Страница:
Алла Петровна перехватила его руку, не дав донести кусок до рта, и внимательно посмотрела ему в глаза.
Сергей Дмитриевич смог выдержать ее взгляд в течение двух секунд, а потом трусливо отвел глаза.
– Прожуй, – спокойно сказала она, – и объясни, что происходит.
Он повиновался, как делал всякий раз, когда жена говорила таким тоном. Алла Петровна редко проявляла твердость, предпочитая, как всякая умная женщина, править семейным кораблем из-за кулис, не оскорбляя мужского самолюбия, но ни она сама, ни Сергей Дмитриевич никогда не обманывались насчет того, кто в семье главный. На сей раз, однако, обстоятельства были таковы, что Сергей Дмитриевич повиновался, но лишь наполовину.
Он старательно прожевал, протолкнул кусок в горло, запил холодным чаем и сказал, по-прежнему глядя в угол:
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Отлично понимаешь, – сказала Алла Петровна. – Нет, положи вилку. Ты же не можешь есть, тебя с души воротит – что я, слепая? В чем дело, Сережа?
– Да ни в чем. Что ты выдумываешь? Простудился, наверное. Что-то мне с утра нездоровится – голова кружится и во рту сухо."
– Поставь градусник, – немедленно отреагировала жена.
– Глупости, – с облегчением отодвигая тарелку, сказал Шинкарев. – Как будто мне от градусника полегчает.
– Ладно, это действительно глупости. Я же вижу, что дело не в простуде. Тебя что-то гложет, и это продолжается уже не первый день. Я долго молчала, но вижу, что тебе с каждым днем становится все хуже. Ты осунулся, побледнел, взгляд у тебя сделался какой-то" я не знаю.., какой-то волчий, затравленный…
– Чепуха, – насквозь фальшивым голосом произнес Сергей Дмитриевич. – Просто устал. На работе все как с цепи сорвались: Фигаро тут, Фигаро там. Осунешься тут…
– Ой ли? – Алла Петровна сердито взглянула на него. – Или тут все дело в какой-нибудь малярше? Что-то я не припомню случая, чтобы ты из-за переизбытка работы перестал спать по ночам.
Сергей Дмитриевич вздрогнул так, что на столе зазвенела посуда.
– Что… Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что ты частенько выходишь по ночам из дома. Я проснусь, а тебя нет. Знаешь, когда пятнадцать лет спишь с человеком под одним одеялом, начинаешь даже во сне ощущать, есть он с тобой рядом, или его нет. Например, сегодня ночью…
Мысли Сергея Дмитриевича лихорадочно заметались: что сказать? Ну, не молчи, скажи что-нибудь, она же ждет, и не просто ждет, а гадает, строит версии… Она же все поймет, если уже не поняла! Но что сказать?
Спас звонок в дверь. Сергей Дмитриевич не смог сдержать короткий вздох облегчения – ему была дарована короткая отсрочка. Алла Петровна уловила этот вздох и, вставая из-за стола, с нажимом произнесла:
– Мы еще вернемся к этому разговору.
Как вскоре понял Сергей Дмитриевич, звонок в дверь не спас его, а окончательно утопил.
Жена пошла открывать, а он так и остался сидеть за столом, бездумно ковыряясь в тарелке с пюре: он расчесывал картошку зубьями вилки, отчего та становилась похожей на вспаханное поле, выкапывал в ней водоемы, окружал их стенами и наполнял подливкой, которую тут же и спускал, проделывая в картофельных стенах узкие канавки. За этим высокоинтеллектуальным занятием и застал его майор Гранкин, вошедший в кухню в сопровождении Аллы Петровны.
– Приятного аппетита, – сказал майор. – Извините, что помешал.
– Пустое, – ответила Алла Петровна. – Позавтракаете с нами?
– Да, – выдавил из себя Сергей Дмитриевич, которому уже виделись решетки, колючая проволока, окрики конвойных и издевательства соседей по камере, – присоединяйтесь.
– Увольте, – майор комично замахал руками, словно отгоняя мух, – никак не могу. У меня, знаете ли, тоже есть жена, и ей все время кажется, что, если она впихнет в меня завтрак, то со мной ничего не случится.
Так что я набит под завязку.
– Я очень хорошо понимаю вашу жену, – сказала Алла Петровна. – Если бы мой муж работал в милиции, я бы сошла с ума.
– Не сошли бы, – присаживаясь к столу, успокоил ее майор.
«И без этого сойдешь», – обреченно подумал Сергей Дмитриевич, но, разумеется, промолчал.
– Выпейте хотя бы чаю, – поражаясь собственной наглости, предложил он, – а то как-то неудобно. Пришел человек – значит, надо угощать, а вы от всего отказываетесь…
– Вот от чая не откажусь, – сдался Гранкин. – Только без сахара и, если вас не затруднит, покрепче.
С самого утра голова пухнет.
– Представьте, у меня тоже, – не успев сдержаться, ляпнул Шинкарев.
– Осень, – наполняя чайник, вмешалась Алла Петровна. – Время вирусных инфекций.
– Ох, как бы я обрадовался, если бы дело было в обыкновенном гриппе! – со вздохом сказал майор.
«Я тоже», – подумал Сергей Дмитриевич.
– Собственно, я к вам, Алла Петровна, – продолжал Гранкин.
Сергей Дмитриевич удивился до такой степени, что машинально сунул в рот кусок остывшей печени и принялся размеренно, как корова на пастбище, двигать челюстями. Решетки и конвойные, похоже, согласны были подождать его еще немного.
– Я вся внимание, – сказала Алла Петровна.
Она поставила чайник на плиту и села напротив майора, поставив локоть на стол и положив на ладонь подбородок. Сергей Дмитриевич очень любил смотреть на нее, когда она сидела так, и даже сейчас невольно залюбовался красивой линией руки и твердыми, но очень женственными очертаниями подбородка и губ.
– Это по поводу вчерашней презентации в вашем казино, – сказал майор.
– А почему вы пришли именно ко мне? То есть, я ничего не имею против, но я ведь всего-навсего подаю напитки…
– Дело в том, что это касается вашего соседа Забродова, так что я как бы убиваю одним выстрелом двух зайцев.
– А! – Алла Петровна рассмеялась. – Вы по поводу этой ссоры? Неужели у Старкова хватило ума написать жалобу? Уверяю вас, что это сущая чепуха.
Старков сам же все и затеял. Мне, говорит, нужна читательская критика. Ну, Забродов и выдал критику.
А Старков, естественно, обиделся. Он-то думал, что критика – это когда хвалят, а оказалось наоборот. А перед этим он раз пять по пятьдесят граммов коньяка принял, я считала, это у меня профессиональное. Да шампанское сверху… Можете записать в своем протоколе, что Старков сам во всем виноват. Кричал, руками махал, а когда Забродов ушел, он за ним побежал, и лицо у него было такое… Ну, по-моему, у него кулаки чесались. В общем, вел себя, как свинья. Пишите, пишите, я не боюсь. Если увижу, прямо в глаза ему скажу, не посмотрю, что писатель.
– Не скажете. – Гранкин вздохнул. – Старкова сегодня ночью убили. Застрелили из пистолета.
Алла Петровна прижала ладонь к губам, словно запоздало хотела их запечатать.
– Ой, – тихо, как-то совсем по-бабьи выдохнула она, – как же это? Что же это я вам тут наговорила?
– Да, – сказал Гранкин, – в свете ваших показаний дело представляется не слишком сложным. Особенно, если Старков дал Забродову по физиономии. Некоторые газеты утверждают, что так оно и было.
– Да чепуха это! – горячо воскликнула Алла Петровна. – Да не было этого ничего! Ну, поспорили они немного… Кого вы слушаете? Каюсь, наболтала, хотелось соседа выгородить. Вы же знаете, бабий язык, что помело. А про газеты вы мне не говорите, знаю я, из каких газет у нас вчера корреспонденты были. Они за свой рейтинг сами утопятся и мать родную утопят, не задумываясь.
– М-да, – неопределенно промямлил Гранкин. – У вас чайник кипит, между прочим…
Алла Петровна встала и занялась чайником.
– Вы не переживайте, – сказал Гранкин, глядя ей в спину. – Не забивайте себе голову тем, что ваши показания могут повредить Забродову. Вот если вы от них откажетесь, это может повредить следствию. А Забродову повредить, знаете ли, трудно. Больше, чем он сам себе навредил, вы ему не навредите.
– Ну, конечно, – с недоверием в голосе откликнулась Алла Петровна.
– Уверяю вас. Я, вообще-то, не имею права, но раз такое дело… Сторож в гараже видел убийцу. Лица он не разглядел, но зато уверен, что человек, застреливший Старкова, был одет в камуфляж. Это вам ни о чем не говорит?
Алла Петровна обернулась, держа в руках заварочный чайник. Она кусала губы и сильно хмурилась.
– Мало ли что – камуфляж, – медленно проговорила она. – Камуфляжа этого на любом базаре навалом.
– Вы просто прирожденный адвокат. Камуфляж сам по себе действительно ни о чем не говорит, но вот вкупе со вчерашней ссорой наводит на некоторые мысли. Как вы полагаете?
– Н-не знаю, – задумчиво проговорила Алла Петровна, совершая чайником осторожные круговые движения, чтобы чай быстрее заваривался. – А почему охранник не разглядел лица?
– А, – отмахнулся Гранкин, – старый прием. Чулок на голову, и ты Фантомас.
Шинкарев вдруг вспомнил о том, что второй чулок до сих пор лежит в кармане его куртки, и на мгновение закрыл глаза. Вот так и попадаются, подумал он. Вот так вас, дураков, и ловят…
Разговор между тем продолжался так, словно Сергея Дмитриевича вовсе не было на кухне. Это его вполне устраивало: нужно было отдышаться и решить, что со всем этим делать. Надо же, подумал он, куда меня занесло…
За писателей взялся. Это жена мне уши прожужжала:
Старков, писатель, презентация… Черт, я ведь даже не знаю, где он живет. Я не знаю, а мой непутевый братец знает. Он, наверное, вообще знающий парень, сообразительный. Однако, пора и мне пошевелить извилинами.
Забродов… Что ж, Забродов так Забродов.
– в десять? Так рано?
– Так ведь они же поссорились, – словно оправдываясь, отвечала Алла Петровна. – И потом, я не помню точного времени. Может быть, была половина одиннадцатого.
– Неважно. Все равно Старков был убит намного позже, и нет никаких доказательств того, что он поехал домой… А кстати, Сергей Дмитриевич, давайте мы вас спросим!
– А? – встрепенулся Сергей Дмитриевич. – Меня? О чем?
– Ну, вы же, наверное, в районе одиннадцати часов были дома?
– Нет, – не подумав, ляпнул он, но тут же поправился. – То есть, да, конечно. Просто в районе одиннадцати.., точнее, даже в начале двенадцатого я выносил мусор, и вот…
Он оборвал фразу, не закончив, и тут же испугался, что сейчас спросят, что, собственно, должно означать это его «вот», но спросили о другом.
– А вы, случайно, не встретили вашего соседа? Если с презентации он поехал прямо домой, то вы вполне могли столкнуться на лестнице.
– Нет, – сказал он, поймал удивленный взгляд жены и понял, что загнал себя в волчью яму собственной глупой болтовней.
– А машина Забродова стояла во дворе? У него старый «лендровер»…
– Знаю. Нет, не стояла.
Теперь Сергей Дмитриевич попер напролом. Он шел ва-банк, зная, что терять уже нечего, и никакая ложь не изменит того факта, что жена все поняла. Одно коротенькое «нет» решило дело, и теперь он мог спокойно громоздить вранье на вранье – жене и так все было ясно, и все теперь зависело только от нее.
– Я вам даже больше скажу, – продолжал он, закусив удила. – Я только что вспомнил. Где-то около часа ночи я вышел на кухню покурить. Окно у нас тут, как видите, во двор… Так вот, «лендровера» на стоянке не было. Я еще, помнится, удивился: где это нашего соседа носит?
Майор значительно посмотрел на Аллу Петровну.
– Вот видите.
– Да, – тихо сказала она, глядя в пол, – вижу.
– Тогда подпишите протокол, – оживился Гранкин, – и я, пожалуй, пойду. Что-то я у вас засиделся.
– А чай? – очень натурально удивился Шинкарев.
– Да какой уж теперь чай… Забродова вашего, между прочим, до сих пор дома нет. Боюсь, подался в бега. Надо искать.
– Удачи вам, – все так же тихо сказала Алла Петровна.
До самого вечера они не сказали друг другу ни слова. Алла Петровна закрылась в спальне, а Шинкарев весь день бродил, как неприкаянный, между гостиной и кухней, куря сигарету за сигаретой и мучительно пытаясь понять, как ему быть и что делать дальше. Несколько раз он подходил к дверям спальни, а один раз даже взялся за ручку, но открыть так и не отважился.
Он чувствовал, что гибнет, но страшнее этого было ощущение, что он теряет жену. Только теперь он понял, как много значила в его жизни Алла Петровна и насколько важной была для него их близость. Неважно, каким словом это называть: любовь, привычка, совпадение взглядов… Единственно важным казалось то, что за все эти годы они ни разу не предали друг друга, и даже тетерь, когда то, что с ним творилось, стало для Аллы Петровны очевидным, она не выдала мужа.
А теперь, за этой закрытой, даже не запертой дверью она уходила от него, отдаляясь с каждой секундой.
Она все поняла, в этом не было сомнений. У нее был цепкий, быстрый ум, и то, что она ничего не сказала майору, было, конечно же, сознательно принятым решением. Она поняла все в то же мгновение, как он солгал, взвесила все плюсы и минусы, в доли секунды приняла решение и поддержала его ложь, не выдав себя ни взглядом, ни дрожанием ресниц…
Она была прекрасной женщиной, и рядом с ней Сергей Дмитриевич вдруг почувствовал себя маленьким, ничтожным и очень грязным. Все его переживания, все попытки как-то исправить положение и даже связаться со своим двойником рядом с ее молчанием выглядели копошением опарышей в выгребной яме. Она стремительно уходила от него, потому что кто же станет жить под одной крышей с маленьким, ничтожным и вдобавок кровожадным чудовищем?
Он метался по квартире, как раненый тигр, перебирая в уме слова, выдумывая одну ложь за другой и немедленно отбрасывая их – все, что он мог придумать, никуда не годилось. Жена видела его насквозь, и обмануть ее было делом немыслимым. Это тебе не майор Гранкин… Убить ее? Шинкарев горько улыбнулся. Все его существо восставало против этой сумасшедшей идеи.
Только в состоянии полного умоисступления он мог хотя бы мысленно совместить эти слова в одно безумное, совершенно лишенное смысла словосочетание: убить жену. Жену. Живую, теплую, с сильными красивыми руками и карими глазами, которые все понимают. Взять в руки топор и ударить – по живому, по теплому, родному… И потом, что это даст? Так он только выдаст себя, и больше ничего.
Убить себя? Нет, страшно, все равно ничего не выйдет. Что же делать?
К вечеру Алла Петровна вышла из спальни. Бледно улыбнулась, отводя покрасневшие глаза, поправила перед зеркалом в прихожей прическу и буднично сказала:
– Пойдем пить чай.
Они пили чай, сидя перед телевизором, и молчали.
Он радовался тому, что она рядом, и мучился от того, что это ненадолго. Допив чай, она унесла посуду на кухню, вернулась, выключила телевизор и сказала:
– Давай ложиться.
Он лег и вытянулся во всю длину, отстранившись от нее настолько, насколько позволяло общее одеяло, и ощущая себя окаменевшим бревном, миллион лет пролежавшим в песке. Вдруг она зашевелилась, прижалась всем своим упругим, горячим телом к его каменному боку и тихо прошептала в самое ухо, щекоча его рассыпавшимися волосами:
– Давай…
– Что? – не поверил он. – Как… А как же, ведь у тебя… Ты говорила, что началось…
– Не болтай, – шепнула она. – Началось и кончилось. У женщин так бывает, особенно у таких старух, как я. Давай, дурачок, я соскучилась.
Мозг Сергея Дмитриевича бунтовал, полагая такую идею противоестественной, но организм гнул свое, и он медленно, робко обнял жену непослушными руками. Она выгнулась, поворачиваясь так, чтобы ему было удобно, и он махнул на все рукой, медленно погружаясь в ее тепло.
Потом, уже засыпая, он услышал ее голос:
– Я тебя никому не отдам. Слышишь?
– Слышу, – пробормотал он сквозь сон. – Что ты говоришь?
– Муж и жена – одна сатана, – сказала она с хриплым грудным смешком. – Сережа, – позвала она вдруг, – Сережа, погоди, не спи.
– Ммм? – промычал Сергей Дмитриевич, понимая, что надо бы проснуться, но не в состоянии разлепить веки.
– Сережа, ты выбросил второй чулок?
Шинкарев разом пришел в себя и сильно вздрогнул.
– Н-нет… Не успел…
Врать было бесполезно, да он и не хотел больше врать – по крайней мере, ей. Муж и жена – одна сатана, и она с блеском это доказала.
– Отдай мне, – попросила она. – Прямо с утра отдай.
– Зачем? Сам выброшу.
– Не надо выбрасывать. Я хочу его надеть.
– На голову? – спросил он и понял, что сморозил глупость даже раньше, чем она рассмеялась.
– Вот чудак… Что за странная мысль? На ногу. Мне кажется, что в одном чулке будет даже пикантнее.
Это был удар ниже пояса. Отброшенное одеяло полетело в сторону, и он набросился на нее так, как не набрасывался даже в первый год семейной жизни. Это длилось гораздо дольше, чем обычно, и Шинкарев весь покрылся испариной, хотя обычно не слишком утруждал себя в постели, предоставляя потеть жене.
Когда это, наконец, закончилось, и он, обессилев, упал лицом в подушку, она набросила на него одеяло, поцеловала в безволосую макушку и шепнула:
– Спи, родной. Я с тобой, не бойся.
Шинкарев не услышал – он спал.
…Проснувшись, он ощутил странный дискомфорт.
Зверски болела голова, но дело было не только в этом.
Попробовав шевельнуться, он обнаружил, что связан по рукам и ногам бельевой веревкой.
Сон, подумал он и огляделся. Страшный сон…
Алла Петровна сидела на пуфике у его изголовья и смотрела на него страшными, глубоко запавшими глазами, обведенными темными кругами. Посмотрев на жену, он решил, что это точно сон: за одну ночь жена не могла так сильно постареть.
Голова трещала так, что, казалось, вот-вот развалится. Он что-то не мог припомнить, чтобы во сне у него что-нибудь болело. Неужели это было наяву?
– Что случилось? – спросил он. – Кто меня связал?
– Я, – ответила Алла Петровна. Только сейчас он заметил, что шея у нее плотно, в несколько слоев, обернута цветастой косынкой, которую она обычно повязывала поверх бигуди. И голос". Голос у Аллы Петровны был хриплый, как у алкоголички с двадцатилетним стажем.
– Ты что, простудилась? – спросил он просто для того, чтобы не молчать. Лежать перед ней голым и связанным было невыносимо странно.., да нет, пожалуй, не странно, а страшно.
– Да, – прохрипела она, медленно, как в кошмарном сне, развязывая косынку. Наконец, косынка, упала, и он увидел на белом, как мрамор, горле темные следы, которые складывались в отчетливый отпечаток пятерни. – Мне пришлось ударить тебя по голове лампой.., сильно ударить.., и связать. Я боялась, что ты очнешься и…
– Что здесь было?! – крикнул он и сморщился от нестерпимой боли в голове – настольная лампа у них была большая, на увесистой бронзовой подставке.
– Разве ты не видишь? – с какой-то покорной обреченностью спросила она. – Ты изнасиловал меня и пытался задушить. Ты рычал. Ты.., ты был не ты.
Шинкарев заплакал. Слезы текли по щекам, и он чувствовал, как намокает подушка, но не мог утереться – руки были связаны.
– Да, – прошептал он, – это был не я.
Она пересела на кровать, погладила его по остаткам волос и стала неумело, дергая и причиняя ему боль, развязывать веревки.
– Я с тобой, – шептала она. – Я тебя не брошу. Я тебя вылечу, хороший мой, любимый Сергей Дмитриевич Шинкарев плакал.
Глава 13
Сергей Дмитриевич смог выдержать ее взгляд в течение двух секунд, а потом трусливо отвел глаза.
– Прожуй, – спокойно сказала она, – и объясни, что происходит.
Он повиновался, как делал всякий раз, когда жена говорила таким тоном. Алла Петровна редко проявляла твердость, предпочитая, как всякая умная женщина, править семейным кораблем из-за кулис, не оскорбляя мужского самолюбия, но ни она сама, ни Сергей Дмитриевич никогда не обманывались насчет того, кто в семье главный. На сей раз, однако, обстоятельства были таковы, что Сергей Дмитриевич повиновался, но лишь наполовину.
Он старательно прожевал, протолкнул кусок в горло, запил холодным чаем и сказал, по-прежнему глядя в угол:
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Отлично понимаешь, – сказала Алла Петровна. – Нет, положи вилку. Ты же не можешь есть, тебя с души воротит – что я, слепая? В чем дело, Сережа?
– Да ни в чем. Что ты выдумываешь? Простудился, наверное. Что-то мне с утра нездоровится – голова кружится и во рту сухо."
– Поставь градусник, – немедленно отреагировала жена.
– Глупости, – с облегчением отодвигая тарелку, сказал Шинкарев. – Как будто мне от градусника полегчает.
– Ладно, это действительно глупости. Я же вижу, что дело не в простуде. Тебя что-то гложет, и это продолжается уже не первый день. Я долго молчала, но вижу, что тебе с каждым днем становится все хуже. Ты осунулся, побледнел, взгляд у тебя сделался какой-то" я не знаю.., какой-то волчий, затравленный…
– Чепуха, – насквозь фальшивым голосом произнес Сергей Дмитриевич. – Просто устал. На работе все как с цепи сорвались: Фигаро тут, Фигаро там. Осунешься тут…
– Ой ли? – Алла Петровна сердито взглянула на него. – Или тут все дело в какой-нибудь малярше? Что-то я не припомню случая, чтобы ты из-за переизбытка работы перестал спать по ночам.
Сергей Дмитриевич вздрогнул так, что на столе зазвенела посуда.
– Что… Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что ты частенько выходишь по ночам из дома. Я проснусь, а тебя нет. Знаешь, когда пятнадцать лет спишь с человеком под одним одеялом, начинаешь даже во сне ощущать, есть он с тобой рядом, или его нет. Например, сегодня ночью…
Мысли Сергея Дмитриевича лихорадочно заметались: что сказать? Ну, не молчи, скажи что-нибудь, она же ждет, и не просто ждет, а гадает, строит версии… Она же все поймет, если уже не поняла! Но что сказать?
Спас звонок в дверь. Сергей Дмитриевич не смог сдержать короткий вздох облегчения – ему была дарована короткая отсрочка. Алла Петровна уловила этот вздох и, вставая из-за стола, с нажимом произнесла:
– Мы еще вернемся к этому разговору.
* * *
К этому разговору они так и не вернулись – надо полагать, по той простой причине, что необходимость в нем отпала сама собой.Как вскоре понял Сергей Дмитриевич, звонок в дверь не спас его, а окончательно утопил.
Жена пошла открывать, а он так и остался сидеть за столом, бездумно ковыряясь в тарелке с пюре: он расчесывал картошку зубьями вилки, отчего та становилась похожей на вспаханное поле, выкапывал в ней водоемы, окружал их стенами и наполнял подливкой, которую тут же и спускал, проделывая в картофельных стенах узкие канавки. За этим высокоинтеллектуальным занятием и застал его майор Гранкин, вошедший в кухню в сопровождении Аллы Петровны.
– Приятного аппетита, – сказал майор. – Извините, что помешал.
– Пустое, – ответила Алла Петровна. – Позавтракаете с нами?
– Да, – выдавил из себя Сергей Дмитриевич, которому уже виделись решетки, колючая проволока, окрики конвойных и издевательства соседей по камере, – присоединяйтесь.
– Увольте, – майор комично замахал руками, словно отгоняя мух, – никак не могу. У меня, знаете ли, тоже есть жена, и ей все время кажется, что, если она впихнет в меня завтрак, то со мной ничего не случится.
Так что я набит под завязку.
– Я очень хорошо понимаю вашу жену, – сказала Алла Петровна. – Если бы мой муж работал в милиции, я бы сошла с ума.
– Не сошли бы, – присаживаясь к столу, успокоил ее майор.
«И без этого сойдешь», – обреченно подумал Сергей Дмитриевич, но, разумеется, промолчал.
– Выпейте хотя бы чаю, – поражаясь собственной наглости, предложил он, – а то как-то неудобно. Пришел человек – значит, надо угощать, а вы от всего отказываетесь…
– Вот от чая не откажусь, – сдался Гранкин. – Только без сахара и, если вас не затруднит, покрепче.
С самого утра голова пухнет.
– Представьте, у меня тоже, – не успев сдержаться, ляпнул Шинкарев.
– Осень, – наполняя чайник, вмешалась Алла Петровна. – Время вирусных инфекций.
– Ох, как бы я обрадовался, если бы дело было в обыкновенном гриппе! – со вздохом сказал майор.
«Я тоже», – подумал Сергей Дмитриевич.
– Собственно, я к вам, Алла Петровна, – продолжал Гранкин.
Сергей Дмитриевич удивился до такой степени, что машинально сунул в рот кусок остывшей печени и принялся размеренно, как корова на пастбище, двигать челюстями. Решетки и конвойные, похоже, согласны были подождать его еще немного.
– Я вся внимание, – сказала Алла Петровна.
Она поставила чайник на плиту и села напротив майора, поставив локоть на стол и положив на ладонь подбородок. Сергей Дмитриевич очень любил смотреть на нее, когда она сидела так, и даже сейчас невольно залюбовался красивой линией руки и твердыми, но очень женственными очертаниями подбородка и губ.
– Это по поводу вчерашней презентации в вашем казино, – сказал майор.
– А почему вы пришли именно ко мне? То есть, я ничего не имею против, но я ведь всего-навсего подаю напитки…
– Дело в том, что это касается вашего соседа Забродова, так что я как бы убиваю одним выстрелом двух зайцев.
– А! – Алла Петровна рассмеялась. – Вы по поводу этой ссоры? Неужели у Старкова хватило ума написать жалобу? Уверяю вас, что это сущая чепуха.
Старков сам же все и затеял. Мне, говорит, нужна читательская критика. Ну, Забродов и выдал критику.
А Старков, естественно, обиделся. Он-то думал, что критика – это когда хвалят, а оказалось наоборот. А перед этим он раз пять по пятьдесят граммов коньяка принял, я считала, это у меня профессиональное. Да шампанское сверху… Можете записать в своем протоколе, что Старков сам во всем виноват. Кричал, руками махал, а когда Забродов ушел, он за ним побежал, и лицо у него было такое… Ну, по-моему, у него кулаки чесались. В общем, вел себя, как свинья. Пишите, пишите, я не боюсь. Если увижу, прямо в глаза ему скажу, не посмотрю, что писатель.
– Не скажете. – Гранкин вздохнул. – Старкова сегодня ночью убили. Застрелили из пистолета.
Алла Петровна прижала ладонь к губам, словно запоздало хотела их запечатать.
– Ой, – тихо, как-то совсем по-бабьи выдохнула она, – как же это? Что же это я вам тут наговорила?
– Да, – сказал Гранкин, – в свете ваших показаний дело представляется не слишком сложным. Особенно, если Старков дал Забродову по физиономии. Некоторые газеты утверждают, что так оно и было.
– Да чепуха это! – горячо воскликнула Алла Петровна. – Да не было этого ничего! Ну, поспорили они немного… Кого вы слушаете? Каюсь, наболтала, хотелось соседа выгородить. Вы же знаете, бабий язык, что помело. А про газеты вы мне не говорите, знаю я, из каких газет у нас вчера корреспонденты были. Они за свой рейтинг сами утопятся и мать родную утопят, не задумываясь.
– М-да, – неопределенно промямлил Гранкин. – У вас чайник кипит, между прочим…
Алла Петровна встала и занялась чайником.
– Вы не переживайте, – сказал Гранкин, глядя ей в спину. – Не забивайте себе голову тем, что ваши показания могут повредить Забродову. Вот если вы от них откажетесь, это может повредить следствию. А Забродову повредить, знаете ли, трудно. Больше, чем он сам себе навредил, вы ему не навредите.
– Ну, конечно, – с недоверием в голосе откликнулась Алла Петровна.
– Уверяю вас. Я, вообще-то, не имею права, но раз такое дело… Сторож в гараже видел убийцу. Лица он не разглядел, но зато уверен, что человек, застреливший Старкова, был одет в камуфляж. Это вам ни о чем не говорит?
Алла Петровна обернулась, держа в руках заварочный чайник. Она кусала губы и сильно хмурилась.
– Мало ли что – камуфляж, – медленно проговорила она. – Камуфляжа этого на любом базаре навалом.
– Вы просто прирожденный адвокат. Камуфляж сам по себе действительно ни о чем не говорит, но вот вкупе со вчерашней ссорой наводит на некоторые мысли. Как вы полагаете?
– Н-не знаю, – задумчиво проговорила Алла Петровна, совершая чайником осторожные круговые движения, чтобы чай быстрее заваривался. – А почему охранник не разглядел лица?
– А, – отмахнулся Гранкин, – старый прием. Чулок на голову, и ты Фантомас.
Шинкарев вдруг вспомнил о том, что второй чулок до сих пор лежит в кармане его куртки, и на мгновение закрыл глаза. Вот так и попадаются, подумал он. Вот так вас, дураков, и ловят…
Разговор между тем продолжался так, словно Сергея Дмитриевича вовсе не было на кухне. Это его вполне устраивало: нужно было отдышаться и решить, что со всем этим делать. Надо же, подумал он, куда меня занесло…
За писателей взялся. Это жена мне уши прожужжала:
Старков, писатель, презентация… Черт, я ведь даже не знаю, где он живет. Я не знаю, а мой непутевый братец знает. Он, наверное, вообще знающий парень, сообразительный. Однако, пора и мне пошевелить извилинами.
Забродов… Что ж, Забродов так Забродов.
– в десять? Так рано?
– Так ведь они же поссорились, – словно оправдываясь, отвечала Алла Петровна. – И потом, я не помню точного времени. Может быть, была половина одиннадцатого.
– Неважно. Все равно Старков был убит намного позже, и нет никаких доказательств того, что он поехал домой… А кстати, Сергей Дмитриевич, давайте мы вас спросим!
– А? – встрепенулся Сергей Дмитриевич. – Меня? О чем?
– Ну, вы же, наверное, в районе одиннадцати часов были дома?
– Нет, – не подумав, ляпнул он, но тут же поправился. – То есть, да, конечно. Просто в районе одиннадцати.., точнее, даже в начале двенадцатого я выносил мусор, и вот…
Он оборвал фразу, не закончив, и тут же испугался, что сейчас спросят, что, собственно, должно означать это его «вот», но спросили о другом.
– А вы, случайно, не встретили вашего соседа? Если с презентации он поехал прямо домой, то вы вполне могли столкнуться на лестнице.
– Нет, – сказал он, поймал удивленный взгляд жены и понял, что загнал себя в волчью яму собственной глупой болтовней.
– А машина Забродова стояла во дворе? У него старый «лендровер»…
– Знаю. Нет, не стояла.
Теперь Сергей Дмитриевич попер напролом. Он шел ва-банк, зная, что терять уже нечего, и никакая ложь не изменит того факта, что жена все поняла. Одно коротенькое «нет» решило дело, и теперь он мог спокойно громоздить вранье на вранье – жене и так все было ясно, и все теперь зависело только от нее.
– Я вам даже больше скажу, – продолжал он, закусив удила. – Я только что вспомнил. Где-то около часа ночи я вышел на кухню покурить. Окно у нас тут, как видите, во двор… Так вот, «лендровера» на стоянке не было. Я еще, помнится, удивился: где это нашего соседа носит?
Майор значительно посмотрел на Аллу Петровну.
– Вот видите.
– Да, – тихо сказала она, глядя в пол, – вижу.
– Тогда подпишите протокол, – оживился Гранкин, – и я, пожалуй, пойду. Что-то я у вас засиделся.
– А чай? – очень натурально удивился Шинкарев.
– Да какой уж теперь чай… Забродова вашего, между прочим, до сих пор дома нет. Боюсь, подался в бега. Надо искать.
– Удачи вам, – все так же тихо сказала Алла Петровна.
До самого вечера они не сказали друг другу ни слова. Алла Петровна закрылась в спальне, а Шинкарев весь день бродил, как неприкаянный, между гостиной и кухней, куря сигарету за сигаретой и мучительно пытаясь понять, как ему быть и что делать дальше. Несколько раз он подходил к дверям спальни, а один раз даже взялся за ручку, но открыть так и не отважился.
Он чувствовал, что гибнет, но страшнее этого было ощущение, что он теряет жену. Только теперь он понял, как много значила в его жизни Алла Петровна и насколько важной была для него их близость. Неважно, каким словом это называть: любовь, привычка, совпадение взглядов… Единственно важным казалось то, что за все эти годы они ни разу не предали друг друга, и даже тетерь, когда то, что с ним творилось, стало для Аллы Петровны очевидным, она не выдала мужа.
А теперь, за этой закрытой, даже не запертой дверью она уходила от него, отдаляясь с каждой секундой.
Она все поняла, в этом не было сомнений. У нее был цепкий, быстрый ум, и то, что она ничего не сказала майору, было, конечно же, сознательно принятым решением. Она поняла все в то же мгновение, как он солгал, взвесила все плюсы и минусы, в доли секунды приняла решение и поддержала его ложь, не выдав себя ни взглядом, ни дрожанием ресниц…
Она была прекрасной женщиной, и рядом с ней Сергей Дмитриевич вдруг почувствовал себя маленьким, ничтожным и очень грязным. Все его переживания, все попытки как-то исправить положение и даже связаться со своим двойником рядом с ее молчанием выглядели копошением опарышей в выгребной яме. Она стремительно уходила от него, потому что кто же станет жить под одной крышей с маленьким, ничтожным и вдобавок кровожадным чудовищем?
Он метался по квартире, как раненый тигр, перебирая в уме слова, выдумывая одну ложь за другой и немедленно отбрасывая их – все, что он мог придумать, никуда не годилось. Жена видела его насквозь, и обмануть ее было делом немыслимым. Это тебе не майор Гранкин… Убить ее? Шинкарев горько улыбнулся. Все его существо восставало против этой сумасшедшей идеи.
Только в состоянии полного умоисступления он мог хотя бы мысленно совместить эти слова в одно безумное, совершенно лишенное смысла словосочетание: убить жену. Жену. Живую, теплую, с сильными красивыми руками и карими глазами, которые все понимают. Взять в руки топор и ударить – по живому, по теплому, родному… И потом, что это даст? Так он только выдаст себя, и больше ничего.
Убить себя? Нет, страшно, все равно ничего не выйдет. Что же делать?
К вечеру Алла Петровна вышла из спальни. Бледно улыбнулась, отводя покрасневшие глаза, поправила перед зеркалом в прихожей прическу и буднично сказала:
– Пойдем пить чай.
Они пили чай, сидя перед телевизором, и молчали.
Он радовался тому, что она рядом, и мучился от того, что это ненадолго. Допив чай, она унесла посуду на кухню, вернулась, выключила телевизор и сказала:
– Давай ложиться.
Он лег и вытянулся во всю длину, отстранившись от нее настолько, насколько позволяло общее одеяло, и ощущая себя окаменевшим бревном, миллион лет пролежавшим в песке. Вдруг она зашевелилась, прижалась всем своим упругим, горячим телом к его каменному боку и тихо прошептала в самое ухо, щекоча его рассыпавшимися волосами:
– Давай…
– Что? – не поверил он. – Как… А как же, ведь у тебя… Ты говорила, что началось…
– Не болтай, – шепнула она. – Началось и кончилось. У женщин так бывает, особенно у таких старух, как я. Давай, дурачок, я соскучилась.
Мозг Сергея Дмитриевича бунтовал, полагая такую идею противоестественной, но организм гнул свое, и он медленно, робко обнял жену непослушными руками. Она выгнулась, поворачиваясь так, чтобы ему было удобно, и он махнул на все рукой, медленно погружаясь в ее тепло.
Потом, уже засыпая, он услышал ее голос:
– Я тебя никому не отдам. Слышишь?
– Слышу, – пробормотал он сквозь сон. – Что ты говоришь?
– Муж и жена – одна сатана, – сказала она с хриплым грудным смешком. – Сережа, – позвала она вдруг, – Сережа, погоди, не спи.
– Ммм? – промычал Сергей Дмитриевич, понимая, что надо бы проснуться, но не в состоянии разлепить веки.
– Сережа, ты выбросил второй чулок?
Шинкарев разом пришел в себя и сильно вздрогнул.
– Н-нет… Не успел…
Врать было бесполезно, да он и не хотел больше врать – по крайней мере, ей. Муж и жена – одна сатана, и она с блеском это доказала.
– Отдай мне, – попросила она. – Прямо с утра отдай.
– Зачем? Сам выброшу.
– Не надо выбрасывать. Я хочу его надеть.
– На голову? – спросил он и понял, что сморозил глупость даже раньше, чем она рассмеялась.
– Вот чудак… Что за странная мысль? На ногу. Мне кажется, что в одном чулке будет даже пикантнее.
Это был удар ниже пояса. Отброшенное одеяло полетело в сторону, и он набросился на нее так, как не набрасывался даже в первый год семейной жизни. Это длилось гораздо дольше, чем обычно, и Шинкарев весь покрылся испариной, хотя обычно не слишком утруждал себя в постели, предоставляя потеть жене.
Когда это, наконец, закончилось, и он, обессилев, упал лицом в подушку, она набросила на него одеяло, поцеловала в безволосую макушку и шепнула:
– Спи, родной. Я с тобой, не бойся.
Шинкарев не услышал – он спал.
…Проснувшись, он ощутил странный дискомфорт.
Зверски болела голова, но дело было не только в этом.
Попробовав шевельнуться, он обнаружил, что связан по рукам и ногам бельевой веревкой.
Сон, подумал он и огляделся. Страшный сон…
Алла Петровна сидела на пуфике у его изголовья и смотрела на него страшными, глубоко запавшими глазами, обведенными темными кругами. Посмотрев на жену, он решил, что это точно сон: за одну ночь жена не могла так сильно постареть.
Голова трещала так, что, казалось, вот-вот развалится. Он что-то не мог припомнить, чтобы во сне у него что-нибудь болело. Неужели это было наяву?
– Что случилось? – спросил он. – Кто меня связал?
– Я, – ответила Алла Петровна. Только сейчас он заметил, что шея у нее плотно, в несколько слоев, обернута цветастой косынкой, которую она обычно повязывала поверх бигуди. И голос". Голос у Аллы Петровны был хриплый, как у алкоголички с двадцатилетним стажем.
– Ты что, простудилась? – спросил он просто для того, чтобы не молчать. Лежать перед ней голым и связанным было невыносимо странно.., да нет, пожалуй, не странно, а страшно.
– Да, – прохрипела она, медленно, как в кошмарном сне, развязывая косынку. Наконец, косынка, упала, и он увидел на белом, как мрамор, горле темные следы, которые складывались в отчетливый отпечаток пятерни. – Мне пришлось ударить тебя по голове лампой.., сильно ударить.., и связать. Я боялась, что ты очнешься и…
– Что здесь было?! – крикнул он и сморщился от нестерпимой боли в голове – настольная лампа у них была большая, на увесистой бронзовой подставке.
– Разве ты не видишь? – с какой-то покорной обреченностью спросила она. – Ты изнасиловал меня и пытался задушить. Ты рычал. Ты.., ты был не ты.
Шинкарев заплакал. Слезы текли по щекам, и он чувствовал, как намокает подушка, но не мог утереться – руки были связаны.
– Да, – прошептал он, – это был не я.
Она пересела на кровать, погладила его по остаткам волос и стала неумело, дергая и причиняя ему боль, развязывать веревки.
– Я с тобой, – шептала она. – Я тебя не брошу. Я тебя вылечу, хороший мой, любимый Сергей Дмитриевич Шинкарев плакал.
Глава 13
Дождя не было, но он готов был начаться в любую минуту. Тучи шли над крышами микрорайона, как наступающие войска, и их неумолимое движение легко было засечь невооруженным глазом. Они были разными по оттенку и плотности, а когда они вдруг редели, расползаясь в стороны рваными тающими клочьями, в просветах вместо голубизны виднелся все тот же серый цвет, только более светлого оттенка – тучи были многослойными. Москва, как всегда, деловито и бестолково копошилась под этим многослойным сырым одеялом, уже которую сотню лет подряд торопясь во все стороны одновременно и оттого оставаясь на месте, словно гигантских размеров банка с реактивами, внутри которой между молекулами домов метались озабоченные электроны, ионы, протоны и прочая химико-физическая мелочь, сегодня по случаю подступающего дождя поголовно вооруженная зонтами.
Полковник Мещеряков, сильно наклонившись вперед и задрав голову, посмотрел на небо из-под лобового стекла. Он увидел приближающийся дождь – огромную, синевато-серую плотную тучу, цельную, как кирпич, без лохмотьев по краям, – от которой вниз, к нагромождению крыш, тянулись широкие косые полосы все того же серого цвета. Где-то уже лило, и Мещерякову вдруг стало интересно, как все это происходит внутри тучи. Про конденсацию, статическое электричество и прочую ерунду он более или менее знал, но вот как все это выглядит на самом деле? Как мельчайшая водяная пыль собирается в капли? На чем они там держатся, прежде чем набухнут, потяжелеют и упадут? Интересное, должно быть, зрелище, подумал полковник. Капли, висящие в воздухе без всякой поддержки…
Точно так же и в жизни, подумал он, откидываясь на спинку сиденья, закуривая и косясь на часы. Вроде бы над тобой не каплет, но молекулы неприятностей носятся в воздухе, собираются вместе, сливаются в один шарик, который постепенно набирает вес и объем, и в один прекрасный день – шлеп! – и прямо тебе в лоб. И хорошо, если он один, этот шарик. И потом, кроме дождя, бывает ведь еще и град. А вот как, интересно знать, смерзаются в воздухе градины? Они ведь бывают здоровенными, с голубиное яйцо… Должны бы, по идее, упасть раньше, чем достигнут таких размеров. А?
Мещеряков раздраженно отогнал посторонние мысли, помянув недобрым словом Забродова. Никогда полковник Мещеряков не задумывался о подобных вещах, а когда Забродов начинал приставать к нему со всякой чепухой вроде этой, неизменно посылал приятеля к черту, чтобы не пудрил мозги. А вот теперь и сам туда же.
С кем поведешься, от того и наберешься. Оказывается, сумасшествие действительно заразно.
Забродов не выходил у Мещерякова из головы со вчерашнего дня, когда к нему в кабинет, предварительно договорившись по телефону о встрече, явился этот милицейский майор, фамилия которого наводила на мысли о граненом стакане и всех вытекающих из этой популярной посудины последствиях. Майор интересовался Забродовым, причем интересовался как-то нехорошо, явно с профессиональной точки зрения. Уловив из майорских полунамеков, зачем ему нужен Илларион, Мещеряков хотел вслух обозвать Гранкина дураком, но сдержался: работа, которую должен был проделать майор милиции, чтобы выйти на полковника ГРУ, притом не на какого попало, а именно на того, который был в курсе и мог ему помочь, дураку была явно не под силу.
Конечно, дуракам везет, но ГРУ – это все-таки не та система, которую можно прошибить при помощи слепой удачи. Во всяком случае, Мещеряков привык считать именно так, и раз так, то у Гранкина наверняка были самые серьезные причины искать Забродова, иначе не стоило и огород городить.
Мещеряков позвонил Иллариону, и тот, конечно же, немедленно ответил, а когда трубку взял Гранкин и начал пугать Забродова вертолетами и всероссийским розыском, полковник понял, что майору нужна голова его бывшего подчиненного и лучшего друга действительно до зарезу, и немедленно пожалел о том, что согласился разговаривать с милиционером. Улики уликами, законность законностью, но речь шла о Забродове. Мещеряков вдруг понял, что ему безразлично, убил Илларион кого-нибудь или нет. Даже если и убил, то у него наверняка были на то очень веские причины. Как ни цинично это звучало, Забродов все время кого-нибудь убивал.
Просто он был так устроен, что любая мразь, входя с ним в контакт, рисковала в ближайшее время проснуться в гробу.
Мещеряков понимал, что попытки действовать по официальным каналам ни к чему не приведут. Добро бы еще Илларион продолжал служить – тогда, пожалуй, его вытащили бы и из камеры смертников. А так…
К тому времени, как у полковника закончилось совещание, во время которого звонил Илларион, Забродова уже арестовали. Мещеряков немедленно принялся звонить Сорокину, с которым они познакомились и, можно сказать, сдружились опять же благодаря Иллариону, но полковник Сорокин, по словам дежурного, был на какой-то операции – бродил по сырому осеннему лесу с пистолетом в руке или, наоборот, пыхтя, карабкался на двенадцатый этаж по темной лестнице – опять же, с пистолетом в одной руке и с рацией в другой. «Развлекается, сволочь, – несправедливо подумал Мещеряков. – Не сидится ему в кабинете. Легендарный комдив – впереди, на лихом коне… Такой же хулиган, как и Забродов».
Сорокина ему удалось поймать только в воскресенье утром, позвонив к нему домой.
– Он еще спит, – сообщила ему по телефону полковничья жена приглушенным голосом.
– Мне очень жаль, – сказал ей Мещеряков, успевший за сутки взвинтить себя до состояния, близкого к нервному срыву, – но дело очень срочное. Разбудите его, пожалуйста.
Было восемь утра, и Мещеряков решил, что полковнику милиции стыдно дрыхнуть допоздна – даже в воскресенье.
В трубке воцарилось долгое молчание, а потом заспанный голос Сорокина раздраженно прорычал:
– Какого черта?
– Здравствуй, полковник, – грубовато сказал Мещеряков. – А ты здоров дрыхнуть. И в трубку рычишь, как генерал. А если бы на начальство нарвался?
– Мое начальство знает, что я лег час назад, – проворчал Сорокин. – Это ты, Мещеряков? Конечно, ты, у кого еще ума хватит…
Полковник Мещеряков, сильно наклонившись вперед и задрав голову, посмотрел на небо из-под лобового стекла. Он увидел приближающийся дождь – огромную, синевато-серую плотную тучу, цельную, как кирпич, без лохмотьев по краям, – от которой вниз, к нагромождению крыш, тянулись широкие косые полосы все того же серого цвета. Где-то уже лило, и Мещерякову вдруг стало интересно, как все это происходит внутри тучи. Про конденсацию, статическое электричество и прочую ерунду он более или менее знал, но вот как все это выглядит на самом деле? Как мельчайшая водяная пыль собирается в капли? На чем они там держатся, прежде чем набухнут, потяжелеют и упадут? Интересное, должно быть, зрелище, подумал полковник. Капли, висящие в воздухе без всякой поддержки…
Точно так же и в жизни, подумал он, откидываясь на спинку сиденья, закуривая и косясь на часы. Вроде бы над тобой не каплет, но молекулы неприятностей носятся в воздухе, собираются вместе, сливаются в один шарик, который постепенно набирает вес и объем, и в один прекрасный день – шлеп! – и прямо тебе в лоб. И хорошо, если он один, этот шарик. И потом, кроме дождя, бывает ведь еще и град. А вот как, интересно знать, смерзаются в воздухе градины? Они ведь бывают здоровенными, с голубиное яйцо… Должны бы, по идее, упасть раньше, чем достигнут таких размеров. А?
Мещеряков раздраженно отогнал посторонние мысли, помянув недобрым словом Забродова. Никогда полковник Мещеряков не задумывался о подобных вещах, а когда Забродов начинал приставать к нему со всякой чепухой вроде этой, неизменно посылал приятеля к черту, чтобы не пудрил мозги. А вот теперь и сам туда же.
С кем поведешься, от того и наберешься. Оказывается, сумасшествие действительно заразно.
Забродов не выходил у Мещерякова из головы со вчерашнего дня, когда к нему в кабинет, предварительно договорившись по телефону о встрече, явился этот милицейский майор, фамилия которого наводила на мысли о граненом стакане и всех вытекающих из этой популярной посудины последствиях. Майор интересовался Забродовым, причем интересовался как-то нехорошо, явно с профессиональной точки зрения. Уловив из майорских полунамеков, зачем ему нужен Илларион, Мещеряков хотел вслух обозвать Гранкина дураком, но сдержался: работа, которую должен был проделать майор милиции, чтобы выйти на полковника ГРУ, притом не на какого попало, а именно на того, который был в курсе и мог ему помочь, дураку была явно не под силу.
Конечно, дуракам везет, но ГРУ – это все-таки не та система, которую можно прошибить при помощи слепой удачи. Во всяком случае, Мещеряков привык считать именно так, и раз так, то у Гранкина наверняка были самые серьезные причины искать Забродова, иначе не стоило и огород городить.
Мещеряков позвонил Иллариону, и тот, конечно же, немедленно ответил, а когда трубку взял Гранкин и начал пугать Забродова вертолетами и всероссийским розыском, полковник понял, что майору нужна голова его бывшего подчиненного и лучшего друга действительно до зарезу, и немедленно пожалел о том, что согласился разговаривать с милиционером. Улики уликами, законность законностью, но речь шла о Забродове. Мещеряков вдруг понял, что ему безразлично, убил Илларион кого-нибудь или нет. Даже если и убил, то у него наверняка были на то очень веские причины. Как ни цинично это звучало, Забродов все время кого-нибудь убивал.
Просто он был так устроен, что любая мразь, входя с ним в контакт, рисковала в ближайшее время проснуться в гробу.
Мещеряков понимал, что попытки действовать по официальным каналам ни к чему не приведут. Добро бы еще Илларион продолжал служить – тогда, пожалуй, его вытащили бы и из камеры смертников. А так…
К тому времени, как у полковника закончилось совещание, во время которого звонил Илларион, Забродова уже арестовали. Мещеряков немедленно принялся звонить Сорокину, с которым они познакомились и, можно сказать, сдружились опять же благодаря Иллариону, но полковник Сорокин, по словам дежурного, был на какой-то операции – бродил по сырому осеннему лесу с пистолетом в руке или, наоборот, пыхтя, карабкался на двенадцатый этаж по темной лестнице – опять же, с пистолетом в одной руке и с рацией в другой. «Развлекается, сволочь, – несправедливо подумал Мещеряков. – Не сидится ему в кабинете. Легендарный комдив – впереди, на лихом коне… Такой же хулиган, как и Забродов».
Сорокина ему удалось поймать только в воскресенье утром, позвонив к нему домой.
– Он еще спит, – сообщила ему по телефону полковничья жена приглушенным голосом.
– Мне очень жаль, – сказал ей Мещеряков, успевший за сутки взвинтить себя до состояния, близкого к нервному срыву, – но дело очень срочное. Разбудите его, пожалуйста.
Было восемь утра, и Мещеряков решил, что полковнику милиции стыдно дрыхнуть допоздна – даже в воскресенье.
В трубке воцарилось долгое молчание, а потом заспанный голос Сорокина раздраженно прорычал:
– Какого черта?
– Здравствуй, полковник, – грубовато сказал Мещеряков. – А ты здоров дрыхнуть. И в трубку рычишь, как генерал. А если бы на начальство нарвался?
– Мое начальство знает, что я лег час назад, – проворчал Сорокин. – Это ты, Мещеряков? Конечно, ты, у кого еще ума хватит…