о поведении физкультурника на коне и мате. Военный отставник просил на прошлой неделе прислать чертеж импортного огнемета, все пишут, кому не лень. А ждем и сумками таскаем… письма эти, любим… работать.
Эту дуру Фиру наблюдательный мачо Моргатый уже приметил еще вот почему. По двум делам. По одной: много в редакции знает, во всякую щель у нее сунут нос или глаз. Черный и занозистый, как у цыгана. Полезно, как сказал бы верный дзержинец Эдмундыч. Второе: оказалось, как шепнули нарочно ее же отдела клуни, – эта Фира пыталась крутить шашню с тем самым гаденьким гусем-выпендряйкой Сидоровым, с которым вчера у Моргатого уже случилась забава-случка.
Эдька чуть к утру приперся в комнатенку отдела наук и образований, где маленький старичок-грибок заведующий, потупя глазки и зная, видно, о выходе в тираж, по-тайному складывал шмотки из стола в старый, как у древних врачих, чемоданчик, готовился кинуть сонную обитель. Всех вас, старых лишаев, палкой, подумал Мачо, но вслух спросил:
– Ну что, как оно с утра спалось? Чего рано пришлепали?
– Спасибо, все в норме, – мекнул старикоид.
А мачо схватился за какой-то стол и стал оттаскивать его от окна, хотел освободить место для одной девки из ансамбля, которую тянул в газету, и просто тянул, в культурный отдел. Старичок искоса поглядел:
– Здесь сидит научный обозреватель Сидоров Алексей Павлович.
– Сидел, – отбрил сующегося мачо. – Теперь все путем. Штат за штатом. Пооборзевались, газетные овцы, пришлепали журнальные волки, – и ткнул стол еще дальше в темный угол. – Занято, – указал на место.
– Вы бы сначала, – мяукнул старичок, но вовремя смолкнулся.
– Ты что делаешь! – неожиданно появился в дверях этот Сидоров, недопарень почти среднего низшего роста с руками толщиной с манипуляторы Эдькиного детского конструктора «Лего», который он использовал, пробуя засорить унитаз. – А ну подай назад.
И обозреватель схватился за свой столик грабками и попер на прежнюю позицию, на Эдьку. А прежние позиции стухли. Ну тут уж забава! Давить цыплят, сшибать слабо жужжащих зеленых мух и отрывать горлы отбившимся от стада олешкам – настоящее занятие матерого мачо и гордого койота прерий. И жалкий, раскрасневшийся и приведенный в подходящий сок Сидоров оказался вдвинут почти в стену.
– Ну ты чего? – миролюбиво справился победитель над трупиком поверженного праведного правдолюба. – По соскам у тебя еще не текло и в рот не заходило.
Сидоров подскочил было к мачо, запыхавший и раздутый от газов, но, глянув снизу вверх на героя, только плюнул, попав себе на рукав куртюшки, и вышел вон. Видно, хорошо везде учился, и в среднем образовании, и в университетах, но по жизни необученный, нестроевой. Ну, поучим!
И тут, на собеседовании, на выдаче клистиров и роковых диагнозов, Эдик вдруг выскочил из себя, не держа зла, а швыряя его кругом, покраснев закаленным лицом до сиреневого отлива, и потребовал у сидящей на крае стула подневольной Фирки, трясущей от озноба, поди, волосатыми ляжками:
– Хотите работать по-застарелому? По-стерильному. А тогда скажите-ка, к кому в коллективе имеете особую… привилегию симпатий. Так сказать, в разрезе добрых чувств. В разрезе будущей службы. Способная ты на правду? Кто годен, а кого, товось, как уклейку?
– Это еще зачем? – удивленно вскинулся слишком для простого умный Череп. – Что это Вы, Моргатый, вдруг. И. о. ответсекретаря газеты – не кадровик.
– Чего этот «Вышинский» тут лезет? – зло подчеркнула ведьма Катька. – Здесь не трибунал.
– А что – интересно, чего от нее ждать, – живо вскинулась авантюрная затычка Лизка. – Я хоть проснусь.
– Пускай, – глухо из угла прожевал зам по кадрам, бинокль, поставленный ТОТом наблюдатель, старый бздун, неизвестно чего отставник. – Отвечайте. Кто в газете всех смелее, кто рукастей и бодрее. Кто годный. И на что… И тд.
Все примолкли. Фирка поежилась, дико озираясь, прошептала:
– Не поминаю… не понимаю…
– Понимайте, – повторил отставник. – Работа нужна?
– Ну… – протянула допрашиваемая, чувствуя, что требуют откровений, побледнела и зашлась по лицу цветными африканскими пятнами, укусами москитов, слабо пудренная кожа не выдержала напора крови. – Ну… мы тут все ждали. Новые руководители… владетели… очень надеялись. Думали, фирма «Е & Е» – это Эрнст и Янг, крупные мировые юристы. Девчонки по полдня шушукались, гадали. Это нам привалило через столько лет… счастье сотрудничать, под ними… Очень дружные мы… все… дружим. В свободное от… Но очень хотим в будущее печатной индустрии.
– Конкретно, – крякнул бздун.
– Отношусь… с приязнью… относилась… с обожанием к профессиональной. Оказали большое газетное влияние… Очень сильные кадры в хронике. В спорте – Додунский, Модунов… Сидоров Алексей Павлович… влили в мою работу новую кровь, предельно собранный специалист… Другие… Отдел города, Зябченко, любит… лишнего… кушать. Чуть говорлив. Всех люблю… любила, – глупо улыбнулась
Фирка. – Но иногда и они… Бывают обиды, всякое. Например, если честно…
– Ну! – подогнул кадровик.
– Не любила бывшего нашего главреда, это уж кого… Знаете, невозможно. Педант. Все отмечает, скрупулезно распорядок. Приди-уйди… Ну что это? А с письмами иногда носишься. Проверяешь сигнал…
– Так он выгнать хотел? – резко вставил испытуемой Эдик.
– А что, – прогундосил кадровик. – Сидоров за Вас просил бывшего?
– Да, – тихо созналась Фирка. Прикрыла лицо руками, потом отняла ладони, щеки ее пылали давно убранной свеклой.
– Работать будем по-новому, – резко выкинул Череп. – Отдел писем курирует пока и. о. ответсекретаря. Письма в старом смысле аннулируются. Газета проветривается. Каждое письмо чтобы готовое с нужным набором фоток аппликацией могло быть вброшено на страницу. Газета перевертывается. От пионеров и старух к людям. К умеющим читать рекламу, к активному поколению. Готовы работать в новой струе?
– Готова. Как скажете, – пролепетала Фирка. – Уже готова. У меня семья.
– Провальный ответ, – выдавил кадровик. – Но правильный. Наверное, можем пока пожелать успехов? Идите. Решим.
И тут же мачо вновь выделил слизь победителя – прижали этой болтливой жабе икру, бывшей этого выставлялы Сидорова. Еще взялся мерещиться на пути мачо, старый драндулет.
Их теперь на эту пока газетенку брошена пожарная бригада крупных людей. Хоть и куплена, судя по шепоту, для побаловаться-поиграться в бизнес двум вумен, опостылевшим, поди, своим мужичкам. А нам что, подумал Моргатый, нам стриги свое с пушистых тварей. И тут вдруг кто-то, вроде этого слизняка Сидорова, под ногами квакает.
Эдик чуть встрепенулся победным петухом, поднял чуть воспаленные видением глаза и с удивлением воззрился на входящего в комиссию и шлепающего к креслу возле длинного стола этого самого оборзевателя, нахохленного пощипанным петушком, и с сухими, мутноватыми глазами. Моргатый чинно встал и, взяв пухлую папочку, как положено прошествовал к столу и аккуратно положил рядом с Черепом.
– Алексей Павлович, – нежным, что не предвещало ничего теплого, сладким ангельским голосом прожурчала Елизавета Петровна. – Вот вы, известный, как нам тут лепят жмурки, специалист отдела науки. И образования, и что? Вот ваши последние статьи, дайте анонс: «Компьютеры в сельские школы – после профилактики пьянства». Кто это будет разглядывать? «Кружками авиамоделизма – по колодцам безпризорных». Вы что, издеваетесь над нами?
– А вы кто? – нагло совершая тактическую плюху, выдавил опрашиваемый. Лизка потеряла чуждый ей дар речи.
– Это, – впервые улыбнулся, как лыбятся костяшки с черного пиратского флага, Череп. – Это наши новые сотрудницы-спонсоры, «практикантки» пока, можно сказать, ненадолго. Выбирают себе отдел по плечу. Поупражняться. Кстати, преданнейшие друзья… слова, с дошкольной скамьи. Вам бы так любить прессу, – ощерился.
Надзорный орган открыл папку дела. Замкомкадр сидел истуканом с лицом каменной бабы, Катька с презрением разглядывала вновь прибывшего перед «тройкой». Или семеркой тузов.
– Это прочитают все, кому небезразлично наше умирающее село, бегущая оттуда поросль, и те, кто любят проводить свободные часы перед компьютером. Образованные. Они тоже читатели нашей газеты.
– Вашей? Три чиновника Минобра, два Минкульта и один инсультник из Минздрава, – резко выставила Екатерина.
– Чушь! – вдруг резко подал наглый микроб под микробоскопом крупняка. А в общем, уже приговоренный. И безработный скоро дундук. Так, что даже Катька вздрогнула, чего не довелось пока окулярить мачо. – Если мы откажем газете в миссии спасать людей от оглупления масскультом, запремся в клетку тиражной гонки – кто будет нас читать через пять лет. Все разучатся складывать буквы.
– Ой как скучно, ой нудно, – словно от зубной боли, скривилась Лизка.
– Ну вы, потише! – резко высказался опрашиваемому обязанный держать совещание Череп. – Без нравоучений. А это: «Групповуха и кумовство – сладкая отрава научных синклитов». Это – не чушь?!
– Бодренько сказануто, – сладко потянулась Лизуха от групповухи. – Нужны нам такие баламутные кадры? Может послать их… к Макарьим телятам.
– Давайте не спешить срамиться, – вдруг вперся отставник-кадровик, выставляясь всевидящим оком. – Поясните, – предложил он испытуемому самоубийце.
– Разве не знаете, десятый год в Академии реформы. Старшим кадрам удобно сохранять круговые мирки псевдонаучной поруки, когда вокруг босса, может и бывшего ученого, сплетается теплый клубок из подхалимов и бездарных копировщиков, готовых за «обсосать икру с упавшего не так бутерброда» метать перед шефом бисер хоть до второго пришествия. До чего уже, впрочем, недолго.
– А умный дяденька из газетки придет к академикам и все им покажет, как и куда совать науку. Не учите нас тут! – гневно выкрикнула обычно ироничная кукла-тусовщица Екатерина. – Нашелся тут, не запылился… На пыльных тропинках…
– Почему не учить? – глупо улыбаясь, выпалил, по незнанию челюстей этого вампирозавра, опасной кукле наглец. – Вы кто тут? Вы начальники, а я подчиненный. Учить – это чужая епархия. Учите меня, я готов. Буду слушать день и ночь, впитывая ваши советы, готов переваривать до изжоги разумные поучения, трясясь в трамваях и грузовых попутках, и на пути в командировки и, наверное, обратно. Учите…
– Наглый, мне такие нравятся, училки. Еще с подлой школы, – весело крикнула Елизавета. – Хам. Это по-нашему. Ну, кажется, все ясно. Прощайте, друзья, однополчане…
– Елизавета Петровна, прошу вас, – вставил «практикантке» нанятый пока кризисный менеджер Череп. – Останемся в рамках соболезнования… сопереживания.
– Я поучу, – голосом сорвавшейся с нарезки фурии заявила Екатерина Петровна. – Тираж за пять лет гикнулся в тринадцать раз. Старая заслуженная газета, за один «брэнд» которой плачено N. лимонов, в долгах, как тухлая кокотка в рваных шелковых чулках. Чьи деньги вы жрете, Сидоров? Ежемесячные дотации владельцев – шесть нулей. Вам не стыдно, Сидоров, обедать, завтракать и, наверное, ужинать? Ведь ужинаете? И не краснеете, – со странной гримасой улыбки процедила Катька.
– Отвечайте, – сухо выдавил отставник.
– Отвечаю, – спокойно, как покойник, сознался опрашиваемый. – Краснею. Ужинаю не всегда, чаще до двадцати двух сижу в газете или мотаюсь по клоповым перефирийным гостиницам. Краснею, что потеряли розницу и подписку, что любимая газета на мели. Бледнею, что толпы наших читателей потерялись в вихре социального слома: учителя на цену газет смотрят косо, инженеры разбежались в проводники и продавцы мороженого и вынуждены читать только товарные накладные, а кандидаты и аспиранты уехали побираться за бугор, чтобы каждый день ужинать и завтракать по-европейски – пончиком с кофе. Краснею: одна газета идет на три больших размером села, две – на библиотеки областного центра. Бледнею и писать прилично уже не могу.
– Так пиши плохо… чтобы весело, – зашлась Лизка, любящая копеечные парадоксы. – Тебя читать будут глазками. Или ручками. Пиши тете своей у Тамбоу, племяшке в Мелитополь. – Лизка скривилась, будто не смогла пописать.
– А мальчик на белом коне! – вдруг невпопад крикнула она и поглядела на вокруг собравшихся мучнисто-лунным взглядом, в котором читалась кладбищенская мука.
– Что еще за мальчик? – по инерции проснулся обозреватель. – Из какой школы?
– Такой мальчик. Как все, – злобно вставил мачо. – Простой.
– Такой! – возвестила волнующаяся нимфетка и вскочила. – Прозрачный мальчик на бледном лошаке. По пятницам из леса выходит на обочину шоссе под Пензой и всем грозит ржанием. Не ваш мутант-олимпиадник. А женщина из русских селений Подольска входит в свободном трансе в зеркало и обратно, а там ловко забеременела от потусторонца и носила весь срок без живота. А другие не могут! – гневно крикнула она, имея скорее себя. Или Сидорова, потому что указывала на него острым маникюром.
– Ничего не могут, мозгляки, – нервно поддержал упархивающую золотую кефаль Моргатый. – Ни родить, ни уделать. Только фарш давят… Фарс.
– А мальчик-колдун, ссохшийся до мыши, – уже злобным шепотом выдавила Лизель, шпаря обозревателя кипящими глазами. – И бормочущий сутры на древних языках, хотя на ваши гребаные олимпиады – ни ногой. Поющие псалмы крабы в универмаге одного прогоревшего торгаша, трое пришельцев – оставили только черные усы – вот такие усищи, в кровати одной стареющей и брошенной всеми вдовы без средств – это что?! Дверцы для пешего перехода в альфа-козлорога, курс молодого бойца с нечистью от академика Мордашева – ты что, с того света не включился?
– Этот крючок тот, – обрадовался попинать Эдик. – Все простых людей цепляют, учи-учи.
– Да он просто… завуч какой-то, – прошипела Лизка, приглашая присутствующих полюбоваться реликтом Сидоровым. – Над нами хамит. Где? – крикнула она, и Сидоров судорожно оглянулся. – Где ты повидал теперь своих институток из благородных борделей, – «хороший слог», автоматически отметил обозреватель, нервно зевая. – Где эти знайки слесарных дел, умножители таблиц и изучатели излучателей? Копатели тараканов в засохших книгах и инженеры самораскладушек в общежитиях ПТУ. Мыто знаем! Все они – повымерли, как бесплодные матрешки. Теперь наномир макролюдей, – выкинула девица явно стибренный лозунг. – Теперь, чтобы заставить прочесть – предъяви дохлого медведя, жрущего радиоактивного лосося, дай картинку лобзаний с марсианским бомжом, или как наш бомж, миллионщик с чемоданом в клоаке, ищет подругу на рублевском рауте. В крайнем деле – дай свою институтку, зажравшуюся падежей, как она открывает новое в многочлене знакомств.
«Вот чешет», – искренне восхитился Эдька, мысленно поправляя ковбойскую шляпу на своем мысленном затылке на своем мысленном ранчо в дальней Айове. А вслух сообщил: «Они все упыри. Людей не знают назубок. Тянут скуку. Типа народ сгубить».
– Они тараканы! – завопила Лизель, не разбирая лиц и обводя всех взглядом. – Хотят всех выстроить в очередь за молитвой и выдать номерок на чадру. Кругом кипит загробная жизнь, мертвецы приглашают на ламбаду, гоминиды хвалятся черепами, а Сеня… младенчик Сеня из хутора…
– На Диканьке, – подсказал Сидоров.
– Елизавета Петровна, – попытался остановить перевозбужденную Череп.
– …да откуда надо, из-под обители огромных любовью гномов, Сенечка уже ищет подружку. С сиреневой кожей. Ты что, не ходишь на наш канал?
– На какой канал? – ослышался сбитый обозреватель.
– Ну вообще. Ну, говорю, издевается. По нашему, не этим всем ТНПНТВРТРПКДТВ, по всем этим недомеркам, а по нашему тотальному ТОТТВ телевизору, куда все спешат, что – не щелкаешь? Наше… с Катькой… любимое. – При этом чернявая Екатерина странно вздрогнула, обнажив в улыбке стройный ряд клыков.
– Этот канал не щелкаю, – признался проверяемый. – Однажды включил, чуть не…
– Мне кажется, все в понятии, – с ясной ему логикой встрял мачо. – Чужак. Вражина. Одел хитрую лучину своей прессы. Нас не смотрит. Под рожей всезнайки.
– Да помолчи ты, – осадил Эдика Череп, упрямо куда-то гнущий. «Может и загнет, или загнется», – помечтал мачо, облизнув с губ съеденную только помадку.
– Это тараканы, – в тихом животном восторге определила Лизель, разлохмачивая в ажитации прическу.
– Клопы, – вставил, не удержавшись, Эдик. – Сосучие. Как бабы.
– Эти бегают бельмами перед глазами народных масс и орут скучными голосами: знаний, усидчивостей, обучаем профессии, показываем фокусы, как обсуждать-заседать… Это прозаседавшиеся в администрациях… – «мужика своего, оловянно-деревянного помянула», догадался мачо, – импотенты науки, инпичменты головомоек – вы обрыдли, оборзели всякому люду. Кончились ваши институтки, тараканы! – крикнула Лизка, махнув кольцом в три карата. – Разгоним ваши адмистрации и учредим, как матросы, одну – администрацию страсти и любви и общего исхода через дверку в космос. И крепкие боги обнимут нас кругом!
«Вроде и жму ее крепко. Чего ерепенится?» – удивился мачо.
И тут Лизель разрыдалась, вскочила и, опрокинув мягкое кресло, выпрыгнула из зала вон. Воцарилась временная тишина. Осенняя цепкая муха села мачу на конец. Он сбросил ее носом, стараясь не мельтешить.
– Должен уверить, – вдруг высказался тоном веселого покойника Сидоров. – По своему небольшому опыту утверждаю: с таким слогом из Елизаветы Петровны получится прекрасный журналист. Отдела необычного и чрезвычайного. Кроме шуток… – и растерянно смолк.
– Зачем же Вы, Алексей Павлович, так обидели уважаемую Елизавету Петровну, – мягко укорил журналиста Череп.