Андрей Воронин
Антимавзолей
Глава 1
Плавно изгибаясь среди пологих пригорков и голых березовых рощ, пустое шоссе разматывалось, как неимоверно длинная ковровая дорожка, с негромким шорохом и гулом стелилось под колеса и оставалось позади. Мощный серебристый "Хаммер" жадно глотал километры, обильно запивая их дорогим бензином, и выплевывал из выхлопной трубы дым. Яркое апрельское солнышко празднично сияло на стекле и хроме, играло маслянистыми, чуть размытыми бликами на отполированных до зеркального блеска бортах. Перед "Хаммером", плавно приседая на амортизаторах, двигался огромный черный джип, благодаря тонированным стеклам казавшийся вырубленным из цельного куска антрацита. Позади шел еще один джип, отличавшийся от первого только одной цифрой в регистрационном номере. Короткая колонна неслась с умопомрачительной скоростью, которая, впрочем, почти не ощущалась теми, кто сидел внутри машин, – о ней свидетельствовали лишь безмолвные стрелки спидометров, намертво застрявшие возле отметки "160". Километровые столбики стремительно неслись навстречу, мелькая сбоку, как колья штакетника; голые придорожные кусты сливались в размытую серо-коричневую с красноватым оттенком полосу. Неброские подмосковные пейзажи неторопливо сменяли друг друга, медленно поворачиваясь за темными стеклами, как декорации, смонтированные на подвижном круге гигантской театральной сцены. Покрытые редкими заплатами уцелевшего снега поля, рыжие от прошлогодней травы бугры и косогоры, березовые рощи с красноватыми, будто от холода, ветвями, темные клинья хвойного леса, где у корней, в вечной тени, до сих пор лежал глубокий, выше щиколотки, ноздреватый снег, – все это проплывало мимо, бесконечно повторяясь, как будто машины стояли на месте, будучи центром, вокруг которого вращался огромный, искусно разрисованный неведомым гением барабан. Каждая новая роща казалась точным повторением предыдущей, пролетавшие мимо деревушки отличались друг от друга только названиями. Казалось, даже бродившие по их улицам тощие дворняги были все время одни и те же, не говоря уж об изредка попадавшихся навстречу людях – либо старых, либо пьяных, а то и старых и пьяных одновременно.
– Эх, хорошо! – сказал сидевший на заднем сиденье "Хаммера" сухопарый мужчина средних лет, когда очередная деревня с покосившимися черными заборами и вросшими в землю гнилыми избами осталась позади.
– Что хорошо? – спросил его сосед, на минуту оторвав скучающий взгляд от окна.
Он был невысок и очень толст, отчего его упакованная в дорогое кашемировое пальто с широкими подставными плечами фигура казалась почти кубической. Длинные иссиня-черные волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий, с глубокими залысинами лоб, и схвачены на затылке черным кожаным шнурком. Чисто выбритые щеки и верхняя губа казались синеватыми, как это часто случается у жгучих брюнетов, которым приходится бриться по два раза на дню; лицо было смуглое, с крупным мясистым носом и густыми черными бровями, под которыми живо поблескивали глаза – темно-карие, маслянистые, немного навыкате. В этом не блещущем красотой, но запоминающемся лице как будто чего-то недоставало, и всякий, кому случалось увидеть его, неизменно это замечал и задавался вопросом: чего же ему не хватает? И рано или поздно мог прийти к очевидному выводу, что не хватает в этом лице одной, но очень существенной детали, а именно усов – густых черных усов, целиком скрывающих верхнюю губу. Может быть, даже с лихо закрученными кончиками...
– Что хорошо, дорогой? – повторил свой вопрос толстяк. – Что такого хорошего ты увидел, чему радуешься?
– Весна, батоно Гогия, – ответил сосед, кивая в сторону окна. – Весна, природа... Ничего нет лучше подмосковной природы!
– Кто тебе сказал, что нет? – удивился толстяк. – Есть, сколько хочешь! Ты что, совсем дикий, мир не видел, э? Кавказ посмотри, потом скажешь, что красиво, а что не очень!
– Благодарствуйте, – на мгновение помрачнев, ответил сосед и машинально потрогал тонкий белый шрам на шее, чуть пониже кадыка. – Видал я ваш Кавказ во всех видах. Насмотрелся на три жизни вперед, будьте покойны!
– Э, батоно Николай, зачем так говоришь? – огорченно протянул толстяк. Когда было нужно, он умел говорить, как профессор русской филологии и даже более того – как профессиональный диктор, наговаривающий текст на кассету для иностранцев, изучающих русский язык. Однако в данный момент такой нужды у него не было, и в его речи отчетливо слышался гортанный акцент уроженца солнечной Грузии. – Гость за столом – это одно, солдат на броне – совсем другое... Да что я тебе рассказываю, сам все знаешь!
– Знаю, батоно, – согласился сосед. Отогнав мрачные воспоминания, он хитро усмехнулся. – Все равно не понимаю, что вы так носитесь со своими горами? Подумаешь, горы! Просто большая куча камней.
– Конечно, дорогой, – язвительно откликнулся толстяк. – Горы – большая куча камней, море – большая лужа воды... А твое хваленое Подмосковье – просто несколько кубических километров сырых дров и очень большая лепешка грязи. Плоская, как блин, глазу зацепиться не за что...
– То-то я гляжу, что тебя от этой лепешки палкой не отгонишь, – ухмыльнулся "батоно Николай". – Участочек себе прикупил... в куче сырых дров. А уж денег отвалил – мама, не горюй! Вот уж действительно куча, куда твоим горам...
– Слушай, ты у меня над кроватью кинжал видел? Клянусь, рассержусь когда-нибудь и тебя зарежу. Взрослый человек, слушай, как не стыдно? Дразнишься, как маленький... У меня работа такая – деньги делать, понимаешь? А где их делать, если не в Москве? Вот наделаю побольше и уеду, тебя с собой не возьму, будешь тогда локти кусать. А я буду шашлык кушать, кахетинским запивать, над тобой смеяться.
Он на минуту умолк и даже прикрыл глаза, погрузившись в приятные мечтания, а потом решительно продолжил:
– Нет, не так. Не буду я смеяться. Жалеть тебя буду, батоно Николай. Очень сильно жалеть. Это же горы, как ты не понимаешь? Куча камней... Нет, уважаемый, ошибаешься! В горах побывать – как у Бога в гостях. Сразу вспоминаешь, кто ты такой, перестаешь думать, что весь мир вокруг тебя вертится. Ты – соринка маленькая, ветер подул – и нет тебя, и никому уже не интересно, сколько денег ты нажил, на какой машине ездил, в каком доме жил. Здесь, в Москве, все потому и суетятся, как тараканы ошпаренные, что в горах редко бывают...
Он вздохнул и замолчал. "Батоно Николай", работавший у толстяка начальником службы безопасности и давно состоявший с ним в приятельских отношениях, выдержал небольшую паузу, а потом все-таки спросил:
– Зачем же ты оттуда уехал, если так тоскуешь?
Георгий Луарсабович Гургенидзе, чье имя уже на протяжении нескольких лет значилось в списке тех, кого принято именовать олигархами, искоса посмотрел на собеседника, снова вздохнул и с невеселой улыбкой произнес:
– Спроси что-нибудь полегче, Коля. Кто может ответить, почему он делает одно и не делает другого? Особенно если речь идет, как сказано у поэта, о делах давно минувших дней... Молодой был, хотел мир посмотреть, большим человеком стать... Отец всегда говорил: "Учись, Гоги, надо учиться, надо ехать в Москву, становиться человеком..."
– Ну, а чем ты недоволен? – спросил начальник охраны, внезапно ощутив потребность немного разрядить атмосферу. – Ты всего добился.
Большим человеком стал... Да еще каким большим – центнера на полтора!
Гургенидзе не поддержал шутливого тона.
– Да, – сказал он с печалью в голосе, – это верно. Сто сорок три килограмма живого веса – вот мое главное достижение. Не поверишь, на днях из ванны вышел, в зеркало посмотрел – испугался, клянусь! Думаю: кто такой, почему не знаю? Настоящий буржуй с плаката времен Гражданской войны, только цилиндра и фрака не хватает.
– Так ты ведь и есть буржуй, – удивился начальник охраны.
Шутливые споры с хозяином о сравнительных преимуществах гор и равнин, свиных отбивных и бараньих шашлыков, грузинского вина и русской водки были ему не в новинку, однако сегодня привычная пикировка явно свернула в какое-то новое русло: батоно Гогия, похоже, всерьез загрустил и даже был не прочь поплакаться кому-нибудь в жилетку, чего за ним, вообще-то, не водилось. Отставной подполковник армейской разведки Клыков относился к своему работодателю со сдержанной теплотой, уважая в нем не только удачливого бизнесмена и видного ученого, каковым тот являлся до начала перестроечного бардака, но и просто приличного человека и хорошего товарища. Однако ненужных откровенностей оба старались избегать, и то, что Гургенидзе вдруг без видимой причины изменил этому правилу, показалось "батоно Николаю" признаком если не слабости, то, как минимум, накопившейся усталости.
– Не знаю, батоно Гогия, – продолжал он, закуривая и выдвигая из подлокотника пепельницу. – По-моему, что сделано, то сделано. Какой смысл жалеть о том, чего не вернешь? Бараньим пастухом тебе уже не стать, а если станешь... Не знаю. Хороший бизнесмен, как ни крути, лучше плохого пастуха.
– Почему – плохого? – оскорбился Гургенидзе. – Людьми, по-твоему, руководить легче, чем овцами? Думаешь, я с баранами справиться не смогу, организаторских способностей не хватит?
Клыков рассмеялся.
– Действительно, – сказал он, – об этом я как-то не подумал. Но ты все-таки... того... не торопись. Людям ты нужнее, чем баранам.
– Это еще почему? Кто сказал?
– Я тебе говорю, батоно. Вот возьми, к примеру, меня. Ты в пастухи пойдешь, а мне куда – в овчарки, что ли? А от тебя, Георгий Луарсабович, не я один завишу, ты многим людям работу даешь.
– А, брось, – скривился Гургенидзе. – Ты, Коля, коммунистам это расскажи. Они, в отличие от тебя, считают, что меня даже к баранам подпускать нельзя: если не украду все стадо, то наверняка морально разложу. Но в чем-то ты прав: баранам я уже точно ни к чему. Какой из меня теперь пастух, с таким-то пузом?
– Да уж, по горам не поскачешь, – непочтительно согласился Клыков.
– Вот об этом я тебе и толкую. Печально, Коля, не то, что большинство из нас занимается не тем, чем хотелось бы, а то, что изменить ничего нельзя. Сначала кажется, что все идет путем и менять ничего не надо. Потом изменить что-то становится трудно – не хочется рисковать, терять верный кусок хлеба ради чего-то неопределенного... А пока ты сидишь и взвешиваешь все "за" и "против", жизнь потихонечку идет дальше, и в один прекрасный день понимаешь: все, приехали, из этой колеи уже не выскочить. Дела, новые проекты, обязательства – на кого все это бросить? Пузо опять же... Да и деньги – куда их девать? В горах мне столько не понадобится.
– Коммунистам отдай, – подсказал Клыков. – Они тебе спасибо скажут...
– Во-первых, не скажут, а если и скажут, так непременно с фигой в кармане. И вообще, чем им отдавать, лучше в сортире утопить.
– Это какой же нужен сортир, чтоб туда столько деньжищ влезло! – мечтательно произнес Клыков. – Надо с Телятниковым поговорить, чтобы предусмотрел в проекте, рассчитал все как следует. А то обидно получится: начнешь их туда совать, а миллион-другой, глядишь, и не поместится. А коммунисты уже в дверь скребутся: дескать, скоро ты там? Выходи, олигарх, отдавай награбленное!
– Типун тебе на язык, – проворчал Гургенидзе, но тут же ухмыльнулся, представив, по всей видимости, нарисованную начальником охраны картинку.
Передний джип притормозил, включил указатель поворота и свернул на проселочную дорогу, что уводила от шоссе направо и почти сразу скрывалась в прозрачном березовом перелеске. Таблички с названием населенного пункта у перекрестка не было, зато на въезде в лес по обе стороны проселка виднелись покосившиеся деревянные столбики со следами красной и белой масляной краски – все, что осталось от шлагбаума, некогда преграждавшего путь. Самого шлагбаума видно не было, зато в нескольких метрах от дороги, в кустах, из подтаявшего сугроба косо торчала верхняя половина ржавого жестяного круга, на котором еще можно было различить очертания "кирпича". Сразу за бывшим шлагбаумом асфальт кончался. В этом месте во всю ширину дороги разлеглась огромная мутно-рыжая лужа, глинистые берега которой были варварски исковерканы шинами тяжелых грузовиков. Джип охраны погрузился в нее выше ступиц и пошел вперед, вздымая грязные брызги и гоня перед собой мутную волну. По воде за ним волочился шлейф горячего пара, рыжая вода выплескивалась из берегов, заливая глинистые откосы, поросшие мертвой прошлогодней травой и густо усыпанные серо-коричневыми прелыми листьями.
– Танки грязи не боятся, – прокомментировал эту картину Клыков. – Придется тебе, Георгий Луарсабович, раскошелиться. Одно их двух: или дорогу строить, или вертолет покупать. Это я тебе официально заявляю как начальник службы безопасности. Пока мы вот так ползем, как вошь по мокрому месту, из нас легко можно решето сделать.
– Ты становишься мнительным, как старая дева, – заметил Гургенидзе. – Решето, вертолет... Две машины сопровождения – зачем это? Может, ты знаешь что-то, чего не знаю я?
– Ничего я не знаю, – возразил Клыков, – потому и беспокоюсь. Что это еще за новости? Чего мы там не видали, на этой стройплощадке? Проблемы, видите ли, у него... И ты тоже хорош, батоно. Вот чего, спрашивается, тебе на месте не сиделось? Чего ты понесся за семь верст киселя хлебать? Можно подумать, я бы без тебя не разобрался.
– Вах! – в притворном ужасе закричал Гургенидзе. – Какой ты страшный! Напугал меня, клянусь! Теперь ночь спать не буду, переживать стану: зачем батоно Николая рассердил, толстый ишак? Может быть, даже две ночи, – добавил он, немного подумав.
Клыков нисколько не смутился.
– Смейся, смейся, – сказал он. – Только не забывай, что ты мне, платишь за обеспечение твоей безопасности. А я, батоно Гогия, деньги даром получать не приучен. Не нравится – ищи себе другого начальника охраны. Их сейчас много развелось. Морды себе наедят, бицепсы накачают – не поймешь, где у него руки, а где ноги, – и думают, что круче их никого нет. Они и сами ничего не боятся и тебя пугать не станут. Будешь делать, что тебе в голову взбредет, пока тебя в собственной кровати перочинным ножиком не зарежут.
– Слушай, зачем кричишь? – возмутился Гургенидзе, хотя "батоно Николай" даже и не думал повышать голос. – Я, по-твоему, кто – заключенный? Железная Маска? Не имею права на свежий воздух выбраться, да? Хочешь безопасность обеспечивать – обеспечивай на здоровье, кто тебе мешает?
– Ты, – лаконично ответил Клыков. – У тебя, господин олигарх, шило в одном месте. Не сидится тебе, скачешь с места на место, как цирковой джигит, а я за тобой бегать должен, как нянька.
– Потерпи, дорогой, – ласково сказал Георгий Луарсабович. – Скоро помру, тогда и бегать перестану. Положишь меня в дубовый ящик, выставишь почетный караул и будешь доволен: и служба идет, и клиент спокойный – не скачет, вина не пьет и даже есть не просит. Как тот, что в мавзолее...
– Очень смешно, – проворчал Клыков. – У тебя, оказывается, еще и мания величия. Мавзолей ему подавай... Один твой земляк уже пробовал там прописаться, да не выгорело.
– У него московской регистрации не было, – ответил Гургенидзе, который, в отличие от многих своих соотечественников, относился к упомянутому Клыковым земляку без какого бы то ни было пиетета, – а у меня есть.
Пока они препирались, колонна миновала березовую рощу, пересекла рыжий от прошлогодней травы луг и углубилась в сосновый бор. Дорога стала немного ровнее и суше, хотя оставленные тяжелыми грузовиками следы были и здесь. Справа промелькнула утонувшая в разросшихся кустах караульная будка – пустая полуразвалившаяся коробка из крошащегося от старости кирпича, с голыми оконными проемами, откуда торчали корявые серые ветки кустов, и без крыши. Когда-то вправо и влево от нее тянулся забор из колючей проволоки, очерчивая периметр режимного объекта. Похороненные в гуще подлеска, затянутые изумрудным покрывалом мха, на девять десятых превратившиеся в гнилую труху дубовые столбы с обрывками ржавой проволоки все еще лежали где-то там, обозначая призрачную линию бывшей ограды. С дороги они не были видны, но и Гургенидзе, и Клыков знали, что они есть. Стремясь к полному уединению, Георгий Луарсабович купил участок на отшибе, как раз на территории бывшего охраняемого объекта. Клыков долго ворчал по этому поводу: он не понимал, какого дьявола нужно было забираться в лес, когда вокруг Москвы полным-полно престижных пригородных поселков с развитой инфраструктурой и налаженной системой охраны.
Гургенидзе резонно возражал, что охрана у него имеется своя, и притом очень неплохая, а что до соседей, то они ему не нужны: беспокойства от них много, а пользы – ноль. "Если меня захотят убрать, – говорил он, – то никакие соседи меня не спасут. В лучшем случае они заметят номер машины и, может быть, внешность убийцы. Это пригодится ментам, но, согласись, мне мертвому будет уже все равно, поймали киллера или нет".
Купленный Гургенидзе "режимный объект" представлял собой обширную, уже начавшую зарастать кустами и молодыми деревцами поляну на берегу тихой подмосковной речки, посреди которой на пологом бугорке валялись черные обугленные бревна сгоревшего деревянного строения. Поговаривали, что некогда здесь стояла правительственная дача. Где-то в середине пятидесятых она сгорела целиком, до самого фундамента. По неизвестной причине отстраивать ее не стали, участок забросили, и он, всеми забытый, зарастал малиной и березняком до тех пор, пока на него не наткнулся человек Георгия Луарсабовича, искавший уединенное местечко недалеко от Москвы для постройки загородного дома. Точной информации относительно характера здешнего объекта ему не смогли дать даже в местной администрации; впрочем, после всесторонней проверки сделка была признана законной, как дыхание, а все остальное Гургенидзе не интересовало: в конце концов, в течение почти всего прошлого века Россия целиком была одним гигантским режимным объектом.
Сделка купли-продажи состоялась в марте; тогда же был заказан проект будущего загородного дома. Проектирование поручили московскому архитектору Телятникову, известному своей добросовестностью и творческим подходом к работе. Взявшись за дело, Виктор Иванович Телятников контролировал ход строительства от начала до самого что ни на есть конца – от проведения почвенно-гидрологической экспертизы и до сдачи объекта под ключ. Он приходил на голое место и уходил оттуда лишь тогда, когда работяга в пропыленном комбинезоне забрасывал в кузов самосвала последнюю лопату строительного мусора. По желанию клиента Телятников мог выступить и в качестве дизайнера или ландшафтного архитектора. Наняв Виктора Ивановича и заплатив оговоренную контрактом сумму, клиент мог не сомневаться, что в установленный договором срок вступит во владение персональным уголком рая, который будет точно соответствовать высказанным пожеланиям. Работа Телятникова стоила дорого, но Георгию Луарсабовичу его услуги были по карману.
В данный момент проектирование находилось в начальной стадии. На площадке производились подготовительные работы: выкорчевывали подлесок, сносили остатки горелых стен и возводили временный дощатый забор. Накануне участок должны были посетить гидрогеологи: Телятников работал, скрупулезно придерживаясь всех установленных правил и норм, и никогда не начинал проектирование очередного объекта, не получив предварительно заключение гидрогеологической экспертизы. Это отнимало лишнее время и стоило денег, но Виктор Иванович, в отличие от многих своих коллег, считал, что дело того стоит: так он, по крайней мере, мог быть уверен, что построенный им особняк не завалится, как карточный домик, через месяц после ухода строителей и не съедет, как на салазках, в какой-нибудь овраг. Правда, о подобных случаях с элитными подмосковными коттеджами никто никогда не слышал, но все когда-нибудь случается впервые, и уж кто-кто, а клиенты этого архитектора могли не бояться, что их жилище откроет эту печальную статистику.
Именно вчера и именно в ходе отбора проб грунта для экспертизы у геологов произошла какая-то заминка. В чем заключалась суть происшествия, Телятников по телефону говорить не пожелал; не пожелал он также явиться к Георгию Луарсабовичу в его московскую квартиру или офис, чтобы лично, с глазу на глаз объяснить, в чем дело. Вместо всего этого обычно покладистый и всегда готовый идти навстречу клиенту архитектор категорически потребовал – не попросил, а именно потребовал! – личного присутствия господина Гургенидзе на стройплощадке. Заказчик так удивился, что согласился приехать.
Разумеется, Клыков был прав, протестуя против этой поездки. Он был хорошим начальником службы безопасности и относился к своим обязанностям не менее добросовестно, чем архитектор Телятников к своим. Ситуация действительно сложилась до невозможности странная и даже подозрительная – пожалуй, чересчур подозрительная для того, чтобы быть по-настоящему опасной. Георгий Луарсабович Гургенидзе в данный момент не видел, кому может принести выгоду его безвременная кончина, так что, по его мнению, и бояться было нечего. К тому же в его жизни давненько не происходило ничего необъяснимого и загадочного; он был богат, широко известен, и до сих пор никто не изъявил желания посадить его за решетку – кроме коммунистов, естественно, которые, дай им волю, оплели бы колючей проволокой всю страну, как уже сделали однажды. Словом, с точки зрения среднестатистического обывателя жизнь Георгия Луарсабовича Гургенидзе была спокойной и счастливой, и как раз по этой причине его на протяжении вот уже нескольких лет донимала свирепая, неодолимая скука.
Георгию Луарсабовичу как-то довелось прочесть в одном романе, что никто из литераторов не возьмется описывать счастье по той простой причине, что оно скучно и невыразительно. Насчет счастья он ничего не мог утверждать – просто не знал, что это такое и как отличить его от обыкновенного покоя и довольства, – но в целом был согласен с автором. Кто-то мог бы сказать, что господин олигарх просто с жиру бесится, и он не стал бы возражать, поскольку никогда не унижался до споров с идиотами, но у Гургенидзе на этот счет была своя теория. Ему казалось, что счастье, веселье или просто отсутствие скуки – это признаки не столько финансового состояния и общественного положения, сколько возраста и здоровья. Пока ты молод и полон энергии, пока у тебя есть ясная цель и силы для ее достижения, скуке тебя не достать. И ничего, если при этом ты частенько бываешь голоден: пустой желудок способствует ясности ума и легкости движений. Ты идешь к намеченной цели, разнося преграды в щепки, в мелкий мусор, в пыль, не экономя силы и не веря в старость. Тебе кажется, что, достигнув цели, ты станешь счастлив, и по молодости лет ты не понимаешь, что счастлив именно сейчас, в данный момент, и что другого счастья на свете просто не бывает...
Словом, Георгию Луарсабовичу давно уже было смертельно скучно жить на белом свете, и от этой скуки не спасал даже пресловутый кавказский темперамент. Поэтому он несказанно обрадовался случаю развеяться, хотя и подозревал, что ничего интересного у себя на участке скорее всего не увидит: Телятников был известный перестраховщик, и все дело могло заключаться в каком-нибудь невзначай задетом геологами высоковольтном кабеле, проложенном тут в незапамятные времена и давно уже отключенном от сети энергоснабжения. Но если бы выяснилось, что дело в кабеле, Георгий Луарсабович лично порвал бы дурака в клочья, и Телятников об этом знал. Гургенидзе – не тот человек, которого можно беспокоить по пустякам. Тогда что они там нашли? Бомбу какую-нибудь? Так опять же надо быть полным кретином, чтобы приглашать не саперов, а Георгия Луарсабовича... Клад? Золото-брильянты? Сомнительно... Какие в Московской области могут быть клады? Откуда? Хотя, с другой стороны, правительственная дача...
Клыков, будто подслушав его мысли, сказал:
– Рыбалка здесь должна быть отменная. Хотя из тебя, батоно, рыбак, как из меня балерина.
– Из тебя балерина – это еще полбеды, – заметил Гургенидзе. – Вот если бы из меня...
– Боже сохрани, – непочтительно сказал Клыков и что-то неразборчиво пробормотал в микрофон рации, которую всю дорогу держал в руке.
Передний джип остановился в метре от ворот. Из него вышли двое охранников и, одинаковым жестом заложив правые руки за отвороты коротких черных пальто – тоже одинаковых, как униформа, – скрылись за забором. Их не было почти целую минуту, после чего рация в руке у Клыкова прохрюкала что-то утвердительное. Начальник охраны отдал короткую команду, и все три джипа, переваливаясь на ухабах, один за другим вползли на территорию строительной площадки.
– Эх, хорошо! – сказал сидевший на заднем сиденье "Хаммера" сухопарый мужчина средних лет, когда очередная деревня с покосившимися черными заборами и вросшими в землю гнилыми избами осталась позади.
– Что хорошо? – спросил его сосед, на минуту оторвав скучающий взгляд от окна.
Он был невысок и очень толст, отчего его упакованная в дорогое кашемировое пальто с широкими подставными плечами фигура казалась почти кубической. Длинные иссиня-черные волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий, с глубокими залысинами лоб, и схвачены на затылке черным кожаным шнурком. Чисто выбритые щеки и верхняя губа казались синеватыми, как это часто случается у жгучих брюнетов, которым приходится бриться по два раза на дню; лицо было смуглое, с крупным мясистым носом и густыми черными бровями, под которыми живо поблескивали глаза – темно-карие, маслянистые, немного навыкате. В этом не блещущем красотой, но запоминающемся лице как будто чего-то недоставало, и всякий, кому случалось увидеть его, неизменно это замечал и задавался вопросом: чего же ему не хватает? И рано или поздно мог прийти к очевидному выводу, что не хватает в этом лице одной, но очень существенной детали, а именно усов – густых черных усов, целиком скрывающих верхнюю губу. Может быть, даже с лихо закрученными кончиками...
– Что хорошо, дорогой? – повторил свой вопрос толстяк. – Что такого хорошего ты увидел, чему радуешься?
– Весна, батоно Гогия, – ответил сосед, кивая в сторону окна. – Весна, природа... Ничего нет лучше подмосковной природы!
– Кто тебе сказал, что нет? – удивился толстяк. – Есть, сколько хочешь! Ты что, совсем дикий, мир не видел, э? Кавказ посмотри, потом скажешь, что красиво, а что не очень!
– Благодарствуйте, – на мгновение помрачнев, ответил сосед и машинально потрогал тонкий белый шрам на шее, чуть пониже кадыка. – Видал я ваш Кавказ во всех видах. Насмотрелся на три жизни вперед, будьте покойны!
– Э, батоно Николай, зачем так говоришь? – огорченно протянул толстяк. Когда было нужно, он умел говорить, как профессор русской филологии и даже более того – как профессиональный диктор, наговаривающий текст на кассету для иностранцев, изучающих русский язык. Однако в данный момент такой нужды у него не было, и в его речи отчетливо слышался гортанный акцент уроженца солнечной Грузии. – Гость за столом – это одно, солдат на броне – совсем другое... Да что я тебе рассказываю, сам все знаешь!
– Знаю, батоно, – согласился сосед. Отогнав мрачные воспоминания, он хитро усмехнулся. – Все равно не понимаю, что вы так носитесь со своими горами? Подумаешь, горы! Просто большая куча камней.
– Конечно, дорогой, – язвительно откликнулся толстяк. – Горы – большая куча камней, море – большая лужа воды... А твое хваленое Подмосковье – просто несколько кубических километров сырых дров и очень большая лепешка грязи. Плоская, как блин, глазу зацепиться не за что...
– То-то я гляжу, что тебя от этой лепешки палкой не отгонишь, – ухмыльнулся "батоно Николай". – Участочек себе прикупил... в куче сырых дров. А уж денег отвалил – мама, не горюй! Вот уж действительно куча, куда твоим горам...
– Слушай, ты у меня над кроватью кинжал видел? Клянусь, рассержусь когда-нибудь и тебя зарежу. Взрослый человек, слушай, как не стыдно? Дразнишься, как маленький... У меня работа такая – деньги делать, понимаешь? А где их делать, если не в Москве? Вот наделаю побольше и уеду, тебя с собой не возьму, будешь тогда локти кусать. А я буду шашлык кушать, кахетинским запивать, над тобой смеяться.
Он на минуту умолк и даже прикрыл глаза, погрузившись в приятные мечтания, а потом решительно продолжил:
– Нет, не так. Не буду я смеяться. Жалеть тебя буду, батоно Николай. Очень сильно жалеть. Это же горы, как ты не понимаешь? Куча камней... Нет, уважаемый, ошибаешься! В горах побывать – как у Бога в гостях. Сразу вспоминаешь, кто ты такой, перестаешь думать, что весь мир вокруг тебя вертится. Ты – соринка маленькая, ветер подул – и нет тебя, и никому уже не интересно, сколько денег ты нажил, на какой машине ездил, в каком доме жил. Здесь, в Москве, все потому и суетятся, как тараканы ошпаренные, что в горах редко бывают...
Он вздохнул и замолчал. "Батоно Николай", работавший у толстяка начальником службы безопасности и давно состоявший с ним в приятельских отношениях, выдержал небольшую паузу, а потом все-таки спросил:
– Зачем же ты оттуда уехал, если так тоскуешь?
Георгий Луарсабович Гургенидзе, чье имя уже на протяжении нескольких лет значилось в списке тех, кого принято именовать олигархами, искоса посмотрел на собеседника, снова вздохнул и с невеселой улыбкой произнес:
– Спроси что-нибудь полегче, Коля. Кто может ответить, почему он делает одно и не делает другого? Особенно если речь идет, как сказано у поэта, о делах давно минувших дней... Молодой был, хотел мир посмотреть, большим человеком стать... Отец всегда говорил: "Учись, Гоги, надо учиться, надо ехать в Москву, становиться человеком..."
– Ну, а чем ты недоволен? – спросил начальник охраны, внезапно ощутив потребность немного разрядить атмосферу. – Ты всего добился.
Большим человеком стал... Да еще каким большим – центнера на полтора!
Гургенидзе не поддержал шутливого тона.
– Да, – сказал он с печалью в голосе, – это верно. Сто сорок три килограмма живого веса – вот мое главное достижение. Не поверишь, на днях из ванны вышел, в зеркало посмотрел – испугался, клянусь! Думаю: кто такой, почему не знаю? Настоящий буржуй с плаката времен Гражданской войны, только цилиндра и фрака не хватает.
– Так ты ведь и есть буржуй, – удивился начальник охраны.
Шутливые споры с хозяином о сравнительных преимуществах гор и равнин, свиных отбивных и бараньих шашлыков, грузинского вина и русской водки были ему не в новинку, однако сегодня привычная пикировка явно свернула в какое-то новое русло: батоно Гогия, похоже, всерьез загрустил и даже был не прочь поплакаться кому-нибудь в жилетку, чего за ним, вообще-то, не водилось. Отставной подполковник армейской разведки Клыков относился к своему работодателю со сдержанной теплотой, уважая в нем не только удачливого бизнесмена и видного ученого, каковым тот являлся до начала перестроечного бардака, но и просто приличного человека и хорошего товарища. Однако ненужных откровенностей оба старались избегать, и то, что Гургенидзе вдруг без видимой причины изменил этому правилу, показалось "батоно Николаю" признаком если не слабости, то, как минимум, накопившейся усталости.
– Не знаю, батоно Гогия, – продолжал он, закуривая и выдвигая из подлокотника пепельницу. – По-моему, что сделано, то сделано. Какой смысл жалеть о том, чего не вернешь? Бараньим пастухом тебе уже не стать, а если станешь... Не знаю. Хороший бизнесмен, как ни крути, лучше плохого пастуха.
– Почему – плохого? – оскорбился Гургенидзе. – Людьми, по-твоему, руководить легче, чем овцами? Думаешь, я с баранами справиться не смогу, организаторских способностей не хватит?
Клыков рассмеялся.
– Действительно, – сказал он, – об этом я как-то не подумал. Но ты все-таки... того... не торопись. Людям ты нужнее, чем баранам.
– Это еще почему? Кто сказал?
– Я тебе говорю, батоно. Вот возьми, к примеру, меня. Ты в пастухи пойдешь, а мне куда – в овчарки, что ли? А от тебя, Георгий Луарсабович, не я один завишу, ты многим людям работу даешь.
– А, брось, – скривился Гургенидзе. – Ты, Коля, коммунистам это расскажи. Они, в отличие от тебя, считают, что меня даже к баранам подпускать нельзя: если не украду все стадо, то наверняка морально разложу. Но в чем-то ты прав: баранам я уже точно ни к чему. Какой из меня теперь пастух, с таким-то пузом?
– Да уж, по горам не поскачешь, – непочтительно согласился Клыков.
– Вот об этом я тебе и толкую. Печально, Коля, не то, что большинство из нас занимается не тем, чем хотелось бы, а то, что изменить ничего нельзя. Сначала кажется, что все идет путем и менять ничего не надо. Потом изменить что-то становится трудно – не хочется рисковать, терять верный кусок хлеба ради чего-то неопределенного... А пока ты сидишь и взвешиваешь все "за" и "против", жизнь потихонечку идет дальше, и в один прекрасный день понимаешь: все, приехали, из этой колеи уже не выскочить. Дела, новые проекты, обязательства – на кого все это бросить? Пузо опять же... Да и деньги – куда их девать? В горах мне столько не понадобится.
– Коммунистам отдай, – подсказал Клыков. – Они тебе спасибо скажут...
– Во-первых, не скажут, а если и скажут, так непременно с фигой в кармане. И вообще, чем им отдавать, лучше в сортире утопить.
– Это какой же нужен сортир, чтоб туда столько деньжищ влезло! – мечтательно произнес Клыков. – Надо с Телятниковым поговорить, чтобы предусмотрел в проекте, рассчитал все как следует. А то обидно получится: начнешь их туда совать, а миллион-другой, глядишь, и не поместится. А коммунисты уже в дверь скребутся: дескать, скоро ты там? Выходи, олигарх, отдавай награбленное!
– Типун тебе на язык, – проворчал Гургенидзе, но тут же ухмыльнулся, представив, по всей видимости, нарисованную начальником охраны картинку.
Передний джип притормозил, включил указатель поворота и свернул на проселочную дорогу, что уводила от шоссе направо и почти сразу скрывалась в прозрачном березовом перелеске. Таблички с названием населенного пункта у перекрестка не было, зато на въезде в лес по обе стороны проселка виднелись покосившиеся деревянные столбики со следами красной и белой масляной краски – все, что осталось от шлагбаума, некогда преграждавшего путь. Самого шлагбаума видно не было, зато в нескольких метрах от дороги, в кустах, из подтаявшего сугроба косо торчала верхняя половина ржавого жестяного круга, на котором еще можно было различить очертания "кирпича". Сразу за бывшим шлагбаумом асфальт кончался. В этом месте во всю ширину дороги разлеглась огромная мутно-рыжая лужа, глинистые берега которой были варварски исковерканы шинами тяжелых грузовиков. Джип охраны погрузился в нее выше ступиц и пошел вперед, вздымая грязные брызги и гоня перед собой мутную волну. По воде за ним волочился шлейф горячего пара, рыжая вода выплескивалась из берегов, заливая глинистые откосы, поросшие мертвой прошлогодней травой и густо усыпанные серо-коричневыми прелыми листьями.
– Танки грязи не боятся, – прокомментировал эту картину Клыков. – Придется тебе, Георгий Луарсабович, раскошелиться. Одно их двух: или дорогу строить, или вертолет покупать. Это я тебе официально заявляю как начальник службы безопасности. Пока мы вот так ползем, как вошь по мокрому месту, из нас легко можно решето сделать.
– Ты становишься мнительным, как старая дева, – заметил Гургенидзе. – Решето, вертолет... Две машины сопровождения – зачем это? Может, ты знаешь что-то, чего не знаю я?
– Ничего я не знаю, – возразил Клыков, – потому и беспокоюсь. Что это еще за новости? Чего мы там не видали, на этой стройплощадке? Проблемы, видите ли, у него... И ты тоже хорош, батоно. Вот чего, спрашивается, тебе на месте не сиделось? Чего ты понесся за семь верст киселя хлебать? Можно подумать, я бы без тебя не разобрался.
– Вах! – в притворном ужасе закричал Гургенидзе. – Какой ты страшный! Напугал меня, клянусь! Теперь ночь спать не буду, переживать стану: зачем батоно Николая рассердил, толстый ишак? Может быть, даже две ночи, – добавил он, немного подумав.
Клыков нисколько не смутился.
– Смейся, смейся, – сказал он. – Только не забывай, что ты мне, платишь за обеспечение твоей безопасности. А я, батоно Гогия, деньги даром получать не приучен. Не нравится – ищи себе другого начальника охраны. Их сейчас много развелось. Морды себе наедят, бицепсы накачают – не поймешь, где у него руки, а где ноги, – и думают, что круче их никого нет. Они и сами ничего не боятся и тебя пугать не станут. Будешь делать, что тебе в голову взбредет, пока тебя в собственной кровати перочинным ножиком не зарежут.
– Слушай, зачем кричишь? – возмутился Гургенидзе, хотя "батоно Николай" даже и не думал повышать голос. – Я, по-твоему, кто – заключенный? Железная Маска? Не имею права на свежий воздух выбраться, да? Хочешь безопасность обеспечивать – обеспечивай на здоровье, кто тебе мешает?
– Ты, – лаконично ответил Клыков. – У тебя, господин олигарх, шило в одном месте. Не сидится тебе, скачешь с места на место, как цирковой джигит, а я за тобой бегать должен, как нянька.
– Потерпи, дорогой, – ласково сказал Георгий Луарсабович. – Скоро помру, тогда и бегать перестану. Положишь меня в дубовый ящик, выставишь почетный караул и будешь доволен: и служба идет, и клиент спокойный – не скачет, вина не пьет и даже есть не просит. Как тот, что в мавзолее...
– Очень смешно, – проворчал Клыков. – У тебя, оказывается, еще и мания величия. Мавзолей ему подавай... Один твой земляк уже пробовал там прописаться, да не выгорело.
– У него московской регистрации не было, – ответил Гургенидзе, который, в отличие от многих своих соотечественников, относился к упомянутому Клыковым земляку без какого бы то ни было пиетета, – а у меня есть.
Пока они препирались, колонна миновала березовую рощу, пересекла рыжий от прошлогодней травы луг и углубилась в сосновый бор. Дорога стала немного ровнее и суше, хотя оставленные тяжелыми грузовиками следы были и здесь. Справа промелькнула утонувшая в разросшихся кустах караульная будка – пустая полуразвалившаяся коробка из крошащегося от старости кирпича, с голыми оконными проемами, откуда торчали корявые серые ветки кустов, и без крыши. Когда-то вправо и влево от нее тянулся забор из колючей проволоки, очерчивая периметр режимного объекта. Похороненные в гуще подлеска, затянутые изумрудным покрывалом мха, на девять десятых превратившиеся в гнилую труху дубовые столбы с обрывками ржавой проволоки все еще лежали где-то там, обозначая призрачную линию бывшей ограды. С дороги они не были видны, но и Гургенидзе, и Клыков знали, что они есть. Стремясь к полному уединению, Георгий Луарсабович купил участок на отшибе, как раз на территории бывшего охраняемого объекта. Клыков долго ворчал по этому поводу: он не понимал, какого дьявола нужно было забираться в лес, когда вокруг Москвы полным-полно престижных пригородных поселков с развитой инфраструктурой и налаженной системой охраны.
Гургенидзе резонно возражал, что охрана у него имеется своя, и притом очень неплохая, а что до соседей, то они ему не нужны: беспокойства от них много, а пользы – ноль. "Если меня захотят убрать, – говорил он, – то никакие соседи меня не спасут. В лучшем случае они заметят номер машины и, может быть, внешность убийцы. Это пригодится ментам, но, согласись, мне мертвому будет уже все равно, поймали киллера или нет".
Купленный Гургенидзе "режимный объект" представлял собой обширную, уже начавшую зарастать кустами и молодыми деревцами поляну на берегу тихой подмосковной речки, посреди которой на пологом бугорке валялись черные обугленные бревна сгоревшего деревянного строения. Поговаривали, что некогда здесь стояла правительственная дача. Где-то в середине пятидесятых она сгорела целиком, до самого фундамента. По неизвестной причине отстраивать ее не стали, участок забросили, и он, всеми забытый, зарастал малиной и березняком до тех пор, пока на него не наткнулся человек Георгия Луарсабовича, искавший уединенное местечко недалеко от Москвы для постройки загородного дома. Точной информации относительно характера здешнего объекта ему не смогли дать даже в местной администрации; впрочем, после всесторонней проверки сделка была признана законной, как дыхание, а все остальное Гургенидзе не интересовало: в конце концов, в течение почти всего прошлого века Россия целиком была одним гигантским режимным объектом.
Сделка купли-продажи состоялась в марте; тогда же был заказан проект будущего загородного дома. Проектирование поручили московскому архитектору Телятникову, известному своей добросовестностью и творческим подходом к работе. Взявшись за дело, Виктор Иванович Телятников контролировал ход строительства от начала до самого что ни на есть конца – от проведения почвенно-гидрологической экспертизы и до сдачи объекта под ключ. Он приходил на голое место и уходил оттуда лишь тогда, когда работяга в пропыленном комбинезоне забрасывал в кузов самосвала последнюю лопату строительного мусора. По желанию клиента Телятников мог выступить и в качестве дизайнера или ландшафтного архитектора. Наняв Виктора Ивановича и заплатив оговоренную контрактом сумму, клиент мог не сомневаться, что в установленный договором срок вступит во владение персональным уголком рая, который будет точно соответствовать высказанным пожеланиям. Работа Телятникова стоила дорого, но Георгию Луарсабовичу его услуги были по карману.
В данный момент проектирование находилось в начальной стадии. На площадке производились подготовительные работы: выкорчевывали подлесок, сносили остатки горелых стен и возводили временный дощатый забор. Накануне участок должны были посетить гидрогеологи: Телятников работал, скрупулезно придерживаясь всех установленных правил и норм, и никогда не начинал проектирование очередного объекта, не получив предварительно заключение гидрогеологической экспертизы. Это отнимало лишнее время и стоило денег, но Виктор Иванович, в отличие от многих своих коллег, считал, что дело того стоит: так он, по крайней мере, мог быть уверен, что построенный им особняк не завалится, как карточный домик, через месяц после ухода строителей и не съедет, как на салазках, в какой-нибудь овраг. Правда, о подобных случаях с элитными подмосковными коттеджами никто никогда не слышал, но все когда-нибудь случается впервые, и уж кто-кто, а клиенты этого архитектора могли не бояться, что их жилище откроет эту печальную статистику.
Именно вчера и именно в ходе отбора проб грунта для экспертизы у геологов произошла какая-то заминка. В чем заключалась суть происшествия, Телятников по телефону говорить не пожелал; не пожелал он также явиться к Георгию Луарсабовичу в его московскую квартиру или офис, чтобы лично, с глазу на глаз объяснить, в чем дело. Вместо всего этого обычно покладистый и всегда готовый идти навстречу клиенту архитектор категорически потребовал – не попросил, а именно потребовал! – личного присутствия господина Гургенидзе на стройплощадке. Заказчик так удивился, что согласился приехать.
Разумеется, Клыков был прав, протестуя против этой поездки. Он был хорошим начальником службы безопасности и относился к своим обязанностям не менее добросовестно, чем архитектор Телятников к своим. Ситуация действительно сложилась до невозможности странная и даже подозрительная – пожалуй, чересчур подозрительная для того, чтобы быть по-настоящему опасной. Георгий Луарсабович Гургенидзе в данный момент не видел, кому может принести выгоду его безвременная кончина, так что, по его мнению, и бояться было нечего. К тому же в его жизни давненько не происходило ничего необъяснимого и загадочного; он был богат, широко известен, и до сих пор никто не изъявил желания посадить его за решетку – кроме коммунистов, естественно, которые, дай им волю, оплели бы колючей проволокой всю страну, как уже сделали однажды. Словом, с точки зрения среднестатистического обывателя жизнь Георгия Луарсабовича Гургенидзе была спокойной и счастливой, и как раз по этой причине его на протяжении вот уже нескольких лет донимала свирепая, неодолимая скука.
Георгию Луарсабовичу как-то довелось прочесть в одном романе, что никто из литераторов не возьмется описывать счастье по той простой причине, что оно скучно и невыразительно. Насчет счастья он ничего не мог утверждать – просто не знал, что это такое и как отличить его от обыкновенного покоя и довольства, – но в целом был согласен с автором. Кто-то мог бы сказать, что господин олигарх просто с жиру бесится, и он не стал бы возражать, поскольку никогда не унижался до споров с идиотами, но у Гургенидзе на этот счет была своя теория. Ему казалось, что счастье, веселье или просто отсутствие скуки – это признаки не столько финансового состояния и общественного положения, сколько возраста и здоровья. Пока ты молод и полон энергии, пока у тебя есть ясная цель и силы для ее достижения, скуке тебя не достать. И ничего, если при этом ты частенько бываешь голоден: пустой желудок способствует ясности ума и легкости движений. Ты идешь к намеченной цели, разнося преграды в щепки, в мелкий мусор, в пыль, не экономя силы и не веря в старость. Тебе кажется, что, достигнув цели, ты станешь счастлив, и по молодости лет ты не понимаешь, что счастлив именно сейчас, в данный момент, и что другого счастья на свете просто не бывает...
Словом, Георгию Луарсабовичу давно уже было смертельно скучно жить на белом свете, и от этой скуки не спасал даже пресловутый кавказский темперамент. Поэтому он несказанно обрадовался случаю развеяться, хотя и подозревал, что ничего интересного у себя на участке скорее всего не увидит: Телятников был известный перестраховщик, и все дело могло заключаться в каком-нибудь невзначай задетом геологами высоковольтном кабеле, проложенном тут в незапамятные времена и давно уже отключенном от сети энергоснабжения. Но если бы выяснилось, что дело в кабеле, Георгий Луарсабович лично порвал бы дурака в клочья, и Телятников об этом знал. Гургенидзе – не тот человек, которого можно беспокоить по пустякам. Тогда что они там нашли? Бомбу какую-нибудь? Так опять же надо быть полным кретином, чтобы приглашать не саперов, а Георгия Луарсабовича... Клад? Золото-брильянты? Сомнительно... Какие в Московской области могут быть клады? Откуда? Хотя, с другой стороны, правительственная дача...
* * *
Ухабистая лесная дорога сделала еще одну крутую петлю, и впереди, положив конец раздумьям Георгия Луарсабовича, показался сияющий свежими сосновыми досками забор, окруживший стройплощадку. Лес расступился, поредел; справа под горой блеснуло в просвете между рыжими сосновыми стволами свинцово-серое зеркало воды, даже издали казавшейся ледяной, неприветливой. С верхушки старой березы сорвалась и – ф-р-р-р – полетела куда-то пестрая лесная птица. Место здесь было тихое, уединенное и действительно очень красивое – настолько, насколько вообще могут быть красивыми неброские подмосковные пейзажи. Глядя по сторонам, Георгий Луарсабович лишний раз порадовался удачной покупке и решил напомнить Телятникову, что из окон дома обязательно должен открываться хороший вид на реку.Клыков, будто подслушав его мысли, сказал:
– Рыбалка здесь должна быть отменная. Хотя из тебя, батоно, рыбак, как из меня балерина.
– Из тебя балерина – это еще полбеды, – заметил Гургенидзе. – Вот если бы из меня...
– Боже сохрани, – непочтительно сказал Клыков и что-то неразборчиво пробормотал в микрофон рации, которую всю дорогу держал в руке.
Передний джип остановился в метре от ворот. Из него вышли двое охранников и, одинаковым жестом заложив правые руки за отвороты коротких черных пальто – тоже одинаковых, как униформа, – скрылись за забором. Их не было почти целую минуту, после чего рация в руке у Клыкова прохрюкала что-то утвердительное. Начальник охраны отдал короткую команду, и все три джипа, переваливаясь на ухабах, один за другим вползли на территорию строительной площадки.