Страница:
мы иудеи? Какое отношение к нам имеют нелепые и страшные дела этого
небольшого народа? Преступления освящались почти всеми народами мира, так
что же нам делать? Ненавидеть преступления и поклоняться Богу, который их
осуждает.
Признано, что иудеи поклонялись телесному Богу. Но разве это причина,
по которой мы должны иметь подобную идею верховного бытия?
Если доказано, что они верили в телесного Бога, то не менее ясно, что
они признавали Бога - создателя Вселенной.
Задолго до того, как они пришли в Палестину, финикийцы имели своего
единого Бога Яхо; имя это было у них священным, так же как позднее у египтян
и иудеев. Кроме того, они называли верховное бытие более распространенным
именем - Эль. По своему происхождению это халдейское имя. Именно от него
город, именуемый нами Вавилоном, назывался Бабель - Врата бога. От него же
иудейский народ, пришедший со временем в Палестину и там обосновавшийся,
стал называть себя "Израэль", что означает видящий Бога, как это сообщает
нам Филон8 в своем Трактате о воздаяниях и карах и как пишет
историк Иосиф9 в своем ответе Апиону10.
Египтяне вопреки всем своим суевериям признавали Верховного бога; они
именовали его Кнеф и изображали в виде шара.
Древний Зердуст, именуемый нами Зороастром11, учил лишь об
одном боге, коему подчинено злое начало. Индийцы, похваляющиеся тем, что они
- древнейшее общество, располагают вдобавок древними книгами, которые, по их
утверждению, были писаны четыре тысячи восемьсот шестьдесят шесть лет назад.
Ангел Брама или Габрама, говорят они, посланник Бога, служитель верховного
существа, продиктовал книгу на языке санскрит. Эта священная книга
называется Шастабад, и она гораздо древнее самой Веды, которая с давних
времен является священной книгой на берегах Ганга.
Два этих тома, представляющие собой закон всех браминских сект
-Яджур-Веду, являющуюся началом Веды, - повествуют лишь о едином Боге.
Небу было угодно, чтобы один из наших соотечественников, проживший
тридцать лет в Бенгалии и превосходно владевший языком древних браминов,
оставил нам извлечение из книги Шастабад, написанной за тысячелетие до Веды.
Она разделена на пять глав. В первой главе речь идет о Боге и его атрибутах,
и начинается она так: "Бог един; он создал все, что есть; он подобен
совершенной сфере, не имеющей ни конца ни начала. Он правит всем с
целокупной мудростью. Не ищи его сущность и природу - то будет напрасным и
преступным поиском. Довольствуйся тем, чтобы день и ночь поклоняться его
творениям, его мудрости, мощи и благости. Будь счастлив, чтя его".
Вторая глава трактует о творении небесных интеллектов.
Третья - о падении этих вторичных божеств.
Четвертая - об их наказании.
Пятая -- о милосердии Бога.
Китайцы, чьи истории и обычаи указывают на очень далекую древность,
хотя и меньшую, нежели древность индийцев, всегда поклонялись Тьен, Шань-тu,
Небесной добродетели. Все их книги, посвященные морали, все эдикты
императоров рекомендуют быть угодными Тьен, Шань-ти и заслуживать ее
милости.
Конфуций12 вовсе не был основателем китайской религии, как
это утверждают невежды. Задолго до него императоры четырежды в год вступали
в храм, дабы принести Шань-ти земные плоды.
Таким образом, вы видите: цивилизованные народы - индийцы, китайцы,
египтяне, персы, халдеи, финикийцы -- все признавали одного Верховного бога.
Я не стану утверждать, будто у этих столь древних наций не было атеистов; я
знаю, их много в Китае; мы видим их в Турции, они есть в нашем отечестве и у
многих народов Европы. Но почему их заблуждение должно поколебать нашу веру?
Разве ошибочные мнения всех философов относительно света мешают нам твердо
верить в ньютоновские открытия, касающиеся сего непостижимого элемента?
Разве неверная физика греков и их смехотворные софизмы способны разрушить
интуитивное знание, данное нам экспериментальной физикой?
Атеисты были у всех известных народов; но я сильно сомневаюсь, чтобы
атеизм этот был полной убежденностью, ясной уверенностью, в которых наш
разум пребывает, лишенный сомнений, спокойный, как тогда, когда дело идет о
геометрических доказательствах. Разве это скорее не полуубежденность,
усиленная яростной страстью и высокомерием, занимающими место полной
уверенности? Фаларис13 и Бусирис14 (а такие люди
попадаются в любой среде) резонно высмеивали басни о Кербере и Эвменидах:
они отлично понимали, как смешно воображать, будто Тезей целую вечность
просидел на скамеечке и будто гриф постоянно разрывал вновь отрастающую
печень Прометея. Подобные нелепости, бесчестящие божество, уничтожали его в
глазах этих людей. Они смутно говорили себе в своем сердце: нам всегда
повествовали о божестве одни лишь нелепости, а значит, божество - это только
химера. Они попирали ногами утешительную и одновременно страшную истину, ибо
она была окружена ложью.
О, злополучные теологи-схоласты, пусть бы хоть этот пример научил вас
не делать Бога смешным! Именно вы своими пошлостями распространяете атеизм,
с которым вы боретесь; именно вы создаете придворных атеистов, которым
достаточно лишь благовидного предлога, оправдывающего все их омерзительные
деяния. Но если бы поток дел и мрачных страстей оставлял им время одуматься,
они бы сказали: обманы жрецов Исиды или Кибелы должны восстанавливать меня
лишь против них, но не против божества, которое они оскорбляют. Если не
существует Флегетонта и Кокита, это вовсе не препятствует существованию
Бога. Поэтому я пренебрегу баснями и стану поклоняться истине. Мне рисуют
Бога смешным тираном, но я не буду из-за того считать его слабомудрым и
несправедливым. Я не соглашусь с Орфеем, утверждающим, будто тени
добродетельных людей разгуливают в Елисейских полях; я не признаю
метемпсихоз фарисеев и еще менее - уничтожение души, проповедуемое
саддукеями. Я признаю вечное провидение, не осмеливаясь при этом
разгадывать, каковы средства и следствия его милосердия и справедливости. Я
не стану злоупотреблять разумом, данным мне Богом; я уверую в то, что
существуют порок и добродетель, как существуют болезнь и здоровье; и
наконец, поскольку незримая сила, воздействие коей на меня я всегда ощущаю,
делает меня мыслящим и действующим существом, я заключу из этого, что мысли
мои и поступки должны быть достойны той силы, что помогла мне явиться на
свет.
Не станем здесь скрывать: бывают добродетельные атеисты. Секта
Эпикура15 дала весьма честных людей; сам Эпикур был
добродетельным человеком, я это признаю. Инстинкт добродетели, обитающий в
мягком и далеком от всякого насилия нраве, может отлично сосуществовать с
ошибочной философией. Эпикурейцы и наиболее славные атеисты наших дней,
стремящиеся к удовольствиям, даруемым общением, познанием и заботой о
безмятежном покое души, укрепили в себе этот инстинкт заставляющий их
никогда никому не вредить и отречься от беспокойных дел, возмущающих душу, а
также от развращающего ее высокомерия. В обществе существуют законы, более
строго соблюдаемые, нежели законы государства и религии. Тот, кто заплатил
за услуги своих друзей черной неблагодарностью, кто оклеветал честного
человека и проявил в своем поведении отталкивающую непристойность или кто
известен своей безжалостной и гнусной скаредностью, не будет наказан
законами, но его покарает общество честных людей, кои вынесут против него не
подлежащий обжалованию приговор об изгнании: в этом обществе он никогда не
будет принят. Таким образом, атеист, обладающий мягким и приятным нравом, во
всем прочем сдерживаемый уздой, налагаемой на него человеческим обществом,
вполне может вести безобидную, счастливую и уважаемую жизнь. Примеры мы
наблюдаем из века в век, начиная со славного Аттика16,
одновременно бывшего другом и Цезаря и Цицерона17, и кончая
знаменитым судьей де Барро18, заставившим слишком долго ждать
истца, процесс коего он вел, и уплатившим ему за это из своего кармана
сумму, о которой шла речь.
Мне могут еще назвать, если угодно, софиста-геометра Спинозу, чьи
умеренность, бескорыстие и благородство были достойны Эпиктета. Мне также
скажут, что знаменитый атеист Ламетри19 был человеком мягким и
приятным в обществе, уважаемым при жизни и осыпанным после смерти милостями
великого короля, который не обращал внимания на его философские убеждения и
награждал его за его достоинства. Однако дайте этим мягким и спокойным
атеистам высокие должности, включите их в политическую фракцию или заставьте
сражаться с Цезарем Борджа20 либо с Кромвелем, а может быть, с
кардиналом де Ретцем - и неужели, думаете вы, в подобных случаях они не
станут такими же злодеями, как их противники? Учтите, какую вы ставите перед
ними альтернативу: если они не порочны, они покажут себя глупцами, им надо
либо защищаться тем же оружием, либо погибнуть. Несомненно, их принципы не
противостанут убийствам и отравлениям, которые они сочтут неизбежными.
Итак, мы показали: атеизм может, самое большее, позволить существовать
общественным добродетелям в спокойной апатии частной жизни; однако среди
бурь жизни общественной он должен приводить к всевозможным злодействам.
Приватное общество атеистов, кои никогда меж собою не ссорятся и
спокойно растрачивают свою жизнь в чувственных наслаждениях, может
невозмутимо существовать какое-то время; однако если бы мир управлялся
атеистами, то с таким же успехом можно было находиться под непосредственным
владычеством адских сил, которые нам изображают яростными мучителями своих
жертв. Одним словом, атеисты, держащие в своих руках власть, были бы столь
же зловещи для человечества, как суеверные люди. Разум протягивает нам
спасительную Руку в выборе между двумя сими чудищами: то будет предметом
моей второй речи.
Проповедь вторая
О СУЕВЕРИИ
Братья мои,
Вы хорошо знаете, что все достаточно известные нации учреждали
общественный культ. Во все времена, когда люди сходились вместе, чтобы
обсудить свои дела поделиться друг с другом своими нуждами, они, как это
весьма естественно, начинали свои собрания заверениями в уважении и любви,
коими они обязаны творцу жизни. Подобные знаки почитания приравнивались к
тем, какие дети оказывают своему отцу, а подданные владыке. Но то слишком
слабые подобия культа Бога: отношения чело века к человеку несравнимы с
отношением творения к Верховному существу: они безгранично далеки друг от
друга. Более того, почитать Бога в облике монарха -- кощунство. Даже владыка
всей Земли - если бы такой мог существовать и люди были бы столь несчастны,
что оказались бы порабощенными одним человеком, - представлял бы собой всего
лишь земного червя (и нечто еще неизмеримо более мизерное) перед лицом
божества. И потом, как можно было в республиках, государствах, бес спорно
более древних, чем любая монархия, постигать Бога в обличье царя? Уж если
нужно было придать Богу зримый облик, то образ отца, сколь бы он ни был
неполным, представляется, быть может, лучше всего соответствующим нашей
слабости.
Однако эмблемы божества оказались первоисточниками суеверия. С того
момента, как мы создали себе Бога по нашему образу и подобию, божественный
культ был извращен. Осмелившись представить Бога в облике человека, наше
жалкое воображение, никогда не останавливающееся на полпути, придало ему и
человеческие пороки. Мы рассматривали его лишь как властного господина и
наградили его всеми чертами злоупотребления властью; мы прославляли его как
существо гордое, ревнивое гневное, мстительное, благотворящее и капризное,
как безжалостного разрушителя, грабящего одних, дабы обогатить других -
единственно по своей прихоти. Наши идеи всегда развертываются постепенно, мы
почти все постигаем по принципу сходства: так, когда Земля была наводнена
тиранами, Бога сделали первым среди тиранов. Еще хуже было, когда божество
воплощали в образах, взятых из животного мира и от растений: ..Бог стал
тогда быком, змеей, крокодилом, обезьяной, котом и ягненком; он ел траву,
свистел, блеял, пожирал других и был пожираем сам.
Суеверие почти среди всех народов было столь ужасающим, что, если бы до
сих пор не сохранились памятники этого суеверия, мы вряд ли могли бы
поверить тому, что об этом рассказывают. История мира - история фанатизма.
Но не были ли среди чудовищных суеверий, наводнявших Землю, вполне
невинные? Разве не должны мы делать различие между ядами, которые мы смогли
превратить в лекарства, и теми, что сохранили свои смертоносные свойства?
Исследование это заслуживает, если я не заблуждаюсь, полного внимания
трезвых умов.
Один человек делает добро своим братьям - людям, другой уничтожает
хищных животных, третий изобретает искусства силой своего гения. Вследствие
этого считают, что бог одарил их более, чем толпу; воображают, будто они -
дети бога, после смерти их возводят в ранг полубогов или второстепенных
божеств. Их не только ставят в пример как образец для прочего человечества,
но и делают объектом религиозного поклонения. Тот, кто поклоняется Гераклу и
Персею, вдохновенно им подражает. Алтари становятся наградой за талант и за
смелость. Я усматриваю здесь только заблуждение, кое обращено ко благу. В
таких случаях ошибки людей ведут к их собственной выгоде. Если бы древние
римляне возводили в ранг вторичных богов лишь Сципионов, Титов, Траянов и
Марков Аврелиев, в чем могли бы мы их упрекнуть?
Между Богом и человеком лежит бесконечность - согласен; и если по
античной системе человеческая душа считалась конечной частью безграничного
интеллекта, возвращающейся в огромное целое, не содействуя его росту; если
предполагают, что Бог жил в душе Марка Аврелия; если душа эта превосходила
другие души добродетелью в течение своей жизни - почему не допустить, что
она еще более велика, когда освобождается от своего смертного тела?
Римские католики, наши братья (ибо наши братья - все люди), населили
небо полубогами, коих они именуют святыми. Если бы они всегда делали
правильный выбор, мы бы безоговорочно признали, что их заблуждение - услуга
всему человечеству. Но мы осыпаем их проклятьями и презреньем, когда они
чествуют Инаса -- рыцаря Девы; свирепого преследователя Доминика; безумного
фанатика Франциска, расхаживавшего обнаженным, беседовавшего со зверями,
наставлявшего в вере волка и слепившего себе из снега женщину. Мы не простим
Иерониму, переводчику иудейских книг, человеку знающему, хоть и
заблуждавшемуся, его попытки в своей "Истории отцов пустыни" возбудить наше
уважение к святому Пахому, отправлявшемуся в гости верхом на крокодиле. И
особое возмущение мы испытываем, видя, что в Риме был канонизирован Григорий
VII, поджигатель Европы.
Не так, однако, обстоит дело во Франции с культом Людовика IX, который
был храбр и справедлив. И если молиться ему - излишество, то совсем не
излишество его чтить; такое поклонение только говорит другим государям:
подражайте его добродетелям.
Я пойду даже дальше: я предполагаю, что в базилику помещают статую
ГенрихаIV (завоевавшего свое королевство с силой Александра и с милосердием
Тита21) - короля, который был добр и сострадателен, умел выбирать
наилучших министров и сам для себя был первым министром; я допускаю: вопреки
его слабостям ему воздают почести, превышающие обычную дань памяти великим
людям; но какое из этого может проистекать зло? Несомненно, лучше преклонять
колени пред ним, чем перед толпой незнакомых святых, одни имена которых
стали предметом срамословия и насмешки. Это будет суеверием, я согласен, но
суеверием безвредным - патриотическим энтузиазмом, но не опасным фанатизмом.
Если человек рожден, чтобы заблуждаться, пожелаем ему достойные заблуждения.
С лица Земли надо стереть то суеверие, которое, делая Бога тираном,
побуждает людей к тирании. Тот, кто первым сказал, будто отступников надо
держать в страхе, вложил кинжал в руки тех, кто осмелился считать себя
правоверными; тот, кто первым запретил всякое общение с теми, кто не
придерживался его взглядов, ударил в набат гражданских войн по всей Земле.
Я верю в то, что кажется немыслимым моему разуму, а значит, в то. во
что я не верю; итак, я должен питать ненависть к тем, кто похваляется верой
в нелепости, противоположные моим. Такова логика суеверных людей или,
точнее, таково их отвратительное безрассудство. Поклоняться верховному
бытию, любить его, служить ему и быть полезным людям -это ничто; более того,
по мнению некоторых, это -- ложная добродетель, которую они именуют
блистательным прегрешением. Итак, с тех пор как люди сделали своим священным
долгом споры о вещах, которых они не могут постичь, с тех пор как стали
усматривать доблесть в произнесении неких необъяснимых слов, которые каждый
стремится в свой черед объяснить, христианские страны стали театром раздора
и резни.
Вы скажете мне: эту вселенскую чуму надо скорее отнести за счет
неистовой гордости, нежели за счет фанатизма. Я же вам отвечу: мы обязаны
этим и тому и другому. Жажда власти утоляется кровью глупцов. Я не чаю
исцелить могущественных людей от яростной страсти порабощать умы: это -
неисцелимая болезнь. Всякий человек желает, чтобы другие усердно ему
служили, а дабы они это делали лучше, он заставляет их, если может, верить,
что долг их и счастье заключены в рабском ему услужении. Придите к человеку,
чей доход исчисляется пятнадцатью или шестнадцатью миллионами, и который
имеет четыреста или пятьсот тысяч подданных, рассеянных по Европе и не
стоящих ему ни гроша, за исключением его гвардии и войска, и попробуйте
внушить ему, что Христос, викарием и подражателем которого он себя называет,
жил в бедности и ничтожестве; он вам возразит, что времена изменились, а
дабы доказать вам это, он приговорит вас к сожжению на костре. Вы не сумели
исправить ни этого человека, ни какого-нибудь кардинала Лотарингского,
владельца семи епархий одновременно. Что остается в таком случае делать? Вы
обращаетесь к народам, вы говорите с ними, и, какими бы огрубевшими они ни
были, они слушают вас, глаза их отчасти раскроются; они стряхнут с себя
немного самое унизительное ярмо, какое когда-либо кто носил; они освободятся
от некоторых заблуждений, возвратят себе малую толику свободы -- то
достояние человека или, точнее, ту его сущность, кою у него отняли. Если
нельзя излечить от высокомерия людей, стоящих у власти, то можно все же
исцелить народ от суеверия; можно -- пером и словом - сделать людей лучше и
просвещеннее.
Довольно легко дать им понять, что пришлось им вытерпеть за пятнадцать
столетий. Мало кто умеет читать, однако все могут слушать. Так слушайте же,
мои дорогие братья, и внимайте страданиям, удручавшим минувшие поколения.
Едва только христиане, вздохнувшие свободно при Константине, обагрили
свои руки кровью добродетельной Валерии - дочери, жены и матери цезарей, а
также кровью юного Кандидиана, ее сына, надежды империи; едва они убили сына
императора Максимилиана в возрасте восьми лет и его дочь, которой
исполнилось семь; едва только эти люди, коих нам изображают столь
терпеливыми в течение двух столетий, обнаружили таким образом свою ярость в
начале IV века, как теоретический спор породил гражданские распри, и они,
следуя одна за другой без мгновения передышки, до сих пор волнуют Европу.
Каковы же объекты этих кровавых распрей? Да те подробности, мои братья, о
которых ни слова нет в Евангелии. Хотят понять, был ли Сын Божий порожден
или сотворен; был ли он порожден во времени или до него; единосущ ли он с
Богом-Отцом или подобен ему; является ли монада Бога, как говорит Афанасий,
троичной и воплощенной в трех ипостасях; порожден ли Святой дух или он -
эманация, и проистекает ли он от одного Отца или же от Отца и Сына; две ли
воли у Христа или одна, одна или две природы, одно или два лица.
В общем, начиная с единосущности и кончая пресуществлением (термины,
столь же трудные для произношения, как и для понимания), все было предметом
спора, а каждый спор влек за собой реки крови.
Вам известно, сколько пролила крови наша суеверная Мария, дочь тирана
Генриха VIII и достойная супруга испанского тирана Филиппа II. Трон Карла I
был превращен в эшафот, и король этот был казнен, после того как более
двухсот тысяч человек оказались убитыми и принесенными в жертву литургии.
Вам известны гражданские войны во Франции. Свора теологов-фанатиков,
именуемая Сорбонной, объявляет короля Генриха Ш свергнутым с трона, и
внезапно он оказывается убит неким начинающим теологом. Сорбонна объявляет
великого Генриха IV, нашего союзника, неспособным царствовать - и вот
появляются один за другим двадцать убийц, пока, наконец, некий монах-фельян,
преподаватель коллежа, единственно по причине услышанной им новости, будто
сей доблестный человек собирается защищать своих старых союзников против
приверженцев папы, погружает нож в сердце самого мужественного из королей и
лучшего из людей в центре его столицы, на глазах у его народа и в окружении
его друзей; а потом в силу непостижимого противоречия его память навеки
остается священной, и сорбоннская шайка, вынесшая ему приговор, отлучившая
от церкви его и его верноподданных и не имеющая права отлучать никого,
продолжает процветать, к стыду Франции.
Братья мои, эти смехотворные и мрачные распри - источник стольких
ужасов и гнусных убийств - подняли не простые люди, не земледельцы, не
безвестные и мирные ремесленники; к несчастью, среди этих раздоров нет ни
одного, который не породили бы сами теологи. Люди, вскормленные в блаженной
праздности вашими трудами, разбогатевшие благодаря вашему поту и нищете,
сражаются за обладание большим количеством сторонников и рабов; они внушают
вам разрушительный фанатизм, чтобы стать вашими господами; они делают вас
суеверными, но не для того, чтобы вы пребывали прежде всего в страхе божием,
а для того, чтобы вы их боялись.
Евангелие не говорит Жаку и Пьеру или Варфоломею: Купайтесь в роскоши!
Кичитесь почестями! Выступайте в окружении охраны! И тем более оно не
говорит им: Возмущайте мир вашими непостижимыми проблемами! Иисус, братья
мои, не поднимал ни одного из этих вопросов. Неужели мы пожелаем быть
лучшими теологами, чем тот, кого вы признаете единственным своим учителем?
Как?! Он вам рек: Все дело в том, чтобы любить Бога и своего ближнего - а вы
станете добиваться чего-то иного?
Есть ли кто-либо среди вас - да нет, есть ли кто на всей Земле, кто
посмел бы думать, будто Бог станет его судить на основе теологических
параграфов, а не по его делам?
Что такое теологическое мнение? Это идея, коя может быть истинной или
ложной, но с которой мораль не связана. Совершенно очевидно: вы должны быть
достойными людьми независимо от того, является ли Святой дух истечением
дыхания Отца или Отца и Сына. Не менее ясно, что вы никогда не поймете ни
одного из положений такого рода. Вы никогда не будете иметь даже самого
слабого понятия о том, каким образом мог Иисус в одном лице обладать
двойственной природой и волей. Если бы он желал, чтобы вы были в этом
осведомлены, он бы вам это сказал. Я выбрал эти примеры из сотен других и
обхожу молчанием прочие споры, дабы не прикасаться ко все еще кровоточащим
ранам.
Бог дал вам разум, и он не может желать, чтобы вы его извратили. Как
может стать необходимым для вас предложение, относительно коего вы не
способны иметь никакой идеи? Что Бог, дарующий все, мог дать одному
какому-то человеку больше просвещенности и таланта, чем другому, - с этим мы
сталкиваемся на каждом шагу. Что он избрал какого-то человека, дабы слиться
с ним теснее, чем с другими людьми, и сделал его образцом разума и
добродетели - это совсем не возмущает наш здравый смысл. Никто не может
отрицать: Богу доступно изливать свои самые прекрасные дары на одно из своих
творений. Итак, можно верить в Иисуса, учившего добродетели и
осуществлявшего ее на деле, но страшитесь того, чтобы, пожелав зайти дальше
этих пределов, мы не опрокинули целиком всю постройку.
Суеверный человек посыпает отравой самую здоровую пищу: он -враг самому
себе и другим. Он будет считать, что стал объектом вечного отмщения, если
съел в неположенный день мясо; он думает, будто длинная серая мантия с
остроконечным капюшоном и длинная борода более угодны Богу, чем бритое лицо
и голова, покрытая собственной шевелюрой; он воображает, что его спасение
связано с латинскими формулами, кои ему не понятны. Свою дочь он воспитывает
в подобных же принципах: едва достигнув зрелости, она запирается в келье;
чтобы угодить Богу, она предает свое потомство и тем самым оказывается более
виновной пред человеческим родом, чем жена индийца, бросающаяся в
погребальный костер своего мужа уже после того, как родила ему детей.
Анахореты южных частей Европы, осудившие сами себя на столь же
отталкивающую жизнь, сколь и ужасную, не сравнивайте себя с кающимися на
берегах Ганга! Ваши самоистязания далеки от их добровольных казней; но не
думайте, будто Бог оправдывает в вас то, что, по вашему мнению, он осуждает
небольшого народа? Преступления освящались почти всеми народами мира, так
что же нам делать? Ненавидеть преступления и поклоняться Богу, который их
осуждает.
Признано, что иудеи поклонялись телесному Богу. Но разве это причина,
по которой мы должны иметь подобную идею верховного бытия?
Если доказано, что они верили в телесного Бога, то не менее ясно, что
они признавали Бога - создателя Вселенной.
Задолго до того, как они пришли в Палестину, финикийцы имели своего
единого Бога Яхо; имя это было у них священным, так же как позднее у египтян
и иудеев. Кроме того, они называли верховное бытие более распространенным
именем - Эль. По своему происхождению это халдейское имя. Именно от него
город, именуемый нами Вавилоном, назывался Бабель - Врата бога. От него же
иудейский народ, пришедший со временем в Палестину и там обосновавшийся,
стал называть себя "Израэль", что означает видящий Бога, как это сообщает
нам Филон8 в своем Трактате о воздаяниях и карах и как пишет
историк Иосиф9 в своем ответе Апиону10.
Египтяне вопреки всем своим суевериям признавали Верховного бога; они
именовали его Кнеф и изображали в виде шара.
Древний Зердуст, именуемый нами Зороастром11, учил лишь об
одном боге, коему подчинено злое начало. Индийцы, похваляющиеся тем, что они
- древнейшее общество, располагают вдобавок древними книгами, которые, по их
утверждению, были писаны четыре тысячи восемьсот шестьдесят шесть лет назад.
Ангел Брама или Габрама, говорят они, посланник Бога, служитель верховного
существа, продиктовал книгу на языке санскрит. Эта священная книга
называется Шастабад, и она гораздо древнее самой Веды, которая с давних
времен является священной книгой на берегах Ганга.
Два этих тома, представляющие собой закон всех браминских сект
-Яджур-Веду, являющуюся началом Веды, - повествуют лишь о едином Боге.
Небу было угодно, чтобы один из наших соотечественников, проживший
тридцать лет в Бенгалии и превосходно владевший языком древних браминов,
оставил нам извлечение из книги Шастабад, написанной за тысячелетие до Веды.
Она разделена на пять глав. В первой главе речь идет о Боге и его атрибутах,
и начинается она так: "Бог един; он создал все, что есть; он подобен
совершенной сфере, не имеющей ни конца ни начала. Он правит всем с
целокупной мудростью. Не ищи его сущность и природу - то будет напрасным и
преступным поиском. Довольствуйся тем, чтобы день и ночь поклоняться его
творениям, его мудрости, мощи и благости. Будь счастлив, чтя его".
Вторая глава трактует о творении небесных интеллектов.
Третья - о падении этих вторичных божеств.
Четвертая - об их наказании.
Пятая -- о милосердии Бога.
Китайцы, чьи истории и обычаи указывают на очень далекую древность,
хотя и меньшую, нежели древность индийцев, всегда поклонялись Тьен, Шань-тu,
Небесной добродетели. Все их книги, посвященные морали, все эдикты
императоров рекомендуют быть угодными Тьен, Шань-ти и заслуживать ее
милости.
Конфуций12 вовсе не был основателем китайской религии, как
это утверждают невежды. Задолго до него императоры четырежды в год вступали
в храм, дабы принести Шань-ти земные плоды.
Таким образом, вы видите: цивилизованные народы - индийцы, китайцы,
египтяне, персы, халдеи, финикийцы -- все признавали одного Верховного бога.
Я не стану утверждать, будто у этих столь древних наций не было атеистов; я
знаю, их много в Китае; мы видим их в Турции, они есть в нашем отечестве и у
многих народов Европы. Но почему их заблуждение должно поколебать нашу веру?
Разве ошибочные мнения всех философов относительно света мешают нам твердо
верить в ньютоновские открытия, касающиеся сего непостижимого элемента?
Разве неверная физика греков и их смехотворные софизмы способны разрушить
интуитивное знание, данное нам экспериментальной физикой?
Атеисты были у всех известных народов; но я сильно сомневаюсь, чтобы
атеизм этот был полной убежденностью, ясной уверенностью, в которых наш
разум пребывает, лишенный сомнений, спокойный, как тогда, когда дело идет о
геометрических доказательствах. Разве это скорее не полуубежденность,
усиленная яростной страстью и высокомерием, занимающими место полной
уверенности? Фаларис13 и Бусирис14 (а такие люди
попадаются в любой среде) резонно высмеивали басни о Кербере и Эвменидах:
они отлично понимали, как смешно воображать, будто Тезей целую вечность
просидел на скамеечке и будто гриф постоянно разрывал вновь отрастающую
печень Прометея. Подобные нелепости, бесчестящие божество, уничтожали его в
глазах этих людей. Они смутно говорили себе в своем сердце: нам всегда
повествовали о божестве одни лишь нелепости, а значит, божество - это только
химера. Они попирали ногами утешительную и одновременно страшную истину, ибо
она была окружена ложью.
О, злополучные теологи-схоласты, пусть бы хоть этот пример научил вас
не делать Бога смешным! Именно вы своими пошлостями распространяете атеизм,
с которым вы боретесь; именно вы создаете придворных атеистов, которым
достаточно лишь благовидного предлога, оправдывающего все их омерзительные
деяния. Но если бы поток дел и мрачных страстей оставлял им время одуматься,
они бы сказали: обманы жрецов Исиды или Кибелы должны восстанавливать меня
лишь против них, но не против божества, которое они оскорбляют. Если не
существует Флегетонта и Кокита, это вовсе не препятствует существованию
Бога. Поэтому я пренебрегу баснями и стану поклоняться истине. Мне рисуют
Бога смешным тираном, но я не буду из-за того считать его слабомудрым и
несправедливым. Я не соглашусь с Орфеем, утверждающим, будто тени
добродетельных людей разгуливают в Елисейских полях; я не признаю
метемпсихоз фарисеев и еще менее - уничтожение души, проповедуемое
саддукеями. Я признаю вечное провидение, не осмеливаясь при этом
разгадывать, каковы средства и следствия его милосердия и справедливости. Я
не стану злоупотреблять разумом, данным мне Богом; я уверую в то, что
существуют порок и добродетель, как существуют болезнь и здоровье; и
наконец, поскольку незримая сила, воздействие коей на меня я всегда ощущаю,
делает меня мыслящим и действующим существом, я заключу из этого, что мысли
мои и поступки должны быть достойны той силы, что помогла мне явиться на
свет.
Не станем здесь скрывать: бывают добродетельные атеисты. Секта
Эпикура15 дала весьма честных людей; сам Эпикур был
добродетельным человеком, я это признаю. Инстинкт добродетели, обитающий в
мягком и далеком от всякого насилия нраве, может отлично сосуществовать с
ошибочной философией. Эпикурейцы и наиболее славные атеисты наших дней,
стремящиеся к удовольствиям, даруемым общением, познанием и заботой о
безмятежном покое души, укрепили в себе этот инстинкт заставляющий их
никогда никому не вредить и отречься от беспокойных дел, возмущающих душу, а
также от развращающего ее высокомерия. В обществе существуют законы, более
строго соблюдаемые, нежели законы государства и религии. Тот, кто заплатил
за услуги своих друзей черной неблагодарностью, кто оклеветал честного
человека и проявил в своем поведении отталкивающую непристойность или кто
известен своей безжалостной и гнусной скаредностью, не будет наказан
законами, но его покарает общество честных людей, кои вынесут против него не
подлежащий обжалованию приговор об изгнании: в этом обществе он никогда не
будет принят. Таким образом, атеист, обладающий мягким и приятным нравом, во
всем прочем сдерживаемый уздой, налагаемой на него человеческим обществом,
вполне может вести безобидную, счастливую и уважаемую жизнь. Примеры мы
наблюдаем из века в век, начиная со славного Аттика16,
одновременно бывшего другом и Цезаря и Цицерона17, и кончая
знаменитым судьей де Барро18, заставившим слишком долго ждать
истца, процесс коего он вел, и уплатившим ему за это из своего кармана
сумму, о которой шла речь.
Мне могут еще назвать, если угодно, софиста-геометра Спинозу, чьи
умеренность, бескорыстие и благородство были достойны Эпиктета. Мне также
скажут, что знаменитый атеист Ламетри19 был человеком мягким и
приятным в обществе, уважаемым при жизни и осыпанным после смерти милостями
великого короля, который не обращал внимания на его философские убеждения и
награждал его за его достоинства. Однако дайте этим мягким и спокойным
атеистам высокие должности, включите их в политическую фракцию или заставьте
сражаться с Цезарем Борджа20 либо с Кромвелем, а может быть, с
кардиналом де Ретцем - и неужели, думаете вы, в подобных случаях они не
станут такими же злодеями, как их противники? Учтите, какую вы ставите перед
ними альтернативу: если они не порочны, они покажут себя глупцами, им надо
либо защищаться тем же оружием, либо погибнуть. Несомненно, их принципы не
противостанут убийствам и отравлениям, которые они сочтут неизбежными.
Итак, мы показали: атеизм может, самое большее, позволить существовать
общественным добродетелям в спокойной апатии частной жизни; однако среди
бурь жизни общественной он должен приводить к всевозможным злодействам.
Приватное общество атеистов, кои никогда меж собою не ссорятся и
спокойно растрачивают свою жизнь в чувственных наслаждениях, может
невозмутимо существовать какое-то время; однако если бы мир управлялся
атеистами, то с таким же успехом можно было находиться под непосредственным
владычеством адских сил, которые нам изображают яростными мучителями своих
жертв. Одним словом, атеисты, держащие в своих руках власть, были бы столь
же зловещи для человечества, как суеверные люди. Разум протягивает нам
спасительную Руку в выборе между двумя сими чудищами: то будет предметом
моей второй речи.
Проповедь вторая
О СУЕВЕРИИ
Братья мои,
Вы хорошо знаете, что все достаточно известные нации учреждали
общественный культ. Во все времена, когда люди сходились вместе, чтобы
обсудить свои дела поделиться друг с другом своими нуждами, они, как это
весьма естественно, начинали свои собрания заверениями в уважении и любви,
коими они обязаны творцу жизни. Подобные знаки почитания приравнивались к
тем, какие дети оказывают своему отцу, а подданные владыке. Но то слишком
слабые подобия культа Бога: отношения чело века к человеку несравнимы с
отношением творения к Верховному существу: они безгранично далеки друг от
друга. Более того, почитать Бога в облике монарха -- кощунство. Даже владыка
всей Земли - если бы такой мог существовать и люди были бы столь несчастны,
что оказались бы порабощенными одним человеком, - представлял бы собой всего
лишь земного червя (и нечто еще неизмеримо более мизерное) перед лицом
божества. И потом, как можно было в республиках, государствах, бес спорно
более древних, чем любая монархия, постигать Бога в обличье царя? Уж если
нужно было придать Богу зримый облик, то образ отца, сколь бы он ни был
неполным, представляется, быть может, лучше всего соответствующим нашей
слабости.
Однако эмблемы божества оказались первоисточниками суеверия. С того
момента, как мы создали себе Бога по нашему образу и подобию, божественный
культ был извращен. Осмелившись представить Бога в облике человека, наше
жалкое воображение, никогда не останавливающееся на полпути, придало ему и
человеческие пороки. Мы рассматривали его лишь как властного господина и
наградили его всеми чертами злоупотребления властью; мы прославляли его как
существо гордое, ревнивое гневное, мстительное, благотворящее и капризное,
как безжалостного разрушителя, грабящего одних, дабы обогатить других -
единственно по своей прихоти. Наши идеи всегда развертываются постепенно, мы
почти все постигаем по принципу сходства: так, когда Земля была наводнена
тиранами, Бога сделали первым среди тиранов. Еще хуже было, когда божество
воплощали в образах, взятых из животного мира и от растений: ..Бог стал
тогда быком, змеей, крокодилом, обезьяной, котом и ягненком; он ел траву,
свистел, блеял, пожирал других и был пожираем сам.
Суеверие почти среди всех народов было столь ужасающим, что, если бы до
сих пор не сохранились памятники этого суеверия, мы вряд ли могли бы
поверить тому, что об этом рассказывают. История мира - история фанатизма.
Но не были ли среди чудовищных суеверий, наводнявших Землю, вполне
невинные? Разве не должны мы делать различие между ядами, которые мы смогли
превратить в лекарства, и теми, что сохранили свои смертоносные свойства?
Исследование это заслуживает, если я не заблуждаюсь, полного внимания
трезвых умов.
Один человек делает добро своим братьям - людям, другой уничтожает
хищных животных, третий изобретает искусства силой своего гения. Вследствие
этого считают, что бог одарил их более, чем толпу; воображают, будто они -
дети бога, после смерти их возводят в ранг полубогов или второстепенных
божеств. Их не только ставят в пример как образец для прочего человечества,
но и делают объектом религиозного поклонения. Тот, кто поклоняется Гераклу и
Персею, вдохновенно им подражает. Алтари становятся наградой за талант и за
смелость. Я усматриваю здесь только заблуждение, кое обращено ко благу. В
таких случаях ошибки людей ведут к их собственной выгоде. Если бы древние
римляне возводили в ранг вторичных богов лишь Сципионов, Титов, Траянов и
Марков Аврелиев, в чем могли бы мы их упрекнуть?
Между Богом и человеком лежит бесконечность - согласен; и если по
античной системе человеческая душа считалась конечной частью безграничного
интеллекта, возвращающейся в огромное целое, не содействуя его росту; если
предполагают, что Бог жил в душе Марка Аврелия; если душа эта превосходила
другие души добродетелью в течение своей жизни - почему не допустить, что
она еще более велика, когда освобождается от своего смертного тела?
Римские католики, наши братья (ибо наши братья - все люди), населили
небо полубогами, коих они именуют святыми. Если бы они всегда делали
правильный выбор, мы бы безоговорочно признали, что их заблуждение - услуга
всему человечеству. Но мы осыпаем их проклятьями и презреньем, когда они
чествуют Инаса -- рыцаря Девы; свирепого преследователя Доминика; безумного
фанатика Франциска, расхаживавшего обнаженным, беседовавшего со зверями,
наставлявшего в вере волка и слепившего себе из снега женщину. Мы не простим
Иерониму, переводчику иудейских книг, человеку знающему, хоть и
заблуждавшемуся, его попытки в своей "Истории отцов пустыни" возбудить наше
уважение к святому Пахому, отправлявшемуся в гости верхом на крокодиле. И
особое возмущение мы испытываем, видя, что в Риме был канонизирован Григорий
VII, поджигатель Европы.
Не так, однако, обстоит дело во Франции с культом Людовика IX, который
был храбр и справедлив. И если молиться ему - излишество, то совсем не
излишество его чтить; такое поклонение только говорит другим государям:
подражайте его добродетелям.
Я пойду даже дальше: я предполагаю, что в базилику помещают статую
ГенрихаIV (завоевавшего свое королевство с силой Александра и с милосердием
Тита21) - короля, который был добр и сострадателен, умел выбирать
наилучших министров и сам для себя был первым министром; я допускаю: вопреки
его слабостям ему воздают почести, превышающие обычную дань памяти великим
людям; но какое из этого может проистекать зло? Несомненно, лучше преклонять
колени пред ним, чем перед толпой незнакомых святых, одни имена которых
стали предметом срамословия и насмешки. Это будет суеверием, я согласен, но
суеверием безвредным - патриотическим энтузиазмом, но не опасным фанатизмом.
Если человек рожден, чтобы заблуждаться, пожелаем ему достойные заблуждения.
С лица Земли надо стереть то суеверие, которое, делая Бога тираном,
побуждает людей к тирании. Тот, кто первым сказал, будто отступников надо
держать в страхе, вложил кинжал в руки тех, кто осмелился считать себя
правоверными; тот, кто первым запретил всякое общение с теми, кто не
придерживался его взглядов, ударил в набат гражданских войн по всей Земле.
Я верю в то, что кажется немыслимым моему разуму, а значит, в то. во
что я не верю; итак, я должен питать ненависть к тем, кто похваляется верой
в нелепости, противоположные моим. Такова логика суеверных людей или,
точнее, таково их отвратительное безрассудство. Поклоняться верховному
бытию, любить его, служить ему и быть полезным людям -это ничто; более того,
по мнению некоторых, это -- ложная добродетель, которую они именуют
блистательным прегрешением. Итак, с тех пор как люди сделали своим священным
долгом споры о вещах, которых они не могут постичь, с тех пор как стали
усматривать доблесть в произнесении неких необъяснимых слов, которые каждый
стремится в свой черед объяснить, христианские страны стали театром раздора
и резни.
Вы скажете мне: эту вселенскую чуму надо скорее отнести за счет
неистовой гордости, нежели за счет фанатизма. Я же вам отвечу: мы обязаны
этим и тому и другому. Жажда власти утоляется кровью глупцов. Я не чаю
исцелить могущественных людей от яростной страсти порабощать умы: это -
неисцелимая болезнь. Всякий человек желает, чтобы другие усердно ему
служили, а дабы они это делали лучше, он заставляет их, если может, верить,
что долг их и счастье заключены в рабском ему услужении. Придите к человеку,
чей доход исчисляется пятнадцатью или шестнадцатью миллионами, и который
имеет четыреста или пятьсот тысяч подданных, рассеянных по Европе и не
стоящих ему ни гроша, за исключением его гвардии и войска, и попробуйте
внушить ему, что Христос, викарием и подражателем которого он себя называет,
жил в бедности и ничтожестве; он вам возразит, что времена изменились, а
дабы доказать вам это, он приговорит вас к сожжению на костре. Вы не сумели
исправить ни этого человека, ни какого-нибудь кардинала Лотарингского,
владельца семи епархий одновременно. Что остается в таком случае делать? Вы
обращаетесь к народам, вы говорите с ними, и, какими бы огрубевшими они ни
были, они слушают вас, глаза их отчасти раскроются; они стряхнут с себя
немного самое унизительное ярмо, какое когда-либо кто носил; они освободятся
от некоторых заблуждений, возвратят себе малую толику свободы -- то
достояние человека или, точнее, ту его сущность, кою у него отняли. Если
нельзя излечить от высокомерия людей, стоящих у власти, то можно все же
исцелить народ от суеверия; можно -- пером и словом - сделать людей лучше и
просвещеннее.
Довольно легко дать им понять, что пришлось им вытерпеть за пятнадцать
столетий. Мало кто умеет читать, однако все могут слушать. Так слушайте же,
мои дорогие братья, и внимайте страданиям, удручавшим минувшие поколения.
Едва только христиане, вздохнувшие свободно при Константине, обагрили
свои руки кровью добродетельной Валерии - дочери, жены и матери цезарей, а
также кровью юного Кандидиана, ее сына, надежды империи; едва они убили сына
императора Максимилиана в возрасте восьми лет и его дочь, которой
исполнилось семь; едва только эти люди, коих нам изображают столь
терпеливыми в течение двух столетий, обнаружили таким образом свою ярость в
начале IV века, как теоретический спор породил гражданские распри, и они,
следуя одна за другой без мгновения передышки, до сих пор волнуют Европу.
Каковы же объекты этих кровавых распрей? Да те подробности, мои братья, о
которых ни слова нет в Евангелии. Хотят понять, был ли Сын Божий порожден
или сотворен; был ли он порожден во времени или до него; единосущ ли он с
Богом-Отцом или подобен ему; является ли монада Бога, как говорит Афанасий,
троичной и воплощенной в трех ипостасях; порожден ли Святой дух или он -
эманация, и проистекает ли он от одного Отца или же от Отца и Сына; две ли
воли у Христа или одна, одна или две природы, одно или два лица.
В общем, начиная с единосущности и кончая пресуществлением (термины,
столь же трудные для произношения, как и для понимания), все было предметом
спора, а каждый спор влек за собой реки крови.
Вам известно, сколько пролила крови наша суеверная Мария, дочь тирана
Генриха VIII и достойная супруга испанского тирана Филиппа II. Трон Карла I
был превращен в эшафот, и король этот был казнен, после того как более
двухсот тысяч человек оказались убитыми и принесенными в жертву литургии.
Вам известны гражданские войны во Франции. Свора теологов-фанатиков,
именуемая Сорбонной, объявляет короля Генриха Ш свергнутым с трона, и
внезапно он оказывается убит неким начинающим теологом. Сорбонна объявляет
великого Генриха IV, нашего союзника, неспособным царствовать - и вот
появляются один за другим двадцать убийц, пока, наконец, некий монах-фельян,
преподаватель коллежа, единственно по причине услышанной им новости, будто
сей доблестный человек собирается защищать своих старых союзников против
приверженцев папы, погружает нож в сердце самого мужественного из королей и
лучшего из людей в центре его столицы, на глазах у его народа и в окружении
его друзей; а потом в силу непостижимого противоречия его память навеки
остается священной, и сорбоннская шайка, вынесшая ему приговор, отлучившая
от церкви его и его верноподданных и не имеющая права отлучать никого,
продолжает процветать, к стыду Франции.
Братья мои, эти смехотворные и мрачные распри - источник стольких
ужасов и гнусных убийств - подняли не простые люди, не земледельцы, не
безвестные и мирные ремесленники; к несчастью, среди этих раздоров нет ни
одного, который не породили бы сами теологи. Люди, вскормленные в блаженной
праздности вашими трудами, разбогатевшие благодаря вашему поту и нищете,
сражаются за обладание большим количеством сторонников и рабов; они внушают
вам разрушительный фанатизм, чтобы стать вашими господами; они делают вас
суеверными, но не для того, чтобы вы пребывали прежде всего в страхе божием,
а для того, чтобы вы их боялись.
Евангелие не говорит Жаку и Пьеру или Варфоломею: Купайтесь в роскоши!
Кичитесь почестями! Выступайте в окружении охраны! И тем более оно не
говорит им: Возмущайте мир вашими непостижимыми проблемами! Иисус, братья
мои, не поднимал ни одного из этих вопросов. Неужели мы пожелаем быть
лучшими теологами, чем тот, кого вы признаете единственным своим учителем?
Как?! Он вам рек: Все дело в том, чтобы любить Бога и своего ближнего - а вы
станете добиваться чего-то иного?
Есть ли кто-либо среди вас - да нет, есть ли кто на всей Земле, кто
посмел бы думать, будто Бог станет его судить на основе теологических
параграфов, а не по его делам?
Что такое теологическое мнение? Это идея, коя может быть истинной или
ложной, но с которой мораль не связана. Совершенно очевидно: вы должны быть
достойными людьми независимо от того, является ли Святой дух истечением
дыхания Отца или Отца и Сына. Не менее ясно, что вы никогда не поймете ни
одного из положений такого рода. Вы никогда не будете иметь даже самого
слабого понятия о том, каким образом мог Иисус в одном лице обладать
двойственной природой и волей. Если бы он желал, чтобы вы были в этом
осведомлены, он бы вам это сказал. Я выбрал эти примеры из сотен других и
обхожу молчанием прочие споры, дабы не прикасаться ко все еще кровоточащим
ранам.
Бог дал вам разум, и он не может желать, чтобы вы его извратили. Как
может стать необходимым для вас предложение, относительно коего вы не
способны иметь никакой идеи? Что Бог, дарующий все, мог дать одному
какому-то человеку больше просвещенности и таланта, чем другому, - с этим мы
сталкиваемся на каждом шагу. Что он избрал какого-то человека, дабы слиться
с ним теснее, чем с другими людьми, и сделал его образцом разума и
добродетели - это совсем не возмущает наш здравый смысл. Никто не может
отрицать: Богу доступно изливать свои самые прекрасные дары на одно из своих
творений. Итак, можно верить в Иисуса, учившего добродетели и
осуществлявшего ее на деле, но страшитесь того, чтобы, пожелав зайти дальше
этих пределов, мы не опрокинули целиком всю постройку.
Суеверный человек посыпает отравой самую здоровую пищу: он -враг самому
себе и другим. Он будет считать, что стал объектом вечного отмщения, если
съел в неположенный день мясо; он думает, будто длинная серая мантия с
остроконечным капюшоном и длинная борода более угодны Богу, чем бритое лицо
и голова, покрытая собственной шевелюрой; он воображает, что его спасение
связано с латинскими формулами, кои ему не понятны. Свою дочь он воспитывает
в подобных же принципах: едва достигнув зрелости, она запирается в келье;
чтобы угодить Богу, она предает свое потомство и тем самым оказывается более
виновной пред человеческим родом, чем жена индийца, бросающаяся в
погребальный костер своего мужа уже после того, как родила ему детей.
Анахореты южных частей Европы, осудившие сами себя на столь же
отталкивающую жизнь, сколь и ужасную, не сравнивайте себя с кающимися на
берегах Ганга! Ваши самоистязания далеки от их добровольных казней; но не
думайте, будто Бог оправдывает в вас то, что, по вашему мнению, он осуждает