Страница:
Взглянув на часы, он обнаружил, что почти угадал: было самое начало девятого. Зевая, он открыл дверь.
Разумеется, это были полковники. Глядя на них, Илларион никак не мог взять в толк, что их объединяет.
Они были очень разными, служили в разных ведомствах и имели абсолютно несхожие личные и служебные интересы. Правда, интересы эти время от времени пересекались, и тогда их, словно два железных гвоздя к намагниченной поверхности, притягивало сюда, на нейтральную территорию. Они, несомненно, испытывали обоюдную симпатию, хотя всячески скрывали это обстоятельство.
– Ты почему не открываешь? – начальственным тоном поинтересовался Мещеряков.
– Вещдоки прячет, – вместо Иллариона ответил Сорокин. – Похоже, мы опять арестовали не того.
– Кстати, о вещдоках, – сказал Илларион, впуская их в прихожую и запирая дверь. – Сотрудники московской криминальной милиции сперли мой коньяк и мои сигареты.
– Исключительно в интересах следствия, – быстро сказал Сорокин.
– Я так и понял. Но имейте в виду, что пить в доме нечего, да и курить, кстати, тоже.
Мещеряков опустил руку в карман плаща и извлек оттуда плоскую бутылку.
– Хорошо, но мало, – сказал Илларион, внимательно ознакомившись с этикеткой. – Что скажет родная милиция?
«Родная милиция», вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.
– Сигареты тоже есть, – предвосхищая очередной вопрос Забродова, сказал Сорокин.
– Тогда проходите, – смягчился Илларион. – Есть хотите, полковники?
Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой рукой наполнил рюмки.
– Уф, – сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее неметь лицо. – Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи…
– Что и требуется доказать, – спокойно ответил Забродов. – Погода сегодня такая.
– Ага, – проворчал Мещеряков, – погода, значит…
Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.
Он залпом опрокинул рюмку и бросил в рот ломтик лимона. Сорокин покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко вздохнул – его жена была дома и наверняка уже начала ломать голову над тем, куда запропастился супруг.
– Не вздыхай, не вздыхай, полковник, – закуривая, сказал Илларион. – Ты арестован по обвинению в выращивании бестолковых кадров, так что продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.
– Да что продолжать, – Сорокин уныло махнул рукой с зажатым в ней бутербродом. – Ерунда какая-то. Он вообще не умолкает. Как только очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.
Собственно, это даже не показания, а так… Просит у кого-то прощения, плачет, признается черт знает в чем.
Мы насчитали сорок три эпизода, которые он взял на себя, а потом я ушел – надоело…
– Не понял, – сказал Мещеряков. – Как это – надоело? Что-то на тебя непохоже.
– Тебе тоже надоело бы, – заверил его Сорокин. – Двери он какие-то резал, кошек распинал… Один наш юморист возьми и спроси его: а это, мол, не вы Листьева застрелили? Я, наверное, – говорит, – только не помню.
– Он что, правда псих? – спросил Илларион.
– Шинкарев? – уточнил Сорокин.
– Да нет, юморист этот ваш.
– Да нет, просто дурак.
– А Шинкарев?
– Ну, детальной экспертизы еще не было. Его смотрел наш психиатр. Нашел сильнейший ситуационный психоз и нервный срыв, а насчет остального сомневается. Да и то сказать, как с ним разговаривать, когда он то кричит, то плачет?
Илларион болезненно поморщился, представив себе эту картину.
– В общем, он, наверное, действительно псих, – продолжал Сорокин. – Признается во всем подряд. Мы его спрашиваем: милиционера убивал? Убивал, говорит, но где и как – не помню. Помню, как наручники выбрасывал, это да. Где выбрасывал – помнит, на заводских очистных™ Нашли мы эти наручники, и еще плащ-накидку офицерскую. Он говорит, что в этой самой накидке пенсионера зарубил. Топором… Топор дома – зазубренный весь, но чистенький, ни капли крови. Или нож этот, с которым его Гранкин на пушку взял. Да, говорит, этим самым ножом я того гомика и зарезал. Как зарезал, не помнит, и вообще понятия не имеет, что это за гомик такой, где живет и как он к нему попал. Так что улик, почитай что, никаких, кроме наручников да вещей этого Козлова, которые мы у Шинкарева в подвале нашли. А их, между прочим, и подбросить могли. В общем, одна болтовня, даже следственный эксперимент не проведешь.
– Очень удобно, – заметил Мещеряков, по собственному почину наполняя рюмки. – Отпираться бесполезно, так он под дурака закосил. Все признает, а доказать вы ничего не можете. Этакий псих-самозванец. Погоди, он вам еще признается, что Освальда застрелил, и тоже не вспомнит, как.
– Очень может быть, – сказал Сорокин. – Он все повторяет, что внутри него якобы кто-то живет-, ну, бред, в общем.
– А, – негромко воскликнул Забродов, – здравствуйте, мистер Хайд!
– Что? – не сразу понял Сорокин. – А, это… Да, сходство есть. Правда, наш психиатр говорит, что такое случается в основном в кино да в художественной литературе. Утверждает, что в жизни он с этим не встречался.
– А что говорит его жена? – поинтересовался Мещеряков. – Он ведь, кажется, женат?
Сорокин быстро взглянул на Иллариона. Забродов выдержал его взгляд, не дрогнув ни одним мускулом лица.
– Женат, – сказал Сорокин. – Жена плачет.
У меня сложилось такое впечатление, что она о чем-то догадывалась… Не могла не догадываться. Все-таки, жили под одной крышей, спали под одним одеялом…
– То есть, – заключил Мещеряков, – теперь вы ей пришьете соучастие.
Сорокин посмотрел на него тяжелым взглядом и медленно покачал головой.
– Не знаю, как твоя, – сказал он, – а моя жена на ее месте поступила бы точно так же.
– Твоя правда, – вздохнул Мещеряков. – Давайте за то, чтобы наши жены не оказались на ее месте.
Он поднял рюмку, и Сорокин с Илларионом последовали примеру.
– Так что, – закусив, закончил Сорокин, – я дал кое-кому распоряжение отрубить ее от этого дела. Что загрустил, Илларион? Считаешь, что я не прав?
– Прав, конечно. Бесспорно, прав. Просто почему-то Репа вспомнился.
– Этот отморозок? С чего бы это вдруг?
– Я же говорю – почему-то. Не знаю, почему.
– А ты от Шинкарева не заразился? Тот тоже ничего не знает.
Мещеряков сдержанно ухмыльнулся и изящно откусил от бутерброда с черной икрой. Илларион вспомнил, как этот лощеный кабинетный полковник в свое время ел тушенку прямо из банки, выковыривая штык-ножом, и тоже ухмыльнулся.
– А что, полковники, – сказал он, переводя разговор на другую тему, – не организовать ли нам с вами уху?
– Не организовать ли нам с вами цирроз печени, – пробормотал с набитым ртом Сорокин, который, как и Мещеряков, уже начал ощущать действие алкоголя.
Илларион строго посмотрел на милиционера.
– Я сказал, уху, – повторил он. – Бросьте ваши ментовские штучки, гражданин начальник. Ваш Гранкин сорвал мне рыбалку, я должен наверстать упущенное.
А вам не мешает слегка проветрить ваши начальственные мозги.
– Ну-у, не знаю, – протянул Мещеряков, моментально принимая самый озабоченный вид. – Вообще-то, работы невпроворот…
– Поехали, полковник, – повернулся Илларион к Сорокину. – А этот хмырь пускай дальше сидит в своем кабинете и играет сам с собой в крестики-нолики.
Я такое место нашел!
– Место? – глубокомысленно переспросил Сорокин, энергично жуя. – Один раз ты уже нашел место.
Два дня жмуриков со дна вытаскивали. А, плевать, поехали! Что я – жмуриков не видел?
– Никаких жмуриков, – пообещал Илларион. – Готовь удочки.
– А я? – спросил Мещеряков.
– А ты работай. У тебя работы невпроворот.
– Свинья ты, Забродов. Кто твой самый старый друг – я или этот мент? Кто хотел на тюрьму парашютный десант выбросить?
– Хорошо, что не морской, – заметил Сорокин и фыркнул, найдя эту идею очень забавной.
– Да, полковники, – медленно сказал Илларион, обводя обоих взглядом, – а вы уже того… Может быть, хватит?
– Ничего подобного, – сказал Мещеряков. – Кто хотел напиться, как зюзя? Вот и давай, а то – «хватит»…
Прошел еще час, прежде чем полковники, наконец, засобирались по домам. Оба были непривычно пьяны, да и сам Илларион чувствовал, что давно уже не был в таком состоянии, как сейчас. Когда Мещеряков и Сорокин, кое-как попав руками в рукава, принялись выяснять, где чья шляпа, раздался звонок в дверь.
Илларион сделал удивленное лицо и открыл дверь, благо стоял рядом с ней. Хмель мгновенно улетучился, потому что на пороге стояла Алла Петровна Шинкарева.
– Здравствуйте, – негромко сказала она, нервно тиская прижатый к груди томик Честертона. – Простите, я, кажется, не вовремя… С возвращением вас. Здравствуйте, – повторила она, увидев Сорокина.
Сорокин в ответ неловко поклонился, тоже трезвея буквально на глазах. Илларион со стыдом подумал, что от них троих наверняка с чудовищной силой разит спиртным, и посторонился.
– Входите. Здравствуйте…
– Так, – оживился Мещеряков, никогда не видевший ни Шинкарева, ни его жену, и потому не уловивший драматизма ситуации, – так-так-так… Вот, значит, как, Забродов? Так, да? Иметь таких знакомых и скрывать их от друзей? Разрешите представиться…
– Андрей, – негромко сказал Сорокин, – кажется, ты забыл на столе сигареты.
– Надо забрать, – нахмурился Мещеряков, – а то здесь полон дом маньяков…
Алла Петровна вздрогнула, как от удара хлыстом.
– Я буквально на секунду, – торопливо сказала она. – Вернуть книгу. Вот…
– Спасибо, – сказал Илларион. – Не обращайте на нас внимания. Три пьяных солдафона… Я… Поверьте, мне очень жаль.
– Мне тоже. Я хотела…
Она оглянулась на стоявшего в углу под вешалкой Сорокина.
– Не обращайте на нас внимания, – сказал полковник. – Мы уже уходим. И потом, мы пьяны так, что наутро ничего не вспомним. И.., мне тоже жаль. Мещеряков! – громко окликнул он, заглядывая в комнату, – Где ты там?
– Сигареты ищу, – раздался в ответ раздраженный голос Мещерякова.
– В кармане посмотри.
– Точно, в кармане… Вот спасибо!
– Не за что. Пошли скорее.
В прихожей образовалась короткая неловкая сумятица, но в конце концов Сорокин вытащил упирающегося Мещерякова за дверь, попрощался с Илларионом и Аллой Петровной, и стало слышно, как полковники шумно спускаются по лестнице.
Он повернулся к Шинкаревой. Выглядела Алла Петровна именно так, как должна выглядеть женщина, у которой несколько часов назад арестовали мужа, и не просто арестовали, а по подозрению в том, что он – маньяк-убийца. Глаза были сухими, но белки казались розоватыми, веки припухли, а нос некрасиво покраснел, натертый носовым платком. Платок и сейчас был при ней, судорожно сжатый в руке.
– Я хотела извиниться, – сказала она сухим ломким голосом. – Понимаю, что мои извинения могут показаться вам неуместными, но… Мне правда очень жаль. В том, что произошло с вами, есть часть и моей вины.
– В моей жизни случались вещи пострашнее, чем проколотые шины или трое суток в камере, – успокоил ее Илларион. – Забудьте вы об этом. Вам сейчас нужно беречь силы, они вам пригодятся. Признайтесь только: вы ведь обо всем знали?
Она кивнула.
– А что я могла сделать? Я пыталась помочь, но он…
Она вдруг разрыдалась. Некоторое время Илларион молча стоял, не зная, как поступить, а потом осторожно погладил женщину по голове. Алла Петровна немедленно прижалась к нему, продолжая плакать. Илларион не отстранился, понимая, что она нуждается в поддержке.
Прикосновение женщины, на которую он совсем недавно поневоле заглядывался, сейчас не волновало его, вызывая лишь легкую грусть.
– Будь оно все проклято, – сквозь слезы твердила Алла Петровна, – будь оно проклято™ Эта жизнь изуродовала мужа, а теперь его будут судить и, может быть, даже расстреляют".
– Не расстреляют, – сказал Илларион. – Сейчас не расстреливают. Ну, не плачьте. Что же теперь…
– Вы не понимаете, – давясь слезами, с трудом проговорила она. – Мне страшно. Холодно и страшно.
Пленка на окне все время шевелится, шуршит… Мне кажется, я тоже схожу с ума. Все время вздрагиваю, оборачиваюсь, как будто он здесь… Он пытался меня убить.
Вот, смотрите.
Она отстранилась, закинула голову, и Забродов увидел у нее на шее темные отпечатки. Еще он увидел совсем рядом со своим лицом полные слез расширенные глаза и полуоткрытые губы, за которыми влажно поблескивала жемчужная полоска зубов. Она едва заметно подалась к нему, он почувствовал под своими ладонями ее узкие плечи, и тут мысль, целый день ускользавшая от него, не давая покоя, вдруг четко, как транспарант, проступила в мозгу.
– Я вас понимаю, – сказал он. – Если хотите, можете переночевать у меня. Я постелю себе на кухне.
– Я не знаю, – растерянно проговорила она, отступая от него на шаг. – Боюсь, я буду неверно понята…
– Кем?
– Да хотя бы соседями…
– Плевать на соседей. Речь сейчас не о них, а о вас.
Вы не поверите, но у меня тоже бывали моменты, когда отдал бы все, лишь бы знать, что поблизости есть хоть один человек, который в случае чего придет на помощь или хотя бы выслушает. Так постелить вам?
Она внимательно посмотрела на него.
– Вы какой-то ненормально добрый, – сказала она. – Только зачем же вам спать на жестком полу?
У меня нет предрассудков…
– Зато у меня, к сожалению, есть, – мягко ответил Илларион. – Если захотите, мы можем вернуться к этому разговору позже, когда вы немного придете в себя.
Не хочу, чтобы под влиянием минутной слабости вы сделали что-то, о чем станете жалеть потом.
– Я вам противна, – утвердительным тоном сказала она. – Ничего удивительного…
– Вы мне очень нравитесь, – возразил Илларион. – Присядьте, сейчас я проветрю комнату и постелю. А завтра добудем стекло и застеклим ваше окно.
Куда это годится – встречать зиму с разбитым окном?
Пока он проветривал комнату и убирал со стола, Алла Петровна приготовила ему чай.
– Пейте, – сказала она, протягивая чашку.
– Спасибо. А вы?
– А я не хочу. Пойду умоюсь, а то я, наверное, похожа на привидение.
Она ушла. Илларион еще некоторое время постоял, держа в руке чашку, а потом аккуратно вылил чай в раковину – пить совершенно не хотелось.
Глава 18
Разумеется, это были полковники. Глядя на них, Илларион никак не мог взять в толк, что их объединяет.
Они были очень разными, служили в разных ведомствах и имели абсолютно несхожие личные и служебные интересы. Правда, интересы эти время от времени пересекались, и тогда их, словно два железных гвоздя к намагниченной поверхности, притягивало сюда, на нейтральную территорию. Они, несомненно, испытывали обоюдную симпатию, хотя всячески скрывали это обстоятельство.
– Ты почему не открываешь? – начальственным тоном поинтересовался Мещеряков.
– Вещдоки прячет, – вместо Иллариона ответил Сорокин. – Похоже, мы опять арестовали не того.
– Кстати, о вещдоках, – сказал Илларион, впуская их в прихожую и запирая дверь. – Сотрудники московской криминальной милиции сперли мой коньяк и мои сигареты.
– Исключительно в интересах следствия, – быстро сказал Сорокин.
– Я так и понял. Но имейте в виду, что пить в доме нечего, да и курить, кстати, тоже.
Мещеряков опустил руку в карман плаща и извлек оттуда плоскую бутылку.
– Хорошо, но мало, – сказал Илларион, внимательно ознакомившись с этикеткой. – Что скажет родная милиция?
«Родная милиция», вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.
– Сигареты тоже есть, – предвосхищая очередной вопрос Забродова, сказал Сорокин.
– Тогда проходите, – смягчился Илларион. – Есть хотите, полковники?
* * *
Спустя час с небольшим принесенная Мещеряковым плоская бутылка, опустев, перекочевала под стол, а в одной из тех, что доставил Сорокин, осталось совсем чуть-чуть. Сигаретный дым густыми слоями плавал над столом, замысловато клубясь в неярком свете торшера.Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой рукой наполнил рюмки.
– Уф, – сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее неметь лицо. – Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи…
– Что и требуется доказать, – спокойно ответил Забродов. – Погода сегодня такая.
– Ага, – проворчал Мещеряков, – погода, значит…
Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.
Он залпом опрокинул рюмку и бросил в рот ломтик лимона. Сорокин покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко вздохнул – его жена была дома и наверняка уже начала ломать голову над тем, куда запропастился супруг.
– Не вздыхай, не вздыхай, полковник, – закуривая, сказал Илларион. – Ты арестован по обвинению в выращивании бестолковых кадров, так что продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.
– Да что продолжать, – Сорокин уныло махнул рукой с зажатым в ней бутербродом. – Ерунда какая-то. Он вообще не умолкает. Как только очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.
Собственно, это даже не показания, а так… Просит у кого-то прощения, плачет, признается черт знает в чем.
Мы насчитали сорок три эпизода, которые он взял на себя, а потом я ушел – надоело…
– Не понял, – сказал Мещеряков. – Как это – надоело? Что-то на тебя непохоже.
– Тебе тоже надоело бы, – заверил его Сорокин. – Двери он какие-то резал, кошек распинал… Один наш юморист возьми и спроси его: а это, мол, не вы Листьева застрелили? Я, наверное, – говорит, – только не помню.
– Он что, правда псих? – спросил Илларион.
– Шинкарев? – уточнил Сорокин.
– Да нет, юморист этот ваш.
– Да нет, просто дурак.
– А Шинкарев?
– Ну, детальной экспертизы еще не было. Его смотрел наш психиатр. Нашел сильнейший ситуационный психоз и нервный срыв, а насчет остального сомневается. Да и то сказать, как с ним разговаривать, когда он то кричит, то плачет?
Илларион болезненно поморщился, представив себе эту картину.
– В общем, он, наверное, действительно псих, – продолжал Сорокин. – Признается во всем подряд. Мы его спрашиваем: милиционера убивал? Убивал, говорит, но где и как – не помню. Помню, как наручники выбрасывал, это да. Где выбрасывал – помнит, на заводских очистных™ Нашли мы эти наручники, и еще плащ-накидку офицерскую. Он говорит, что в этой самой накидке пенсионера зарубил. Топором… Топор дома – зазубренный весь, но чистенький, ни капли крови. Или нож этот, с которым его Гранкин на пушку взял. Да, говорит, этим самым ножом я того гомика и зарезал. Как зарезал, не помнит, и вообще понятия не имеет, что это за гомик такой, где живет и как он к нему попал. Так что улик, почитай что, никаких, кроме наручников да вещей этого Козлова, которые мы у Шинкарева в подвале нашли. А их, между прочим, и подбросить могли. В общем, одна болтовня, даже следственный эксперимент не проведешь.
– Очень удобно, – заметил Мещеряков, по собственному почину наполняя рюмки. – Отпираться бесполезно, так он под дурака закосил. Все признает, а доказать вы ничего не можете. Этакий псих-самозванец. Погоди, он вам еще признается, что Освальда застрелил, и тоже не вспомнит, как.
– Очень может быть, – сказал Сорокин. – Он все повторяет, что внутри него якобы кто-то живет-, ну, бред, в общем.
– А, – негромко воскликнул Забродов, – здравствуйте, мистер Хайд!
– Что? – не сразу понял Сорокин. – А, это… Да, сходство есть. Правда, наш психиатр говорит, что такое случается в основном в кино да в художественной литературе. Утверждает, что в жизни он с этим не встречался.
– А что говорит его жена? – поинтересовался Мещеряков. – Он ведь, кажется, женат?
Сорокин быстро взглянул на Иллариона. Забродов выдержал его взгляд, не дрогнув ни одним мускулом лица.
– Женат, – сказал Сорокин. – Жена плачет.
У меня сложилось такое впечатление, что она о чем-то догадывалась… Не могла не догадываться. Все-таки, жили под одной крышей, спали под одним одеялом…
– То есть, – заключил Мещеряков, – теперь вы ей пришьете соучастие.
Сорокин посмотрел на него тяжелым взглядом и медленно покачал головой.
– Не знаю, как твоя, – сказал он, – а моя жена на ее месте поступила бы точно так же.
– Твоя правда, – вздохнул Мещеряков. – Давайте за то, чтобы наши жены не оказались на ее месте.
Он поднял рюмку, и Сорокин с Илларионом последовали примеру.
– Так что, – закусив, закончил Сорокин, – я дал кое-кому распоряжение отрубить ее от этого дела. Что загрустил, Илларион? Считаешь, что я не прав?
– Прав, конечно. Бесспорно, прав. Просто почему-то Репа вспомнился.
– Этот отморозок? С чего бы это вдруг?
– Я же говорю – почему-то. Не знаю, почему.
– А ты от Шинкарева не заразился? Тот тоже ничего не знает.
Мещеряков сдержанно ухмыльнулся и изящно откусил от бутерброда с черной икрой. Илларион вспомнил, как этот лощеный кабинетный полковник в свое время ел тушенку прямо из банки, выковыривая штык-ножом, и тоже ухмыльнулся.
– А что, полковники, – сказал он, переводя разговор на другую тему, – не организовать ли нам с вами уху?
– Не организовать ли нам с вами цирроз печени, – пробормотал с набитым ртом Сорокин, который, как и Мещеряков, уже начал ощущать действие алкоголя.
Илларион строго посмотрел на милиционера.
– Я сказал, уху, – повторил он. – Бросьте ваши ментовские штучки, гражданин начальник. Ваш Гранкин сорвал мне рыбалку, я должен наверстать упущенное.
А вам не мешает слегка проветрить ваши начальственные мозги.
– Ну-у, не знаю, – протянул Мещеряков, моментально принимая самый озабоченный вид. – Вообще-то, работы невпроворот…
– Поехали, полковник, – повернулся Илларион к Сорокину. – А этот хмырь пускай дальше сидит в своем кабинете и играет сам с собой в крестики-нолики.
Я такое место нашел!
– Место? – глубокомысленно переспросил Сорокин, энергично жуя. – Один раз ты уже нашел место.
Два дня жмуриков со дна вытаскивали. А, плевать, поехали! Что я – жмуриков не видел?
– Никаких жмуриков, – пообещал Илларион. – Готовь удочки.
– А я? – спросил Мещеряков.
– А ты работай. У тебя работы невпроворот.
– Свинья ты, Забродов. Кто твой самый старый друг – я или этот мент? Кто хотел на тюрьму парашютный десант выбросить?
– Хорошо, что не морской, – заметил Сорокин и фыркнул, найдя эту идею очень забавной.
– Да, полковники, – медленно сказал Илларион, обводя обоих взглядом, – а вы уже того… Может быть, хватит?
– Ничего подобного, – сказал Мещеряков. – Кто хотел напиться, как зюзя? Вот и давай, а то – «хватит»…
Прошел еще час, прежде чем полковники, наконец, засобирались по домам. Оба были непривычно пьяны, да и сам Илларион чувствовал, что давно уже не был в таком состоянии, как сейчас. Когда Мещеряков и Сорокин, кое-как попав руками в рукава, принялись выяснять, где чья шляпа, раздался звонок в дверь.
Илларион сделал удивленное лицо и открыл дверь, благо стоял рядом с ней. Хмель мгновенно улетучился, потому что на пороге стояла Алла Петровна Шинкарева.
– Здравствуйте, – негромко сказала она, нервно тиская прижатый к груди томик Честертона. – Простите, я, кажется, не вовремя… С возвращением вас. Здравствуйте, – повторила она, увидев Сорокина.
Сорокин в ответ неловко поклонился, тоже трезвея буквально на глазах. Илларион со стыдом подумал, что от них троих наверняка с чудовищной силой разит спиртным, и посторонился.
– Входите. Здравствуйте…
– Так, – оживился Мещеряков, никогда не видевший ни Шинкарева, ни его жену, и потому не уловивший драматизма ситуации, – так-так-так… Вот, значит, как, Забродов? Так, да? Иметь таких знакомых и скрывать их от друзей? Разрешите представиться…
– Андрей, – негромко сказал Сорокин, – кажется, ты забыл на столе сигареты.
– Надо забрать, – нахмурился Мещеряков, – а то здесь полон дом маньяков…
Алла Петровна вздрогнула, как от удара хлыстом.
– Я буквально на секунду, – торопливо сказала она. – Вернуть книгу. Вот…
– Спасибо, – сказал Илларион. – Не обращайте на нас внимания. Три пьяных солдафона… Я… Поверьте, мне очень жаль.
– Мне тоже. Я хотела…
Она оглянулась на стоявшего в углу под вешалкой Сорокина.
– Не обращайте на нас внимания, – сказал полковник. – Мы уже уходим. И потом, мы пьяны так, что наутро ничего не вспомним. И.., мне тоже жаль. Мещеряков! – громко окликнул он, заглядывая в комнату, – Где ты там?
– Сигареты ищу, – раздался в ответ раздраженный голос Мещерякова.
– В кармане посмотри.
– Точно, в кармане… Вот спасибо!
– Не за что. Пошли скорее.
В прихожей образовалась короткая неловкая сумятица, но в конце концов Сорокин вытащил упирающегося Мещерякова за дверь, попрощался с Илларионом и Аллой Петровной, и стало слышно, как полковники шумно спускаются по лестнице.
Он повернулся к Шинкаревой. Выглядела Алла Петровна именно так, как должна выглядеть женщина, у которой несколько часов назад арестовали мужа, и не просто арестовали, а по подозрению в том, что он – маньяк-убийца. Глаза были сухими, но белки казались розоватыми, веки припухли, а нос некрасиво покраснел, натертый носовым платком. Платок и сейчас был при ней, судорожно сжатый в руке.
– Я хотела извиниться, – сказала она сухим ломким голосом. – Понимаю, что мои извинения могут показаться вам неуместными, но… Мне правда очень жаль. В том, что произошло с вами, есть часть и моей вины.
– В моей жизни случались вещи пострашнее, чем проколотые шины или трое суток в камере, – успокоил ее Илларион. – Забудьте вы об этом. Вам сейчас нужно беречь силы, они вам пригодятся. Признайтесь только: вы ведь обо всем знали?
Она кивнула.
– А что я могла сделать? Я пыталась помочь, но он…
Она вдруг разрыдалась. Некоторое время Илларион молча стоял, не зная, как поступить, а потом осторожно погладил женщину по голове. Алла Петровна немедленно прижалась к нему, продолжая плакать. Илларион не отстранился, понимая, что она нуждается в поддержке.
Прикосновение женщины, на которую он совсем недавно поневоле заглядывался, сейчас не волновало его, вызывая лишь легкую грусть.
– Будь оно все проклято, – сквозь слезы твердила Алла Петровна, – будь оно проклято™ Эта жизнь изуродовала мужа, а теперь его будут судить и, может быть, даже расстреляют".
– Не расстреляют, – сказал Илларион. – Сейчас не расстреливают. Ну, не плачьте. Что же теперь…
– Вы не понимаете, – давясь слезами, с трудом проговорила она. – Мне страшно. Холодно и страшно.
Пленка на окне все время шевелится, шуршит… Мне кажется, я тоже схожу с ума. Все время вздрагиваю, оборачиваюсь, как будто он здесь… Он пытался меня убить.
Вот, смотрите.
Она отстранилась, закинула голову, и Забродов увидел у нее на шее темные отпечатки. Еще он увидел совсем рядом со своим лицом полные слез расширенные глаза и полуоткрытые губы, за которыми влажно поблескивала жемчужная полоска зубов. Она едва заметно подалась к нему, он почувствовал под своими ладонями ее узкие плечи, и тут мысль, целый день ускользавшая от него, не давая покоя, вдруг четко, как транспарант, проступила в мозгу.
– Я вас понимаю, – сказал он. – Если хотите, можете переночевать у меня. Я постелю себе на кухне.
– Я не знаю, – растерянно проговорила она, отступая от него на шаг. – Боюсь, я буду неверно понята…
– Кем?
– Да хотя бы соседями…
– Плевать на соседей. Речь сейчас не о них, а о вас.
Вы не поверите, но у меня тоже бывали моменты, когда отдал бы все, лишь бы знать, что поблизости есть хоть один человек, который в случае чего придет на помощь или хотя бы выслушает. Так постелить вам?
Она внимательно посмотрела на него.
– Вы какой-то ненормально добрый, – сказала она. – Только зачем же вам спать на жестком полу?
У меня нет предрассудков…
– Зато у меня, к сожалению, есть, – мягко ответил Илларион. – Если захотите, мы можем вернуться к этому разговору позже, когда вы немного придете в себя.
Не хочу, чтобы под влиянием минутной слабости вы сделали что-то, о чем станете жалеть потом.
– Я вам противна, – утвердительным тоном сказала она. – Ничего удивительного…
– Вы мне очень нравитесь, – возразил Илларион. – Присядьте, сейчас я проветрю комнату и постелю. А завтра добудем стекло и застеклим ваше окно.
Куда это годится – встречать зиму с разбитым окном?
Пока он проветривал комнату и убирал со стола, Алла Петровна приготовила ему чай.
– Пейте, – сказала она, протягивая чашку.
– Спасибо. А вы?
– А я не хочу. Пойду умоюсь, а то я, наверное, похожа на привидение.
Она ушла. Илларион еще некоторое время постоял, держа в руке чашку, а потом аккуратно вылил чай в раковину – пить совершенно не хотелось.
Глава 18
Он открыл глаза и сразу понял, что виски и коньяк сыграли с ним злую шутку – вместо того, чтобы лежать и обдумывать пришедшую ему в голову мысль, он заснул.
Он не стал шевелиться и даже снова закрыл глаза, оставив лишь маленькую щель, чтобы можно было сквозь полупрозрачную завесу ресниц видеть красно-сине-зеленые сполохи рекламы за окном.
Он лежал, ощущая лопатками, спиной, ягодицами твердые доски пола, и вдыхал удушливую вонь паленой бумаги, становившуюся сильнее с каждой секундой.
«Книги, – подумал он. – Черт подери, книги!»
Огромным усилием воли он заставил себя лежать неподвижно. Скорее всего, это были еще не книги. Если бы занялись книги, в соседней комнате уже бушевало бы ревущее пламя – старая бумага горит хорошо, так же, как и растрескавшаяся от времени кожа переплетов.
«Пигулевского сейчас наверняка хватил бы инфаркт, – подумал Илларион. – Книги – последнее, что у него осталось. Вон как он испугался, когда Репа чуть не вломился на джипе к нему в витрину. Репа… Вот она, эта мысль: Репа. Репа, приятель, где же все-таки ты наглотался снотворного? Ты сказал, что решил заглянуть ко мне по дороге из казино. Из какого, интересно было бы узнать?»
Из комнаты доносилось тихое потрескивание и струйками тянулся невидимый в темноте дым. Вскоре дверной проем озарился неровными тускло-оранжевыми вспышками.
«Неужели это все? – подумал Илларион. – Неужели этим и ограничится? Не может быть. Слишком ненадежно».
Он продолжал ждать. Казалось, он лежал так целую вечность, хотя с момента его пробуждения прошло не более тридцати секунд. «Еще немного, и придется вставать, – подумал Забродов, – иначе все сгорит к чертовой матери.» Он представил себе, как все это должно было бы выглядеть по замыслу автора, и почти наяву увидел сообщение из сводки происшествий:
«Гражданин З., находясь в нетрезвом состоянии, курил в постели, что привело к возгоранию… Потерпевшего спасти не удалось.»
«Ну, что ты тянешь? – мысленно обратился он к тому, кто почти неслышно двигался в соседней комнате, разводя погребальный костер. – Давай быстрее, там же книги.»
Наконец, послышались легкие шаги, в освещенном дымным оранжевым светом дверном проеме мелькнула быстрая, хищно сгорбленная тень. Илларион задышал глубоко и ровно, стараясь не кашлять от разъедающего легкие дыма.
Шаги приблизились, тень легко склонилась над лежащим на полу человеком, и сквозь полуприкрытые веки он увидел стремительный сине-зеленый отблеск рекламы на отполированной стали.
– Сдохни, мразь! – прозвучал искаженный яростью голос.
Забродов перехватил руку с ножом в нескольких сантиметрах от своего горла и открыл глаза.
– Это не по адресу, – спокойно сказал он. – Вам в драмкружок.
Ему пришлось выпустить руку с ножом и стремительно отдернуть голову, спасаясь от яростного удара, нацеленного прямо в лицо – он не учел, что у убийцы может быть два ножа, и чуть не поплатился за свое благодушие.
«Черт подери, – подумал он, откатываясь в сторону и вскакивая на ноги, – это же мои ножи! Хорошо, что у меня на стене не висит пулемет!»
Сталь снова блеснула в опасной близости от горла.
Илларион ушел от удара с ленивой и плавной грацией профессионального танцовщика, внимательно следя за мечущейся перед глазами, издающей сдавленное рычание тенью и никак не решаясь ударить, чтобы разом прекратить это безобразие.
– Может быть, довольно? – спросил он. – Вы же сами видите, что ничего не выходит, так к чему эти глупые танцы?
Тень ответила сдавленным ругательством и стремительно перекрестила воздух двумя ножами.
– Не порежьтесь, – предостерег Забродов, отступая к дверям.
Дым позади него густел, сухое потрескивание усиливалось, и он начал по-настоящему беспокоиться за книги. Добравшись до дверей в комнату, он бросил короткий взгляд через плечо и осатанел.
– Черт бы вас побрал! – закричал он. – Кто вас надоумил разводить огонь возле стеллажей?! На диване надо было, на диване, неужели не ясно?!
Он выбил из рук убийцы один нож, небрежно смахнул в сторону второй, отвесил звучную оплеуху по скрытой черным чулком щеке и метнулся к уже начавшему лениво гореть стеллажу, по пути сорвав с дивана одеяло. Кашляя от дыма и осыпая проклятьями дилетантов, которые приходят убить человека, а расправиться могут только с книгами, он стал душить огонь одеялом. В комнате сразу стало темнее, только полыхала реклама за окном, да светился медленно расширяющимся полукрутом мигающих красных огоньков тлеющий ковер на полу. Илларион затоптал их босыми ногами, с удивлением отметив про себя, что это совсем не больно, и метнулся к окну – дышать в квартире уже было нечем. По дороге он опять сбил с ног бросившегося наперерез убийцу, но извиняться не стал.
Он рванул раму на себя, давая доступ свежему ледяному воздуху, и обернулся как раз вовремя, чтобы направленное под лопатку острие ножа безобидно чиркнуло по ребрам. Это было неприятно, бок сразу начал мокнуть и тупо ныть. Илларион снова поймал убийцу за Руку, сжимавшую нож с широким, слегка изогнутым на конце, как птичий клюв, украшенным богатым орнаментом лезвием.
– Всякое терпение имеет предел, – сказал он. – Этому ножу четыреста лет, можете вы это понять? Он не предназначен для выпускания кишок.
В ответ полоснули ногтями по щеке, едва не задев глаз, и вцепились зубами в запястье. Это уже было просто смешно, и даже не смешно, а жалко. Илларион как раз собирался об этом сказать, и тут его со страшной силой ударили коленом в пах.
Забродову стало не до нравоучений, поскольку природа, сотворившая мужчину бойцом и добытчиком, не позаботилась хоть как-то защитить его самое уязвимое место. Сколько ни накачивай мускулатуру, сколько ни тренируй рефлексы – один-единственный удачный удар ниже пояса способен заставить задуматься даже самого умелого бойца.
Илларион Забродов задумался так сильно, что его согнуло в три погибели. Если бы было не так больно, он непременно засмеялся бы, настолько нелепым было положение. «Вот они, плоды книжного воспитания», – подумал он, с трудом уклоняясь от страшного, нанесенного сверху вниз удара – точно такого же, каким была убита Жанна Токарева. Нож мелькнул мимо его щеки и тут же ринулся обратно – снизу вверх, целясь изогнутым кончиком в горло, как змея.
Забродов понял, что с него довольно. Помимо вполне реальной возможности отправиться на тот свет, существовал риск, что на шум и запах дыма сбегутся люди и застанут его, полураздетого, окровавленного, согнутого в три погибели, с расцарапанной щекой, сражающегося с.., с этим. Он представил себе, как будет потешаться Мещеряков, и решил, что на месте полковника сам он потешался бы сильнее.
Нападать из скрюченного положения было неудобно, но он нашел выход. Остановленный на середине смертельного удара нож отлетел в сторону, Илларион схватил убийцу за лодыжку и сильно рванул на себя. Убийца потерял равновесие и, не успев даже понять, что произошло, упал на пол.
Раздался шум падающего тела, но кроме этого Илларион уловил еще какой-то звук: глухой удар и тихий, но отчетливый треск, словно кто-то наступил на орех.
Забродов медленно разогнулся, одной рукой придерживая ушибленное место, а другой схватившись за подоконник. Рука соскользнула с подоконника и коснулась чуть теплой металлической поверхности с жестким ребром сварного шва. «Радиатор, – подумал Илларион, – просто радиатор. Вот и все. Как неудачно получилось.»
Убийца не шевелился. Илларион добрел до выключателя и включил свет.
Комната являла собой зрелище страшного разгрома.
Подожженный стеллаж и наполовину истлевший ковер все еще лениво дымились, повсюду валялись разбросанные листы рукописи, которую Илларион начал когда-то, чтобы поставить точку в одном давнем споре с Маратом Ивановичем Пигулевским, да так и не закончил – остыл. «Теперь уже не закончу», – без сожаления подумал он, и это было правдой: рукопись послужила топливом для костра, разведенного на ковре.
Одно из ребер радиатора парового отопления было испачкано темной кровью, и такая же темная лужа растекалась из-под головы лежавшего на полу под окном человека. Человек был небольшого роста. На нем были светлые кроссовки маленького размера и камуфляжный комбинезон. Лицо скрывал черный капроновый чулок.
Илларион не стал поднимать чулок – он и без того знал, кто это.
– Ах, как неудачно, – повторил Забродов и пошел звонить Сорокину.
По поводу дневника Сорокин сказал, что это дело обычное: редкий маньяк не рассчитывает на признание и славу – если не прижизненную, то хотя бы посмертную. Илларион на это ответил, что этот расчет, как правило, вполне оправдывается: мало кто не знает, кто такие были Герострат, Наполеон, Адольф Гитлер, Ли Харви Освальд и Чикотило. Присутствовавший при разговоре Мещеряков почему-то обиделся за Наполеона и обозвал Иллариона пацифистом, Сорокин же нехотя признал, что в чем-то Забродов прав.
Илларион и без него знал, что прав: посмертная слава Аллы Петровны Шинкаревой распространилась по району со скоростью лесного пожара и к началу декабря вышла далеко за его пределы, обежав по кругу едва ли не весь город и рикошетом вернувшись на Малую Грузинскую. Из-за недостатка информации и в результате неизбежных при передаче из уст в уста искажений эта мрачная легенда приобрела такой вид, что Забродов вынужден был некоторое время отсиживаться то дома, то в лесу, хотя там и было уже довольно холодно: по последней версии он был любовником Аллы Петровны, убившим сначала несчетное количество соперников, а потом, на манер небезызвестного мавра, и самое Аллу Петровну, так что возмущенные граждане неоднократно натравливали на него милицию, совершенно остервенив ни в чем не повинных сержантов.
Чтобы компенсировать понесенный Забродовым моральный ущерб, полковник Сорокин пошел на серьезный должностной проступок и на одну ночь ссудил ему дневник Шинкаревой. Илларион провел эту ночь за кухонным столом, на котором стояли бутылка коньяку, стакан и пепельница. Дочитав, он еще долго пил коньяк маленькими глотками и курил, глядя, как мигает за окном чертова реклама.
Дневник представлял собой любопытнейший человеческий документ, и библиофил Забродов жалел о двух вещах: 6 том, что у него нет ксерокса и о том, что в наш век повальной секретности этот дневник никогда не будет опубликован. Чтиво было весьма поучительное и, как не без легкого стыда признался себе Забродов, очень увлекательное.
Он не стал шевелиться и даже снова закрыл глаза, оставив лишь маленькую щель, чтобы можно было сквозь полупрозрачную завесу ресниц видеть красно-сине-зеленые сполохи рекламы за окном.
Он лежал, ощущая лопатками, спиной, ягодицами твердые доски пола, и вдыхал удушливую вонь паленой бумаги, становившуюся сильнее с каждой секундой.
«Книги, – подумал он. – Черт подери, книги!»
Огромным усилием воли он заставил себя лежать неподвижно. Скорее всего, это были еще не книги. Если бы занялись книги, в соседней комнате уже бушевало бы ревущее пламя – старая бумага горит хорошо, так же, как и растрескавшаяся от времени кожа переплетов.
«Пигулевского сейчас наверняка хватил бы инфаркт, – подумал Илларион. – Книги – последнее, что у него осталось. Вон как он испугался, когда Репа чуть не вломился на джипе к нему в витрину. Репа… Вот она, эта мысль: Репа. Репа, приятель, где же все-таки ты наглотался снотворного? Ты сказал, что решил заглянуть ко мне по дороге из казино. Из какого, интересно было бы узнать?»
Из комнаты доносилось тихое потрескивание и струйками тянулся невидимый в темноте дым. Вскоре дверной проем озарился неровными тускло-оранжевыми вспышками.
«Неужели это все? – подумал Илларион. – Неужели этим и ограничится? Не может быть. Слишком ненадежно».
Он продолжал ждать. Казалось, он лежал так целую вечность, хотя с момента его пробуждения прошло не более тридцати секунд. «Еще немного, и придется вставать, – подумал Забродов, – иначе все сгорит к чертовой матери.» Он представил себе, как все это должно было бы выглядеть по замыслу автора, и почти наяву увидел сообщение из сводки происшествий:
«Гражданин З., находясь в нетрезвом состоянии, курил в постели, что привело к возгоранию… Потерпевшего спасти не удалось.»
«Ну, что ты тянешь? – мысленно обратился он к тому, кто почти неслышно двигался в соседней комнате, разводя погребальный костер. – Давай быстрее, там же книги.»
Наконец, послышались легкие шаги, в освещенном дымным оранжевым светом дверном проеме мелькнула быстрая, хищно сгорбленная тень. Илларион задышал глубоко и ровно, стараясь не кашлять от разъедающего легкие дыма.
Шаги приблизились, тень легко склонилась над лежащим на полу человеком, и сквозь полуприкрытые веки он увидел стремительный сине-зеленый отблеск рекламы на отполированной стали.
– Сдохни, мразь! – прозвучал искаженный яростью голос.
Забродов перехватил руку с ножом в нескольких сантиметрах от своего горла и открыл глаза.
– Это не по адресу, – спокойно сказал он. – Вам в драмкружок.
Ему пришлось выпустить руку с ножом и стремительно отдернуть голову, спасаясь от яростного удара, нацеленного прямо в лицо – он не учел, что у убийцы может быть два ножа, и чуть не поплатился за свое благодушие.
«Черт подери, – подумал он, откатываясь в сторону и вскакивая на ноги, – это же мои ножи! Хорошо, что у меня на стене не висит пулемет!»
Сталь снова блеснула в опасной близости от горла.
Илларион ушел от удара с ленивой и плавной грацией профессионального танцовщика, внимательно следя за мечущейся перед глазами, издающей сдавленное рычание тенью и никак не решаясь ударить, чтобы разом прекратить это безобразие.
– Может быть, довольно? – спросил он. – Вы же сами видите, что ничего не выходит, так к чему эти глупые танцы?
Тень ответила сдавленным ругательством и стремительно перекрестила воздух двумя ножами.
– Не порежьтесь, – предостерег Забродов, отступая к дверям.
Дым позади него густел, сухое потрескивание усиливалось, и он начал по-настоящему беспокоиться за книги. Добравшись до дверей в комнату, он бросил короткий взгляд через плечо и осатанел.
– Черт бы вас побрал! – закричал он. – Кто вас надоумил разводить огонь возле стеллажей?! На диване надо было, на диване, неужели не ясно?!
Он выбил из рук убийцы один нож, небрежно смахнул в сторону второй, отвесил звучную оплеуху по скрытой черным чулком щеке и метнулся к уже начавшему лениво гореть стеллажу, по пути сорвав с дивана одеяло. Кашляя от дыма и осыпая проклятьями дилетантов, которые приходят убить человека, а расправиться могут только с книгами, он стал душить огонь одеялом. В комнате сразу стало темнее, только полыхала реклама за окном, да светился медленно расширяющимся полукрутом мигающих красных огоньков тлеющий ковер на полу. Илларион затоптал их босыми ногами, с удивлением отметив про себя, что это совсем не больно, и метнулся к окну – дышать в квартире уже было нечем. По дороге он опять сбил с ног бросившегося наперерез убийцу, но извиняться не стал.
Он рванул раму на себя, давая доступ свежему ледяному воздуху, и обернулся как раз вовремя, чтобы направленное под лопатку острие ножа безобидно чиркнуло по ребрам. Это было неприятно, бок сразу начал мокнуть и тупо ныть. Илларион снова поймал убийцу за Руку, сжимавшую нож с широким, слегка изогнутым на конце, как птичий клюв, украшенным богатым орнаментом лезвием.
– Всякое терпение имеет предел, – сказал он. – Этому ножу четыреста лет, можете вы это понять? Он не предназначен для выпускания кишок.
В ответ полоснули ногтями по щеке, едва не задев глаз, и вцепились зубами в запястье. Это уже было просто смешно, и даже не смешно, а жалко. Илларион как раз собирался об этом сказать, и тут его со страшной силой ударили коленом в пах.
Забродову стало не до нравоучений, поскольку природа, сотворившая мужчину бойцом и добытчиком, не позаботилась хоть как-то защитить его самое уязвимое место. Сколько ни накачивай мускулатуру, сколько ни тренируй рефлексы – один-единственный удачный удар ниже пояса способен заставить задуматься даже самого умелого бойца.
Илларион Забродов задумался так сильно, что его согнуло в три погибели. Если бы было не так больно, он непременно засмеялся бы, настолько нелепым было положение. «Вот они, плоды книжного воспитания», – подумал он, с трудом уклоняясь от страшного, нанесенного сверху вниз удара – точно такого же, каким была убита Жанна Токарева. Нож мелькнул мимо его щеки и тут же ринулся обратно – снизу вверх, целясь изогнутым кончиком в горло, как змея.
Забродов понял, что с него довольно. Помимо вполне реальной возможности отправиться на тот свет, существовал риск, что на шум и запах дыма сбегутся люди и застанут его, полураздетого, окровавленного, согнутого в три погибели, с расцарапанной щекой, сражающегося с.., с этим. Он представил себе, как будет потешаться Мещеряков, и решил, что на месте полковника сам он потешался бы сильнее.
Нападать из скрюченного положения было неудобно, но он нашел выход. Остановленный на середине смертельного удара нож отлетел в сторону, Илларион схватил убийцу за лодыжку и сильно рванул на себя. Убийца потерял равновесие и, не успев даже понять, что произошло, упал на пол.
Раздался шум падающего тела, но кроме этого Илларион уловил еще какой-то звук: глухой удар и тихий, но отчетливый треск, словно кто-то наступил на орех.
Забродов медленно разогнулся, одной рукой придерживая ушибленное место, а другой схватившись за подоконник. Рука соскользнула с подоконника и коснулась чуть теплой металлической поверхности с жестким ребром сварного шва. «Радиатор, – подумал Илларион, – просто радиатор. Вот и все. Как неудачно получилось.»
Убийца не шевелился. Илларион добрел до выключателя и включил свет.
Комната являла собой зрелище страшного разгрома.
Подожженный стеллаж и наполовину истлевший ковер все еще лениво дымились, повсюду валялись разбросанные листы рукописи, которую Илларион начал когда-то, чтобы поставить точку в одном давнем споре с Маратом Ивановичем Пигулевским, да так и не закончил – остыл. «Теперь уже не закончу», – без сожаления подумал он, и это было правдой: рукопись послужила топливом для костра, разведенного на ковре.
Одно из ребер радиатора парового отопления было испачкано темной кровью, и такая же темная лужа растекалась из-под головы лежавшего на полу под окном человека. Человек был небольшого роста. На нем были светлые кроссовки маленького размера и камуфляжный комбинезон. Лицо скрывал черный капроновый чулок.
Илларион не стал поднимать чулок – он и без того знал, кто это.
– Ах, как неудачно, – повторил Забродов и пошел звонить Сорокину.
* * *
Следствие по делу Аллы Шинкаревой закончилось в конце декабря. Дело не было сложным благодаря найденному в квартире дневнику Аллы Петровны, и тянулось почти два месяца только потому, что в производстве находилась масса других дел, фигуранты которых были живы и здоровы.По поводу дневника Сорокин сказал, что это дело обычное: редкий маньяк не рассчитывает на признание и славу – если не прижизненную, то хотя бы посмертную. Илларион на это ответил, что этот расчет, как правило, вполне оправдывается: мало кто не знает, кто такие были Герострат, Наполеон, Адольф Гитлер, Ли Харви Освальд и Чикотило. Присутствовавший при разговоре Мещеряков почему-то обиделся за Наполеона и обозвал Иллариона пацифистом, Сорокин же нехотя признал, что в чем-то Забродов прав.
Илларион и без него знал, что прав: посмертная слава Аллы Петровны Шинкаревой распространилась по району со скоростью лесного пожара и к началу декабря вышла далеко за его пределы, обежав по кругу едва ли не весь город и рикошетом вернувшись на Малую Грузинскую. Из-за недостатка информации и в результате неизбежных при передаче из уст в уста искажений эта мрачная легенда приобрела такой вид, что Забродов вынужден был некоторое время отсиживаться то дома, то в лесу, хотя там и было уже довольно холодно: по последней версии он был любовником Аллы Петровны, убившим сначала несчетное количество соперников, а потом, на манер небезызвестного мавра, и самое Аллу Петровну, так что возмущенные граждане неоднократно натравливали на него милицию, совершенно остервенив ни в чем не повинных сержантов.
Чтобы компенсировать понесенный Забродовым моральный ущерб, полковник Сорокин пошел на серьезный должностной проступок и на одну ночь ссудил ему дневник Шинкаревой. Илларион провел эту ночь за кухонным столом, на котором стояли бутылка коньяку, стакан и пепельница. Дочитав, он еще долго пил коньяк маленькими глотками и курил, глядя, как мигает за окном чертова реклама.
Дневник представлял собой любопытнейший человеческий документ, и библиофил Забродов жалел о двух вещах: 6 том, что у него нет ксерокса и о том, что в наш век повальной секретности этот дневник никогда не будет опубликован. Чтиво было весьма поучительное и, как не без легкого стыда признался себе Забродов, очень увлекательное.