Он приехал наконец в начале августа, весь в дорожной пыли и исхудавший, словно только что из похода. Его встречали почтительно и поздравляли, потому что за много дней до его приезда стало известно о решительном сражении под Шалоном, об уничтожении галльского войска и о закованном в цепи Тетрике. Сам он принимал поздравления сдержанно, не скупился на похвалы полководческому искусству Аврелиана, а о своей роли помалкивал.
Елена встретила его радостно — у нее появилось такое чувство, будто после этого скучного лета снова пришла весна.
— Все прошло по плану, — сказал он. — Теперь — в Нисс.
Они отправились водным путем — узнав о ее беременности, Констанций сделался необыкновенно заботлив. Великолепная барка, богато украшенная резьбой и росписью, была доверху нагружена мебелью и провизией с изобильных базаров Ратисбона. Рабы медленно ворочали тяжелыми веслами. Теперь Констанций никуда не спешил. Он и Елена возлежали, словно индийские принцы, под балдахином из желтого шелка; целыми днями они лениво смотрели, как проплывают мимо заросшие тростником берега, бросали сласти подплывавшим к барке голопузым детишкам и птицам, которые не отставали от них и иногда садились на позолоченный нос барки. На ночь они не останавливались в городах, а причаливали к какому-нибудь зеленому островку, разводили на берегу огонь и приглашали на пир жителей прибрежных деревень, которые нередко устраивали для них танцы и пели песни в свете костров. Охрана и матросы оставались ночевать на берегу, и все роскошное судно превращалось в супружеское ложе Констанция и Елены. Наутро, когда они собирались отчаливать, вчерашние гости часто приносили им на прощанье цветочные гирлянды, которые к середине дня увядали, и, выброшенные за борт, медленно плыли вслед за ними.
Любовь Елены к Констанцию, зародившаяся среди дождей и туманов, становилась все нежнее и по-летнему горячее по мере того, как в ней незаметно росла новая жизнь. И в эти счастливые дни недолгого отдыха Констанция, ставшего их запоздалым медовым месяцем, Елена с радостью чувствовала, что любима.
Когда они проплывали теснину под Грейном, Констанций, чтобы доставить удовольствие жене, велел рулевому направить судно прямо в кипящий водоворот. Обленившихся гребцов, погруженных в грезы о свободе, это застало врасплох, и судно боком понесло поперек реки. На палубе началась суматоха; рулевой, капитан и штурман истошным голосом выкрикивали команды, потом гребцы опомнились и изо всех сил налегли на весла. А Елена смеялась весело и звонко, как смеялась когда-то в Колчестере. Некоторое время казалось, что судно потеряло управление и теперь будет крутиться в водовороте так же беспомощно, как плававшие вокруг вырванные с корнем деревья; но вскоре порядок был восстановлен, судно снова легло на курс и продолжило свой путь.
В мрачной теснине у Землина, куда никогда не заглядывало солнце, оробевшей Елене вспомнились тревоги, пережитые ею в Ратисбоне, и она спросила:
— Хлор, это правда — то, что говорят в Ратисбоне: что ты станешь цезарем?
— Кто так говорит?
— Жена правителя Ратисбона, и вдова банкира, и все дамы.
— Может быть, и правда. Мы с Аврелианом обсуждали это уже раньше. А после сражения он заговорил об этом снова. Сейчас он отправляется в Сирию — там мятеж, надо навести порядок. Потом вернется в Рим, где состоится триумф. Тогда будет видно.
— А ты этого хочешь?
— Пойми же, Конюшенная Девчонка, — важно не то, чего хочу я, а то, чего хочет Аврелиан — и он, и армия, и вся империя. Тут нечего особенно бояться — это всего только новое назначение, ну и округ побольше: Галлия, Рейн, Британия, возможно, Испания. Для одного человека империя слишком велика, это уже доказано. А кроме того, нам нужно обеспечить надежную преемственность — должен быть заместитель, который знает дело, понимает, за что с какого конца браться, и, если трон окажется вакантным, сможет сразу на него вступить. Чтобы каждая армия не провозглашала императором своего полководца и не начинала воевать за него с другими, как они делали в последнее время. Аврелиан собирается переговорить об этом с сенаторами, когда мы будем в Риме.
— О Хлор, а что тогда будет со мной?
— С тобой? Об этом я как-то не думал, дорогая. Большинство женщин готовы были бы все отдать, лишь бы стать императрицей.
— Я — нет.
— Да, наверное. — Он пристально посмотрел на нее. Прическа у нее все еще была высокая, самая модная — за этим присматривал раб из Смирны, которого специально взяли с собой. Ее облик сильно изменился — все, что только могли для этого сделать портные и купцы, было сделано: прежние прелести умелой рукой скрыты, новые выявлены; но, глядя на Елену, Констанций почувствовал, что по-прежнему подвластен ее британским чарам, что при виде жены у него вылетают из головы все холодные расчеты и он снова испытывает такое же непреодолимое влечение, какое охватило его в тот волшебный вечер на пиру у короля Коля.
— Ты, Конюшенная Девчонка, можешь пока не волноваться, — сказал он. — Аврелиана хватит еще на много лет.
Но через некоторое время она попросила:
— Расскажи мне про сражение. Тебе угрожала большая опасность? Я почему-то не боялась за тебя, когда ты уехал. А может, надо было?
— Нет, не стоило. Все было подстроено заранее.
— Расскажи.
— В тот день нам не пришлось ничего делать. Тетрик сам явился к нам со всем штабом и сдался в плен. Свое войско он расположил там, где мы ему сказали. Нам оставалось только выступить и не спеша их перебить.
— Много было убитых?
— Наших — нет, хотя галлы отбивались на удивление храбро. Но они мало что могли. Мы окружили их со всех сторон.
— А Тетрик?
— Ему ничего не будет. Свое обещание мы сдержим.
Больше Елена его не расспрашивала. Ей было достаточно того, что светит солнце, что Констанций снова с ней и счастлив. Но в ту ночь, лежа под золотистым балдахином, черной тенью закрывавшим звезды, и слушая, как вода тихо плещется о борт и часовой на берегу мерно шагает взад и вперед в свете костров, после того, как Констанций уснул удовлетворенный, отвернувшись от нее, как всегда, неожиданно, без всяких проявлений нежности или благодарности, оборвав прилив ее нарастающей страсти и оставив Елену такой же одинокой, какой она себя ощущала в своей спальне в Ратисбоне, — в ту ночь и еще много раз потом, в Ниссе, когда с деревьев облетели листья, задули первые холодные зимние ветры и легионеры из охраны топали под ее окнами замерзшими ногами и зябко потирали руки, она не могла отогнать от себя эту страшную картину. Отец ее няни, отважный легионер, был мертв, он погиб бесславно, и его могила была обесчещена. А Констанций победил, и вот какова была его победа, вот в чем состояла его тайна: для этого он уезжал, для этого были нужны тайные переговоры, хитрые уловки и заячьи петли, ложь и молчание, беспощадно перебитые солдаты, ставшие жертвой предательства, и сделка с тем, кто их предал. А наградой ему за все это стала победа — и она сама.
Наконец они достигли того места, где в Дунай впадает Морава, и, повернув на юг, стали подниматься на веслах вверх по течению, направляясь к видневшимся вдали горам. По мере того как они приближались к родным местам Констанция, он становился все нетерпеливее — подгонял гребцов, подолгу стоял на носу, высматривая знакомые ориентиры. Матросы выбивались из сил, громко звучали команды, и Елена снова ощутила холодок одиночества.
Они свернули из главного русла в какой-то приток; горы уже были совсем близко, и вот однажды вечером показался город, в котором Елене теперь предстояло жить. Их встречали полководцы, чиновники и толпа невзрачных местных жителей. С тех пор как они покинули Страсбург, Констанций ни разу не надевал даже тех одежд, которые были положены ему в соответствии с его официальным скромным званием; но сейчас, когда барка приближалась к пристани, он вышел на палубу во всем пышном убранстве, соответствовавшем его нынешнему положению. На берегу не все было готово к их прибытию. Чиновники поднялись на борт и завели с ним подобострастный разговор, а в это время на грубом причале расстилали ковры; ускоренным маршем подошел почетный караул, разодетый для парада, но сильно запоздавший; перед строем поставили крытые носилки, а после некоторой задержки — еще одни. Только тогда под торжественные звуки труб Констанций повел Елену на берег.
Уже смеркалось; толпа теснилась позади шеренги легионеров, стараясь сквозь их тесный строй увидеть процессию. Путь от пристани был недолгим, и Елена почти не успела толком рассмотреть город. Они прошли под какой-то аркой; через окошечки носилок, поверх голов носильщиков, она видела лишь отдельные обрывочные картины: улицу с аркадами по обе стороны, основания высоких желобчатых колонн, заполненную людьми площадь, шеренгу громадных парадных статуй. В воздухе стоял запах чеснока и горячего оливкового масла, сквозь который временами прорывался свежий ветерок с гор. Потом носилки поставили на землю, Елена вышла из тесной кабинки на обширную мощенную камнем площадь, окруженную казармами, поднялась, словно в тумане, по ступенькам между двумя рядами почетного караула и вошла в дом, где уже зажгли лампы.
— Боюсь, что здешние солдаты произвели на тебя жалкое впечатление, — сказал Констанций.
— Я ничего такого не заметила.
— Ужасный сброд — одни новобранцы да старые перечницы. За последние полгода Аврелиан нас совершенно обескровил. Он собирал армию для сирийского похода и снова и снова забирал у нас лучших людей — больше десяти тысяч. Обещал их потом вернуть, но никому не известно, сделает ли он это. Зато отсюда до самого Трира остались только символические части. Если готы что-нибудь затеют, мы окажемся в дурацком положении. Но они ничего не затеют. Их совсем недавно проучили, они это надолго запомнят. Завтра, если будет время, я покажу тебе поле битвы дяди Клавдия.
Поле битвы он показал ей во всех подробностях: линию, вдоль которой стояли легионы, дрогнувшие под натиском готов; овраг, где дядя Клавдий хитроумно спрятал резерв, который потом бросил на вражеский тыл; подножья холмов, где он остановил своих бегущих легионеров, снова построил их и повел обратно на врага — к победе; обширную равнину, где в конце концов были успешно перебиты пятьдесят тысяч готов. После битвы здесь тщательно собрали все трофеи и вместо затоптанных виноградных лоз, среди разбросанных повсюду человеческих костей, которые никого не интересовали, посадили новые, и сейчас с них уже собирали урожай.
— Виноград прекрасно растет на крови, — заметил Констанций.
Он показал ей и главные красоты города: статую дяди Клавдия — семь с половиной тонн пентеликийского мрамора с бронзовыми украшениями, — стоявшую на том месте, где сходились дороги из всех городов провинции и вливались в главный путь, который вел от Рейна к Евксинскому морю; более скромный памятник дяде Квинтилию — бюст во фригидарии общественных бань; огромный храм и домашний алтарь рода Флавиев; недостроенный мясной рынок, план которого составил сам Констанций, — в его отсутствие работы здесь совсем было замерли, но теперь возобновились в лихорадочном темпе; здание суда, где он вершил правосудие; кресло, в котором он при этом сидел; его ложу в театре.
Нисс был для Констанция родным домом; здесь, в средоточии своей власти, среди своих людей, в его безукоризненном латинском языке появились следы местного акцента, его манеры за столом стали грубее, он чаще смеялся за обедом — не очень весело, но как-то умиротворенно — остротам своих подчиненных.
С окружающих гор приезжали в гости разнообразные родственники; нередко Елена с трудом понимала их ломаную латынь. Они отпускали грубые шутки по поводу ее уже хорошо заметной беременности, а когда эта тема оказывалась исчерпана, переходили на родной язык с видимым физическим облегчением, словно распускали тесно затянутый пояс. Никто из них не пришелся Елене по душе — это была прозаическая публика: одни возделывали свои родовые земли, другие, пользуясь высокими связями, заполучили незначительные торговые монополии и синекуры; многие из них даже пока еще не потрудились принять изысканное новое родовое имя Флавиев.
Виноградный сезон прошел; листья пожелтели и опали; выпал первый ранний снежок, сразу растаявший на земле; а потом, после нескольких недель туманов, наступила зима, суровая и снежная, с жестокими ветрами с гор. Елена терпеливо вынашивала будущего ребенка, подолгу лежала у себя в комнате, читая свитки со стихами, позаимствованные из библиотеки управляющего банком, и грезила о Британии и о призывных звуках охотничьего рога в оголившемся лесу.
4
Елена встретила его радостно — у нее появилось такое чувство, будто после этого скучного лета снова пришла весна.
— Все прошло по плану, — сказал он. — Теперь — в Нисс.
Они отправились водным путем — узнав о ее беременности, Констанций сделался необыкновенно заботлив. Великолепная барка, богато украшенная резьбой и росписью, была доверху нагружена мебелью и провизией с изобильных базаров Ратисбона. Рабы медленно ворочали тяжелыми веслами. Теперь Констанций никуда не спешил. Он и Елена возлежали, словно индийские принцы, под балдахином из желтого шелка; целыми днями они лениво смотрели, как проплывают мимо заросшие тростником берега, бросали сласти подплывавшим к барке голопузым детишкам и птицам, которые не отставали от них и иногда садились на позолоченный нос барки. На ночь они не останавливались в городах, а причаливали к какому-нибудь зеленому островку, разводили на берегу огонь и приглашали на пир жителей прибрежных деревень, которые нередко устраивали для них танцы и пели песни в свете костров. Охрана и матросы оставались ночевать на берегу, и все роскошное судно превращалось в супружеское ложе Констанция и Елены. Наутро, когда они собирались отчаливать, вчерашние гости часто приносили им на прощанье цветочные гирлянды, которые к середине дня увядали, и, выброшенные за борт, медленно плыли вслед за ними.
Любовь Елены к Констанцию, зародившаяся среди дождей и туманов, становилась все нежнее и по-летнему горячее по мере того, как в ней незаметно росла новая жизнь. И в эти счастливые дни недолгого отдыха Констанция, ставшего их запоздалым медовым месяцем, Елена с радостью чувствовала, что любима.
Когда они проплывали теснину под Грейном, Констанций, чтобы доставить удовольствие жене, велел рулевому направить судно прямо в кипящий водоворот. Обленившихся гребцов, погруженных в грезы о свободе, это застало врасплох, и судно боком понесло поперек реки. На палубе началась суматоха; рулевой, капитан и штурман истошным голосом выкрикивали команды, потом гребцы опомнились и изо всех сил налегли на весла. А Елена смеялась весело и звонко, как смеялась когда-то в Колчестере. Некоторое время казалось, что судно потеряло управление и теперь будет крутиться в водовороте так же беспомощно, как плававшие вокруг вырванные с корнем деревья; но вскоре порядок был восстановлен, судно снова легло на курс и продолжило свой путь.
В мрачной теснине у Землина, куда никогда не заглядывало солнце, оробевшей Елене вспомнились тревоги, пережитые ею в Ратисбоне, и она спросила:
— Хлор, это правда — то, что говорят в Ратисбоне: что ты станешь цезарем?
— Кто так говорит?
— Жена правителя Ратисбона, и вдова банкира, и все дамы.
— Может быть, и правда. Мы с Аврелианом обсуждали это уже раньше. А после сражения он заговорил об этом снова. Сейчас он отправляется в Сирию — там мятеж, надо навести порядок. Потом вернется в Рим, где состоится триумф. Тогда будет видно.
— А ты этого хочешь?
— Пойми же, Конюшенная Девчонка, — важно не то, чего хочу я, а то, чего хочет Аврелиан — и он, и армия, и вся империя. Тут нечего особенно бояться — это всего только новое назначение, ну и округ побольше: Галлия, Рейн, Британия, возможно, Испания. Для одного человека империя слишком велика, это уже доказано. А кроме того, нам нужно обеспечить надежную преемственность — должен быть заместитель, который знает дело, понимает, за что с какого конца браться, и, если трон окажется вакантным, сможет сразу на него вступить. Чтобы каждая армия не провозглашала императором своего полководца и не начинала воевать за него с другими, как они делали в последнее время. Аврелиан собирается переговорить об этом с сенаторами, когда мы будем в Риме.
— О Хлор, а что тогда будет со мной?
— С тобой? Об этом я как-то не думал, дорогая. Большинство женщин готовы были бы все отдать, лишь бы стать императрицей.
— Я — нет.
— Да, наверное. — Он пристально посмотрел на нее. Прическа у нее все еще была высокая, самая модная — за этим присматривал раб из Смирны, которого специально взяли с собой. Ее облик сильно изменился — все, что только могли для этого сделать портные и купцы, было сделано: прежние прелести умелой рукой скрыты, новые выявлены; но, глядя на Елену, Констанций почувствовал, что по-прежнему подвластен ее британским чарам, что при виде жены у него вылетают из головы все холодные расчеты и он снова испытывает такое же непреодолимое влечение, какое охватило его в тот волшебный вечер на пиру у короля Коля.
— Ты, Конюшенная Девчонка, можешь пока не волноваться, — сказал он. — Аврелиана хватит еще на много лет.
Но через некоторое время она попросила:
— Расскажи мне про сражение. Тебе угрожала большая опасность? Я почему-то не боялась за тебя, когда ты уехал. А может, надо было?
— Нет, не стоило. Все было подстроено заранее.
— Расскажи.
— В тот день нам не пришлось ничего делать. Тетрик сам явился к нам со всем штабом и сдался в плен. Свое войско он расположил там, где мы ему сказали. Нам оставалось только выступить и не спеша их перебить.
— Много было убитых?
— Наших — нет, хотя галлы отбивались на удивление храбро. Но они мало что могли. Мы окружили их со всех сторон.
— А Тетрик?
— Ему ничего не будет. Свое обещание мы сдержим.
Больше Елена его не расспрашивала. Ей было достаточно того, что светит солнце, что Констанций снова с ней и счастлив. Но в ту ночь, лежа под золотистым балдахином, черной тенью закрывавшим звезды, и слушая, как вода тихо плещется о борт и часовой на берегу мерно шагает взад и вперед в свете костров, после того, как Констанций уснул удовлетворенный, отвернувшись от нее, как всегда, неожиданно, без всяких проявлений нежности или благодарности, оборвав прилив ее нарастающей страсти и оставив Елену такой же одинокой, какой она себя ощущала в своей спальне в Ратисбоне, — в ту ночь и еще много раз потом, в Ниссе, когда с деревьев облетели листья, задули первые холодные зимние ветры и легионеры из охраны топали под ее окнами замерзшими ногами и зябко потирали руки, она не могла отогнать от себя эту страшную картину. Отец ее няни, отважный легионер, был мертв, он погиб бесславно, и его могила была обесчещена. А Констанций победил, и вот какова была его победа, вот в чем состояла его тайна: для этого он уезжал, для этого были нужны тайные переговоры, хитрые уловки и заячьи петли, ложь и молчание, беспощадно перебитые солдаты, ставшие жертвой предательства, и сделка с тем, кто их предал. А наградой ему за все это стала победа — и она сама.
Наконец они достигли того места, где в Дунай впадает Морава, и, повернув на юг, стали подниматься на веслах вверх по течению, направляясь к видневшимся вдали горам. По мере того как они приближались к родным местам Констанция, он становился все нетерпеливее — подгонял гребцов, подолгу стоял на носу, высматривая знакомые ориентиры. Матросы выбивались из сил, громко звучали команды, и Елена снова ощутила холодок одиночества.
Они свернули из главного русла в какой-то приток; горы уже были совсем близко, и вот однажды вечером показался город, в котором Елене теперь предстояло жить. Их встречали полководцы, чиновники и толпа невзрачных местных жителей. С тех пор как они покинули Страсбург, Констанций ни разу не надевал даже тех одежд, которые были положены ему в соответствии с его официальным скромным званием; но сейчас, когда барка приближалась к пристани, он вышел на палубу во всем пышном убранстве, соответствовавшем его нынешнему положению. На берегу не все было готово к их прибытию. Чиновники поднялись на борт и завели с ним подобострастный разговор, а в это время на грубом причале расстилали ковры; ускоренным маршем подошел почетный караул, разодетый для парада, но сильно запоздавший; перед строем поставили крытые носилки, а после некоторой задержки — еще одни. Только тогда под торжественные звуки труб Констанций повел Елену на берег.
Уже смеркалось; толпа теснилась позади шеренги легионеров, стараясь сквозь их тесный строй увидеть процессию. Путь от пристани был недолгим, и Елена почти не успела толком рассмотреть город. Они прошли под какой-то аркой; через окошечки носилок, поверх голов носильщиков, она видела лишь отдельные обрывочные картины: улицу с аркадами по обе стороны, основания высоких желобчатых колонн, заполненную людьми площадь, шеренгу громадных парадных статуй. В воздухе стоял запах чеснока и горячего оливкового масла, сквозь который временами прорывался свежий ветерок с гор. Потом носилки поставили на землю, Елена вышла из тесной кабинки на обширную мощенную камнем площадь, окруженную казармами, поднялась, словно в тумане, по ступенькам между двумя рядами почетного караула и вошла в дом, где уже зажгли лампы.
— Боюсь, что здешние солдаты произвели на тебя жалкое впечатление, — сказал Констанций.
— Я ничего такого не заметила.
— Ужасный сброд — одни новобранцы да старые перечницы. За последние полгода Аврелиан нас совершенно обескровил. Он собирал армию для сирийского похода и снова и снова забирал у нас лучших людей — больше десяти тысяч. Обещал их потом вернуть, но никому не известно, сделает ли он это. Зато отсюда до самого Трира остались только символические части. Если готы что-нибудь затеют, мы окажемся в дурацком положении. Но они ничего не затеют. Их совсем недавно проучили, они это надолго запомнят. Завтра, если будет время, я покажу тебе поле битвы дяди Клавдия.
Поле битвы он показал ей во всех подробностях: линию, вдоль которой стояли легионы, дрогнувшие под натиском готов; овраг, где дядя Клавдий хитроумно спрятал резерв, который потом бросил на вражеский тыл; подножья холмов, где он остановил своих бегущих легионеров, снова построил их и повел обратно на врага — к победе; обширную равнину, где в конце концов были успешно перебиты пятьдесят тысяч готов. После битвы здесь тщательно собрали все трофеи и вместо затоптанных виноградных лоз, среди разбросанных повсюду человеческих костей, которые никого не интересовали, посадили новые, и сейчас с них уже собирали урожай.
— Виноград прекрасно растет на крови, — заметил Констанций.
Он показал ей и главные красоты города: статую дяди Клавдия — семь с половиной тонн пентеликийского мрамора с бронзовыми украшениями, — стоявшую на том месте, где сходились дороги из всех городов провинции и вливались в главный путь, который вел от Рейна к Евксинскому морю; более скромный памятник дяде Квинтилию — бюст во фригидарии общественных бань; огромный храм и домашний алтарь рода Флавиев; недостроенный мясной рынок, план которого составил сам Констанций, — в его отсутствие работы здесь совсем было замерли, но теперь возобновились в лихорадочном темпе; здание суда, где он вершил правосудие; кресло, в котором он при этом сидел; его ложу в театре.
Нисс был для Констанция родным домом; здесь, в средоточии своей власти, среди своих людей, в его безукоризненном латинском языке появились следы местного акцента, его манеры за столом стали грубее, он чаще смеялся за обедом — не очень весело, но как-то умиротворенно — остротам своих подчиненных.
С окружающих гор приезжали в гости разнообразные родственники; нередко Елена с трудом понимала их ломаную латынь. Они отпускали грубые шутки по поводу ее уже хорошо заметной беременности, а когда эта тема оказывалась исчерпана, переходили на родной язык с видимым физическим облегчением, словно распускали тесно затянутый пояс. Никто из них не пришелся Елене по душе — это была прозаическая публика: одни возделывали свои родовые земли, другие, пользуясь высокими связями, заполучили незначительные торговые монополии и синекуры; многие из них даже пока еще не потрудились принять изысканное новое родовое имя Флавиев.
Виноградный сезон прошел; листья пожелтели и опали; выпал первый ранний снежок, сразу растаявший на земле; а потом, после нескольких недель туманов, наступила зима, суровая и снежная, с жестокими ветрами с гор. Елена терпеливо вынашивала будущего ребенка, подолгу лежала у себя в комнате, читая свитки со стихами, позаимствованные из библиотеки управляющего банком, и грезила о Британии и о призывных звуках охотничьего рога в оголившемся лесу.
4
КАРЬЕРА, ДОСТОЙНАЯ ТАЛАНТА
Зима была в разгаре, когда пришли вести с Востока: сначала прибыл курьер с кратким официальным уведомлением об одержанной победе, а вскоре после этого из армии приехал на побывку один из бесчисленных военных родственников Констанция — самоуверенный молодой центурион, который за чашами сливового вина увлеченно рассказывал:
— Все прошло по плану. Аврелиан был верен себе. И лучше всего дрались, как обычно, наши люди.
— Ты видел Зенобию? [13]
— Только один раз, да и то издалека. Должен сказать — это что-то особенное. Говорят, Аврелиан намерен обойтись с ней по-хорошему.
— Почему? — спросил Констанций.
— Если хочешь знать мое мнение, старик теперь совсем размяк. Он оставил Пальмиру почти нетронутой. Никакой бойни, никакого грабежа. Войскам это не слишком понравилось. Он отрубил голову одному старцу по имени Лонгин, только и всего.
— А кто это такой? Уж не великий ли философ Лонгин? — спросила Елена.
— Нечто в этом роде. Если верить Зенобии, он был главным зачинщиком мятежа. А ты про него что-нибудь знаешь?
— Слыхала когда-то.
— Послушай-ка, — сказал приезжий Констанцию, — ты, похоже, женился на образованной. Придется нам с ней держать ухо востро.
— Что ты можешь знать о каком-то философе? — удивленно спросил жену Констанций.
— Совсем немного. В сущности, ничего.
Однако смерть этого почти неизвестного ей старика, книг которого она никогда в жизни не читала, оставила в ее сердце еще одну рану. Он теперь принадлежал лишь к утраченному миру ее юности. Так окончательно — и трагически — завершилось ее обучение.
— А что слышно про триумф? — продолжал расспросы Констанций.
— Все решено — он состоится, как только можно будет вывести оттуда войска. Все упирается в транспорт. Не понимаю, почему ты не собираешься на триумф. Там будут все важные шишки.
— Я еще не получил официального приглашения.
— Он берет с собой в Рим всю армию. И по-моему, совершенно напрасно. После этого солдат будет не узнать.
— Странно, что мне ничего не сообщили.
— Ну, кто-то же должен оставаться на месте и делать всю грязную работу. И потом, ты ведь не участвовал в походе, верно?
— Нет. В общем, нет. Но все равно — я думал, Аврелиан захочет, чтобы я там был.
Несколько дней после этого Констанций ходил мрачный, как туча. Но вот прибыл курьер от императора, и у Хлора сразу поднялось настроение: ему предстояло ехать в Рим. Ехать впервые.
— Хлор, как мне хочется поехать с тобой!
— Это исключено.
— Я понимаю, что исключено, но мне всегда так хотелось увидеть триумф!
— Будут и еще триумфы, — сказал Констанций.
— Но ты ведь запомнишь все-все, все подробности, и расскажешь мне, когда вернешься?
— Насколько я знаю Аврелиана, там будет что вспомнить.
В тот вечер Елена долго плакала от бессильной обиды на ребенка в своей утробе, из-за которого должна была оставаться взаперти. Она горько плакала и в тот день, когда Констанций с небольшим эскортом отправился в путь через заснеженные горы. Потом она успокоилась и стала терпеливо ждать.
Ребенок родился вскоре после Нового года. Констанций, уезжая, велел, если будет девочка, назвать ее Констанцией, а если мальчик — Константином. Родился мальчик — крепкий и, по словам всех родственниц отца, очень хорошенький.
В Британии женщины из высших классов, следуя примеру Галлии и Италии, отдавали своих детей кормилицам. Но в Иллирии это было не принято, что и постарались довести до сведения Елены все родственники Констанция. Она с радостью последовала этому первобытному обычаю — сама кормила мальчика, ворковала над ним и от всей души его полюбила.
Елена с нетерпением ждала возвращения Констанция. Ждали его и все обитатели военного городка и окрестных деревень. Почти из каждой семьи кто-нибудь служил в армии; к тому времени, когда их отправили на Восток, многие из них, ветераны войн с готами, уже отслужили свой срок и ожидали отставки и положенного им участка земли; другие, молодые воины, незадолго до похода женились — маленький Константин был одним из тысячи детей в Ниссе и окрестностях, которых их отцы еще ни разу не видели.
Констанций вернулся весной, когда вся долина была белой от сливовых деревьев в цвету. Сначала приехал курьер, чтобы распорядиться по поводу встречи и узнать про его сына. Во дворе приезжего обступила толпа — всем не терпелось услышать новости о своих родных и друзьях; но он, ничего не ответив на их расспросы, уехал. В гарнизоне сразу же поползли слухи — говорили, что случилось что-то скверное, что армию снова посылают на Восток, что в возвращающейся колонне разразилась чума. Но до Елены эти слухи не доходили. Она нянчила своего младенца, снова и снова твердя над его колыбелью, что через два дня он увидит отца.
Когда долгожданный день наступил, она выехала навстречу Констанцию. Проехав пять миль среди цветущих садов и виноградников, она встретила его, повернула коня и поехала рядом. Они поговорили о Константине, а потом Хлор замолчал. Позади них, тоже в молчании, шагал авангард Дунайской армии.
— Что-нибудь неладно? — спросила Елена.
— Да. Случилась беда. Хотя, в общем, еще не катастрофа. Такова уж военная жизнь — в ней всякое бывает.
— Расскажи!
— Потом.
И они молча въехали в Нисс.
Новость, со всевозможными фантастическими добавлениями, мгновенно разнеслась по городу. Чтобы пресечь слухи, Констанций издал прокламацию. То, что случилось в действительности, было достаточно серьезно и само по себе. Горожане снимали цветочные гирлянды, которыми украсили было улицы, и предавались скорби — кто угрюмо, кто в исступлении, как это свойственно жителям Балкан.
Только вечером, оставшись наедине с Еленой, Констанций наконец дал волю своему горю.
— Семь тысяч моих лучших воинов, которые дрались еще у дяди Клавдия, цвет нашей провинции, — изрублены на улицах Рима! Какие-то беспорядки на монетном дворе [14], возмущение среди горожан — и моих героев, которым приходилось сражаться против тройного числа готов или сирийцев, застали врасплох и перебили в трущобах толпы всякого сброда, рабов и презренных циркачей...
Понемногу перед Еленой разворачивалась вся печальная история. Ослабевшая после триумфа дисциплина; солдаты, радостно толкающиеся по городским рынкам — покупают сувениры, глазеют по сторонам, хвастаются в тавернах и банях своими подвигами; а потом — внезапное, хорошо скоординированное нападение на них, в котором участвовала чуть ли не половина горожан...
— Что за этим стоит? Ведь там не простой мятеж. Мятежники были вооружены, обучены, оплачены. Что им было нужно? Происходит что-то непонятное — какие-то подспудные течения, какие-то планы... Кое-кто говорит, что все это дело рук евреев. В Риме повсюду тайные общества. Никогда не знаешь, с кем говоришь, — человек сидит рядом с тобой за столом, а, оказывается, он состоит в таком обществе. Там люди из всех сословий. И женщины тоже. И рабы, и евнухи, и сенаторы. Они хотят уничтожить империю — одни только боги знают зачем. Аврелиан говорит, что все это христиане... Я ничего не могу понять.
Он изливал душу Елене, потому что она оказалась его единственной слушательницей, но, даже пристыженный и растерянный, он не искал у нее утешения. Это был совсем не тот человек, который, полный надежд, уезжал из Нисса. И в последующие дни, когда прошла усталость после долгой дороги и притупилась боль от потерь, когда он снова начал трезво и уверенно подсчитывать свои шансы на повышение, Констанций так и остался для Елены чужим. Он оставался чужим, и когда стоял рядом с ней, а она кормил ребенка, и когда приходил к ней в постель. Из Рима, куда стекались и где расточались все богатства мира, он возвратился ограбленным и опустошенным. Прежняя энергия молодости в нем иссякла, способность любить оскудела; все, что увидела в нем когда-то Елена, к чему она потянулась и чем так недолго наслаждалась, безвозвратно исчезло. Хлора никогда не учили проявлять любезность, не впитал он с детских лет привычки быть всегда обходительным, и теперь ничто не скрывало его мелкой, холодной души. Уже в первые дни после его возвращения Елена поняла это и смирилась. Словно тот спартанский мальчик, которого так часто — и, как ей тогда казалось, с такой тупой навязчивостью — ставили ей в пример в детстве, она только крепче прижимала к себе лису, вгрызавшуюся в ее внутренности, лишь бы никто ее не увидел.
Но, пусть и чужой, он вечер за вечером проводил наедине с ней и, все еще потрясенный тем, что произошло в Риме, подолгу ей об этом рассказывал.
— Этого триумфа я никогда не забуду — я ничего такого и представить себе не мог.
— И слоны были?
— Двадцать штук и четыре тигра. Колесницу Аврелиана везла четверка благородных оленей; там были еще страусы, жирафы и какие-то звери, которым нет имени, которых никто до тех пор не видел. Зенобия один раз даже упала на четвереньки под тяжестью драгоценностей... Тетрик в своих галльских штанах горчичного цвета выглядел таким довольным, словно это его собственный триумф... Тысяча шестьсот гладиаторов! Ты ничего подобного не видала.
— Нет, не видала, — согласилась Елена.
— Нас принимали каждый вечер. Все самые важные сенаторы открыли для нас свои дворцы. Странные люди. Один, например, собирает коллекцию механических игрушек, которые в Персии делают для гаремов. И говорят — половину не поймешь. Временами мне казалось, что они считают нас чем-то вроде этих диких зверей из триумфальной процессии. Но обеды они для нас устраивали потрясающие. Каждое блюдо приготовлено так, чтобы оно стало не похоже само на себя: куропатки из сахара, персики из марципана — никогда не догадаешься, что ешь. А какой огромный город! Когда стоишь на каком-нибудь из холмов и смотришь вокруг, до самого горизонта видны одни только крыши. Целые кварталы домов в шесть и семь этажей — и редко когда встретишь настоящего италийца, зато сколько угодно всех остальных, любого цвета и любой расы, какие только есть на свете. Можешь мне поверить, мои люди были просто потрясены.
И в конце концов разговор неизменно заходил о том, что Констанция на самом деле интересовало больше всего, — о его карьере.
— Весь первый месяц я Аврелиана почти не видел. Он все время был с Пробом [15] — это там новая фигура, он удачно воевал на Востоке. Я уже начал думать, что он меня избегает. Потом, после триумфа, император вызвал меня, и у нас состоялся долгий разговор. Все будет хорошо. Он великий человек — второй Траян. Начал он с того, что перечислил все доводы против: и сенат недоволен, считает, будто мы, иллирийцы, слишком много на себя берем, и армия на Востоке меня не знает и так далее. Я решил — вот сейчас он объявит, что передумал. А потом Аврелиан сказал: «Я все это говорю для того, чтобы показать, какая трудная работа тебе предстоит». И больше ничего, но все это было сказано, как прежде, — спокойно и по-дружески. Он уже подготовил прокламацию о моем назначении и еще одну, где объявлял христиан вне закона. Но тут — надо же такому случиться! — в его сад ударила молния. Есть у него такая странность — он верит во все приметы. Он созвал множество предсказателей, чтобы с ними посоветоваться, и не подписывал никаких бумаг. И тут произошел тот ужасный мятеж в городе. После этого он неожиданно решил отправиться в Персию. Сказал, что хочет заполучить обратно тело Валериана, но, по-моему, он просто боится войска. Он хочет постоянно держать его в походе, в деле, чтобы солдатам было не до мятежей. Я надеялся, что он возьмет меня с собой. Снова и снова пытался с ним увидеться. Потом, перед самым своим отъездом, он прислал мне письмо. Там говорилось, что я должен вернуться в Нисс, что могу не беспокоиться, он про меня не забыл, надо только еще подождать, и на этот раз — не так уж долго.
Но Божественный Аврелиан больше не вернулся. Едва успев отправиться в путь, он был убит своими приближенными на берегах Босфора. Весть об этом очень скоро дошла до Нисса и была встречена здесь такими всеобщими и горькими стенаниями, словно речь шла о близком родственнике. Констанций был ошеломлен и ничего не предпринимал. Вся армия на некоторое время впала в растерянность. Ни один из полководцев не решался предложить себя в императоры. Шел месяц за месяцем, а империя оставалась без верховного властителя. Наконец сенат назначил императором одного из своих членов — пожилого, знатного и ничем не запятнанного. Против такого решения не возражал никто, кроме его самого: он прекрасно знал, что это означает.
— Все прошло по плану. Аврелиан был верен себе. И лучше всего дрались, как обычно, наши люди.
— Ты видел Зенобию? [13]
— Только один раз, да и то издалека. Должен сказать — это что-то особенное. Говорят, Аврелиан намерен обойтись с ней по-хорошему.
— Почему? — спросил Констанций.
— Если хочешь знать мое мнение, старик теперь совсем размяк. Он оставил Пальмиру почти нетронутой. Никакой бойни, никакого грабежа. Войскам это не слишком понравилось. Он отрубил голову одному старцу по имени Лонгин, только и всего.
— А кто это такой? Уж не великий ли философ Лонгин? — спросила Елена.
— Нечто в этом роде. Если верить Зенобии, он был главным зачинщиком мятежа. А ты про него что-нибудь знаешь?
— Слыхала когда-то.
— Послушай-ка, — сказал приезжий Констанцию, — ты, похоже, женился на образованной. Придется нам с ней держать ухо востро.
— Что ты можешь знать о каком-то философе? — удивленно спросил жену Констанций.
— Совсем немного. В сущности, ничего.
Однако смерть этого почти неизвестного ей старика, книг которого она никогда в жизни не читала, оставила в ее сердце еще одну рану. Он теперь принадлежал лишь к утраченному миру ее юности. Так окончательно — и трагически — завершилось ее обучение.
— А что слышно про триумф? — продолжал расспросы Констанций.
— Все решено — он состоится, как только можно будет вывести оттуда войска. Все упирается в транспорт. Не понимаю, почему ты не собираешься на триумф. Там будут все важные шишки.
— Я еще не получил официального приглашения.
— Он берет с собой в Рим всю армию. И по-моему, совершенно напрасно. После этого солдат будет не узнать.
— Странно, что мне ничего не сообщили.
— Ну, кто-то же должен оставаться на месте и делать всю грязную работу. И потом, ты ведь не участвовал в походе, верно?
— Нет. В общем, нет. Но все равно — я думал, Аврелиан захочет, чтобы я там был.
Несколько дней после этого Констанций ходил мрачный, как туча. Но вот прибыл курьер от императора, и у Хлора сразу поднялось настроение: ему предстояло ехать в Рим. Ехать впервые.
— Хлор, как мне хочется поехать с тобой!
— Это исключено.
— Я понимаю, что исключено, но мне всегда так хотелось увидеть триумф!
— Будут и еще триумфы, — сказал Констанций.
— Но ты ведь запомнишь все-все, все подробности, и расскажешь мне, когда вернешься?
— Насколько я знаю Аврелиана, там будет что вспомнить.
В тот вечер Елена долго плакала от бессильной обиды на ребенка в своей утробе, из-за которого должна была оставаться взаперти. Она горько плакала и в тот день, когда Констанций с небольшим эскортом отправился в путь через заснеженные горы. Потом она успокоилась и стала терпеливо ждать.
Ребенок родился вскоре после Нового года. Констанций, уезжая, велел, если будет девочка, назвать ее Констанцией, а если мальчик — Константином. Родился мальчик — крепкий и, по словам всех родственниц отца, очень хорошенький.
В Британии женщины из высших классов, следуя примеру Галлии и Италии, отдавали своих детей кормилицам. Но в Иллирии это было не принято, что и постарались довести до сведения Елены все родственники Констанция. Она с радостью последовала этому первобытному обычаю — сама кормила мальчика, ворковала над ним и от всей души его полюбила.
Елена с нетерпением ждала возвращения Констанция. Ждали его и все обитатели военного городка и окрестных деревень. Почти из каждой семьи кто-нибудь служил в армии; к тому времени, когда их отправили на Восток, многие из них, ветераны войн с готами, уже отслужили свой срок и ожидали отставки и положенного им участка земли; другие, молодые воины, незадолго до похода женились — маленький Константин был одним из тысячи детей в Ниссе и окрестностях, которых их отцы еще ни разу не видели.
Констанций вернулся весной, когда вся долина была белой от сливовых деревьев в цвету. Сначала приехал курьер, чтобы распорядиться по поводу встречи и узнать про его сына. Во дворе приезжего обступила толпа — всем не терпелось услышать новости о своих родных и друзьях; но он, ничего не ответив на их расспросы, уехал. В гарнизоне сразу же поползли слухи — говорили, что случилось что-то скверное, что армию снова посылают на Восток, что в возвращающейся колонне разразилась чума. Но до Елены эти слухи не доходили. Она нянчила своего младенца, снова и снова твердя над его колыбелью, что через два дня он увидит отца.
Когда долгожданный день наступил, она выехала навстречу Констанцию. Проехав пять миль среди цветущих садов и виноградников, она встретила его, повернула коня и поехала рядом. Они поговорили о Константине, а потом Хлор замолчал. Позади них, тоже в молчании, шагал авангард Дунайской армии.
— Что-нибудь неладно? — спросила Елена.
— Да. Случилась беда. Хотя, в общем, еще не катастрофа. Такова уж военная жизнь — в ней всякое бывает.
— Расскажи!
— Потом.
И они молча въехали в Нисс.
Новость, со всевозможными фантастическими добавлениями, мгновенно разнеслась по городу. Чтобы пресечь слухи, Констанций издал прокламацию. То, что случилось в действительности, было достаточно серьезно и само по себе. Горожане снимали цветочные гирлянды, которыми украсили было улицы, и предавались скорби — кто угрюмо, кто в исступлении, как это свойственно жителям Балкан.
Только вечером, оставшись наедине с Еленой, Констанций наконец дал волю своему горю.
— Семь тысяч моих лучших воинов, которые дрались еще у дяди Клавдия, цвет нашей провинции, — изрублены на улицах Рима! Какие-то беспорядки на монетном дворе [14], возмущение среди горожан — и моих героев, которым приходилось сражаться против тройного числа готов или сирийцев, застали врасплох и перебили в трущобах толпы всякого сброда, рабов и презренных циркачей...
Понемногу перед Еленой разворачивалась вся печальная история. Ослабевшая после триумфа дисциплина; солдаты, радостно толкающиеся по городским рынкам — покупают сувениры, глазеют по сторонам, хвастаются в тавернах и банях своими подвигами; а потом — внезапное, хорошо скоординированное нападение на них, в котором участвовала чуть ли не половина горожан...
— Что за этим стоит? Ведь там не простой мятеж. Мятежники были вооружены, обучены, оплачены. Что им было нужно? Происходит что-то непонятное — какие-то подспудные течения, какие-то планы... Кое-кто говорит, что все это дело рук евреев. В Риме повсюду тайные общества. Никогда не знаешь, с кем говоришь, — человек сидит рядом с тобой за столом, а, оказывается, он состоит в таком обществе. Там люди из всех сословий. И женщины тоже. И рабы, и евнухи, и сенаторы. Они хотят уничтожить империю — одни только боги знают зачем. Аврелиан говорит, что все это христиане... Я ничего не могу понять.
Он изливал душу Елене, потому что она оказалась его единственной слушательницей, но, даже пристыженный и растерянный, он не искал у нее утешения. Это был совсем не тот человек, который, полный надежд, уезжал из Нисса. И в последующие дни, когда прошла усталость после долгой дороги и притупилась боль от потерь, когда он снова начал трезво и уверенно подсчитывать свои шансы на повышение, Констанций так и остался для Елены чужим. Он оставался чужим, и когда стоял рядом с ней, а она кормил ребенка, и когда приходил к ней в постель. Из Рима, куда стекались и где расточались все богатства мира, он возвратился ограбленным и опустошенным. Прежняя энергия молодости в нем иссякла, способность любить оскудела; все, что увидела в нем когда-то Елена, к чему она потянулась и чем так недолго наслаждалась, безвозвратно исчезло. Хлора никогда не учили проявлять любезность, не впитал он с детских лет привычки быть всегда обходительным, и теперь ничто не скрывало его мелкой, холодной души. Уже в первые дни после его возвращения Елена поняла это и смирилась. Словно тот спартанский мальчик, которого так часто — и, как ей тогда казалось, с такой тупой навязчивостью — ставили ей в пример в детстве, она только крепче прижимала к себе лису, вгрызавшуюся в ее внутренности, лишь бы никто ее не увидел.
Но, пусть и чужой, он вечер за вечером проводил наедине с ней и, все еще потрясенный тем, что произошло в Риме, подолгу ей об этом рассказывал.
— Этого триумфа я никогда не забуду — я ничего такого и представить себе не мог.
— И слоны были?
— Двадцать штук и четыре тигра. Колесницу Аврелиана везла четверка благородных оленей; там были еще страусы, жирафы и какие-то звери, которым нет имени, которых никто до тех пор не видел. Зенобия один раз даже упала на четвереньки под тяжестью драгоценностей... Тетрик в своих галльских штанах горчичного цвета выглядел таким довольным, словно это его собственный триумф... Тысяча шестьсот гладиаторов! Ты ничего подобного не видала.
— Нет, не видала, — согласилась Елена.
— Нас принимали каждый вечер. Все самые важные сенаторы открыли для нас свои дворцы. Странные люди. Один, например, собирает коллекцию механических игрушек, которые в Персии делают для гаремов. И говорят — половину не поймешь. Временами мне казалось, что они считают нас чем-то вроде этих диких зверей из триумфальной процессии. Но обеды они для нас устраивали потрясающие. Каждое блюдо приготовлено так, чтобы оно стало не похоже само на себя: куропатки из сахара, персики из марципана — никогда не догадаешься, что ешь. А какой огромный город! Когда стоишь на каком-нибудь из холмов и смотришь вокруг, до самого горизонта видны одни только крыши. Целые кварталы домов в шесть и семь этажей — и редко когда встретишь настоящего италийца, зато сколько угодно всех остальных, любого цвета и любой расы, какие только есть на свете. Можешь мне поверить, мои люди были просто потрясены.
И в конце концов разговор неизменно заходил о том, что Констанция на самом деле интересовало больше всего, — о его карьере.
— Весь первый месяц я Аврелиана почти не видел. Он все время был с Пробом [15] — это там новая фигура, он удачно воевал на Востоке. Я уже начал думать, что он меня избегает. Потом, после триумфа, император вызвал меня, и у нас состоялся долгий разговор. Все будет хорошо. Он великий человек — второй Траян. Начал он с того, что перечислил все доводы против: и сенат недоволен, считает, будто мы, иллирийцы, слишком много на себя берем, и армия на Востоке меня не знает и так далее. Я решил — вот сейчас он объявит, что передумал. А потом Аврелиан сказал: «Я все это говорю для того, чтобы показать, какая трудная работа тебе предстоит». И больше ничего, но все это было сказано, как прежде, — спокойно и по-дружески. Он уже подготовил прокламацию о моем назначении и еще одну, где объявлял христиан вне закона. Но тут — надо же такому случиться! — в его сад ударила молния. Есть у него такая странность — он верит во все приметы. Он созвал множество предсказателей, чтобы с ними посоветоваться, и не подписывал никаких бумаг. И тут произошел тот ужасный мятеж в городе. После этого он неожиданно решил отправиться в Персию. Сказал, что хочет заполучить обратно тело Валериана, но, по-моему, он просто боится войска. Он хочет постоянно держать его в походе, в деле, чтобы солдатам было не до мятежей. Я надеялся, что он возьмет меня с собой. Снова и снова пытался с ним увидеться. Потом, перед самым своим отъездом, он прислал мне письмо. Там говорилось, что я должен вернуться в Нисс, что могу не беспокоиться, он про меня не забыл, надо только еще подождать, и на этот раз — не так уж долго.
Но Божественный Аврелиан больше не вернулся. Едва успев отправиться в путь, он был убит своими приближенными на берегах Босфора. Весть об этом очень скоро дошла до Нисса и была встречена здесь такими всеобщими и горькими стенаниями, словно речь шла о близком родственнике. Констанций был ошеломлен и ничего не предпринимал. Вся армия на некоторое время впала в растерянность. Ни один из полководцев не решался предложить себя в императоры. Шел месяц за месяцем, а империя оставалась без верховного властителя. Наконец сенат назначил императором одного из своих членов — пожилого, знатного и ничем не запятнанного. Против такого решения не возражал никто, кроме его самого: он прекрасно знал, что это означает.