Страница:
Попыхивая сигаретой, Гроссмейстер прогулочным шагом прошелся вдоль левого борта "тойоты". Удача сегодня, без сомнения, была на его стороне: в замке зажигания машины торчал забытый хозяином ключ. Наверное, просто оставленный: чего с ним возиться, когда вокруг на двадцать километров ни одной подозрительной русской рожи?
Гроссмейстер ухмыльнулся: ку-ку, ребята, а рожа-то тут как тут! Он огляделся, никого не увидел и, повинуясь внезапному импульсу, открыл дверцу.
Водитель "тойоты" явно не отличался крупными габаритами, и за руль Гроссмейстер не скользнул, а втиснулся. "Что, черт возьми, я делаю? – подумал он, до упора отодвигая назад сиденье, и тут же ответил на свой вопрос: – Испытываю судьбу. Подбрасываю монетку: орел или решка? Вот посижу здесь пару минут, даже дверцу закрывать не стану. Поймают – скажу, что перегрелся на солнце, увидел открытую машину и просто присел, чтобы не грохнуться в обморок. А не обратят внимания – значит, все в порядке, бог на моей стороне, и можно действовать дальше..."
Привычка подозревать всех, даже себя самого, взяла верх и на этот раз: ему немедленно пришло в голову, что эта дурацкая выходка с проникновением в чужую машину была продиктована тайным, неосознанным стремлением угодить в лапы местной полиции, которая остановила бы его, помещала осуществить задуманное. Он немедленно обозлился на себя за малодушие, которое много лет очень успешно скрывал не только от окружающих, но и от себя самого. Только два человека сумели его раскусить: Круминьш, умевший, казалось, видеть людей насквозь, и эта сука, которая предала его в самый ответственный момент. Ну, да чего еще он мог от нее ожидать? Тот, кто предал однажды, непременно предаст снова...
Рассвирепев от этих мыслей, он совсем уже собрался вылезти из машины, но тут в коттедже, возле которого она стояла, открылась дверь. Спасаться бегством было поздно. Гроссмейстер скорчился на водительском месте, и ничего не произошло: какой-то средних лет латыш в светлой шкиперской бородке, скользнув по нему равнодушным, невидящим взглядом, не спеша зашагал вдоль улицы, одной рукой придерживая за поводок раскормленную до полного безобразия дворнягу, а другой сжимая небольшой совок и черный полиэтиленовый пакет. Ни "тойота", ни Гроссмейстер аборигена не заинтересовали; следовательно, машина была не его. Тогда чья?
Гроссмейстер посмотрел на дом Круминьша. Ясно чья. Этой суки. Взяла, наверное, напрокат. Она ведь у нас терпеть не может общественный транспорт, к которому причисляет и такси. Она у нас дама сердца, королева...
Толкнув прикрытую дверцу, он приготовился выходить и вдруг заметил торчащий из-под крышки перчаточного ящика кончик розовой атласной ленты. "Подарочек, – подумал он с очень неприятным чувством. – Либо везла любимому, да так торопилась к нему в койку, что забыла передать, либо, наоборот, получила от него и забыла в машине – не иначе как по той же причине. Ну-ка, что у нас там?"
Он откинул крышку и начал вытаскивать из ящика содержимое: розовую ленту, смятую в ком пеструю оберточную бумагу, кусок какого-то драного целлофана, картонную коробку из-под зефира, вместо зефира набитую почему-то медицинской ватой... Рука замерла, нащупав в глубине ящика металлический предмет, а затем медленно, осторожно извлекла наружу огромный серебристый револьверище, на длинном стволе которого красовалась четкая, глубоко выбитая надпись "Smith&Wesson".
– Ни хрена себе подарочек, – вслух произнес Гроссмейстер, торопливо пряча револьвер под приборную панель.
Он проверил барабан, оказавшийся полным, и снова запустил руку в перчаточный ящик, уверенный, что это еще далеко не все сюрпризы.
Помимо запасных патронов, он выудил из ящика несколько фотографий Круминьша и схему поселка, на которой жирным крестом был помечен его дом.
– Ага, – сказал Гроссмейстер. Он понял свою ошибку.
Машина принадлежала вовсе не его бывшей любовнице. На ней приехала ищейка, которая тоже охотилась за энклапионом. Значит, этот тип все-таки добрался до места. И поскольку белокурый мясник окончательно сошел с нарезки и отказался выполнить последнее поручение Гроссмейстера, ищейка застала Круминьша живым и здоровым и прямо сейчас, надо полагать, толкует с ним по душам – то есть делает именно то, что Гроссмейстер всеми силами пытался предотвратить. Что ж, значит, так тому и быть. Трупом больше, трупом меньше – какая разница?
Засовывать длинноствольный револьвер за пояс брюк сзади, не вылезая из машины, было дьявольски неудобно, но он с этим справился. Выбравшись наружу, одернул рубашку, захлопнул дверцу и, расправив плечи, неторопливо зашагал через дорогу к дому Ивара Круминьша.
– Какая встреча! – сказал он. – А вам самой не кажется, что вы немножко повторяетесь?
– Что делать, если вы оба такие болваны? – сдувая со лба упавшую прядь волос, которые теперь были светло-русыми, сердито сказала Анна.
– Не знаю, как это объяснить, но чувствую, что она права, – сказал Круминьш, на котором Сиверов до сих пор сидел верхом. Вид у Гроссмейстера был совершенно обалделый, и Глебу оставалось только надеяться, что сам он выглядит не так глупо.
– У меня такое же чувство, – признался он, – и я, как и вы, не могу его объяснить. Может, не будем обращать внимания на эту мелочь и продолжим наши игры?
– Может, вы все-таки с меня слезете? – раздраженно осведомился латыш. – Не надоело играть в лошадки?
– Представьте себе, ни капельки, – сообщил Глеб. – Да и стоит ли слезать? – добавил он с сомнением. – А вдруг вы не поверили, что я "не тот", и опять начнете тыкать в меня вашими вертелами?
– Думаю, мы уже достаточно помахали конечностями и теперь можем для разнообразия просто поговорить, – сказал Круминьш.
– Наконец-то хоть кто-то сказал что-то умное, – заметила Анна, поднимаясь с колен и озабоченно рассматривая пальцы. – Ну вот, я из-за вас ноготь сломала.
– Да, – задумчиво произнес Глеб, – кому-кому, а вам, Мастер, пожалуй, уже и впрямь достаточно.
– Слезайте с меня, хвастун, – проворчал Круминьш, и, когда Слепой подчинился, с кряхтением поднялся на ноги. Он попытался выпрямиться и тут же, охнув, согнулся опять, прижимая обе ладони к ушибленному боку. – Надо признать, вы тоже мастер. Впервые вижу человека, который так дерется голыми руками.
Глеб как мог отряхнул одежду, гадая, что все это может означать. Что это значит – "тот, не тот"? И почему Круминьш, таинственный и кровожадный ОН, минуту назад так рвавшийся убить гостя, вдруг сделался таким спокойным, чуть ли не дружелюбным? "Не тот"... Может быть, дело именно в этом? Или его просто водят за нос, а потом, улучив момент, постараются все-таки отправить к праотцам? Предложат кофейку с цианидом, и всего делов...
Круминьш, кряхтя, добрел до ближайшей скамейки и сел.
– Какого черта вам от меня надо? – раздраженно спросил он.
– Для начала верните энклапион, – напрямик заявил Глеб. – А о вашей выдаче российским властям пусть договариваются дипломаты. Если не договорятся, я вернусь, и на этот раз пистолет будет при мне.
– Что? Какой энклапион?! Что вы несете, молодой человек?! Я что, так сильно вас контузил? – Круминьш либо был великим актером, либо действительно ничего не понимал. – Ты понимаешь, что он несет? – беспомощно спросил он, повернувшись к Анне.
– Да, – просто ответила она. – Видишь ли, он из ФСБ.
На ней было простое белое платье почти до пят, безо всяких интригующих разрезов, а волосы, как только теперь разглядел Глеб, были влажными. Видимо, пока мужчины выясняли отношения, она плескалась в душе, а то и нежилась в ванне после утомительного перелета в компании болвана из ФСБ...
– Я слышал, что в эту организацию нарочно берут одних идиотов, – вторя его мыслям, проворчал Круминьш, – но, признаться, не верил в это. Кажется, я ошибался.
– Ну вот, начинается, – сказал Глеб. – Кажется, я зря вас отпустил.
– Это я напрасно сразу не снес вашу дурную башку, – не остался в долгу Круминьш.
– Какой слог! – восхитился Сиверов. – А еще Гроссмейстер!
– Лучшего вы не заслужили, – послышалось в ответ.
– Хватит! – прикрикнула на них Анна. – Что вы выпендриваетесь, как два подростка перед молоденькой учительницей? Вы хотели поговорить, так говорите!
– На кухне, – немного смущенно предложил Круминьш.
– Только, чур, кофе варю я, – сказал Глеб, который умел скрывать смущение, но тоже чувствовал, что в словах Анны есть большая доля горькой правды. "Потому что нельзя быть красивой такой", – подумал он себе в оправдание и, вспомнив Гену Быкова, немного повеселел.
На кухне Круминьш сразу же уселся за стол, а женщина захлопотала вокруг него с перекисью, йодом и пластырем. Этих хлопот ей должно было хватить надолго, но Глеб, возясь с приготовлением кофе, все-таки старался не поворачиваться к этой парочке спиной. Просто на всякий случай; странно, но эти двое, являвшиеся, по всем имевшимся у него сведениям, жестокими и хладнокровными убийцами, вызывали у него не ненависть, а какую-то безотчетную симпатию.
– Так я вас слушаю, – сквозь зубы сказал Круминьш и все-таки, не выдержав, зашипел.
– Терпи, – строго сказала Анна. – Мужчина называется...
– А если щиплет!..
– Вы слушаете? – неподдельно изумился Глеб. – Вы – меня?!
– А вы знаете что-нибудь о презумпции невиновности? Человек невиновен, пока era вина не доказана. Валяйте, доказывайте. Объясните хотя бы, на каком основании явились сюда, ко мне. Только больше не врите.
Он опять зашипел, дернулся и получил легкий дисциплинирующий подзатыльник.
– Хорошо, – сказал Глеб, одним глазом следя за кофе, а другим на всякий случай высматривая хоть что-нибудь, что могло бы сойти за оружие. – Попробую.
Он начал рассказывать все с самого начала, стараясь ничего не упустить – про журналистку Антонину Корсак, про исчезновение энклапиона, про вспоротые наискосок тела, про газетные статьи и незавидную судьбу их автора, про блондина в мотоциклетной кожанке, про гитарный чехол и "Шерон Стоун", а также про двух подростков, застреленных из старенького парабеллума просто за то, что оказались в неудачном месте в очень неподходящее время. Дойдя до своего знакомства с Каманиным, он немного замялся, но все-таки выложил все, что узнал во время того разговора: про меч, способный резать людей, как масло, про рижский клуб, про старую дружбу, про отбитую невесту и украденный бизнес. Про коронный удар Ульриха фон Готтенкнехта он, разумеется, тоже упомянул, а закончил свой рассказ демонстрацией корешков авиа– и железнодорожного билетов, выписанных на имя гражданина Латвии Ивара Круминьша.
За время этого рассказа раны хозяина были обработаны и перевязаны по всем правилам медицинской науки, а приготовленный Сиверовым кофе продегустирован, признан превосходным и выпит до последней капли. К концу повествования Круминьш помрачнел, как грозовая туча, но вопрос, который он задал после продолжительной тягостной паузы, был обращен не к Глебу, а к Анне:
– Ты об этом знала?
Она медленно покачала головой из стороны в сторону.
– Нет. Об убийствах я узнала только после смерти журналиста, а обо всем остальном еще позже. Гораздо позже. В самом конце. И сразу полетела к тебе. Я... Просто я больше не могла. Все ушло, осталась только мерзость. И прогрессирующее безумие.
Глеб курил, деликатно глядя в сторонку.
– Хорошо, – тяжело вздохнув, сказал Круминьш. – Теперь послушайте, как все это было на самом деле.
– Если вы позволите, я не хотела бы присутствовать при этом... этом разговоре, – сказала Анна. – Я действительно очень устала, и у меня зверски болит голова.
– Конечно, – почти в один голос сказали мужчины и встали, когда она поднялась из-за стола.
– Так вот, – проводив ее долгим взглядом, снова заговорил Круминьш, – вышла ошибка, и виноваты в ней вы сами. Нечего было трясти передо мной своим Готтенкнехтом. Тоже мне, агент под прикрытием! Хотя бы в книжку заглянуть потрудились... В ордене храма никогда не было такого магистра, а раз не было, то и мемуаров никаких написать он, соответственно, не мог...
Минут через пять Глеб начал осознавать, что его безбожно надули. Через десять он уже все понял и ждал, когда Круминьш, наконец, закончит говорить, чтобы сразу же позвонить Федору Филипповичу. Ложь была беспардонной, а надувательство – таким наглым, что мысль о нем просто никому не приходила в голову. Самое смешное, что все это могло увенчаться успехом, но, как это часто происходит, недурно задуманная операция сорвалась из-за пустяка: убийца почему-то не приехал, а Глебу, которого Круминьш по ошибке принял за него, посчастливилось уцелеть. И теперь правда вылезла наружу, как шило из мешка, ветхая дерюга вранья расползалась прямо на глазах, готовясь похоронить ЕГО под невообразимой грудой кровавых мерзостей, которую ОН наворотил за последние несколько недель... а может быть, и лет.
– Извините, что я вас немного того... помял, – сказал Глеб, когда Круминьш умолк.
– Шрамы украшают мужчину, – невесело усмехнулся Гроссмейстер. – Главное, что все остались живы.
– Да, это главное, – согласился Сиверов, промолчав о том, что живы остались далеко не все.
Круминьш опять прочел его мысли.
– А что будет с ней? – спросил он, одними глазами указав на дверь, за которой четверть часа назад скрылась Анна.
Глеб пожал плечами.
– Это решать не мне. Она – одна из ключевых фигур в этом деле, без ее показаний суд превратится в пустую трату времени. Я хотел бы пообещать, что она пройдет по делу свидетелем, но вы же понимаете...
– Да, – сказал Круминьш, – понимаю. Решать не вам. И с точки зрения любого закона она никакой не свидетель, а прямой соучастник... Так? Только имейте в виду, я ее больше от себя не отпущу.
Слепой снова пожал плечами. Правое плечо сильно болело.
– Тогда бегите. Что я еще могу вам сказать? Превратите все свое барахло в деньги, а лучше просто бросьте, забирайте ее и бегите на край света – туда, где даже я не смогу вас достать. Потому что приказы себе отдаю тоже не я.
– Зря вы на себя клевещете, – сказал Круминьш.
– Да я уже и не знаю, клевета ли это на самом деле, – в приливе внезапной откровенности признался Сиверов.
– Вряд ли мне по силам вас утешить, – заметил Круминьш.
– А мне – вас, – огрызнулся Глеб. – Хотите еще кофе?
– Пожалуй, – оживился латыш. – И не забудьте, вы мне обещали ре...
Он не договорил, потому что в это мгновение откуда-то сверху послышался приглушенный женский крик, а вслед за ним раздался гулкий, как из ружья, оглушительно громкий выстрел.
Мужчины одновременно бросились к дверям и столкнулись в чересчур узком для них двоих проеме. Все-таки Гроссмейстер был ненормально силен и тяжел – налетев на него, Глеб отскочил, как резиновый мячик от кирпичной стены, и обрушился в угол, увлекая за собой, как ему показалось, целый миллион надраенных до блеска медных сковородок, тазов, кастрюль и ковшиков. При этом он опять чувствительно приложился затылком, и, пока перед глазами у него порхали разноцветные искры, а медный инвентарь, мелко дребезжа, успокаивался на каменном полу, события развивались. Сквозь звон в ушах Сиверов слышал тяжелый топот сначала на лестнице, а затем в коридоре второго этажа. Потом наверху распахнулась, с грохотом ударившись о стену, какая-то дверь, послышался густой нечленораздельный рев – как показалось Глебу, на два голоса, – один за другим ударили еще два выстрела, а потом затрещало дерево, с громом опрокинулась какая-то мебель, зазвенело разбитое стекло, и стало тихо.
С трудом, опираясь о стену, Слепой поднялся на ноги и, пьяно поматывая гудящей, раскалывающейся от боли головой, побрел наверх. Похоже было на сотрясение мозга, как минимум легкое. Здоровенный кухонный нож неведомо когда и как очутился у него в ладони, а ощущение, что эта история наконец-то закончилась, крепло с каждым шагом. Как и уверенность, что хеппи-энда не будет.
Он вскарабкался на второй этаж. Дверь одной из комнат была распахнута настежь, и из нее в длинный неосвещенный коридор падал толстый сноп солнечного света, в котором мирно танцевали пылинки. Глеб уловил знакомый кисловатый запах пороховой гари.
Когда-то шикарно обставленная спальня теперь была разгромлена. Просто невозможно было поверить, что все эти разрушения произошли за считаные мгновения. У окна лицом к Глебу стоял какой-то крупный, грузноватый мужчина. Против яркого света Сиверов не мог разглядеть его лица, но остриженный наголо череп и большая, выдающаяся вперед квадратной лопатой борода показались ему знакомыми. Потом он разобрал, что перед ним не кто иной, как предводитель замоскворецких тамплиеров Андрей Каманин. Рот у него был открыт, глаза выпучены, словно от большого удивления; у ног валялся выпавший из разжавшихся пальцев охотничий нож, а на скрюченном указательном пальце левой руки висел, зацепившись защитной скобой, огромный никелированный револьвер. На глазах у Глеба палец медленно разогнулся, и револьвер с глухим стуком упал на ковер. "Машину-то я не закрыл, – глядя на него, подумал Сиверов. – Зря не закрыл..."
Сначала Глеб не понял, почему Каманин продолжает стоять, и даже замахнулся было ножом, но потом глаза окончательно привыкли к свету, и он разглядел деревянную штангу, на которой раньше, наверное, висели гардины. Она торчала у замоскворецкого храмовника в животе, прямо под грудинной костью; один ее конец упирался в пол, а другой, косо обломанный, острый, как наконечник копья, густо перепачканный кровью, на добрых полметра высунувшись из-под лопатки, разбил оконное стекло и теперь упирался в край рамы, не давая трупу завалиться вбок. "Надеюсь, эта штука сделана из осины", – захотелось сказать Глебу, но он промолчал. В таких богатых домах предпочитают мебель из других, более ценных пород дерева.
Сиверов разжал ладонь, выпустив ненужный нож, и с огромной неохотой повернул голову, точно зная, что увидит. Слева стояла широкая кровать под покосившимся, наполовину сорванным балдахином. На постели кто-то лежал. Глебу были видны только накрытые запятнанной красным простыней ноги, остальное заслонял Круминьш, который стоял перед кроватью на коленях. Его плечи тряслись – то ли он беззвучно хохотал, то ли так же беззвучно плакал.
Глава 21
Гроссмейстер ухмыльнулся: ку-ку, ребята, а рожа-то тут как тут! Он огляделся, никого не увидел и, повинуясь внезапному импульсу, открыл дверцу.
Водитель "тойоты" явно не отличался крупными габаритами, и за руль Гроссмейстер не скользнул, а втиснулся. "Что, черт возьми, я делаю? – подумал он, до упора отодвигая назад сиденье, и тут же ответил на свой вопрос: – Испытываю судьбу. Подбрасываю монетку: орел или решка? Вот посижу здесь пару минут, даже дверцу закрывать не стану. Поймают – скажу, что перегрелся на солнце, увидел открытую машину и просто присел, чтобы не грохнуться в обморок. А не обратят внимания – значит, все в порядке, бог на моей стороне, и можно действовать дальше..."
Привычка подозревать всех, даже себя самого, взяла верх и на этот раз: ему немедленно пришло в голову, что эта дурацкая выходка с проникновением в чужую машину была продиктована тайным, неосознанным стремлением угодить в лапы местной полиции, которая остановила бы его, помещала осуществить задуманное. Он немедленно обозлился на себя за малодушие, которое много лет очень успешно скрывал не только от окружающих, но и от себя самого. Только два человека сумели его раскусить: Круминьш, умевший, казалось, видеть людей насквозь, и эта сука, которая предала его в самый ответственный момент. Ну, да чего еще он мог от нее ожидать? Тот, кто предал однажды, непременно предаст снова...
Рассвирепев от этих мыслей, он совсем уже собрался вылезти из машины, но тут в коттедже, возле которого она стояла, открылась дверь. Спасаться бегством было поздно. Гроссмейстер скорчился на водительском месте, и ничего не произошло: какой-то средних лет латыш в светлой шкиперской бородке, скользнув по нему равнодушным, невидящим взглядом, не спеша зашагал вдоль улицы, одной рукой придерживая за поводок раскормленную до полного безобразия дворнягу, а другой сжимая небольшой совок и черный полиэтиленовый пакет. Ни "тойота", ни Гроссмейстер аборигена не заинтересовали; следовательно, машина была не его. Тогда чья?
Гроссмейстер посмотрел на дом Круминьша. Ясно чья. Этой суки. Взяла, наверное, напрокат. Она ведь у нас терпеть не может общественный транспорт, к которому причисляет и такси. Она у нас дама сердца, королева...
Толкнув прикрытую дверцу, он приготовился выходить и вдруг заметил торчащий из-под крышки перчаточного ящика кончик розовой атласной ленты. "Подарочек, – подумал он с очень неприятным чувством. – Либо везла любимому, да так торопилась к нему в койку, что забыла передать, либо, наоборот, получила от него и забыла в машине – не иначе как по той же причине. Ну-ка, что у нас там?"
Он откинул крышку и начал вытаскивать из ящика содержимое: розовую ленту, смятую в ком пеструю оберточную бумагу, кусок какого-то драного целлофана, картонную коробку из-под зефира, вместо зефира набитую почему-то медицинской ватой... Рука замерла, нащупав в глубине ящика металлический предмет, а затем медленно, осторожно извлекла наружу огромный серебристый револьверище, на длинном стволе которого красовалась четкая, глубоко выбитая надпись "Smith&Wesson".
– Ни хрена себе подарочек, – вслух произнес Гроссмейстер, торопливо пряча револьвер под приборную панель.
Он проверил барабан, оказавшийся полным, и снова запустил руку в перчаточный ящик, уверенный, что это еще далеко не все сюрпризы.
Помимо запасных патронов, он выудил из ящика несколько фотографий Круминьша и схему поселка, на которой жирным крестом был помечен его дом.
– Ага, – сказал Гроссмейстер. Он понял свою ошибку.
Машина принадлежала вовсе не его бывшей любовнице. На ней приехала ищейка, которая тоже охотилась за энклапионом. Значит, этот тип все-таки добрался до места. И поскольку белокурый мясник окончательно сошел с нарезки и отказался выполнить последнее поручение Гроссмейстера, ищейка застала Круминьша живым и здоровым и прямо сейчас, надо полагать, толкует с ним по душам – то есть делает именно то, что Гроссмейстер всеми силами пытался предотвратить. Что ж, значит, так тому и быть. Трупом больше, трупом меньше – какая разница?
Засовывать длинноствольный револьвер за пояс брюк сзади, не вылезая из машины, было дьявольски неудобно, но он с этим справился. Выбравшись наружу, одернул рубашку, захлопнул дверцу и, расправив плечи, неторопливо зашагал через дорогу к дому Ивара Круминьша.
* * *
Второй раз за истекшие две минуты услышав из уст своей недавней попутчицы утверждение, что "это не тот", Глеб, несмотря на овладевшее им недоумение, совершенно не к месту развеселился.– Какая встреча! – сказал он. – А вам самой не кажется, что вы немножко повторяетесь?
– Что делать, если вы оба такие болваны? – сдувая со лба упавшую прядь волос, которые теперь были светло-русыми, сердито сказала Анна.
– Не знаю, как это объяснить, но чувствую, что она права, – сказал Круминьш, на котором Сиверов до сих пор сидел верхом. Вид у Гроссмейстера был совершенно обалделый, и Глебу оставалось только надеяться, что сам он выглядит не так глупо.
– У меня такое же чувство, – признался он, – и я, как и вы, не могу его объяснить. Может, не будем обращать внимания на эту мелочь и продолжим наши игры?
– Может, вы все-таки с меня слезете? – раздраженно осведомился латыш. – Не надоело играть в лошадки?
– Представьте себе, ни капельки, – сообщил Глеб. – Да и стоит ли слезать? – добавил он с сомнением. – А вдруг вы не поверили, что я "не тот", и опять начнете тыкать в меня вашими вертелами?
– Думаю, мы уже достаточно помахали конечностями и теперь можем для разнообразия просто поговорить, – сказал Круминьш.
– Наконец-то хоть кто-то сказал что-то умное, – заметила Анна, поднимаясь с колен и озабоченно рассматривая пальцы. – Ну вот, я из-за вас ноготь сломала.
– Да, – задумчиво произнес Глеб, – кому-кому, а вам, Мастер, пожалуй, уже и впрямь достаточно.
– Слезайте с меня, хвастун, – проворчал Круминьш, и, когда Слепой подчинился, с кряхтением поднялся на ноги. Он попытался выпрямиться и тут же, охнув, согнулся опять, прижимая обе ладони к ушибленному боку. – Надо признать, вы тоже мастер. Впервые вижу человека, который так дерется голыми руками.
Глеб как мог отряхнул одежду, гадая, что все это может означать. Что это значит – "тот, не тот"? И почему Круминьш, таинственный и кровожадный ОН, минуту назад так рвавшийся убить гостя, вдруг сделался таким спокойным, чуть ли не дружелюбным? "Не тот"... Может быть, дело именно в этом? Или его просто водят за нос, а потом, улучив момент, постараются все-таки отправить к праотцам? Предложат кофейку с цианидом, и всего делов...
Круминьш, кряхтя, добрел до ближайшей скамейки и сел.
– Какого черта вам от меня надо? – раздраженно спросил он.
– Для начала верните энклапион, – напрямик заявил Глеб. – А о вашей выдаче российским властям пусть договариваются дипломаты. Если не договорятся, я вернусь, и на этот раз пистолет будет при мне.
– Что? Какой энклапион?! Что вы несете, молодой человек?! Я что, так сильно вас контузил? – Круминьш либо был великим актером, либо действительно ничего не понимал. – Ты понимаешь, что он несет? – беспомощно спросил он, повернувшись к Анне.
– Да, – просто ответила она. – Видишь ли, он из ФСБ.
На ней было простое белое платье почти до пят, безо всяких интригующих разрезов, а волосы, как только теперь разглядел Глеб, были влажными. Видимо, пока мужчины выясняли отношения, она плескалась в душе, а то и нежилась в ванне после утомительного перелета в компании болвана из ФСБ...
– Я слышал, что в эту организацию нарочно берут одних идиотов, – вторя его мыслям, проворчал Круминьш, – но, признаться, не верил в это. Кажется, я ошибался.
– Ну вот, начинается, – сказал Глеб. – Кажется, я зря вас отпустил.
– Это я напрасно сразу не снес вашу дурную башку, – не остался в долгу Круминьш.
– Какой слог! – восхитился Сиверов. – А еще Гроссмейстер!
– Лучшего вы не заслужили, – послышалось в ответ.
– Хватит! – прикрикнула на них Анна. – Что вы выпендриваетесь, как два подростка перед молоденькой учительницей? Вы хотели поговорить, так говорите!
– На кухне, – немного смущенно предложил Круминьш.
– Только, чур, кофе варю я, – сказал Глеб, который умел скрывать смущение, но тоже чувствовал, что в словах Анны есть большая доля горькой правды. "Потому что нельзя быть красивой такой", – подумал он себе в оправдание и, вспомнив Гену Быкова, немного повеселел.
На кухне Круминьш сразу же уселся за стол, а женщина захлопотала вокруг него с перекисью, йодом и пластырем. Этих хлопот ей должно было хватить надолго, но Глеб, возясь с приготовлением кофе, все-таки старался не поворачиваться к этой парочке спиной. Просто на всякий случай; странно, но эти двое, являвшиеся, по всем имевшимся у него сведениям, жестокими и хладнокровными убийцами, вызывали у него не ненависть, а какую-то безотчетную симпатию.
– Так я вас слушаю, – сквозь зубы сказал Круминьш и все-таки, не выдержав, зашипел.
– Терпи, – строго сказала Анна. – Мужчина называется...
– А если щиплет!..
– Вы слушаете? – неподдельно изумился Глеб. – Вы – меня?!
– А вы знаете что-нибудь о презумпции невиновности? Человек невиновен, пока era вина не доказана. Валяйте, доказывайте. Объясните хотя бы, на каком основании явились сюда, ко мне. Только больше не врите.
Он опять зашипел, дернулся и получил легкий дисциплинирующий подзатыльник.
– Хорошо, – сказал Глеб, одним глазом следя за кофе, а другим на всякий случай высматривая хоть что-нибудь, что могло бы сойти за оружие. – Попробую.
Он начал рассказывать все с самого начала, стараясь ничего не упустить – про журналистку Антонину Корсак, про исчезновение энклапиона, про вспоротые наискосок тела, про газетные статьи и незавидную судьбу их автора, про блондина в мотоциклетной кожанке, про гитарный чехол и "Шерон Стоун", а также про двух подростков, застреленных из старенького парабеллума просто за то, что оказались в неудачном месте в очень неподходящее время. Дойдя до своего знакомства с Каманиным, он немного замялся, но все-таки выложил все, что узнал во время того разговора: про меч, способный резать людей, как масло, про рижский клуб, про старую дружбу, про отбитую невесту и украденный бизнес. Про коронный удар Ульриха фон Готтенкнехта он, разумеется, тоже упомянул, а закончил свой рассказ демонстрацией корешков авиа– и железнодорожного билетов, выписанных на имя гражданина Латвии Ивара Круминьша.
За время этого рассказа раны хозяина были обработаны и перевязаны по всем правилам медицинской науки, а приготовленный Сиверовым кофе продегустирован, признан превосходным и выпит до последней капли. К концу повествования Круминьш помрачнел, как грозовая туча, но вопрос, который он задал после продолжительной тягостной паузы, был обращен не к Глебу, а к Анне:
– Ты об этом знала?
Она медленно покачала головой из стороны в сторону.
– Нет. Об убийствах я узнала только после смерти журналиста, а обо всем остальном еще позже. Гораздо позже. В самом конце. И сразу полетела к тебе. Я... Просто я больше не могла. Все ушло, осталась только мерзость. И прогрессирующее безумие.
Глеб курил, деликатно глядя в сторонку.
– Хорошо, – тяжело вздохнув, сказал Круминьш. – Теперь послушайте, как все это было на самом деле.
– Если вы позволите, я не хотела бы присутствовать при этом... этом разговоре, – сказала Анна. – Я действительно очень устала, и у меня зверски болит голова.
– Конечно, – почти в один голос сказали мужчины и встали, когда она поднялась из-за стола.
– Так вот, – проводив ее долгим взглядом, снова заговорил Круминьш, – вышла ошибка, и виноваты в ней вы сами. Нечего было трясти передо мной своим Готтенкнехтом. Тоже мне, агент под прикрытием! Хотя бы в книжку заглянуть потрудились... В ордене храма никогда не было такого магистра, а раз не было, то и мемуаров никаких написать он, соответственно, не мог...
Минут через пять Глеб начал осознавать, что его безбожно надули. Через десять он уже все понял и ждал, когда Круминьш, наконец, закончит говорить, чтобы сразу же позвонить Федору Филипповичу. Ложь была беспардонной, а надувательство – таким наглым, что мысль о нем просто никому не приходила в голову. Самое смешное, что все это могло увенчаться успехом, но, как это часто происходит, недурно задуманная операция сорвалась из-за пустяка: убийца почему-то не приехал, а Глебу, которого Круминьш по ошибке принял за него, посчастливилось уцелеть. И теперь правда вылезла наружу, как шило из мешка, ветхая дерюга вранья расползалась прямо на глазах, готовясь похоронить ЕГО под невообразимой грудой кровавых мерзостей, которую ОН наворотил за последние несколько недель... а может быть, и лет.
– Извините, что я вас немного того... помял, – сказал Глеб, когда Круминьш умолк.
– Шрамы украшают мужчину, – невесело усмехнулся Гроссмейстер. – Главное, что все остались живы.
– Да, это главное, – согласился Сиверов, промолчав о том, что живы остались далеко не все.
Круминьш опять прочел его мысли.
– А что будет с ней? – спросил он, одними глазами указав на дверь, за которой четверть часа назад скрылась Анна.
Глеб пожал плечами.
– Это решать не мне. Она – одна из ключевых фигур в этом деле, без ее показаний суд превратится в пустую трату времени. Я хотел бы пообещать, что она пройдет по делу свидетелем, но вы же понимаете...
– Да, – сказал Круминьш, – понимаю. Решать не вам. И с точки зрения любого закона она никакой не свидетель, а прямой соучастник... Так? Только имейте в виду, я ее больше от себя не отпущу.
Слепой снова пожал плечами. Правое плечо сильно болело.
– Тогда бегите. Что я еще могу вам сказать? Превратите все свое барахло в деньги, а лучше просто бросьте, забирайте ее и бегите на край света – туда, где даже я не смогу вас достать. Потому что приказы себе отдаю тоже не я.
– Зря вы на себя клевещете, – сказал Круминьш.
– Да я уже и не знаю, клевета ли это на самом деле, – в приливе внезапной откровенности признался Сиверов.
– Вряд ли мне по силам вас утешить, – заметил Круминьш.
– А мне – вас, – огрызнулся Глеб. – Хотите еще кофе?
– Пожалуй, – оживился латыш. – И не забудьте, вы мне обещали ре...
Он не договорил, потому что в это мгновение откуда-то сверху послышался приглушенный женский крик, а вслед за ним раздался гулкий, как из ружья, оглушительно громкий выстрел.
Мужчины одновременно бросились к дверям и столкнулись в чересчур узком для них двоих проеме. Все-таки Гроссмейстер был ненормально силен и тяжел – налетев на него, Глеб отскочил, как резиновый мячик от кирпичной стены, и обрушился в угол, увлекая за собой, как ему показалось, целый миллион надраенных до блеска медных сковородок, тазов, кастрюль и ковшиков. При этом он опять чувствительно приложился затылком, и, пока перед глазами у него порхали разноцветные искры, а медный инвентарь, мелко дребезжа, успокаивался на каменном полу, события развивались. Сквозь звон в ушах Сиверов слышал тяжелый топот сначала на лестнице, а затем в коридоре второго этажа. Потом наверху распахнулась, с грохотом ударившись о стену, какая-то дверь, послышался густой нечленораздельный рев – как показалось Глебу, на два голоса, – один за другим ударили еще два выстрела, а потом затрещало дерево, с громом опрокинулась какая-то мебель, зазвенело разбитое стекло, и стало тихо.
С трудом, опираясь о стену, Слепой поднялся на ноги и, пьяно поматывая гудящей, раскалывающейся от боли головой, побрел наверх. Похоже было на сотрясение мозга, как минимум легкое. Здоровенный кухонный нож неведомо когда и как очутился у него в ладони, а ощущение, что эта история наконец-то закончилась, крепло с каждым шагом. Как и уверенность, что хеппи-энда не будет.
Он вскарабкался на второй этаж. Дверь одной из комнат была распахнута настежь, и из нее в длинный неосвещенный коридор падал толстый сноп солнечного света, в котором мирно танцевали пылинки. Глеб уловил знакомый кисловатый запах пороховой гари.
Когда-то шикарно обставленная спальня теперь была разгромлена. Просто невозможно было поверить, что все эти разрушения произошли за считаные мгновения. У окна лицом к Глебу стоял какой-то крупный, грузноватый мужчина. Против яркого света Сиверов не мог разглядеть его лица, но остриженный наголо череп и большая, выдающаяся вперед квадратной лопатой борода показались ему знакомыми. Потом он разобрал, что перед ним не кто иной, как предводитель замоскворецких тамплиеров Андрей Каманин. Рот у него был открыт, глаза выпучены, словно от большого удивления; у ног валялся выпавший из разжавшихся пальцев охотничий нож, а на скрюченном указательном пальце левой руки висел, зацепившись защитной скобой, огромный никелированный револьвер. На глазах у Глеба палец медленно разогнулся, и револьвер с глухим стуком упал на ковер. "Машину-то я не закрыл, – глядя на него, подумал Сиверов. – Зря не закрыл..."
Сначала Глеб не понял, почему Каманин продолжает стоять, и даже замахнулся было ножом, но потом глаза окончательно привыкли к свету, и он разглядел деревянную штангу, на которой раньше, наверное, висели гардины. Она торчала у замоскворецкого храмовника в животе, прямо под грудинной костью; один ее конец упирался в пол, а другой, косо обломанный, острый, как наконечник копья, густо перепачканный кровью, на добрых полметра высунувшись из-под лопатки, разбил оконное стекло и теперь упирался в край рамы, не давая трупу завалиться вбок. "Надеюсь, эта штука сделана из осины", – захотелось сказать Глебу, но он промолчал. В таких богатых домах предпочитают мебель из других, более ценных пород дерева.
Сиверов разжал ладонь, выпустив ненужный нож, и с огромной неохотой повернул голову, точно зная, что увидит. Слева стояла широкая кровать под покосившимся, наполовину сорванным балдахином. На постели кто-то лежал. Глебу были видны только накрытые запятнанной красным простыней ноги, остальное заслонял Круминьш, который стоял перед кроватью на коленях. Его плечи тряслись – то ли он беззвучно хохотал, то ли так же беззвучно плакал.
Глава 21
– На самом деле все было наоборот, – сказал Глеб, проводив задумчивым взглядом официантку. У девушки была точеная фигурка и очень выразительная спина. В данный момент эта спина выражала откровенное презрение к компании взрослых, солидных с виду мужчин, не заказавших ничего, кроме кофе и чая. А фирменное мясное блюдо? А водка, в конце-то концов?! Ведь ясно же, что от любителей чая приличных чаевых не дождешься... – Круминьш и Каманин действительно познакомились на почве бизнеса и стали сначала деловыми партнерами, а затем и приятелями. Именно Круминьш заразил Каманина этой "рыцарской бациллой" и помогал советами во время организации московского клуба. До этого места в рассказе Каманина все было правдой. Но вот дальше все вывернуто наизнанку. Во-первых, этих знаменитых мечей было два, а не один. Каманин этого не знал, потому что ковали их не в Москве, а в Риге, по заказу Круминьша. Один из них Каманин получил в подарок и, по совету все того же Круминьша, провез через границу в матерчатом чехле вместе с гитарой.
Похоже, Каманин с самого начала завидовал приятелю. Тот был богаче, сильнее и пользовался большим авторитетом. Его уже тогда называли Гроссмейстером, причем, заметьте, не в шутку и не потому, что этого требовали правила игры, а всерьез и с должным почтением. А Ивар относился к Андрею немного свысока, снисходительно и покровительственно. Он прощал Каманину все его слабости и огрехи в воспитании, они его даже забавляли, и он этого никогда не скрывал. Одна история с пресловутым ударом Готтенкнехта чего стоит! Это же был самый обыкновенный розыгрыш... по крайней мере, вначале. Историю ордена Каманин знал слабо, его в ту пору больше занимала рыцарская атрибутика – все эти кольчуги, мечи и прочее железо. И вот однажды Круминьш, исключительно ради смеха, поднес ему эту сочиненную прямо на ходу байку. Это было на турнире, после очередного поединка, во время которого Каманин впервые испробовал на себе этот удар – естественно, в смягченном, щадящем варианте. Он спросил, что это было, и Круминьш, который всегда имел склонность к розыгрышам и мистификациям, тут же, не сходя с места, сочинил басню о никогда не существовавшем магистре и его мемуарах. На самом-то деле этот удар изобрел сам Круминьш... Да там и изобретать-то было нечего, тут весь фокус в его действительно нечеловеческой силе и отличной координации движений... Хотите, покажу?
Он начал приподниматься в кресле, но Федор Филиппович остановил его нетерпеливым движением руки.
– После, – сказал генерал. – И, если можно, не здесь.
– Прошу прощения, – сказал Глеб, садясь. – Увлекся. Кажется, я и сам подцепил легкую форму этого средневекового заболевания.
– Аспирин прими, – ворчливо посоветовал Потапчук. – Не хватало еще, чтобы ты начал расхаживать повсюду в латах...
– Громыхая, как пустое ведро, – подхватил Сиверов. – Так вот, – поспешно продолжил он, увидев появившуюся на лице Федора Филипповича кисловатую мину, – Каманин в эту байку поверил, причем так глубоко и искренне, что пристал буквально с ножом к горлу, требуя продать ему подлинник мемуаров этого Готтенкнехта, который якобы находился у Круминьша. Шутка получалась отменная, и Ивар сфабриковал ксерокопию перевода этой самой несуществующей рукописи, которую затем торжественно презентовал своему протеже. С этой шутки, собственно, все и началось. Вернувшись в Москву, Каманин расхвастался перед знакомыми своим приобретением, и кто-то более начитанный, чем он сам, открыл ему глаза: дескать, ты извини, приятель, но никакого Ульриха фон Готтенкнехта в природе не существовало. Каманин, как всякий излишне самолюбивый болван, естественно, затаил злобу. Да и шутка, по словам самого Круминьша, зашла чересчур далеко. Каманин ждал случая поквитаться, и такой случай вскоре представился. У Круминьша, вдовца с приличным состоянием, появилась невеста, в которой он души не чаял. Умница, красавица... разве что не комсомолка. – Поймав себя на том, что говорит о покойной в излишне игривом тоне, Глеб осекся и немного помолчал. – Не знаю, каким образом Каманину удалось вскружить ей голову, – продолжал он после паузы, – но он отбил ее у Ивара буквально за три дня и увез в Москву. А судя по оперативности, с которой он почти целиком присвоил бизнес своего латвийского партнера, к этому шагу он готовился давно. Так что это не Каманин, а Круминьш, проснувшись однажды утром, обнаружил, что у него не осталось ни невесты, ни денег, ни так называемого друга.
Он замолчал, увидев приближающуюся официантку с подносом, и потащил из пачки сигарету. Аспирант Гена Быков, слушавший Сиверова с открытым ртом, с готовностью поднес зажигалку и за компанию закурил сам, хотя за то короткое время, что они тут сидели, это была у него уже третья сигарета подряд. Зажав ее в зубах, Гена потянулся к лежащей на столе картонной коробке и предпринял попытку еще разочек заглянуть внутрь, но сидевший рядом Осмоловский молча дал ему по рукам. Профессор все еще был осунувшимся и бледным, но вечно растрепанная борода уже воинственно топорщилась, а глаза за стеклами очков смотрели на мир с прежним ироническим прищуром. Уяснив, что профессор до сих пор на него сердит, Быков поспешно спрятал руки под стол. Даже не взглянув в его сторону, Осмоловский сам приоткрыл коробку, и Глебу почудилось, что он видит вспыхнувший на стеклах профессорских очков золотой отблеск.
Официантка расставила чашки и все прочее, после чего удалилась, пренебрежительно покачивая бедрами. Чашки она расставила неправильно – очевидно, из принципа, – и Глеб с Геной Быковым потратили пару секунд, наводя на столе порядок. Сиверов передвинул поставленную перед ним чашку чая профессору Осмоловскому и забрал у него свой кофе, а Быков осуществил точно такой же обмен с Федором Филипповичем.
Глеб пригубил кофе и слегка поморщился.
– Можно подумать, что этот кофе готовил Круминьш, – сообщил он. – Последний раз я пил такие помои у него в гостях. Коньяку, что ли, заказать?
– А не рановато? – осведомился Федор Филиппович, дуя на чай.
– Да в кофе же! – оскорбился Сиверов.
Генерал отхлебнул из чашки и задумчиво почмокал губами.
– Если кофе такой же, как этот чай, ему никакой коньяк не поможет, – заявил он. – Разве что в пропорции три к одному: на три стакана коньяка чашечка кофе... Девушка! По сто граммов коньяка, будьте так любезны... Для расширения сосудов, – объяснил он Осмоловскому.
– Тут есть особи, которым расширять сосуды противопоказано, – сварливо проскрипел археолог. – У них через эти расширенные сосуды в мозг попадают разные гениальные идеи. Зарождаются в районе седалища и с током крови поднимаются к голове...
Похоже, Каманин с самого начала завидовал приятелю. Тот был богаче, сильнее и пользовался большим авторитетом. Его уже тогда называли Гроссмейстером, причем, заметьте, не в шутку и не потому, что этого требовали правила игры, а всерьез и с должным почтением. А Ивар относился к Андрею немного свысока, снисходительно и покровительственно. Он прощал Каманину все его слабости и огрехи в воспитании, они его даже забавляли, и он этого никогда не скрывал. Одна история с пресловутым ударом Готтенкнехта чего стоит! Это же был самый обыкновенный розыгрыш... по крайней мере, вначале. Историю ордена Каманин знал слабо, его в ту пору больше занимала рыцарская атрибутика – все эти кольчуги, мечи и прочее железо. И вот однажды Круминьш, исключительно ради смеха, поднес ему эту сочиненную прямо на ходу байку. Это было на турнире, после очередного поединка, во время которого Каманин впервые испробовал на себе этот удар – естественно, в смягченном, щадящем варианте. Он спросил, что это было, и Круминьш, который всегда имел склонность к розыгрышам и мистификациям, тут же, не сходя с места, сочинил басню о никогда не существовавшем магистре и его мемуарах. На самом-то деле этот удар изобрел сам Круминьш... Да там и изобретать-то было нечего, тут весь фокус в его действительно нечеловеческой силе и отличной координации движений... Хотите, покажу?
Он начал приподниматься в кресле, но Федор Филиппович остановил его нетерпеливым движением руки.
– После, – сказал генерал. – И, если можно, не здесь.
– Прошу прощения, – сказал Глеб, садясь. – Увлекся. Кажется, я и сам подцепил легкую форму этого средневекового заболевания.
– Аспирин прими, – ворчливо посоветовал Потапчук. – Не хватало еще, чтобы ты начал расхаживать повсюду в латах...
– Громыхая, как пустое ведро, – подхватил Сиверов. – Так вот, – поспешно продолжил он, увидев появившуюся на лице Федора Филипповича кисловатую мину, – Каманин в эту байку поверил, причем так глубоко и искренне, что пристал буквально с ножом к горлу, требуя продать ему подлинник мемуаров этого Готтенкнехта, который якобы находился у Круминьша. Шутка получалась отменная, и Ивар сфабриковал ксерокопию перевода этой самой несуществующей рукописи, которую затем торжественно презентовал своему протеже. С этой шутки, собственно, все и началось. Вернувшись в Москву, Каманин расхвастался перед знакомыми своим приобретением, и кто-то более начитанный, чем он сам, открыл ему глаза: дескать, ты извини, приятель, но никакого Ульриха фон Готтенкнехта в природе не существовало. Каманин, как всякий излишне самолюбивый болван, естественно, затаил злобу. Да и шутка, по словам самого Круминьша, зашла чересчур далеко. Каманин ждал случая поквитаться, и такой случай вскоре представился. У Круминьша, вдовца с приличным состоянием, появилась невеста, в которой он души не чаял. Умница, красавица... разве что не комсомолка. – Поймав себя на том, что говорит о покойной в излишне игривом тоне, Глеб осекся и немного помолчал. – Не знаю, каким образом Каманину удалось вскружить ей голову, – продолжал он после паузы, – но он отбил ее у Ивара буквально за три дня и увез в Москву. А судя по оперативности, с которой он почти целиком присвоил бизнес своего латвийского партнера, к этому шагу он готовился давно. Так что это не Каманин, а Круминьш, проснувшись однажды утром, обнаружил, что у него не осталось ни невесты, ни денег, ни так называемого друга.
Он замолчал, увидев приближающуюся официантку с подносом, и потащил из пачки сигарету. Аспирант Гена Быков, слушавший Сиверова с открытым ртом, с готовностью поднес зажигалку и за компанию закурил сам, хотя за то короткое время, что они тут сидели, это была у него уже третья сигарета подряд. Зажав ее в зубах, Гена потянулся к лежащей на столе картонной коробке и предпринял попытку еще разочек заглянуть внутрь, но сидевший рядом Осмоловский молча дал ему по рукам. Профессор все еще был осунувшимся и бледным, но вечно растрепанная борода уже воинственно топорщилась, а глаза за стеклами очков смотрели на мир с прежним ироническим прищуром. Уяснив, что профессор до сих пор на него сердит, Быков поспешно спрятал руки под стол. Даже не взглянув в его сторону, Осмоловский сам приоткрыл коробку, и Глебу почудилось, что он видит вспыхнувший на стеклах профессорских очков золотой отблеск.
Официантка расставила чашки и все прочее, после чего удалилась, пренебрежительно покачивая бедрами. Чашки она расставила неправильно – очевидно, из принципа, – и Глеб с Геной Быковым потратили пару секунд, наводя на столе порядок. Сиверов передвинул поставленную перед ним чашку чая профессору Осмоловскому и забрал у него свой кофе, а Быков осуществил точно такой же обмен с Федором Филипповичем.
Глеб пригубил кофе и слегка поморщился.
– Можно подумать, что этот кофе готовил Круминьш, – сообщил он. – Последний раз я пил такие помои у него в гостях. Коньяку, что ли, заказать?
– А не рановато? – осведомился Федор Филиппович, дуя на чай.
– Да в кофе же! – оскорбился Сиверов.
Генерал отхлебнул из чашки и задумчиво почмокал губами.
– Если кофе такой же, как этот чай, ему никакой коньяк не поможет, – заявил он. – Разве что в пропорции три к одному: на три стакана коньяка чашечка кофе... Девушка! По сто граммов коньяка, будьте так любезны... Для расширения сосудов, – объяснил он Осмоловскому.
– Тут есть особи, которым расширять сосуды противопоказано, – сварливо проскрипел археолог. – У них через эти расширенные сосуды в мозг попадают разные гениальные идеи. Зарождаются в районе седалища и с током крови поднимаются к голове...